Приложение № 1. Перед арестом

Для меня внешне эта история начинается со вступления в редакцию самиздатского журнала “Поиски взаимопонимания” в конце 1978 года. Уже через месяц с небольшим, 25 января 79г., почти у всех членов редакции прошли обыски, изъятия, а еще через три месяца было возбуждено отдельное уголовное дело против “Поисков”, окончившееся арестом и осуждением троих из семи, эмиграцией четвёртого.

До этого я был осторожен. За 12 моих самиздатских лет редакция “Поисков” стала первой диссидентской группой, в которую я вступил и почти сразу стал платить за этот шаг обысками и разногласиями, а потом тюрьмой и враньем. Многие потом говорили, что этот шаг был ошибочным. Но как я его сделал?

Официально меня пригласил и рекомендовал в редакцию П.М.Егидес-Абовин. Так я показывал на следствии и в суде, тем более что к тому времени Петр Маркович уже был выпущен за границу. И это было правдой, но не всей, потому что к Егидесу привел меня Валерий Абрамкин, один из главных героев “Поисковой” истории.

С Валерием нас связывало многолетнее знакомство по песенным слетам. Это не было близкой дружбой: Валерий был слишком яркой и известной личностью, одним из лидеров радикального крыла многотысячного и многолетнего молодёжного движения “КСП” (“Клуб самодеятельной песни”). Я бывал на их грандиозных праздниках только изредка, гостем, но их проблемы, особенно отношения стихийной молодёжной организации с горкомом комсомола, как представителем власти, меня живо интересовали. Свои впечатления я даже выразил в двух самиздатских письмах “человека со стороны”. Последнее из них было направлено прямо Валерию, к тому времени уже начавшему свой отход - разрыв с КСП, признавшем помощь-контроль горкома. Помнится, я призывал его к сдержанности и компромиссу.

Валерия познакомили со мной как с одним из самиздатских авторов в начале 70-х (возможно даже рассказали, что моя книжка “Очерки растущей идеологии” вышла на Западе). Наверное, тогда я казался более оппозиционным и “резким”, чем Валерий - ведь за моей спиной уже были исключения из комсомола и аспирантуры, суд за отказ от показаний, самиздатские работы и участие, пусть небольшое, в знаменитой “Хронике”. А Валерий к тому времени обладал ещё очень благополучной биографией и, кажется, состоял ещё в комсомоле. Но вот развивались мы в разных направлениях. В общем, и тогда одной из моих главных тем было противостояние диссидентскому экстремизму (может, правильнее сказать - революционаризму-марксизму) и поиски жизненного компромисса с властями. Валерий же был настроен против всякого “ примиренчества с неправдой”. Ему это было необходимо для выполнения своей главной цели - строительства негосударственной контркультуры (по его определению - неформальной). Мы уже тогда встретились в невольном споре: я, как самиздатский либерал, он, как комсомольский радикал. Но ведь важно не минутное состояние, а тенденции развития. Всё наше многолетнее знакомство стало непрерывной дружбой-спором, чаще молчаливым, но благожелательным спором - год за годом, вплоть до тюрьмы, откуда я ушел домой, а он - в лагерь. Вот когда различие линий развития перешло, наконец, в различие жизненных положений.

Уйдя из КСП, Валерий сначала организовал особые “мини-слеты”, кустовые “воскресенья”, расширяя свою аудиторию за счёт привлечения к песенникам представителей иных “неформальных” искусств: авангардистских художников, непризнанных поэтов и др. Вместо двух слетов в год он проводил свои “воскресенья” почти еженедельно. Сначала люди ходили сотнями, то потом приелось, популярность упала, стали ходить десятки. Но кипучий темперамент Валерия не желал мириться с приливами-отливами человеческих настроений. От организации “воскресений” - слетов он переходит к изданию самиздатского журнала “Воскресенье”, конечно, первоначально на базе творчества КСП.

Вот здесь наши интересы сошлись очень близко, потому что самиздатский публицистический журнал давно уже был моей мечтой, может, еще с 1965г., когда, даже не зная слова “самиздат”, мы на трубном заводе пытались выпускать светокопировальный “Разбег” (правда, уже на первом номере были остановлены райкомом партии) и не прекращал попыток её осуществления.

К 78-му год я уже потерпел неудачу с сотрудничеством в медведевском “ХХ веке”, составил свой первый дискуссионный сборник вокруг статьи А.И.Солженицина “Жить не по лжи!? “ и начинал готовить его второй выпуск, участником которого стал и Валерий. Вот почему я согласился быть автором и даже сотрудником Валериного “Воскресенья”. Правда, всё моё техническое участие ограничилось перепечаткой 50 страниц какого-то неопубликованного романа и подготовкой отзыва на знаменитое интервью 1965г академика Аганбегяна по разделу “ Экономика”.

Однако и с изданием журнала у Валерия дело шло очень медленно и потому скучно. Вся возня с перепечаткой, сверкой, правкой, переплётами и тому подобной неблагодарной, черной работы (притом текстов сомнительной художественной и идейной значимости) не была приятной ни ему, ни его друзьям по КСП. А отсутствие энтузиастов- помощников губило всю затею на корню. И помню, что я совсем уже приготовился к тому, что этот журнал быстро засохнет...

И вдруг Валерий ошарашивает меня известием о решении всех технических трудностей: “Встретил людей, готовых взять на себя всю техническую сторону дела - нам остается только собирать и редактировать самиздатские материалы, причем подойдут и художественные и публицистические произведения - как для нормального толстого журнала”. Он не сомневался, что я тут же схвачусь за это предложение. Однако я был слишком стар, чтобы принять подобные уверения, и встретил его слова кислой усмешкой.

Но как часто бывает, скепсис, даже весьма разумный, посрамляется неразумной дерзостью и энтузиазмом. Летом 78г., когда мне показали первое детище Валерия и его коллег - “Поиски” №1, я понял, что на этот раз ошибся: из беспочвенных фантазий получилось хорошее дело. А после знакомства с предисловием к №1, где целью журнала объявлялись поиски взаимопонимания, дискуссии людей разных взглядов, общественный диалог, почувствовал просто зависть.

Что же произошло? Валерий - мечтатель встретился с другими мечтателями и свободными публицистами - бывшими коллегами Роя Медведева по “ХХ веку” (выпуск этого журнала был прекращен Медведевым по требованию властей на №2). Это были д.ф.н. П.М. Егидес (несколько лет сидевший, но не смирённый), профессиональный журналист и редактор Р.Б. Лерт и, наконец, бывший учитель истории и ученик известного историка М.Я.Гефтера - Глеб Павловский. Вместе с Валерием они вошли в первый состав редколлегии “Поисков”.

Как я только сейчас догадываюсь, само чудо “технического обеспечения”, так очаровавшее Валеру, было предложено П.М.Егидесом и состояло, наверное, в том, чтобы собирать и редактировать номера журнала здесь и переправлять на Запад, а после напечатания там единомыслящими эмигрантами (которые только и ждут материалов с Родины), номера будут приходить сюда уже красивыми книжками.

Конечно, столь великолепный план ничем не отличался от плана медведевского “ХХ века” (Рой собирает его здесь, Жорес печатает там и переправляет Рою хотя бы сотню экземпляров), разве только большей утопичностью, ибо у Егидеса на Западе не было своего Жореса. И, главное, он не мог, как Рой, реально рассчитывать, что власти смогут примириться с его очень лояльным и осторожным изданием для узкого круга интеллигенции. “Чудо-план” Петра Марковича вообще отбрасывал необходимость рассчитывать хотя бы на временное терпение властей. Мечтания доходили даже до того, что, как только всё наладится, журнал станет выплачивать своим сотрудникам значительные гонорары, вполне достаточные для жизни профессиональных литераторов... Бред? Да было бы так, если бы мечта не стимулировала лихорадочную работу.

Впрочем, так всегда и бывает: чем сказочней утопия, тем энергичнее деятельность поверивших в неё людей. Ведь не жалко своих сил и самой жизни, чтоб осуществить такую грандиозную штуку, как, например, настоящий толстый свободный журнал. Нужны лишь смелость да первоначальный пусковой труд - собрать и отредактировать первые номера журнала.

Конечно, то тоже была тяжёлая и черная работа, но душу грела надежда, что так будет только поначалу. Оказалось, что в наших условиях журнал надо печатать на машинке хотя бы в 10 экз., чтобы быть уверенным, что не пропадет на случайном обыске, чтобы было, что обсуждать самим и показывать ближайшим друзьям. Ведь не будешь ждать долгие месяцы (оказалось - годы) заграничного издания, чтобы поделиться с друзьями.

Но как бы то ни было, а от егидесовской утопии Валерий загорелся и заработал с мощностью ракеты. Как было сказано в преамбуле №1, в новом журнале соединили свои силы группа “демократических социалистов” (пишу по памяти) и молодёжная группа “Воскресение”. На деле первые принесли лишь свои собственные литературные силы (правда, довольно значительные), а черновая работа легла как раз на Валеру и его друзей. Однако, теперь, одухотворенная авторитетом “стариков” и” чудо-планом”, она не казалась скучной. Летом появился первый, сдвоенный номер, осенью за 3-м сразу был сделан 4-й, в голове Валеры варились планы 5-го и 6-го, и сам он прямо светился преображением. Вот тогда-то осенью 78-го он и привёл меня на квартиру Егидеса.

Я хотел пригласить Егидеса к участию в третьем, заключительном, выпуске дискуссионного сборника “Жить не по лжи?!” как авторитетного представителя одного из трех (по моим понятиям) диссидентских движений – социалистического. С православно-почвенническим движением у меня случилась неудача - никто из почвенников не хотел “общаться с К.Буржуадемовым”, и напротив, быстро и человечно договорился с таким известным либеральным литератором, как Г.С.Померанц.

Держался Петр Маркович совсем просто и щедро: конечно-конечно, он обязательно будет участвовать в дискуссии “Жить не по лжи?!”, но за это мне предлагается вступить в редколлегию “Поисков” и участвовать в общей работе. Тон был шутливым, но само предложение было сделано в деловом, обнажено - торговом плане: я напишу отзыв в Ваш сборник, а Вы вступайте в “Поиски”.

Я согласился сразу, и не из-за торга, а из-за внутренней давней склонности к этому шагу. И еще одно: к тому времени я выпустил два сборника “В защиту экономических свобод”. Можно было ожидать, что в отличие от “Жить не по лжи?!”, намечалось устойчивое издание с очень важной и ответственной, по моим представлениям, ролью. Я очень боялся, что не потяну его в одиночку, и потому искал соратников. Вступление в солидный самиздатский журнал было хорошим выходом для моих сборников, которые я рассчитывал преобразовать в экономический раздел “Поисков”. Они получали базу и, что ещё важнее, аудиторию, широкое обсуждение темы экономических свобод. Как Валера был готов идти на риск и тяжелый труд ради роста контркультуры, ради свободного журнала, так и я был к этому готов ради широкого общественного обсуждения необходимости проведения радикальной экономической реформы, экономического освобождения. Наконец, как ни странно, меня очень привлекала открытость состава редколлегии. Ведь сборники я делал под псевдонимом К. Буржуадемов, а в редакцию пришёл под своей фамилией. Таким образом, мне представлялось, что из составителя псевдонимного, как бы полуподпольного, сборника “В защиту экономических свобод” я превращался в одного из членов вполне легального, дискуссионного и даже лояльного (как по своей терпимости, так и по социалистической направленности) журнала. А если начнутся какие-то неприятности в будущем, то успею разобраться в обстановке. Так я не думал, а чувствовал.

Хотя в 4-ом номере моё участие было формальным, но при составлении 5-ого я был уже равноправным вместе с ещё ранее введёнными - В. Гершуни и Ю. Гриммом. Правда, равноправие было формальным, но я не претендовал на большее. Зная, что авторитет нужно зарабатывать лишь собственной работой, я хотел только поставить на прочную основу экономический раздел.

Редакционные совещания (до 25 января их было, кажется, два) проходили на редкость бурно и неорганизованно, с шумом и спорами, главным образом между “стариками” (Егидес и Лерт) и “молодыми” (Валерий и Глеб), вёзшими основную часть организационной работы. С Егидесом спор шёл постоянно о сроках и размерах поставляемых им статей, а с Лерт - о содержании и качестве принимаемых в номер материалов. Как профессиональный редактор-марксист, Раиса Борисовна была жёстким (и очень полезным) цензором, и Валерию приходилось громогласно пробивать свои материалы. Раиса Борисовна требовала, чтобы все материалы проходили через её “вето”, которое Валерий и Глеб иной раз обходили, пользуясь большинством в редакции или просто ссылаясь на механические трудности (не удалось во время показать, т.к. сначала надо было распечатать и т.д. и т.п.). Не раз Валера говорил, что уйдёт, еще чаще Р.Б. готовила официальное заявление о своей отставке. Но чем дальше, тем очевиднее становилось, что их разрыв уже невозможен: уходящему было бы безмерно стыдно перед коллегами, покидаемыми в опасности, особенно после возбуждения уголовного дела. Необычайную крепость этой групповой связи я тоже ощутил, но несколько позже.

Честно говоря, бедлам в “Поисках” и особенно на редакционных заседаниях меня совсем не устраивал. Не зная толком о “чуде-плане” издания, я был нацелен на здешний, сугубо самиздатский способ и считал, что коллеги по редакции должны быть равноправными участниками и в тяжёлой технической стороне дела. Идеалом я считал самиздатский коллектив, каждый член которого ведёт свой раздел, имеет своих помощников, распечатывает свой раздел в 10 экземплярах, а ответственный по номеру (в порядке очерёдности) собирает из этих кусков 10 “сигнальных” журналов для последующего прочтения, коллективного обсуждения и исправления, прежде чем номер будет утвержден для выпуска. Если каждый из редакторов сделает ещё по закладке утверждённого номера, то получится в итоге около 80 экземпляров - вполне достаточно, чтобы журнал стал реальным событием самиздатской литературы.

Много раз я пытался поставить на обсуждение свои представления о “должном” - в частных разговорах и на заседаниях - но не находил отклика: никому не нравилось работать по разделам, все претендовали решать всё. А может, были и иные причины. Да не до того скоро стало. Так что никакого практического участия и тем более влияния на ход дел в журнале я не имел, да и не стремился к этому. Только в апреле-мае 79-го я попытался один раз выполнить свой долг перед журналом: с трудом нашел машинистку для перепечатывания №5 журнала, чтобы сделать его известным хотя бы своим ближайшим знакомым. Моя попытка кончилась неудачей. При передаче напечатанного меня вместе с машинисткой задержали на станции метро “Беляево”, что стало потом одним из основных пунктов моего обвинения.

После серии обысков 25 января журнал вдруг оказался в положении практически запрещенного, стал вопрос о его существовании. Помню, в феврале Валера даже рекомендовал в разговорах намекать, что журнала больше не будет. Однако когда изъятый №5 был возрожден из уцелевшего чернового экземпляра, его выпустили в свет с предисловием, в котором, обращаясь к миру, редакция открыто заявила о своем неповиновении: журнал будет выходить и дальше. Прокуратура ответила на это официальным возбуждением уголовного дела, новыми обысками-изъятиями и даже неофициальным предупреждением Валерию: появится следующий номер - посадим, остальных - вышлем. Началось открытое противостояние “Поисков” и властей.

Обыски были и у меня. Многочасовые, с захватом на работе и привозом в прокуратуру на допрос, с огромными изъятиями и страхами (Приложение 1.2). Почему я тогда не вышел из редакции? Из начавшегося противостояния, которого, конечно же, не желал?

Наверное, от того же: стыдно праздновать труса и уходить первому. Думаю, что страх испытали и другие, но из двух возможных вариантов поведения: уступить власти в данном случае или, напротив, идти напролом, добиваясь своего под защитой мирового общественного мнения, победил последний. Я даже не мог толком высказать свои возражения. Да и высказывать их было стыдно - они были бы расценены как капитулянтство. А ведь все мы очень зависим от мнений окружающих. Поэтому никто не хочет сказать первым о необходимости, например, самороспуска редакции или своего выхода, боясь презрения, с которым станут толковать этот шаг окружающие. Наверное, поэтому я молчал: попал в порог и греб не рассуждая. Очутился в преследуемом коллективе - потеряв собственную свободу выбора действий.

Конечно, если бы редколлегия была готова тогда заявить о своем самороспуске, я первый поддержал такую осторожность. Или, если бы тогда редколлегия заявила, что будет стоять на своём, даже когда всех до одного арестуют, я, наверное, опомнился. Но она поступила более осторожно: временно приостановила выход новых номеров, а с другой стороны громогласно объявила уголовное дело против “Поисков” незаконным преследованием. Мне рекомендовали при последующих допросах отказываться от показаний (я так и делал, требуя предварительного доказательства наличия клеветы в журнале, т.е. обоснованности обвинений). Помниться, Петр Маркович утверждал, что любая информация на допросе, даже самая невинная, может быть использована во вред. Например, на первом допросе Сокирко сказал, что интересуется в основном экономическим разделом, но тогда выясняется, что кто-то иной, например, Егидес, занимается более опасным общеполитическим разделом, а ведь в журнале принят принцип равной ответственности... Гершуни же уверял, что если никто показаний давать не будет, бумаг никаких не будет, дела не оформишь, и потому суда не будет. Доводы такие мне казались наивными, и хоть после пережитого в 1973году очень не хотелось снова вставать на позицию тотального отказа от показаний, я дал соответствующее обещание. Уж очень противно было, что на тебя смотрят как на труса.

Но конечно, голова у меня хоть и кружилась, но ещё была способна соображать. Обыски и объявление уголовного дела я воспринял однозначно, как начало неизбежного конца журнала: раз вцепились, то не отступят, пока не задавят. В таком повороте событий я винил тогда неосторожность Юрия Гримма, который перед Новым годом дал интервью западному корреспонденту о московском свободном журнале “Поиски”, а тот через радио “Немецкая волна” рассказал об этом всему свету и тем навлек преждевременный гнев властей. На деле, интервью Гримма стало лишь последней каплей. Как мне потом “поясняли”, Егидеса могли терпеть пока он лишь “болтал языком”, но выпуски толстого и серьёзного журнала, претендующего на роль идейного объединяющего центра “демократического движения”, были слишком серьёзным делом, чтобы не обратить на них внимания и, соответственно, карательные меры.

Я понимал, что “задавят”, неясно было только, как и когда. Моя второстепенная роль в редакции позволяла надеяться, что при этом я сильно не пострадаю, что под суд и в лагерь мне идти не придется, а вот помочь как-то Валерию в осторожности я надеялся. Суд над всеми членами редколлегии казался невероятным - уж очень не любят наши власти устраивать политических процессов. А как же иначе можно было расценить такой суд? Так и получилось. Мне, пришедшему в журнал позже всех, очень не хотелось первому и уходить или быть инициатором его закрытия. И потому я выжидал в типичной позиции рядового члена коллектива: авось пронесёт и проблему не придётся решать.

Прошла сумасшедшая весна, когда так неудачно закончилась моя единственная попытка принять реальное участие в распространении “Поисков”, и, напротив, я успешно оформил весь накопленный экономический материал в виде ещё пяти сборников “В защиту экономических свобод” (ЗЭС №№ 3-7) - не получилось в журнале, пришлось выпускать сборники. В последнем номере я объявил о прекращении своего участия в ЗЭСах, ввиду “чрезмерного внимания ко мне властей”. Кстати, ещё до моего ареста появился ЗЭС №8, а после выхода из тюрьмы мне довелось прочесть ЗЭС №9. Насколько проще было решать такие тяжёлые нравственные вопросы одному, единолично!

Летом все разъехались по дачам и шабашкам, и, может, потому следователь Бурцев начал вызывать на допросы именно меня: раз, два, три, а в промежутках - моих знакомых, по отобранной телефонной книжке, да не одного, а человек 6.

На допросах я отказывался давать показания, но “разговаривал”. И хотя для меня это был разговор с властью, а для Бурцева - просто работой, ни к чему те разговоры не приводили. Помню только один существенный момент: “ Неужели Вам, Сокирко, и вправду хочется в лагерь? Ведь сколько читали, каково там, а ведь и хуже бывает... Правда, не хотите? Тогда вот Вам ручка, пишите, что больше не будете писать ничего этакого (самиздата, наверное), и мы выведем Вас из этого дела...”

Вот когда судьба давала мне шанс “выйти из дела” (а может, и нет?), конечно, с большим стыдом, но гораздо меньшим, чем пришлось принять потом, после тюрьмы и самоосуждения в суде.

Сейчас мне кажется, что тогда я сделал ошибку. Не был готов к предложению ничего не писать больше в самиздате, такое условие казалось мне почти духовным самоубийством. Просто не мог себе представить такого.

Я тогда отказался и даже заявил публично, что предпочту этому лагерь. Сейчас я не понимаю своей логики: ведь лагерь тоже означает прекращение самиздатской деятельности, потому что ни в лагере, ни после него под угрозой очередной и гораздо более тяжёлой статьи самиздатом заниматься не будешь. На деле же я говорил, что лучше буду жить под страхом преследования, чем откажусь от своей свободы мысли и слова, надеясь, что угрозы меня все же минуют, а свобода останется при мне. Короче, я еще не верил в неизбежность лагеря. Помню только, что боялся, как бы Бурцев не испортил мне летнюю шабашку, задержав своими допросами отпуск. И был счастлив, когда он всё-таки отпустил, взяв слово, что не буду писать ничего этакого хотя бы месяц... Временное освобождение от допросов мне казалось чуть ли не победой собственной стойкости. Такой дуралей!

Прошла в августе моя изумительная каспийская шабашка в тесном общении с морем, пустыней, детьми - источник радости на многие годы вперед. Прошёл наш с Лилей сентябрьский поход по Кавказу - морю народов и судеб, закончившийся великолепным абхазским гостеприимством в Гаграх. Ещё никогда мы так полно и радостно не отдыхали от Москвы, и впервые не хотелось в неё возвращаться: радость возвращения домой, к детям чернилась предчувствием опасности от возвращения к запутанным делам “Поисков”, очередным вызовам Бурцева.

Что же оказалось в Москве? Сам я, конечно, не торопился проявлять себя, и потому октябрь прошел тихо-спокойно и был занят проявлением путевых плёнок, печатанием путевого дневника, записью диафильма “Мангышлак”. Переснял на “Эре” и раздал последние выпуски экономического сборника - последняя моя дань “экономическим свободам”. Отнёс три комплекта 3-7 выпусков Тане Великановой. И всё. Было ощущение работы, выполненной до конца, до предела личных возможностей. Теперь уже всё зависит не от меня: вопросы поставлены, заданы так громко как смог, а будут ли они услышаны и найдутся ли в обществе на них ответы - от судьбы зависит.

А судьба начала показывать когти. В конце октября был обыск у Тани. До того я несколько раз заходил к ней и с грустью убеждался, что вечно занятая хозяйка так и не добралась до моих выпусков, как обещала - лежат они нетронутой грудой в столь опасном месте и опасном количестве. И дождались-таки обыска. Хозяйку пока не тронули, а сборники, конечно, утащили...

Таня встретила меня виноватой улыбкой. Господи, ей ли вечной труженице, виниться? Но ведь и пропажа моя немалая. И как деловые люди, своими руками делающие самиздат и знающие, чего он стоит, мы внутренне соглашаемся, что в данном разе Таня действительно виновата - каков бы не был дефицит времени, а сборники надо было сплавить побыстрей. Я мягко досадую, а Таня смущённо молчит.

А 1-го ноября её забирает Московское УКГБ. В тот же день и по тому же делу был обыск у меня. Думаю, что как раз из-за изъятых неделей раньше у Тани сборников. Вот для меня и ещё одно свидетельство, что “они” знают, кто такой К.Буржуадемов - составитель ЗЭСов. Теперь они узнали и о последних сборниках и, конечно, не обрадовались. Опасность прямо-таки сжимает моё горло. И недаром. Уже при закрытии своего дела я узнал, что Институту экономики отзыв на ЗЭСы был заказан не прокуратурой, а МосУКГБ ещё в январе, до моего ареста. Значит, дело на меня начало оформляться и по ЗЭСам, но лишь в марте КГБ передало его в прокуратуру, поскольку я был уже арестован по “Поискам”.

Аресты Тани, а за ней священника Г.Якунина всколыхнули очень многих людей. Уж очень долго Таня вела, тащила “Хронику” - главный нравственный стержень правозащитного движения, была единственным человеком, открыто объявившим о своей причастности к “Хронике”, о своей готовности свободно распространять её. Для меня Таня значила много, очень многое, она казалась гарантией легальности правозащитного движения. С её арестом эта “гарантия” оказывалась иллюзией легальности и непреследуемости каждого из нас. И если прибавить ещё и давние добрые наши отношения, несмотря на все идейные расхождения, то можно представить, каким обвалом для меня оказался её арест. Обычные подписи под протестами не удовлетворяли, в них не отражалось чувство покинутости, а главное, не представлялось, как Танина открытая приверженность к самиздату, к “Хронике” будет продолжена.

Поэтому я составил собственное письмо “К аресту Т.М.Великановой” (оно было потом подписано ещё Валерием и Витей Сорокиным). Главным в нем было именно объявление открытой и легальной приверженности (“мы не можем отказаться...”) к “Хронике”, к “Хельсинской группе”, к самиздату и к помощи политзаключённым. Как бы клятва верности основным правозащитным знаменам - притом на высшем уровне, ибо приравнивалось она “верности Родине”. Это письмо было отправлено в редакции советских газет и, конечно, в самиздат. Много раз я потом слышал отзывы о его чрезмерной смелости. Я так не считаю, ибо опасность исходит не от открытого объявления своей “верности”, а от реальной деятельности. И в тюрьме, и в суде мне не ставили в вину “Письмо в защиту Т.М.Великановой”, как впрочем, и все последующие письма... В обстановке сильной опасности от следствия по “Поискам”, от обыска по Таниному делу, одним письмом больше или меньше – казалось не существенно, зато хотелось сказать всё важное, пока тебя не заткнут. А там уж один ответ за всё...

В ноябре же я начал составлять свои последние самиздатские письма-статьи, торопясь высказать самое важное:

-о приближающемся кризисе в экономике (прогноз социальной катастрофы, если не будет радикальной экономической реформы)-(Приложение 1.3),

-о необходимости взаимопонимания между либералами (диссидентами) и “народными сталинистами”, потому что только их союз может обеспечить проведение радикальных реформ (Приложение 1.4),

- о диссидентской этике, о желательности большей самостоятельности диссидентов от западной поддержки в 80-х годах (Приложение 1.5).

Последним, уже в январе 80-го стало письмо Брежневу с просьбой о выводе наших войск из Афганистана (Приложение 1.6). Я писал, как перед смертью, спрятав на всякий случай завещания - письмо на случай ареста (Приложение 1.7). И потом, когда арест всё же случился, с удовлетворением мог сказать себе: самое главное успел сказать громко и открыто, а теперь можно думать и о себе, о своём глубинном, и отказ от личной самиздатско й деятельности был легок и естественен: “ Всё уже и так сказано. И отказываться не от чего...”

Но как ни странно, в том же ноябре, в период своей максимальной раскованности, отчаянной свободы и началось моё “отступление”, поиски реального выхода из надвигающегося “Архипелага”. Это трудно понять. В одно и то же время, в одном и том же человеке шли два противоположных процесса: эскалация открытых до отчаяния, резко-критических писем и поиски реального отступления, прекращения уголовного дела против “Поисков” в обмен на его самороспуск. Общее у них только происхождение - реакции на опасность. Первый процесс был реакцией на неопределённую опасность, мобилизацией всех сил и наличной агрессивности: до наступления неизвестного часа Х успеть сделать максимум возможного. Второй - реакцией уже на осознанную, понятную, конкретную опасность, которую следует устранять конкретными же мерами.

Где-то после ноябрьских праздников со мной встретился Женя П. и рассказал, что его вызывал Бурцев и официальным протоколом записал его рассказ о том, как он нашел для меня машинистку. Летом он давал объяснения по этому поводу, а теперь их “оформляют” протоколом... Этот незначительный, казалось бы, факт и перевёл вдруг мою ситуацию из какой-то неопределенной, едва ли не мистической и далёкой угрозы в совсем иной, реалистический план: известный мне следователь Бурцев вызывает людей, оформляя на меня дело. До жути реально осозналось, что существует конкретный срок, чтобы через несколько месяцев (а может, дней) посадить кого-то из нас (а может, и меня - раз на меня оформляют протоколы) в реальную тюрьму.

А ведь, сколько было до этого признаков, свидетельств, разговоров, предупреждений об опасности... Вот в октябре меня неожиданно послали на курсы повышения квалификации после долгого убеждающего собеседования со мной самого директора института: “Будь умней и пожалей своих детей”... Потом старый знакомый рассказал по секрету, как с ним тайно беседовали обо мне “из органов” и просили посодействовать, ибо, видно, Сокирко не понимает, насколько положение его серьёзно...

Каждое из этих предупреждений было серьёзно, но неопределённо, походило скорее на угрозы, которым, прежде всего “нельзя поддаваться”, чем на неотвратимое доказательство. А вот после рассказа Жени неотвратимость будущего суда я хорошо осознал. Ведь хоть и медленно, но работа над 6 и 7 номерами “Поисков” (а в загашнике лежали материалы на 8-ой номер) продвигалась и рано или поздно, но окончилась бы выпуском этих номеров. А после этого неизбежно начнутся вызовы и аресты - ведь угрозы даются для того, чтобы их выполнять. Неизбежно готовятся три последующих номера, но ещё более неуклонно готовит Бурцев обоснования к нашему аресту. И если ничего не делать, то никакого “не может быть”, никакого “чуда-спасения” не будет, а надо просто ожидать ареста со дня на день.

Я никогда я не хотел тюрьмы - не только потому, что боялся её, а действительно считая, что надо избегать посадки всеми силами, как события вредного, не только в личном, но и в общественном плане. Правда, последний год меня посещали иногда мученические мечтания: суд, на котором я смело говорю, что, как Буржуадемов хотел правды и честного труда, что спасение страны в свободной инициативе и законности в надежде, что после моих слов идея экономических свобод станет публично обсуждаемым фактом (по старой традиции: “Тогда лишь дело прочно, когда под ним струится кровь”, и если не кровь, то хоть бы суд и тюрьма - сильны ещё в нас эти экстремистские чувства, даже во мне, их давнем гонителе). Такие тщеславные фантазии были редкими и стыдными, а трезвый рассудок быстро подсказывал мне, что давать себе волю в подобных намерениях через горе близких и стыдно, и нехорошо. А потом Лиля... Каким-то образом она угадывала у меня такие настроения и однажды с тревогой спросила: “Ты что, созрел для тюрьмы?” А я с горячностью опровергал ее беспокойство, с остервенением подавлял в себе такие поползновения, убеждал себя и других, что в тюрьму я не попаду.

И вот теперь, после информации Жени, когда вдруг обнажился реальный ход следственной машины, я понял, что должен как-то прервать его или всем нам готовиться к тюрьме: сначала Валере, потом другим.

Прервать ход следствия можно только прекращением деятельности редакции, которая в то время, несмотря на отсутствие новых номеров, была весьма активной в виде участившихся редакционных заявлений по самым разным поводам и предлогам. Заявления часто подписывались просто “Редколлегия свободного московского журнала “Поиски”. Собраться вместе было трудно, а заявления были срочными, поэтому я иной раз узнавал о “своём заявлении” уже после его выхода в свет, что меня особенно сильно раздражало. А сделать ничего нельзя - ведь и вправду из-за преследований трудно и опасно собираться и совещаться. Редакционная коллегиальная работа стала и вправду невозможной. Редколлегия без журнала оказалась просто одной из диссидентских групп (да и группой лишь по названию, ведь после лета мы не собрались ни разу вместе) для заявлений по разным, в том числе и внешнеполитическим поводам, вызывая у властей, наверное, глухое раздражение, побуждая прокуратуру ускорить ход её машины.

Начал я со встречи с Валерием и Глебом, ибо только с ними я был близок в редакции. Они понимали важность моих мотивов: следствие полным ходом идёт к завершению, т.е. к арестам. Если мы не хотим садиться, то надо спешить с объявлением о прекращении журнала, конечно, при одновременном выпуске последних номеров, что необходимо для частичной моральной компенсации. Однако итог нашей встречи был отрицательным. Валерий тихо, но твёрдо отвергал мои доводы. Он тоже не хочет садиться в тюрьму, но спасение видит лишь в ещё большей смелости, активности и твёрдости в защите. Например, вступить в проектируемую тогда ассоциацию самиздатских журналов и т.д. Понятная психология: “ от неизвестного - смело вперёд!” Мои прогнозы следствия отвергались - мол, понять “их” всё равно невозможно, а любые уступки “им” - смертельны... В общем, ответ на всё один: “нельзя уступать”. Тяжёлое впечатление осталось у меня и от разговора с Глебом. Он соглашался, что надо искать выход, но в разговоре с Валерием тоже оседлал известный мотив: “их” действия абсолютно злы и непредсказуемы, и потому ничего сделать невозможно.

Что же мне оставалось? Действовать самому! Таким шагом стало моё письменное заявление в редакцию о прекращении своего участия в редакционной работе (не снимая ответственности за уже подготовленные номера), в общих заявлениях. По существу же это было выходом из редколлегии.

Своё заявление я написал в том же ноябре, недели через две после письма о Тане, и потому сразу же объяснился, что не отказываюсь от самиздата, а только выхожу из группы, попавшей в положение противостояния. Я выхожу, потому что редколлегия вынуждена прекратить реальную работу по журналу, а противостоянием я заниматься не собирался и не хочу. Надо уйти из-под удара и искать иные формы работы.

Вот эта моя бумага, отданная Валерию дождливым вечером (кажется, 22ноября) в церковной сторожке на подворье антиохийского патриарха, и стала началом моей решимости. Выйти из тюрьмы ещё до посадки в неё! Началом поисков компромисса...

Волновался я при этом отчаянно, ведь речь могла идти и о нашем полном расставании. Обвинения в трусости я тогда не боялся. Но поймёт ли он справедливость моих доводов? Надежд почти никаких... Валера при чтении тоже волновался, а после молчания только сообщил, что ждал чего-то подобного после нашей последней встречи. Его Катюша даже выразила вслух: “Вот увидишь, Витя уйдёт”. Я не возражал. Он молчал и только один упрёк допустил, и я был ему благодарен за эту откровенность: “Мы, Витя, давно с тобой спорим. И сейчас наш спор длится. Для меня главное - нравственность, а для тебя - польза дела”. На что я возразил: “Нет, не так. У нас с тобой просто разные нравственные цели. Ведь сохранение нормальной, нетюремной жизни и работы - вполне нравственная цель. Выстоять в противостоянии даже ценой гибели - тоже нравственная цель, но иная, не моя”. Валера на это промолчал, наверное, не согласился.

Моему решению была рада только Лиля: “Как будто тебя совсем захлёстывало, а сейчас ты всё же начал выплывать”.

Как бы то ни было, но теперь я отделился от преследуемого коллектива, снова не связан групповой дисциплиной и с учётом ранее взятых обязательств смогу быть свободным и в жизни, и в своём поведении на следствии. К моему удивлению, реакция редколлегии на моё заявление не оказалась сплошь отрицательной. Во-первых, практически полностью меня поддержал Глеб, вернее, моё право на такой “смелый шаг”, как он выразился. А во-вторых, и это было самым радостным за всю осень событием, в один из диафильмовских наших вечеров в конце ноября пришёл вдруг Валера и попросил меня забрать назад заявление и уничтожить его, потому что практически вся редколлегия согласна сделать на днях заявление о приостановлении журнала на неопределённое время с одновременным выпуском трёх последних номеров. Конечно, заявление такое будет последним, и потому нужды в моей отставке нет. Каждый из нас будет сам распоряжаться собой. У него лично уже есть свои планы...

Конечно, я выполнил просьбу Валеры. В этот вечер мы стали как будто намного ближе. Вдруг открылся новый Валерий - способный к трезвой оценке ситуации и к трудным поворотам. Но ведь если подумать, то и не могло быть иначе: многие годы он был вожаком молодёжи и, значит, учился трезво учитывать обстоятельства.

Валерий говорил, что такое решение он уже успел согласовать со стариками. В положительном же отношении Гримма и Гершуни он был почему-то уверен. Особенно трудны и мучительны были его переговоры с Егидесом, но всё же и он согласился.

Правда, прошло время, и к радости (ведь гораздо лучше выходить из-под удара вместе, чем одному, рискуя прослыть отступником и шкурником) начало примешиваться беспокойство. Снова я оказался в коллективе “Поисков” и зависел от того, когда будут готовы последние номера, чтобы можно было собраться и составить свой последний документ. А уже я хорошо знал, сколь медленно едет коллективная улита, особенно сейчас. Ведь старики очень неохотно, лишь под Валериным нажимом, понимая, что арест грозит ему - в первую, а им - в последнюю очередь (Раиса Борисовна была опасно больна, и следователи это знали, а Пётр Маркович уже получил разрешение на эмиграцию и срочно оформлял документы), согласились на публичный спуск знамени “Поисков”. Всё будет идти очень медленно, а Бурцев ведь ждать не будет, можно просто не успеть. Но Валерий спокойно отвечает: “На днях...” И меня снова захлёстывает радость, что мы вместе, что в таком жизненном вопросе мои слова были услышаны и приняты, может, впервые в жизни...

4 декабря Бурцев арестовывает Валерия. Мы всё же опоздали со своим решением и, наверное, опоздали очень сильно. “Это” случилось, и все знали, что суд и лагерь для Валеры стали теперь неизбежными. Уже в тюрьме Бурцев объяснил мне, что Абрамкина арестовали после того, как на каком-то обыске обнаружили материалы “Поиски” №6: “Мы его предупреждали - и вот результат”.

А что теперь будет с решением о приостановлении журнала без Валерия? Первая и естественная коллективная реакция - письмо в защиту арестованного Валерия Абрамкина. В этот момент я пытался подать свой проект этого письма, в котором наряду с протестом была и информация о выходе в свет последних номеров журнала, подготовленных с Валериным участием, и об остановке журнала во исполнение подготовленного с ним же решения. Я доказывал, что наряду с протестом мы должны сразу же легализовать последние номера и объявить следствию, что “Поиски” как редакция больше не существует и потому суд над Абрамкиным будет местью, а не целесообразной охранительной акцией, доказывая, что только такое наше кардинальное решение может облегчить Валерино положение и судьбу.

Однако сразу наткнулся на решительный отказ Лерт и вынужден был подписать лишь голый протест, смирившись, что “сейчас для этого - не время”. А когда будет время? Может, когда дождёмся очередного ареста за №7 и т.д.? Или просто свяжем себя заявлением, что будем “стоять до конца”, пока Валерия не выпустят, т.е. до своего конца, потому что его не выпустят - это точно. И ни на какие переговоры и условия с нами власти не пойдут, не так воспитаны и не для того арестовали.

Декабрь был ужасным, сосредоточенным на одной лишь цели - осуществить приостановку журнала уже как волю Валерия, потому что только этот аргумент и мог воздействовать на стариков. Теперь мы были вместе с Глебом, а основным противником оказался Егидес. Пётр Маркович не отказывался, что с Валерием у него было “о чём-то условленно”, но о чём именно, он сообщал очень неопределённо и глухо. Теперь он соглашался на объявление о временной приостановке журнала только в обмен на освобождение Валерия из тюрьмы, т.е. на заведомо утопических условиях. Думаю, что он и сам понимал нереальность своих условий, но на деле ему не хотелось останавливать журнал, не хотелось уезжать на Запад представителем уже несуществующего журнала. Впрочем, каждый раз он благородно заявлял: “Я буду согласен с любым общим решением, раз сам я уезжаю, но уверен, Витя, что с Вами никто не согласится”.

Спорили мы почти весь декабрь. Практически друг с другом, потому что Раиса Борисовна лежала в больнице и была вне досягаемости. С Гершуни и Гриммом я, в отличие от Егидеса, был почти незнаком, и мне было неудобно начинать переговоры с ними за спиной у Егидеса, а общая встреча всё откладывалась и откладывалась... Моя настойчивость оказалась бы безрезультативной, если бы не твёрдая поддержка Глеба и его учителя М.Я.Гефтера. Именно Михаил Яковлевич был основным автором последнего, заключительного заявления “Поисков”, удовлетворившего, в конечном счете, всех нас. Именно он по старой дружбе навестил Раису Борисовну в больнице и убедил её в правильности такого решения: действие журнала приостанавливается, а редколлегия становится группой по защите Валерия Абрамкина. Раиса Борисовна передала нам письмо с согласием на текст Михаила Яковлевича и с просьбой “ не ссориться”. Её письмо решило всё за насколько дней до Нового года.

Но пока шли переговоры, я жил как в лихорадке, чисто физически ощущая уже не ход, а бег времени, со дня на день ожидая, как Бурцев вызовет кого-нибудь из нас и скажет: если выйдет №7, будете арестованы Вы. Особенно я боялся за Глеба и потому торопил его как мог. А когда я узнал, что Бурцев вызвал Глеба, то был убежден - именно за этим. Кажется, никогда я не был так красноречив, уговаривая его, прежде всего, заявить о произошедшем выходе в самиздат трёх последних номеров журнала, чтобы предупредить угрозу. Хорошо было бы намекнуть, что редакция свёртывает свою работу, и только арест Валерия задержал объявление этого. Если “им” и вправду нужен не процесс, а лишь закрытие журнала, то такая информация должна притормозить ход следовательской машины. Только потом я понял, что Бурцев и его заказчики имели разные интересы: если заказчики были заинтересованы по-тихому закрыть журнал, то Бурцев - дооформить начатое дело и потому обращаться с такой информацией к нему было бесполезно.

Помню, что я прямо заявил Глебу: “Не скажешь ты, скажу я сам. Пусть это и нехорошо - делать единолично заявление такой важности без согласия других, но уж нет никакого времени, да и невозможно добиться согласия Петра Марковича, а ведь дело идёт о судьбе всех нас. Нет уже времени, нет!” Так зримо, почти вещественно я ощущал тогда опасность.

Глеб обещал приехать ко мне вечером сразу после допроса... и не приехал! Воспринял я это, как очередное колебание, и потому к утру написал своё заявление на имя Бурцева. Отвести его взялась Лиля - было проще ей опоздать на работу, чем мне отпрашиваться у начальства, которое и так потеряло голову, не зная, что со мной делать и как относиться.

В то утро я снова почувствовал себя отдельным от всех и снова ошибся. Перед обедом ко мне на работу приехал Глеб. Вчера он просто не успел, а Бурцеву он заявил всё же, что последние номера журнала (№6,7,8) существуют и уже вне нашей власти. Узнав, что Лиля отвезла в прокуратуру моё письмо, сильно возбудился, если не сказать больше... Я даже почувствовал себя виноватым, как вдруг меня позвали к телефону. Звонила Лиля из прокуратуры: “Бурцева нет на месте, а его сотрудница требует оформить заявление официально через регистратуру как письмо. Как быть?” – “Ничего не надо, отбой!”

Снова случай не позволил мне отделиться от общей редакционной воли “Поисков”. Если бы я был мистиком, то сослался бы на рок. С Глебом мы помирились, а после этого случая действовать он стал очень энергично, сначала сам, а потом с помощью Гефтера.

Наконец, Егидес согласился собрать всех на своей квартире, правда, после моих визитов домой к Гершуни и Гримму (впервые). Нас было пятеро, Валерий в тюрьме, Раиса Борисовна в больнице. Решать было почти нечего: текст заявления о приостановке был одобрен Раисой Борисовной, Глебом и мною, о принципиальном согласии Валерия тоже все знали. Оставшись практически в одиночестве, Петр Маркович “не возражал”. Однако так долго я добивался этого заседания, что до последнего момента не верил в успех и держал в кармане заявление о выходе в случае неудачи. Помню, как Глеб меня тихо успокаивал: “Не волнуйся Витя, тише. Новый год мы встретим с тобой частными людьми”.

Так и получилось. Перед Новым Годом последнее заявление редколлегии “Поисков” появилось в Самиздате. Счастлив я был безмерно. Кончился период добровольно “повязанных рук”, вынужденных обязательств, безнадёжного бессилия, когда знаешь, что действовать надо, но не имеешь на это права, связанный желаниями и мнениями других членов группы. Больше никогда в жизни я в подобные группы или редакции, как бы их ни называли, входить не буду. Конечно, я сам влез в эту ситуацию-западню. Сам испытал, как легко было вступить в самиздатскую редакцию год назад и как трудно оказалось выйти из неё. Но был счастлив, что всё же смог выкарабкаться, успел до ареста.

Правда, чувства избавления от опасности не было. Я понимал, что следствие давно уже запущено и наше решение не может остановить его. Знал, что опасность грозит мне не меньше, чем другим: и потому что для следствия очень выгоден и эффектен эпизод задержания меня с машинисткой в метро, и потому что они, конечно, знают, кто такой Буржуадемов и кто составляет сборники “В защиту экономических свобод”, и потому, что они знают мою мягкость поведения и могут рассчитывать, что в тюрьме я сломаюсь... В общем, всё говорило об опасности, но всё же чувство радости освобождения было главным в январе нового 1980года. Даже если меня будут судить, лучше я буду жить и отвечать сам за себя, как Сокирко и К. Буржуадемов, а не как член редакции, зависимый от чужой и непонятной мне воли и мнений.

Кончился период моих диссидентских колебаний. Однако сейчас, пройдя тюрьму и суд, как расплату за этот год, я вспоминаю утешительные слова следователя: “В жизни, наверное, всё бывает, надо и диссидентом побывать...” и соглашаюсь с ними. Этот жизненный опыт, наверняка, был для меня необходимым, как мощная прививка против вступления в какую-нибудь партию. А партией в наших жёстких условиях противостояния становится любая публично заявленная организация. Так и редколлегия “Поисков” с начала следствия превратилась в политическую группу, где вместо разных людей разной воли стали необходимы “члены группы” с единой волей, а эту волю диктовал самый максималистский и нещепетильный лидер. Мы смогли “приостановиться”, разойтись по-хорошему. Как же было трудно это сделать! Но хорошо, что сделали, ибо оставили за собой лишь память о 8-и номерах большого дискуссионного и оппозиционного журнала конца 70-ых годов, не осложнив её политическими распрями. Редколлегия “Поисков” кончилась, но… пусть здравствуют без нас поиски взаимопонимания!

Сразу после новогодних праздников я получил повестку и впервые с удовольствием явился к Бурцеву. Теперь я смог спокойно объяснить ему: делайте, что хотите, но история нашего журнала окончена, и преследовать нас нет резона. Только судьба Валерия заставляет нас держаться вместе. Если же Ваша цель - месть или оформление уже начатого дела (а на деле так оно и было), то можете арестовывать хоть сейчас...

Бурцев меня не арестовал, хотя не смог удержаться от уже заготовленной угрозы: “Следующим можете оказаться именно Вы”. А я спокойно ушёл домой, убедив себя, что теперь-то после столь полного объяснения арестовывать меня как бывшего члена редакции “Поисков” совершенно нет резона…

Я и сейчас вижу, что мои надежды тогда имели под собой разумные основания, но ведь не только разум диктует решения. Репрессивная машина была запущена, решение о том, что будет суд над “Поисками” уже существовало и, наверное, даже решили, кто именно будет реальными участниками уголовного процесса. Были выбраны Гримм и Сокирко, потому что “оба здоровые и уже были судимы” (так мне объяснил Бурцев). Конечно, если бы я был чутче к оттенкам бурцевских угроз, то понял, что следователь выжидает отъезда за границу Егидеса, чтобы поставить точку: трое в тюрьме, один в эмиграции, двое в больнице. И только Глеба спас случай: вызванный в эти же январские дни на Лубянку, он смог там правильно сориентироваться, дал обязательство впредь не заниматься политической деятельностью, и был оставлен, к нашей общей радости, на свободе...

17 января П.М.Егидес вылетел за границу. Через неделю закончилась предыстория этого дневника.

В январе 1979г двое веселых неизвестных (представившихся работниками Мосгоругрозыска/, имея при себе трудолюбивого следователя прокуратуры, двух робких понятых и печального милиционера, увели из моей квартиры имущества на сумму свыше пятисот рублей /два мешка машинописных рукописей и пишущую машинку. Прикрытием у них был ордер на обыск с целью обнаружения “клеветнических материалов, порочащих советский государственный и общественный строй” по делу №46012/18-76.

Правда, “веселые ребята” не уставали утешать меня, что изымают не насовсем, что “там” разберутся и все хорошее и правильное, безусловно, вернут. Однако, и чужой, и мой личный опыт показывает, что верить этим обещаниям нельзя. В 1973 г. мне клятвенно обещали, что забранный при обыске у Якира фотоаппарат вернут после суда, а потом так и не вернули. Зачем они так делают, зачем нарушают не только собственные обещания, но и свои собственные инструкции и законы /конфискации может быть подвергнуто только имущество осужденного, но никак не свидетеля/, понять невозможно. Я лично склоняюсь к признанию низменных мотивов: помешать работе --изъятием машинки, месть за обличения и критику – изъятием всех дорогих ему материалов, или простая корысть/до сих, пор гадаю, кому попал мой старый товарищ по походам - фотоаппарат “Зенит-3М” с объективом “Мир”, сожалею о нем и злобствую на похитителей/.

Итак, 25 января меня в числе других членов самиздатского журнала “Поиски” ограбили, очевидно, с низменными целями. И при этом я не сопротивлялся, не кричал и созывал добрых людей на помощь. Наоборот, открыл двери квартиры, выпроводил побыстрее дочь на хоровой кружок, раскрывал все шкафы, разворачивал коробки, листал книги, стремясь побыстрее закончить обыск и избавиться от непрошеных гостей. 6 часов мы неутомимо работали, как говорится, плечом к плечу, отбирая все, что могло интересовать “веселых ребят”/ я до сих пор не понимаю, почему репортаж политзаключенного из Владимирской тюрьмы они все-таки оставили, хотя и держали в руках, а вот обычные путевые дневники и выписки из краеведческой литературы забрали.../ И при этой кажется, мы даже не теряли симпатии друг к другу. Они помогали мне одевать двойняшек в детском саду, а я приглашал их ужинать вместе, когда кормил детей.

Но как возможно такое? Такое сотрудничество и даже приязнь? Такое извращение?

Я объясню: они понимали, что изымают не клеветнические материалы, а материалы журнала “Поиски” и все, что может стать его редакционным портфелем, а также все, что характеризует меня самого. Они понимали, что я вовсе не “патологический клеветник” и не “агент американского империализма”, а обычный инакомыслящий, если и больной - то совестью, тем, что с грибоедовских времен называется в России - “горем от ума”, и потому не могли не проявлять уважения и стеснения.

Я же понимал, что они пришли сюда не по собственной злой воле, а по долгу службы, может, даже тяготятся своими мерзкими обязанностями, и сочувствовал им. Ведь в комсомольской молодости я и сам оказывался в аналогичных ситуациях - например, в пору организации добровольных народных дружин и оперотрядов. До сих пор не могу забыть стыд, когда нас, студентов МВТУ им. Баумана, приведи в ГУМ и заставили довить “спекулянтов” и “нарушителей правил социалистической торговли”, т.е. тех, кто, купив туфли или кофту, потом из-за неподходящего размера и т.п. решают продать их за ту же магазинную цену... Все мы - советские люди и попадаем иногда в стыдные ситуации, и лишь немногим счастливцам удается избежать их, да и то не всегда и не полностью.

Может быть, момент острого стыда придет и к моим молодым “гостям”, но пока они все еще веселы и играют с самого начала до самого конца разбитных и свойских парней.

Я их увидел в 12 часов дня, ввалившихся в наш вагончик /меня на 2 недели послали от института помогать прокладывать на улице кабель - привычнейшая для всех хозяйственная гримаса - и, конечно, мы, ставшие из конструкторов и технологов чернорабочими, почти не работали, сидели больше не в канаве, а в вагончике для обогрева/... “Ну, где тут лопаты, дайте, ребята, поработать... вместо Сокирко... Есть такой?.. Его на работу срочно вызывают. Ну, а мы сейчас... “ А через минуту, когда я выкарабкался из теплой конуры, они уже кончали балагурить: “Ну, мы пойдем, переоденемся и завтра придём... “ и быстрым, догоняющим шепотом мне в спину: “Ладно, это мы просто так говорили, а на деле: вот машина, поехали... “ и уже в машине, зажатый двумя веселыми грабителями, я услышал: “Ключи от квартиры с собой?” Теперь всё стало понятно.

Впрочем, они не были самостоятельными разбойникам, а лишь пособниками тех, кто послал их на дело. Впрочем, и начальство их тоже творит не собственную волю, а плывет по воле обстоятельств. Безрассудно и бездумно. Всех их можно понять и посочувствовать...

Обыск шел 6 часов, спокойно и деловито, с профессиональным распределением обязанностей. Один из веселых ребят вёл со мной душеспасительные и доверительные беседы, другой руководил обыском, указывал, что взять, а что оставить; следователь переписывал подсовываемые папки, понятые лихорадочно считали количество листов и складывали изымаемое в специально запасенные мешки... В беспомощном отчаянии я наблюдал, как стекаются в их бездонное нутро мой труд, мысли, чувства, жизнь - на уничтожение. Не только моя жизнь, но и других людей. Квинтэссенция не только прошлой, но и будущей жизни. Ведь если они захотят, то на этих материалах состряпают “дело” - им это просто - и засадят на какой - угодно срок, вычеркнут большую часть жизни. - У меня, у родных, у знакомых... Но сейчас мне жалко не столько будущего /Бог знает, каким оно будет/, а прошлого, уже воплотившегося в вечной бумаге и вот - погибающего.

Хорошо верующим, они могут отнестись с презрением к человеческой памяти в бумаге и делах, уповая на потустороннюю душу. Я же знаю, что моя бессмертная душа живет только в этом, сотворенном и напечатанном, и я трепещу за ее существование... Слава Богу, пока исчезают лишь копии. Главное сохранилось, но надолго ли? Но что-то уже пропало навсегда, останется лишь в непрочной памяти. И как я буду все это восстанавливать и когда? И будет ли на это время?.. А мешки все полнятся доверху... Ах, проклятые.

Но мне не дают долго отчаиваться. Веселый собеседник нашел новую тему разговора. Мы с ним перебрали уже много тем: и прокладку кабеля, и спецовочную одежду, и кооперативные взносы, и дату установки телефона в квартире, и воспитание детей, и выезд за рубеж /”совсем не только евреи выезжают”/, и обучение в МВТУ им. Баумана, и защиту диссертации и денежную базу самиздата, и летние походы, и еврей ли Солженицын, и роль Сахарова в журнале “Поиски”/?/... Ну что еще?

-А Вы были на Пушкинской, на последней демонстрации?
- Был.
- Почему же я Вас там не видел?
-Просто шел с Бульварного кольца, а Вы, наверное, на улице Горького всех задерживали...
-А-а...

И мы пускаемся в воспоминания. Впрочем, вспоминаю, конечно, я: глухой забор, возведенный вокруг памятника Пушкину, грохот компрессора и отбойных молотков на случай речей, кучка молодёжи у забора, сцепившихся за руки и полные решимости не поддаваться на провокации, а вокруг них - кольцо наблюдателей и метущихся “неизвестных”, наскакивающих на сплоченных людей. Сам видел, своими глазами - и эту стойкость немногих людей, и эту бешеную злобу “веселых ребят”, когда от толкания и шипения: “Щенки проклятые!”- они переходят к действиям: вцепляются в волосы, бьют каблуками по пояснице...

Мой собеседник молчит, а потом переходит на другую тему... О своей дочери, которая сейчас болеет ангиной, и о том, какие у меня хорошие дети и как всё же нехорошо... И как все-таки начались у меня эти досадные отклонения? Неужели все началось с комсомольской активности? Неужели с раздумий о причинах царящего кругом бардака и циничного безверия в коммунистические идеалы?.. Странно... А всё же, может, подумаете... Ведь 70-я статья тяжёлая...

И я соглашаюсь: “Да, тяжёлая... А за что?” - 0н поживает плечами. Потом вместе с ним и одним понятым весело шагаем в детский сад за моими двойняшками, грузим их на санки и с почётным эскортом улыбающихся дядь катим домой... Еще через полчаса дети накормлены, понятые отпущены, я читаю протокол обыска, а милые грабители сидят на диване и читают оставленные ими книжки... “За остальными и диафильмами мы приедем в воскресенье”, - шутят они (на следящее утро я утаскиваю свою диафильмовскую “душу” в неизвестном направлении, ибо от этих шутников можно всего ожидать).

Мы ждем хозяйку с работы, чтобы было на кого оставить маленьких, когда хозяина повезут на допрос. Все чинно и пристойно. Пусты мои полки. И только протокол подпрыгивает в моей руке - свидетельством о будущей кремации.

А в машине, в том же окружении, меня начинают посещать мысли выздоровления: “А что же дальше? Как же жить теперь под угрозой нового обыска или, еще хуже, ареста? Можно ли привыкнуть к жизни под угрозой, к ожиданию нового беззакония?” И как бы почувствовав мое новое состояние, ангел-хранитель /или дьявол-охранник/ заводит очередное: “Разве нельзя иначе, через письма в компетентные органы, конструктивно... “ На что получает неожиданно горячее: “Нет, нельзя иначе!”

Про себя я продолжаю: “Нельзя без поиска, нельзя без альтернатив, нельзя без раздумий, без споров и взаимопонимания неравнодушных людей, нельзя без риска! Никак нельзя! Без этого страна погибнет, развалится, не будет будущего у детей, у всех детей!”

Как же не понимают этого люди, стиснувшие меня в служебной “Волге”? Все наши люди?! Как они не понимают, что отказываться от собственных мыслей и надежд, от их воплощения, значит - предать Родину, стать презренным в будущем, погубить свою реальную душу... Как же они не жалеют себя?
31.01.79г.

Два главных чувства преобладают ныне в экономических разговорах: недовольство настоящим и бессилие что-либо понять и тем более изменить.

Но эти же недовольства и бессилие угадываются в бесчисленных и бесплодных попытках властей реформировать и благоустроить наше плановое хозяйство. Едва отойдя от вакханалии хрущёвских перестроек, с 1965г. мы видели и попытку проведения либеральной экономической реформы, и её отмену, потом курс на автоматизацию планирования и управления посредством АСУ, потом введение производственных объединений вместо главков, программно-целевое планирование, а в этом году – новое постановление ЦК КПСС «О совершенствовании хозяйственного механизма» вновь пропагандируется как коренной поворот к будущему улучшению. Ни в одной капиталистической стране хозяйственный механизм не претерпевал столь частых «коренных» реорганизаций и реформ. И, тем не менее, хозяйственные затруднения не разрешаются, а лишь усугубляются. Всё большему числу становится очевидным, что все последующие попытки такого «реформирования» тщетны, пока не будет устранено главное: претензии государства обладать абсолютной экономической властью в форме всеобщего планирования.

Сама идея совершенного планирования из центра всех трудовых действий представляется абсурдной: но в том-то и дело, что этот абсурдный идеал провозглашён не прямо (официально говорят о централизованном планировании лишь главных пропорций, оставляя частности на усмотрения предприятий), а косвенно, через запрет автоматического рыночного балансирования всех этих частностей, случайностей и ошибок планирования. Конечно, запрещённое идеологически и юридически, рыночное регулирование по необходимости всё же существует. Через толкачей, снабженцев, леваков, дельцов, чёрные и прочие рынки, где вместо денег действуют связи, блат, дефициты – оно всё же увязывает концы с концами, плохо и с большими потерями, но всё балансирует хозяйство и тем позволяет ему существовать.

На деле нет и быть не может чисто планового хозяйства. На деле только и есть: нелегальное рыночное хозяйство, задавленное и изуродованное гигантской системой директив и планов, пытающихся смоделировать те балансовые решения, которые могли быть установлены обычным путём рыночного регулирования. Без рыночной корректировки, и тем более против неё, план всегда опаздывает, неточен, ошибочен, антиэкономичен. Хороший хозяйственный руководитель всегда борется с планом, нарушает инструкции и законы, всегда виноватый, всегда преступник и потому находится в личной зависимости от милующей его до поры до времени власти.

Либеральная экономическая реформа 1965г. была неосуществима в самой своей идее: освободить хозяйство от мелочного регламентирования, дать ему в качестве экономического стимула – прибыль, и в то же время – не легализовать рынок и ценовое (рыночное) регулирование. Хозяйство обрекали на хаос, оставляя его даже без грубой госплановой балансировки (по обобщённым позициям). Эту реформу можно было или развить частичным введением рыночного регулирования – как и произошло в Венгрии - или вернуться к усилению централизованного планирования. После чехословацкой неудачи 1968г у нас произошёл окончательный поворот к идеалу совершенного планирования, теперь на основе вычислительных машин и АСУ. Химеричность этих надежд была понята после многомиллионных затрат на АСУ и ухудшения качества планирования.

Последнее постановление о совершенствовании планирования на деле уже не вводит никаких радикальных изменений. Констатируя необходимость кардинальных улучшений, оно упирается лишь на стёршиеся лозунги о повышении ответственности, усилении материальной заинтересованности, поощрении инициативы, улучшении планирования и т.д. и т.п. Провозглашается перевод хозяйств на показатель чистой продукции, как главный показатель работы. Однако это тоже неосуществимо в условиях планового хозяйства, как и провозглашённый в 1965г. перевод предприятий на показатель прибыли. Ведь балансировать сверху можно только вал, материальные потоки, а не чистую продукцию. И если предприятия будут в погоне за премированием пренебрегать валовыми показателями ради максимума чистой продукции, то быстро наступит та же дезорганизация чистой продукции, которая уже началась однажды – в 1965г. после введения показателя прибыли. А в остальном почти ничего нового, как будто власть выдохлась. И чувствуется, что сами создатели этого постановления несут в себе двойственный дух недовольства и бессилия, когда дальше ехать некуда и остаётся только латать всё увеличивающиеся дыры, ожидая развязки.

2.

Если посмотреть на динамику развития советского хозяйства за последние годы, то, прежде всего, бросается в глаза снижение темпов роста главного экономического показателя страны – национального дохода за период

Само по себе падение темпов роста по мере увеличения объёмов хозяйства у развивающейся и догоняющей Запад страны – явление естественное, тем более прирост нашего населения низок – меньше 1% в год, что должно обеспечить повышение благосостояния людей даже при небольшом росте национального дохода. Важно другое: приостановится ли тенденция снижения темпов роста на сколько-нибудь приемлемом уровне (например, в развитых капиталистических странах средний темп роста национального дохода, как правило, 4-5%). Если нынешнюю тенденцию падения темпов роста национального дохода в СССР экстраполировать в будущее, то получится, что уже в 1985-1990гг. прирост национального дохода станет меньше прироста народонаселения, и страна начнёт нищать: не относительно других стран, а абсолютно, и не по отдельным группам населения, а в целом. Прежнее положение, когда большинство населения год за годом всё же улучшало своё материальное положение и потому мирилось со многими неурядицами и со своим бессилием – исчезнет, что откроет эру социальных потрясений. Страшное предсказание Амальрика о конце системы в 1984г. становится социально-экономическим прогнозом на 1990год и его окрестности. Если же мы учтём, что официальная статистика не учитывает реально протекающую инфляцию (по некоторым исследованиям – около 1,5% в год), то реальный темп роста национального дохода уже сейчас находится на уровне 2-3% в год, и страна начнёт реально нищать ещё раньше 1984г. Прогноз Амальрика может оправдаться даже по срокам.

Чтобы предсказание не сбылось, необходимо следующее: начиная с нынешнего года темпы роста национального дохода, снижаться не будут, а при благоприятных условиях даже повысятся до 4-5%, свойственных нормальным капиталистическим странам, и будет несколько превышать рост народонаселения или понизится прирост населения до отрицательной величины (потому что 1-2% и так очень низкий процент). Но не думаю, что кого-нибудь устроит процесс национального вымирания.

В первом варианте следует рассмотреть перспективы двух факторов, за счёт которых может устойчиво расти национальный доход: рост производительности труда за счёт технического прогресса и рост трудовых ресурсов, особенно в части квалифицированности и умения. Впрочем, есть ещё и третий важный фактор. Высокие темпы роста национального дохода могут быть достигнуты за счёт широкой распродажи природных ресурсов страны. Так, наивысший уровень благосостояния достигнут не в развитых странах, а в Кувейте и иных нефтедобывающих странах…

Стало почти общепризнанным, что плановое хозяйство органически противится техническим нововведениям и уступает им лишь под сильным нажимом власти, вынужденной конкурировать с Западом, или при закупке иностранной, более совершенной техники и технологии. Тьма существующих у нас научно-технических организаций сегодня работает вхолостую, или паразитирует на западных образцах. В условиях планового хозяйства нет главного условия технологического прогресса: рыночного выявления эффективности новой техники и технологии. Из-за этого рыночного «регулятора и отбраковщика» наша страна расплачивается трудом вхолостую своих инженеров и учёных, продажей природных богатств за технические новинки, принципиальной отсталостью. Ибо за срок внедрения у нас любого западного достижения там успевает родиться и внедриться новое. В плановом хозяйстве неустранимы огромные потери из-за балансовых неувязок (в рыночной экономике они возникают обычно только в периоды кризисов). Сегодня, согласно даже официальной статистике, уровень производительности труда в нашей стране больше чем вдвое ниже этого уровня в США.

(Возможна и другая модель. В некоей абстрактной стране за счёт массовой закупки новейшей техники и технологии («выхватывания патентов») при жёсткой организации их использования, можно превзойти уровень производительности труда в некоторых из развитых капиталистических странах, достигнув высокого материального благосостояния, обеспеченности и социальной устойчивости. Но для этого надо обладать гигантскими запасами, легко доступными, природных ресурсов и идеально вымуштрованной рабочей силой (немецкого или японского образца). Практически этот вариант для нашей страны исключён).

С этим ещё можно было бы мириться, когда страна «догоняет», сокращая разрыв, по этому (следуя определению Ленина) главному критерию прогрессивности общественного строя. На деле оказался утопией даже вариант равных с западом темпов роста производительности труда (но на более низком уровне абсолютного её значения). Так, я слышал от лектора на курсах повышения квалификации, что в последние годы темпы роста производительности труда в нашей стране ниже, чем во всех развитых капиталистических странах, и что этот факт «очень тревожен». Не знаю, как для наших властей, но для меня такое сообщение было не просто тревожным, а грозным свидетельством перехода из «догоняющих» в «регрессирующие», сигналом начала конца. Прошли времена, когда можно было утешать себя: пусть мы живём пока что хуже Запада из-за прошлых воин и разорений, но год от года общество живёт всё лучше и скоро станет с миром вровень. Общественному сознанию придётся смириться с чувством национальной ущербности, с комплексом неизлечимо бедной, неспособной, второсортной страны-неудачницы. Но смириться с этим ни одно национальное сознание не способно. Дело может окончиться общенациональным кризисом и социальной перетряской.

Что же касается возможности поддержать достаточный рост национального дохода и материального благосостояния с помощью форсированной продажи природных ресурсов, то этот источник близок к исчерпанию и не спасёт нас в предстоящем десятилетии. Дело в том, что хоть в принципе мы обладаем огромными запасами ископаемых (ведь шестая часть суши захвачена предками для нас, одной пятнадцатой части человечества), но ближние запасы, доступные для дешёвой добычи и «рентабельной растраты» сегодня, при реальных наших силах и технике – близки к исчерпанию.

Было время, и Россия торговала с миром продуктами земледелия - они ведь тоже в немалой степени дары земли, природные ресурсы. Сегодня мы потеряли силы и способности брать от нашей земли её продукты и себе на прокорм, и на вывоз. Сегодня 80% нашего экспорта состоит из ещё более даровых нефти, газа, руд и цветных металлов – не говоря о пушнине, лесе, рыбе, икре и т.п., но добыча и этих земных даров требует труда и капитала. Надежда прожить наш век кувейтскими шейхами (чтоб не сказать проще – паразитами) на продаже и растрате национального благосостояния – беспочвенна. Те более, что природные ископаемые не восстанавливаются, как плодородие почвы или квалификация рабочей силы, а тают по мере выкачивания. Нефтяные скважины перестают фонтанировать, и чтобы поддерживать поток нефти, землю накачивают водой, травят кислотой, топят паром и огнём, бурят на многие километры вглубь до дальних горизонтов, тратят несметное количество труда при резком понижении качества получаемого продукта. Примерно то же происходит и с газом, падение добычи которого сегодня ещё компенсируют освоением дальних уголков нашей родины, терпя огромные убытки в северных условиях, при постройке тысячекилометровых газопроводов. То же самое и с древесиной, ибо леса около дорог и сплавных рек уже вырублены, а строительство новых дорог и выращивание нового строевого леса требуют гигантских затрат труда, времени, денег. Выбит пушной зверь и выловлена рыба, что требует дотаций на зверофермы, рыбколхозы и т.д. и т.п.

Одно только сохранение достигнутого уровня добычи природных даров требует всё увеличивающихся затрат труда и капитала (и чем дальше, тем больше, вот в чём ужас!), не говоря уже о росте объёмов добычи, необходимом для удовлетворении потребностей растущего народного хозяйства и расширения экспорта, т.е. валютных поступлений, достаточных для поддержания нашего материального благосостояния, для покупки западной техники и компенсации ею низкой производительности труда.

Уже сегодня становится очевидным, что мы вступаем в эру бессилия и неспособности даже взять и продать(!) свои природные богатства. Так в последние годы в нашей стране стремительно рос объём добычи нефти, подхлёстываемый ростом мировых цен, обеспечивая валюту и рост национального дохода. Долгое время Госплан считал, что этот поток будет нарастать и в будущем, планируя в 1990г. получить 750млн т. И лишь в последние годы наступило отрезвление. Доступные на сегодня месторождения уже освоены, и компенсировать естественное падение добычи нечем. По слухам, Министерство нефтяной промышленности теперь планирует на 1990г. лишь сохранение нынешнего уровня добычи – 582млн. т, конечно, при ещё большем росте капиталовложений и труда, чем в прежние периоды.

С добычей газа дело обстоит пока лучше, и рост её объёма будет продолжаться, особенно при обострившемся дефиците нефти. Однако надо учитывать, что в общем балансе энергетических ресурсов газ составляет только 2%, и потому трудно надеяться, что за его счёт можно долго преуспевать.

Стабилизация добычи нефти может означать в скором времени прекращение нефтяного экспорта, даже переход к его импорту ради собственных «всё возрастающих» нужд. Повторится история с российским зерном! Но если за зерно мы ещё в состоянии расплачиваться колымским золотом, то для покупки нефти уже никакой Колымы не хватит. Энергетический кризис вплотную подошёл к нашему порогу.

Одно из главных препятствий к продолжению добычи угля, нефти, руд сегодня – не столько бедность ресурсов, сколько неразвитость инфраструктуры, в частности, железных дорог. Заготовленный лес годами гниёт в Сибири на товарных складах (под Красноярском и в других местах) и бесцельно становится трухой из-за перегруженности дорог, не находя пути к потребителю. БАМ несколько исправит положение, облегчит вывоз даров Сибири, на мировой рынок, но один БАМ, конечно ж, не решит проблемы.

Пожалуй, в скором времени для нас единственным выходом покажется привлечение иностранных рабочих и капиталов (как это уже происходит с помощью стран СЭВ) - переход от продажи природных богатств к распродаже концессий, т.е. права на извлечение ископаемых. Тогда при определённых гарантиях и выгодах в страну хлынут иностранные деньги и рабочие, как во всякую колонию. Однако полученная экономическая передышка станет крайней ступенью национального паразитизма и порогом социального краха.

Наконец – трудоспособность населения, которая ведь тоже не есть неизменная величина. Так может быть, она-то нас и спасёт? К сожалению, нет. Как раз в области трудовых ресурсов мы уже находимся в состоянии кризиса. Это знает и чувствует вся наша страна, каждый человек.

Короче говоря, выбраны уже все резервы рабочей силы. Официально работают почти все, хотя на деле, многие только паразитируют на государственной службе. Особенности же демографического роста приведут к тому, что в предстоящем десятилетии прироста рабочих рук просто не будет. Зато количество детей и пенсионеров возрастёт. Конечно, это неприятная случайность, но она совпадёт с наступающим кризисом и усугубит его.

Обычно считают, что непрерывный рост образования и производственного обучения повышают эффективность рабочей силы, увеличивая её производительность. Но плановое начало вторгается и сюда: обязательность среднего образования (всеобуч) приводит к повсеместному снижению требований к падению качества обучения и трудового воспитания. Несколько лучше положение в высшей школе, поскольку там ещё сохранился конкурс и отсев. Однако её выпускников поджидает беда того же планового, т.е. нерационального распределения трудовых ресурсов.

Не меньше, если не больше бед приносит запрет на увольнение излишних или плохих работников (под флагом борьбы с безработицей), ибо поощряет недисциплинированность, безделье и пассивность, прогулы и пьянство. Справиться с этими бедами в плановом хозяйстве можно только двумя методами: угрозой тюрьмы и пряником материального роста. Первый способ широко использовал Сталин и, надо сказать, успешно: жесточайший террор, несравнимый по тяжести с простым увольнением, воспитал-таки трудовое и дисциплинированное поколение, которое до сих пор работает хорошо – просто в силу привычки, по инерции. У тех, кто хоть немного хлебнул сталинских трудовых навыков, кому в 1953г. было 25лет, в ближайшие годы наступит пенсионный возраст. Их же дети имеют совсем другие привычки и интересы. Они не будут хорошо трудиться при любых условиях, как их отцы, они привыкли не работать, а получать жалование – своего рода пособие по безработице. Как правило, хорошо работать они могут при перспективе повышения их индивидуального заработка выше среднего уровня, что заставляет ценить своё место и бояться его потерять.

Другой способ дисциплинирования кадров – тюрьмой, сегодня не может быть стать основным, ибо стране, пережившей великий террор, психологически трудно к нему вернуться. Поколение идейных фанатиков, из которых можно было рекрутировать беззаветных чекистов, вымерло подчистую.

Сегодня единственным работающим стимулом является рост зарплаты. Но не в меру общего роста реального дохода, а сверх него, чтобы за счёт этой разницы создавать очаги временной конкуренции за обладание выгодными рабочими местами. Такие различия не могут быть устойчивыми. Быстрый отлив работников из невыгодных мест заставляет повышать зарплату и там. Такой круговорот ведёт лишь к инфляционному росту заработной платы, не обеспеченному соответствующим выпуском товаров.

Процессы эти идут уже во всю, катастрофически убыстрятся они в ближайшие годы. Сегодня же особенно тяжёлое положение с работниками в деревне – несмотря на то, что в последние годы государством были затрачены гигантские усилия, чтобы вырваться из сельскохозяйственного кризиса. Некоторые успехи в производстве зерна и мяса почти начисто съедаются развращением и разбазариванием деревенских трудовых ресурсов – главного родника, питающего до сих пор трудовыми руками всё наше хозяйство.

При Сталине деревня жила ужасно. Но зажатые паспортными и другими запретами, получая за свой труд в колхозах мизер, селяне выживали в основном за счёт продукции приусадебных участков, кормились с них, урывая ещё и на продажу в город, чтобы на вырученные деньги купить необходимые городские товары (иных источников денег просто не было). Но вот режим ослаб, отток людей на лёгкие городские хлеба и комфорт усилился, а прекратить его решили единственно возможным сегодня средством – деньгами. Зарплата нынешнего сельского механизатора 200-300руб., что превышает доход среднего горожанина. И хотя отток людей из села не ослаб (блага городской культуры для молодёжи важнее денег, да и сами деньги в городе весомее) трудовое прилежание остающихся не увеличилось, а сильно снизилось. Ибо они, как и прежде, получают не за результаты труда, а за должность, место (большие деньги, щедрая поставка техники и капиталовложений только развращают доступностью этих благ), зато теперь им не надо корпеть на личных огородах, выращивать овощи и скот на продажу, а для себя продукты можно заказать в магазине. Вот где причина упадка производства продуктов в личном хозяйстве, которое даже на сегодня составляет около 30% от общего сельскохозяйственного производства страны. Прирост продукции в колхозах и совхозах, достигаемый благодаря неимоверным усилиям властей и закупкам иностранного оборудования, почти полностью съедается падением производства не приусадебных участках. Самый большой пример - программа подъёма сельского хозяйства Нечернозёмной зоны, через которую за последние годы вложено много миллиардов средств на строительство, мелиорацию и техническое перевооружение; тем не менее, объём сельхозпродуктов не растёт, во многих областях просто падает.

Кризис сельского хозяйства, собственно, уже начался. Всё больше колхозов и совхозов ищут для работы шабашников или вызывают из города «шефов” (даровую рабочую силу). Но с шабашниками надо расплачиваться большими деньгами, а за весьма непроизводительный шефский труд платит государство – жалованием по основному месту их службы. Многие совхозы уже не мыслят своего существования без сотен приезжающих «шефов». Весь летний сезон те заменяют основную рабочую силу. Местных же хватает только на должности звеньевых и кладовщиц, чтобы было кому командовать, покрикивая на приезжих горожан, как на ленивое быдло. Высокооплачиваемые рабы, высокообученное быдло – где ещё виданы такие парадоксы? И далеко ли ещё катиться?

Сфера торговли и услуг находится даже в более печальном положении. Отсутствие нормальных рыночных, равновесных цен – едва ли не главный порок директивного планирования – порождают неизбежные неравновесия в торговле, излишки одних и дефицит других товаров. При инфляционном росте зарплаты преобладает, конечно, дефицит – набирает силу неизбежно связанный с ним чёрный рынок. Государственная торговля и сфера услуг становятся почти неизбежно агентами этого нелегального рынка. Равновесие между вздутым денежным спросом и скудным товарным предложением – устанавливается поднятием нелегальных цен на дефицитные товары (продажа их из-под прилавка), ухудшением качества товаров (разбавление и обвешивание), хамским обращением и ещё массой разных способов, отваживающих покупателей от покупок.

Всё, что государство отдаёт отдельным категориям работников в качестве инфляционного излишка, затем отбирается торговцами и спекулянтами и тратится ими на собственное гипертрофированное потребление. Но вину за последнее следует возлагать всё-таки на государство, создавшее своим планированием эти диспропорции и потери, а затем и запретом на гибкие цены и рыночное регулирование, мешающим выравниванию диспропорций и конкуренции между самими спекулянтами. Пусть вины на спекулянтах нет, а их деятельность в целом даже полезна и необходима (балансирует спрос и предложение), но их самих она развращает и портит, делает неспособной к нормальной трудовой деятельности, к нормальной торговле и услугам. Обогащение за счёт разницы между рыночной и государственной ценой (или расценкой) - это одно, а эффективная конкуренция в торговле и услугах – совсем другое. И когда придёт час окончательного развала планового хозяйства, мы окажемся не только без сельского хозяйства и промышленности, но и без сферы услуг.

3.

Простое экстраполирование предсказывает кризисную точку где-то на рубеже 1990г., с учётом непризнаваемой инфляции – в районе 1984г., понимая под неё начало падения национального дохода на душу населения, т.е. начало абсолютного обнищания населения СССР. Однако анализ источников роста национального дохода показывает, что плавно снижающаяся кривая темпов роста в ближайшие годы, видимо, резко упадёт к отрицательным величинам.

Конечно, этот вывод следует незамедлительно проверить и подкрепить (или опровергнуть) более тщательным исследованием. Я убеждён, что наши профессиональные экономисты и социологи, среди которых есть обеспокоенные судьбой страны, обладая техникой моделирования основных тенденций развития (по примеру таких зарубежных прогнозистов, как Медоуз, Феррестер и др., а в нашем случае основные тенденции развития более устойчивы и легче поддаются моделированию), не могут не взяться за эту общественно необходимую работу.

Однако социальные процессы хотя и зависят от экономического положения, но далеко не прямо, и обладают собственной инерцией. Конечно, начало абсолютного обнищания большинства людей породит сильнейшее недовольство, однако ещё далеко не сразу приведёт к взрыву. При прогнозировании последнего необходимо учесть и внешнеполитические обстоятельства, и национальные распри, и те контрмеры, которые обязательно предпримет власть, чтоб отвести надвигающуюся угрозу. Сейчас можно только продумать логически вероятные сценарии развития кризиса. Их может быть несколько. Мне же наиболее вероятным (90%) как из-за догматических иллюзий руководства, так и из-за развращённости и пассивности низов, включая образованные слои, представляется следующий вариант:

1.Руководство страны продолжает нынешнюю «оппортунистическую» политику поддержки внешнего благополучия без радикального изменения курса – вплоть до явного кризиса, при этом социально-экономические болезни нашего общества окажутся запущены до состояния неизлечимости.

2.С момента, когда средняя зарплата людей (реальная) начнёт снижаться, болезнь вступит в стадию острого протекания, что выразится в громком недовольстве, снижении производительности труда и падении трудовой дисциплины. Поддерживать последнюю хозяйственные руководители кое-как смогут лишь форсированным, фактически бесконтрольным повышением зарплаты своим работникам, что без товарного обеспечения (а откуда оно?) приведёт к росту инфляции. При сохранении плановой системы, т.е. неизменных в принципе цен на товары, инфляция будет означать расширение чёрного рынка, нелегальных операций, объёма спекулятивной прибыли и размера вынужденно-паразитического потребления чернорыночников.

Таким образом, абсолютное обнищание советских людей будет сопровождаться, как ни парадоксально, сильнейшим обогащением верхних слоёв – чёрнорыночников и номенклатурной элиты, находящейся на спецснабжении. В преддверии экономического кризиса усилится классовый раскол в обществе – основа социальной катастрофы.

Этому процессу не помешает даже введение карточной системы – излюбленное средство экономического спасения диктатур в крайних условиях. Оно бесполезно, потому что у потерявшей доверие системы не будет беззаветных защитников, способных эффективно ввести карточную систему и сурово нормировать потребление всех людей без изъятия, начиная с самих себя. Введение карточной системы в нынешних условиях приведёт только к формализму, нелегальному обходу новых запретов, дальнейшему расцвету и усилению чёрного рынка, на котором будут продаваться уже не только дефицитные, но и ворованные из распределителей товары и продукты.

3. Очень важно, что недовольство большинства людей обрушится в первую очередь на чёрнорыночников, как на «хозяев положения» и новых господ-выскочек (привилегии управляющей номенклатурной элиты для массового сознания более традиционны и привычны). Именно их будут винить во всех своих бедах. Винить несправедливо, ибо истинная вина лежит на управляющей элите, вцепившейся в свою абсолютную экономическую власть, в абсурд «планирования».

В этот-то момент и вскроется, что наша официально-плановая система на деле – кентавр: планово-чернорыночный, легально-нелегальный. И чем хуже планирование, чем больше его просчёты и диспропорции, тем больше дела для исправляющего его чёрного рынка, тем больше он жиреет, утилизируя эти диспропорции в потреблении своих агентов. Трагедия в том, что к агонии и развалу ринутся не только плановое хозяйство и корректирующий его чёрный рынок, но и сама идея рынка: ибо для массового сознания именно чёрный рынок представится главным виновником краха. У нас нет достаточно чёткого понимания в действительности: между чёрным рынком – необходимым дополнением плановой системы – и нормальным рынком, к которому следует перейти всей нашей экономике, чтобы излечиться от своих давнишних болезней. Агония планового хозяйства будет сопровождаться ростом ненависти не только к чёрному рынку, но и к неотделимым от него элементам здорового рынка, существующим в нашей стране, уже сейчас. Это чревато ростом симпатий к прежнему «крепкому» плановому хозяйству (ведь в экономике приходится на деле выбирать между основными типами организаций – плановым и рыночным).

Развал планового хозяйства и рост массовых симпатий к плановому хозяйству – это ли не дьявольская ирония нашей несчастной истории? А рост народной ненависти к чёрному и иному рынку только подхлёстывает власти в их надежде извернуться, сохранив лозунг «социализма» - принцип централизованного планирования, что окончательно доконает экономику. Но что толку видеть этот исторический капкан недалёкого будущего, раз нет понимания, как избежать его?

4.По-видимому, в качестве последнего средства укрепления дисциплины, карточной системы и трудового энтузиазма руководство прибегает к внешнеполитическим авантюрам, обычным для развивающихся общественных систем. Тем более, что наш растущий военный противник – Китай – будет с помощью Запада усиливаться год от года. Однако, как бывало уже не раз, авантюры, развязанные с целью укрепить систему, означают начало её конца. Наступит «час Амальрика»: мы вступим в свой «1984-й год»…

Однако, даже пережив ещё одну перетасовку и разруху, оставшиеся в живых люди сохранят ненависть, прежде всего к рыночному «беспорядку» и мечту о восстановлении крепкого, безрыночного «порядка», чистой сталинщины. И они достигнут этого, но только ценой катастрофы.

Мечта о Сталине сегодня – нелепа и утопична, ибо некому её осуществлять. Зато после катастрофы, в эпоху политического разброда, иностранного вмешательства, вооружённых банд и вымирания наиболее гуманных, образованных, совестливых и трудолюбивых людей, в огромном бродиле «неестественного отбора» гражданской войны выкуются кадры будущих фанатиков и беззаветных исполнителей; вот тогда Сталин вернётся обязательно. Круг замкнётся.

Довольно скоро нам придётся своей шкурой испытать банальный революционный расклад, много раз повторяющийся в иных восточных «развивающихся» странах. Деспотическая правящая элита в союзе с хищнической компрадорской буржуазией ведут страну к развалу и взрыву, в котором и гибнут, увлекая за собой и ростки ещё не развившегося нравственно и экономически здорового рыночного хозяйства (национальной буржуазии). После всегубительного пожара в стране воссоздаётся лишь укреплённый и очищенный от рынка (буржуазии) деспотизм - диктатура в других одеждах (и конечно, тут же заводится новый чёрный рынок).

Да, круг замыкается, но через смерть, нашу и наших детей. И когда потомки будут разбирать причины и исследовать возможности иного выхода из нынешней, ещё не совсем пропащей ситуации (у меня лично ещё есть слабая надежда на мирное проведение коренных реформ), их поразит нынешняя слепота и потеря чувства опасности и у верхов, и у всего общества.

Повторяю, я убеждён, что шансы на спасение есть, хотя они исчезающе малы. На чём основаны мои надежды?

1. Наша страна совсем ещё недавно пережила опыт сталинщины, и пока в её памяти живы её мрачные уроки, до тех пор стремления людей к твёрдому порядку будут соединяться с мечтой о законном, свободном, демократическом строе.
2. В стране растёт разноверие. Наряду с официальным марксизмом и признаваемым православием, есть множество христианских сект, и находится в стадии вызревания не меньшее количество всяких коммунистических и национальных (и националистических) ересей. Такой плюрализм вер и идеологий также может помешать возрождению новой сталинщины, ибо необходимая её база – единая государственная идеология (неважно какого свойства). Одновременно рост числа вер увеличивает общее количество разноверующих в стране и укрепляет их мораль, нормы которых часто оказываются близкими. Нравственное их возрождение – необходимое условие социального спасения.
3. В стране растёт уважение к авторитету индивидуальной и свободной трудовой групповой деятельности, как в области физического труда, так и интеллектуального труда кустаря, шабашника, частника, приусадебника и т.д. Сюда же надо отнести и всех работников государственных хозяйств, которые ведут себя не как чиновники, винтики, а как настоящие хозяева себе и потребителям на пользу: директор предприятия и председатель колхоза, изобретатель и учёный… да мало ли их? Главное, что эти люди по мере ослабления и развала планового хозяйства окажутся способными к конструктивной работе спасения - по собственной инициативе.
4. В отличие от прежних эпох, существующее в стране оппозиционное диссидентское движение носит подчёркнуто легальный правозащитный характер - и не из-за тактических соображений, а по своей внутренней сути. Оно защищает основные свободы человека, в том числе, право на свободный труд, ни в коей мере не заражено брезгливостью к рыночной экономике. И пока именно правозащитное движение будет возглавлять, а потом и формировать оппозиционное массовое сознание, до тех пор в стране будут развиваться и укрепляться начала свободной деятельности людей, а страна увеличивать свои шансы на спасение.
5. Руководство страной чем дальше, тем яснее чувствует, что надежды на систему всеобщего планирования – тщетны, что единственной альтернативой гибели является радикальный и твёрдый поворот к высвобождению культурных и экономических сил отдельных людей – то есть к рыночному социализму, ленинскому НЭПу. Осмысленный поворот, потому что всякие половинчатые реформы, вроде провозглашённой в 1965г., только внесут в систему сумятицу и погубят дело спасения. Радикальный – потому что болезнь зашла далеко и ждать уже некогда; твёрдый – потому что процесс перестройки всегда связан с трудностями и риском. Но консервативной альтернативы этому нет.

Призывая власть к настоящим реформам, мы должны сами независимо от неё, искать достойную форму своей трудовой деятельности, чтобы обеспечить себя и свою семью: не за счёт государственной благотворительности, из кошелька распродажи национальных богатств, а за счёт личного труда. Мы обязаны приветствовать всех людей, живущих свободными тружениками, умея быть полезными для людей (конечно, я имею в виду не только физический труд), помогать им и защищать их свободу. Мы должны требовать от государства, чтоб оно ценило их и помогало именно таким, свободным и трудолюбивым людям, ибо в них – шанс на спасение страны.

И тогда, может быть, мы сумеем выполнить свой долг.

Публикация речи Л.Брежнева на Ноябрьском пленуме ЦК КПСС о положении народного хозяйства лишь подтвердила мои ожидания. Сам факт обнародования столь критической речи говорит о резком ухудшении экономической ситуации, говорит, что дальше молчать и твердить лишь об «успехах» невозможно. Впервые мы слышим резкие обвинения министерств и ведомств, осуждающих Госплан, конкретные обвинения ряда министерств, впервые признаётся тяжёлое положение ряда народнохозяйственных отраслей – транспорта, энергетики, добычи нефти, производства качественного металла и т.д. – провал общих хозяйственных планов. Из последующего доклада председателя Госплана СССР Байбакова на Верховном Совете СССР стало ясно, что в 1979г национальный доход вырос всего на 8 млрд. руб. Лишь косвенно из доклада можно понять, что абсолютный объём национального дохода в 1979г. равен 408млрд. руб.и что темп его роста был меньше двух процентов.

Из утверждения Байбакова можно понять, что рост населения в последние годы был всего лишь 0,9% (кстати, столь низкий общий прирост населения СССР, учитывая, что многочисленное население Средней Азии и Закавказья растёт много быстрее, означает для народов России, Украины, Прибалтики, по-видимому, отрицательный прирост, т.е. вымирание). Следовательно, рост национального дохода на душу населения в 1979г. по официальным данным составляет около 1,1%, а если учесть весьма сдержанную, но официально не учитываемую оценку ползучести инфляции в 1,5%, то можно сказать, что уже в 1979г материальное благосостояние советских людей не повысилось, а снизилось пока только на 0,4%. И я уже сейчас вынужден сделать поправку: начало конца наступило не в 80-ых годах, а в 1979г. – по исторической насмешке предпоследнем году наступления коммунизма («построения в общих чертах»), как обещает до сих пор Программа КПСС. И мы, возможно, ещё испытаем коммунизм в 80-ых годах, только не хрущёвский, с «бесплатным транспортом», а реальный военный коммунизм…

Снижение благосостояния ещё невелико и неощутимо для привилегированных слоёв населения – жителей столиц, сельских механизаторов, высокопоставленной интеллигенции, не говоря уже об элите и чернорыночниках. Но для провинции и малооплачиваемых работников оно обнаружится очень скоро и очень болезненно, а для мыслящих людей эти цифры звучат похоронным звоном. Не от того ли тревожны призывы Брежнева к удвоенной и утроенной энергии его помощников, для поднятия качества продукции и производительности труда, ибо – «иных альтернатив нет»?

Однако и голос сверху становится сразу голосом в пустыне, а очередная пропагандистская компания в печати – лишь мёртвым и искажающим эхом чьей-то, возможно, действительной тревоги.

Призыв к повышению качества и эффективности уже не альтернатива, а битая карта, ибо в десятой пятилетке она была испробована и не привела к положительным результатам. Настаивать на ней сегодня – настаивать на иллюзии.

Единственной настоящей альтернативой для страны и её руководства осталась отныне лишь честная и бесстрашная переоценка ценностей и, прежде всего – скорейший отказ от смертельной идеи всеобщего планирования, немедленная легализация общественного, рыночного регулирования.

Долг всех честных и понимающих людей – потребовать этого открыто. Именно сегодня. Ибо завтра уже будет поздно.

Поэтому я и составил это письмо
30.11.1979

Примечание: Письмо было отправлено автором в редакцию газеты «Правда» в декабре 1979г., а 14.03.80г. сотрудник её Отдела пропаганды марксистско-ленинской теории С.Родин ответил следующим образом:

1.4. О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами ( к столетию со дня рождения И.В. Сталина)

- Знаешь, в войну шли в бой за Родину, за Сталина. Давай и мы выпьем за Родину, за Сталина!
- Не обижайся, но не могу я пить за Сталина, много страшного он сделал. Давай выпьем за Родину!
-…Ну ладно, тогда давай выпьем за Родину и Советскую Власть!
- …Давай!»
(из разговора грузинского крестьянина и московского туриста летом 1979года)

В августе-сентябре 1979г. я целый месяц был туристом на Кавказе и часто встречался с именем Сталина. Приближающийся столетний юбилей бывшего вождя заставляет особо вдуматься в причины популярности этого, казалось бы, давно разоблачённого исторического злодея.

Упрямая любовь и уважение к Сталину в Грузии могут быть легко объяснены национальными пристрастиями, ореолом национального героя. Однако уважение к этому имени и восхищение его действиями со стороны простых жителей Азербайджана, Дагестана и даже пострадавшей от насильственной депортации Чечни и Ингушетии – понять трудно. Также трудно понять уважительную память о Сталине многих простых людей в иных частях страны, что проявляется и в разговорах, и в портретах Генералиссимуса в автомашинах и рыночных ларьках, в распродаже набора сталинских фотографий в поездах и подворотнях. Распродажа усатых портретов оказалась прибыльней открыток с ядовито красивыми девицами и голубками, и было бы легкомысленно отмахиваться от столь авторитетного рыночного свидетельства.

Напрасно думают, что под этими внешними признаками народная приязнь к Сталину – лишь отголосок прежних сталинских мифов, лишь их “реакционный пережиток”. На деле открытое выражение приязни – тоже своего рода оппозиционность, даже протест против сегодняшнего руководства и именно поэтому едва терпится властями, которые, конечно же, были гораздо теснее связаны со Сталиным в прошлом и раболепно служили ему в отличие от нынешних бесхитростных “народных сталинистов”.

Сталинизм как народная оппозиционность и протест имеет глубокие корни. Думаю, что они гораздо сильнее и устойчивей, чем даже правозащитное движение, идеями которого волнуется в основном только интеллигенция. Правда, “народный сталинизм” не имеет пока своих общеизвестных выразителей-идеологов, но, во-первых, такие попытки уже были, во- вторых, легко предсказать, что такие идеологи обязательно появятся в скором будущем.

Как правило, либерально настроенные интеллигенты, сталкиваясь с проявлением этого феномена, презрительно морщат нос от народного “невежества”, забывшего, мол, лагерные смерти, и ужасается “народной дикости”, ведущей к реставрации кровавого культа. При этом у них возникает только одно желание: поскорей “промыть мозги”, просветить и воспитать этих невежественных людей, а с другой стороны – попридержать их в государственной узде, как опаснейших антидемократических элементов, как будущих фанатиков, а быть может, и палачей.

Однако либеральная реакция интуитивного страха – нетерпима и гибельна. Она неверна, потому что народный сталинизм пока совсем не враждебен демократии и даже либералам-диссидентам. При столкновении с их неприязнью в народе обычно удивляются и недоумевают: “А что Вы имеете против Сталина?” Простой человек совсем не желает возобновления террора и репрессий, существование которых в прошлом объясняет влиянием злых помощников Сталина, вроде Берии.

Такая позиция либерального интеллигента нетерпима, потому что к искреннему проявлению народного самосознания он относится предубеждённо и с ненавистью – сразу, с порога, не разбираясь в его сути.

Она и гибельна, потому что без поисков взаимопонимания с людьми самых различных идеологий, тем более, с людьми честными и работящими, переживающими за порядки в стране, диссиденты-либералы не смогут выработать общеприемлемую, народную точку зрения на необходимые жизненные реформы и действия и не спасут страну от надвигающегося хаоса, от гибели.

На мой взгляд, есть следующие основные причины устойчивого существования, а возможно, и роста сталинских настроений в стране, роста мифа о Сталине:

1. Недовольство нарастающими экономическими беспорядками и нравственным упадком, неэффективностью и обесцениванием своего труда, упадком производственной дисциплины и энтузиазма в работе, иждивенчеством и бездельем молодёжи. Отсюда миф: “При Сталине был порядок и все работали”.
2. Недовольство растущим дефицитом товаров и постоянным ростом цен – ползучей инфляцией, бьющей, прежде всего по низкооплачиваемым группам населения. Отсюда миф: “При Сталине в магазинах было всё, а цены на товары только снижались” (один из самых распространённых).
3. Раздражение растущей зависимостью от чёрного, нелегального рынка и засильем спекулянтов и расхитителей государственного имущества, т.е. обострение антагонизма между относительно нищающими низами и богатеющими рыночниками. Отсюда миф: “При Сталине ворам и спекулянтам спуску не было, а честные люди жили в достатке и почёте”.

Конечно, есть и иные причины роста сталинского мифа. Важно и психологическое чувство вины перед отцами, которые умирали “За Родину, за Сталина!” (реальные отцы умирали, наверное, иначе, но думается сегодня именно так). Возможно, жива и память о потерянных некоторыми людьми привилегиях. И не только чекистами! Шахтёры часто вспоминают, что при Сталине уважения к ним и достатка было больше. Конечно, национальные чувства (грузин и т.д.)

И всё же это не главное. Основной фактор – глубокое недовольство сегодняшним обществом, идущим к нравственному упадку и экономическому разладу.

В той или иной степени недовольство ощущают многие – сегодня, наверное, подавляющее большинство нашего населения. И никто не имеет при этом конструктивных предложений и ясных альтернатив существующему, не видит выхода. Недовольное большинство впадает в пьянство, апатию, плывёт по течению.

Народные сталинисты всё же лучше прочих, ибо они, как им кажется, имеют альтернативу и видят конкретный выход: в возвращении к твёрдому порядку Сталина. Иных конструктивных предложений у них просто нет. Православная монархия кажется прочно забытой и непривлекательной сказкой, либерализм и рыночная экономика не только опорочены пропагандой и давними революционными традициями, но и опытом столкновения с нынешним чёрным рынком, с его “буржуями-ворами”. Сталинское время кажется невозвратной молодостью – нелёгкой, но трудовой, дисциплинированной, честной и добродетельной: прекрасным прошлым, но омрачённым “отдельными ошибками” и “бериевскими злоупотреблениями”. Фактически перед нами - очередной вариант крестьянского мифа о добром царе (теперь – вожде).

Таким образом, народный сталинизм кажется сегодня вполне естественной и неизбежной реакцией людей на болезненное состояние нашего общества. И потому именно со сталинистами следует заводить диалог нам, диссидентам, так же желающим стране выздоровления, хотя и на совсем иных путях. Главное, есть для такого диалога прочная база, основа. И у народных сталинистов, и у диссидентов одна и та же цель - спасение Родины, и потому есть надежда, что на путях этого исторического компромисса они смогут договориться о средствах достижения своей главной цели. Действительно:

1. Сталинисты видят выход в укреплении строгой, но справедливой и законной власти, которая искоренит воров и грабителей, одновременно не трогая честных и трудовых людей, не допуская “бериевщины”.

   Диссиденты видят выход во власти, твёрдо идущей по пути охраны правопорядка, законности, защиты прав и свобод законопослушности граждан. Между этими двумя позициями нет неразрешимых противоречий.

2. В области экономики сталинисты считают самым важным укрепление трудовой дисциплины, порядка, авторитета, свободы рук хозяйственным руководителям. Многие из них вспоминают, что при Сталине “дело” ставилось превыше всего, так что хозяйственники в своей области были самостоятельней и ответственней, чем сейчас, руководство Сталина было достаточно прагматичным и стремилось к понятной всем пользе, не обращая внимание на теоретические догмы. Так, в области авиастроения Сталин устроил систему конкурирующих главных конструкторов – “для пользы дела”, не обращая внимания на догмат о плановом хозяйстве, не терпящем, мол, параллелизма. Для пользы дела твёрдый хозяин может повернуть руль экономики и в сторону НЭПа, как это сделал Ленин, отказавшись от военного коммунизма. Здесь народный сталинизм вполне одобрит такую твёрдость и прагматизм.

   Либеральные диссиденты, как известно, видят выход в твёрдом и последовательном проведении экономической реформы, освобождающей рабочих от бюрократического планового аппарата, т.е. во введении рыночного регулирования и дисциплинирования. И здесь между сталинистами и либералами нет непримиримых противоречий. Скорее наблюдается деловая взаимодополнительность: первые настаивают на твёрдой власти, вторые - на эффективной экономической и культурной свободе. Но устойчивым на деле может быть только соединение твёрдой власти и свобод населения. Без первой права и свободы не будут обеспечены и утонут в анархии, а без свобод твёрдая власть переродится в культ личности и погибнет. И только соединение твёрдой власти и воли к обеспечению свобод населения способно реформировать страну. Опыт двух стран, успешно эволюционировавших от деспотизма к демократии, - Японии и Испании - говорит об этом недвусмысленно.

3. И сталинисты и диссиденты выше всего ставят нравственные принципы, народную мораль. Эти принципы, конечно, могут различаться, но основа – едина. И потому они обязаны найти общий язык и прийти к взаимопониманию.

Я уверен, что все остальные, внешне непримиримые противоречия при благожелательном друг к другу отношении могут быть развеяны. Только не надо свирепеть от одного имени бывшего вождя, или бывших буржуев, или бывшего монарха. Надо всегда помнить, что при всей несомненной связанности новых идеологических течений с их прежними знамёнами, настоящее связывает их гораздо крепче. Нынешние сталинисты – это отнюдь не реальный Сталин, как либералы – совсем не прежние буржуи, а православные почвенники очень далеки от царских жандармов. Зато цель спасения и укрепления страны у всех одна и та же. А это главное. И осуществить её можно только компромиссом этих внешне противоречивых течений. Пусть пример режет ухо, но смогли ведь испанцы соединить фалангистский корпоратизм, католический монархизм и демократический социализм, добившись этим мирного перехода к демократическому и свободному государству!

Более того, сталинисты и либералы исторически необходимы друг другу. Если первые добьются власти без либеральных реформ, то они не смогут обновить страну, а лишь ввергнут её в ещё более страшный кризис. А либералы никогда не смогут провести свои реформы без твёрдой власти. Повести страну по пути постепенных демократических преобразований может только твёрдая либеральная власть наверху – при глубоком взаимопонимании и союзе сталинистов и диссидентов, интеллигентов, либералов внизу. Поиски взаимопонимания и начала широкого исторического диалога между нами должны подготовить почву для заключения исторического компромисса снизу. Гигантская и благородная задача!

Одновременно этот диалог - и только он - может спасти и саму Советскую власть, и даже нынешнее руководство, раздираемое сейчас сталинистскими вожделениями и либеральной “порчей”.

Так что лозунги сталинистов “За твёрдого хозяина!” и либеральных диссидентов: “За свободы и права человека!” должны соединиться и стать основой союза: “За настоящую, прочную и развивающуюся Советскую власть!”
Ноябрь 1979г.

1.5.К вопросу о диссидентской этике

Пожалуй, осенними арестами 1979года – Татьяны Великановой и отца Глеба Якунина, двух наиболее активных и стойких деятелей правозащитного движения – власть надеется добиться перелома в “излечении общества от диссидентской “заразы”.

И эти надежды имеют под собой, увы, реальные основания. За последние годы (начиная с кризисного 1973-го) правозащитное движение внешне вполне устойчиво. Действуют Хельсинская группа, Фонды помощи политзаключённым, выходит “Хроника текущих событий”. Вместо арестованных и отъезжающих появляются новые люди, и тем самым сохраняется среди диссидентов преемственность традиций. Появляются даже новые формы – свободные профсоюзы, независимые пресс-агентства (Соловьёва, Поповского), делаются попытки издания самиздатских журналов и т.д. Это создаёт впечатление роста и развития.

Однако, на мой взгляд, впечатление благополучия обманчиво. Существуют и много тревожных тенденций:

1. За последние годы неизмеримо выросли связи диссидентов с Западом. Ограниченное разрешение эмиграции с начала 70-х годов привело к возникновению за рубежом большой группы бывших диссидентов, заинтересованных в поддержке оставшихся в стране. Они с большой оперативностью мобилизуют мировое общественное мнение в поддержку наших протестов, оказывают информационную и материальную помощь политзаключённым.

   Всё это, конечно, усиливает действенность диссидентства. От чтения слепых, разрозненных машинописных копий публика перешла к чтению добротных книжек тамиздата, и наши авторы вместо забот о самораспространяемости своих произведений, теперь озабочены переправкой их за рубеж. Участие многих людей в протестах против нарушений прав человека стало излишним, ибо протесты и информационная деятельность Хельсинской группы, оповещающая мир о нарушениях прав человека, оказывается более эффективными и удобными для множества людей. Помощь политзаключённым в немалой степени стала осуществляться из “Русского общественного фонда”, “Фонда Солженицына”, что соответственно уменьшает нужду в сборе личных пожертвований.

   Таким образом, помощь от инакомыслящих за рубежом при всей её громадной положительной роли имеет и очень важную нравственно отрицательную сторону: уменьшение самопожертвования и работоспособности среди нынешних участников движения, рост нетребовательности к себе, своеобразный паразитизм. Из-за арестов и эмиграции поколения диссидентов сменяются очень быстро, неустойчивы их традиции и облик. Чем прочнее опора на помощь зарубежных единомышленников, тем менее значимой и потому ослабевающей становится поддержка отечественной среды, тем больше изоляция и внутренняя шаткость правозащитного движения.

   Стоит расчётам на помощь с Запада зайти достаточно далеко, как власти, усилив меры пресечения, насильственно перекроют все каналы неофициальных связей (и это вполне осуществимо при каком-либо обострении международной обстановки), и диссиденты окажутся без вольной литературы, без Фонда помощи, без общественной защиты.

2. Изменился и сам состав участников движения. Большой удельный вес стали играть люди, принявшие решение об эмиграции – немедленной или в некотором будущем. При всех нравственных достоинствах этих людей принятое решение об эмиграции накладывает на их деятельность и позицию определённые отрицательные черты. Я имею в виду, прежде всего, пессимизм, ибо добровольно покинуть Родину чаще всего решаются те, кто разочаровался и не верит в её будущее. Их активная общественная деятельность теряет патриотическую значимость и распространяет среди инакомыслящих неверие и скепсис. Кроме того, глубокая изоляция этих людей от советского окружения. Человек, решившийся на эмиграцию, стал тем самым как бы гражданином иного, зарубежного мира и потому начинает смотреть на своё окружение отчуждённо, а иногда с недоброжелательством, как свидетель с иной планеты, что, в свою очередь, вызывает реакцию отчуждения и у окружающих. Ещё хуже, если человек и вправду начинает работать в качестве добровольного иностранного описателя и корреспондента, пишет статьи, картины, книги – уже не для нас, а для иного мира, зарабатывая себе авторитет в нём (хотя с общей точки зрения – что тут ужасного?) Последней же степенью падения в этой самоизоляции, на мой взгляд, является решение будущего эмигранта принимать активное участие в правозащитном движении, хотя внутренней склонности к нему он не чувствует, но собирается завоевать некоторую известность и добиться скорейшего выезда (своеобразный карьеризм). И наконец, диссиденты, решившиеся на выезд, чаще занимают максималистские позиции. К этому их толкает и пессимизм, и чувство наступившей освобождённости (говорю, что хочу, всё равно выпустят), и изоляция от лояльной советской среды.

   Повторяю, все эти отрицательные моменты никак не порочат конкретных людей, но в целом, они, конечно, ослабляют правозащитное движение.

3. На мой взгляд, наиболее тяжёлые последствия для нас будет иметь замедленное идейное развитие различных диссидентских групп. В самиздате мало появляется работ о проблемах реальной жизни и путях их разрешения. Однако если самиздат будет ограничиваться лишь острой критикой существующего и самозащитой, то он не выполнит своей главной задачи и не станет существенной сферой самосознания нации.

   Наиболее интересной попыткой в последнее время был выход нескольких номеров “свободного московского журнала “Поиски”, который реально начал излагать различные точки зрения и завязывать общественный диалог различно мыслящих людей. Однако ориентация на мировое общественное мнение почти свела на нет и это интересное начинание. Ещё не успев встать на ноги, едва начав работать, редакция объявила о своём существовании на пресс-конференции иностранным корреспондентам, что вызвало обыски и возбуждение уголовного дела со стороны Мосгорпрокуратуры. Слежка и частые обыски практически парализовали деятельность журнала, и он остался фактически неизвестным публике.

   С иными самиздатскими журналами, ориентированными на западное издание, по-моему, дело обстоит ещё хуже. Ибо они начинают рассчитывать на эмигрантского читателя и уже потому не могут найти связи с читателями на родине – и не только с нынешними диссидентами, но и с будущим широким читателем, с нашим народом. Можно сказать, что замедленное идейное развитие сегодняшнего диссидентского движения является следствием его излишней ориентации на мировую поддержку и недостаточного внимания к важнейшим национальным проблемам.

4. Другим отрицательным следствием этого крена является значительная индифферентность диссидентов к защите прав человека в полном комплексе – не только права на свободу выезда, слова, творчества, передачи информации и т.д., но и права на свободный труд, на свободную экономическую деятельность, права трудовых коллективов и их руководителей, и иных прав, имеющих громадное значение для множества людей. Можно сказать, что правозащитное движение, состоящее в основном из представителей интеллигенции, уже научились защищать свободы интеллигенции, но его пока не трогает вопрос о свободной деятельности иных слоёв населения.

   Мне кажется, что эти отрицательные явления способны привести правозащитное движение к кризису, если не сейчас, то в будущем, т.е. к снижению числа его участников и их активности. Выйти из этого кризиса диссиденты смогут, только изменив свои внутренние установки, только переориентировавшись на собственные силы и внутреннюю помощь, переключив своё внимание на решение самых насущных проблем страны, только став широким и разноидейным оппозиционным движением. Впрочем, перестройки потребуют и обостряющиеся социально-экономические трудности страны.

   Поэтому сегодня, в преддверии кризиса, небесполезно снова поставить вопрос о диссидентской этике, вернее, о будущей диссидентской этике.

   ---

   Мне думается, что мы, авторы и читатели самиздата, прежде всего, должны перестать смотреть на себя лишь как на потребителей любопытного чтива. Нет, мы обязаны смотреть на это не совсем безопасное занятие, как на исполнение гражданского долга. Судьба нам отвела участь стать интеллигентами – и не просто по анкете, а по всем мыслимым критериям, включая и строгие дореволюционные характеристики о совести и разуме нации. Раз мы ищем, читаем и волнуемся самиздатом, этим истинным, неофициальным голосом нации, значит, мы, действительно, входим в состав “мозга нации”, но тогда должны и оправдывать делом такое самоназвание. Мы должны на деле стать независимой от государства интеллигенцией, т.е. общественной прослойкой, занятой профессионально или по призванию (интеллигент, зарабатывающий на хлеб физическим трудом – всё равно интеллигент) усвоением или переработкой информации, жизненно необходимой обществу. Подчёркиваю: обществу, нации, а не государству за жалованье. Особенно сейчас, в пору нарождающегося национального самосознания интеллигенция обязана выражать чаяния и проблемы всех слоёв общества и воодушевляться единой целью его спасения и преобразования, поисками взаимопонимания, взаимоприемлемой программы спасения.

   Конечно, интеллигенция – это и самиздатские авторы, и те, кто доводит до авторов новые веяния и мысли, кто чисто словесно формулирует витающие в воздухе мысли, кто читает и, следовательно, по-своему осмысливает общественные проблемы, обогащая их собственным опытом, и передаёт дальше в цепи стихийной общественной мыслительной работы. И кто собирает и хранит самиздат, и кто организует его обсуждение и т.д. и т.п. Тут нет неважных функций, они все необходимы. Важно только осознать свой долг, а уж каждый сам найдёт наилучший способ приложения своих сил. Но только когда все эти функции мы будем исполнять сами, автономно и стихийно, по велению собственной совести, только тогда процесс национального самосознания будет протекать быстро, устойчиво и неуязвимо для репрессий. Только тогда мы сможем выполнить свой гигантский долг.

   В осознании своего долга и ответственности (перед обществом, нацией, Богом) за работу самосознания, за возникновение и развитие общественных дискуссий, за существование и действенность самиздата – состоит, на мой взгляд, первая и самая главная заповедь интеллигента или диссидента, называйте, как хотите.

   Второй по важности диссидентской заповедью я считаю трудолюбие, имея в виду, как раньше говорили, трудолюбие в Божьем деле, а именно – в создании, распространении и хранении преследуемого самиздата. Почти каждый из нас имеет пишущую машинку и свободное время. Следовательно, почти каждый имеет возможность печатать и распространять самиздат, делая его бессмертным и неуязвимым. И каждый по долгу совести должен это делать. Как раньше верующие обязаны были отдавать десятую часть доходов в церковь на милостыню и иное Божье дело, так и сейчас настоящий интеллигент обязан десятую часть своего времени отдавать печатанию самиздата. Только исполняя свой долг, он сможет иметь чистую совесть, и его не будет терзать унылое: “А что я могу?”

   К несчастью, исполняющие заповедь диссидентского трудолюбия довольно редки. Наоборот, распространено барское убеждение, что интеллигентам пристало заниматься чтением, или, по крайней мере, написанием своих произведений, но никак не перепечаткой “чужого”. Такая гордыня – громадный грех. На деле, трудолюбию диссидентов нет приемлемой замены и потому нет цены. Мощности и возможности тамиздатской литературы ограничены, каналы поступления её продукции к нам узки, и могут быть легко перекрыты. Печать с помощью наёмных машинисток и левых множительных аппаратов в государственных учреждениях – тоже бесперспективна. Во-первых, потому что в условиях растущей инфляции плата за ручную и тем более за опасную перепечатку или за левое копирование возрастает очень быстро. Этот путь требует больших денег, сложных методов сбора и расчёта средств, конспирации. Я лично пробовал осуществить его, но достаточно быстро от него отказался. К тому же он втягивает в производство самиздата людей равнодушных или даже просто мало нравственных (например, пьяниц на множительных аппаратах). Да и странно выглядит, когда мало зарабатывающий интеллигент тратит деньги на производство духовно необходимого ему самиздата с гораздо большей расточительностью чем, если бы он сам перепечатывал его и тем избавился от необходимости зарабатывать на него деньги. Так было бы полезней для всех, и безопасней, и нравственней.

   Повторяю: убеждён, что альтернативы диссидентскому трудолюбию нет. Однако, к сожалению, лень и барство изживать нам всем очень трудно. Надеяться на силу моральных призывов не приходится.

   Сегодня примером трудолюбия могут служить, пожалуй, только сотрудники “Хроники текущих событий”, вкладывающие в перепечатку её материалов свой труд и досуг, жертвуя не только личной безопасностью, но и творческим временем, не говоря уж о денежных интересах – лишь бы жил и действовал главный выразитель и защитник диссидентов. Они занимаются “Хроникой” с истинно религиозным рвением, как, впрочем, и должны заниматься самиздатом.

   После кризиса и отказа от опоры на зарубежную помощь станет ясно, что только самиздатское трудолюбие интеллигенции сможет сделать процесс национального самосознания широким, неуязвимым и необратимым (ибо невозможно пересажать всех инакомыслящих, если они все, а не только инициативные группы, будут распространять самиздат).

   Наконец, третью главной заповедью диссидентов я бы назвал смелость, потому что отсутствие её в большой степени тормозит и парализует процесс национального мышления в самиздате. Я имею ввиду не смелость открытого протестанта и правозащитника. Она тоже необходима обществу, но далеко не обязательна для каждого интеллигента, ибо далеко не каждый должен обрекать себя на открытое противостояние власти и, как следствие, на изоляцию от нормальной человеческой жизни. Нет, я имею ввиду именно смелость автора и читателя самиздата, который безбоязненно, хранит, перепечатывает и обменивается самиздатом, не делая трагедии, если власти вдруг сделают обыск в его доме и отнимут самиздатские произведения. Интеллигенту присуще чтение самиздата, как любому современному человеку – слушание иностранного радио, и потому этого факта не надо стыдиться и скрывать. Конечно, с такой смелостью связан некоторый риск, но, как показывает опыт, очень небольшой (обыски редки и направлены в основном лишь против активных диссидентов). А главное, надо осознать, что издержки от нашей самиздатской болезни очень велики. Нередко слышишь, как при одном известии о произведённом у диссидента обыске, от него катится по знакомым настоящая волна страха: в панике ожидают, что “завтра придут и к ним” и начинают срочно перепрятывать, т.е. перевозить свои самиздатские библиотеки другим знакомым, которые часто и не читали ничего подобного и читать не будут. И бывает, что, разобравшись с содержанием подкинутых им “красных свитков”, новые хранители приходят в ужас и перепрятывают их другим или уничтожают как “опаснейшие бумаги”. Такая волна страха часто губит гораздо больше, чем изъято властями на самом обыске, ибо переданный на хранение, а не для чтения самиздат выпадает из оборота, из мыслительного общественного процесса. Сохраняясь физически, эти тексты, создание которых досталось так дорого, уничтожаются духовно, т.е. на деле.

   Мне кажется, что перепрятывание должно расцениваться, как перекладывание на другого, практически неосведомлённого человека, своих собственных опасностей и тягот, что просто непорядочно. Настоящий интеллигент не станет заниматься такой нечистоплотной конспирацией, а просто будет исполнять свой долг, заботясь о сохранности самиздата не с помощью хранения в чьих-то тайниках, а с помощью распечатывания.

   Разумеется, что из этой моральной нормы: “Не прятаться!” могут быть исключения, когда угроза обыска весьма реальна и просто жалко, что снова “всё очистят”. Но как только близкая угроза исчезает, самиздат должен вернуться домой, занять своё открытое место на полках и читаться, читаться, читаться. Ведь его так мало, а думать нам нужно много и уже почти нет времени. Самиздатские книги – самое важное, что у нас есть, и потому их надо беречь. Я не вижу ничего ужасного даже в том, чтобы записывать (зашифровывать), кому даёшь книгу на прочтение – это почти необходимое условие нормального кругооборота. Опасность расшифровки не велика, да и почему читателю не брать на себя и этот риск, раз он берёт самиздатскую книгу и уж этим становится интеллигентом?

   Ответственность перед нацией, трудолюбие и смелость - три этических кита, на которых только и может укрепиться диссидентское движение и преодолеть свои нынешние слабости. Сам я давно уже пытаюсь преодолеть ориентацию на чью-то помощь, барство и паразитизм, трусость и изолированность от среды, и хотел бы найти в читателях своих единомышленников.

   1.6.Прошение о выводе войск из Афганистана

   Генеральному секретарю ЦК КПСС
   Председателю Президиума Верховного Совета СССР Брежневу Л.И.

   от Сокирко В. В., проживающего по адресу: Москва, ул. Гурьянова, 43, кв. 286

   П Р О Ш Е Н И Е

   Осознав личную ответственность за будущее страны и своих детей, выполняя гражданский долг, я обращаюсь к Вам с просьбой дать указание о немедленном выводе всех советских войск из Афганистана.

   Предвидение многих бед, которые придут в наши семьи и ко всей стране в случае продолжения нашего прямого участия в этой гражданской войне, заставляют меня впервые обратиться к Вам с подобным письмом.

   Решение о вводе войск в Афганистан является изменением всей долговременной внешней политики и показывает дурной пример. Вводы наших войск в Венгрию 1956 г. и в Чехословакию 1968 г., как их ни расценивать, были осуществлены в признанной миром сфере советского влияния. В Корее, Вьетнаме, на Кубе и в Африке наши войска не воевали.

   Сейчас все изменилось. Решение 1979г. - это шаг в пучину, ибо умиротворение гражданской войны в горной стране с 16 миллионами фанатичных воинственных мусульман потребует громадных усилий, времени и жизней, а кроме того, поставит нас во враждебное положение ко всему мусульманскому миру. Россия Х1Х века воевала с горцами Кавказа больше четверти века, война с басмачами после революции тоже длилась больше десятилетия. Афганистан же может потребовать большего. А ради чего?

   Чтобы принять на себя заботы о прокормлении разоренной страны, непрошеном контроле над религиозным народом? Чтобы создать прецедент и соблазн военной “поддержки” очередных “восстаний и революций” в очередных странах? Чтобы жертвовать жизнями своих солдат в чужой войне и в охране афгано-пакистанских и афгано-иранских границ? Чтобы обеспокоить все страны за свою внутреннюю и внешнюю безопасность, озлобить и сплотить против нас, похоронить надежды на разоружение и разрядку?

   США потерпели поражение в попытках умиротворить борющийся Вьетнам, наша страна может потерпеть еще большее поражение в Афганистане.

   Я предлагаю отозвать наши войска из Афганистана. Если существует взаправду внешняя угроза Афганистану со стороны Ирана, Пакистана и Китая, то следует просить ООН о посылке ее войск на афганские границы для предотвращения агрессии. Если нынешнее правительство не может обеспечить безопасность работающих там советских специалистов, надо их отозвать до окончания войны. Если подавляющее большинство афганского населения поддержит “контрреволюционеров”, то следует предоставить политическое убежище нынешним “революционным властям”.

   Политика невмешательства и отказа от экспорта революции в другие страны должна быть восстановлена в полном объеме. Вы обязаны спасти страну от разорения, а молодежь от бессмысленной гибели.

   10. 01. 1980г. Подпись

   1.7.На случай ареста

   Дорогие друзья! Вы хорошо знаете, что я очень не хотел ареста, и если не сумел всё же избежать его, то потому что приходилось рисковать настоящим, чтобы облегчить свою жизнь в будущем.

   Вы знаете, что как верующий материалист, я верю в свою бессмертную душу лишь как в совокупность идей и впечатлений, которые через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям. Мои главные дела - в диафильмах и в самиздатских статьях.

   И я прошу всех, кто любит меня – спасти мою душу, её самую главную и самую важную часть, воплощённую в диафильмах и статьях. Я прошу показывать и смотреть мои диафильмы, сохранить их от уничтожения и забвения, а также читать, оспаривать и распространять мои статьи – ведь я писал их не для себя и они больше меня. Убеждён, что даже в наших с Лилей дневниках есть много интересного, в них надо только заинтересованно разобраться.

   Об этом моя главная просьба. Сознание, что вы на неё откликнетесь, придаст мне силы спокойно отсидеть, сколько выпадет, и дождаться более справедливых времён.
   Подпись.