Приложение № 2. Книги, прочитанные в тюрьме

В первые месяцы я много времени тратил на воспоминания, но ещё больше на чтение книг. Пока у меня не завязались хорошие отношения с заведующей библиотекой, приходилось читать книжный ширпотреб - советскую массовую литературу. Потом её доля в моём чтении упала, но не исчезла. А сейчас я даже доволен состоявшимся знакомством – когда б ещё выпало на это достаточно времени!

Было очень мало нравоучительной литературы вроде "Пробуждение чувств" Богданова или сборника "Именем закона", хотя, казалось бы, здесь ей самое место. Напротив, книги "про войну" или "про наших разведчиков" преобладали, даже "довлели". Как будто издательства боятся, что в стране вырастут непатриоты, изменники, и потому штампуют груды нехитрой патриотической халтуры, не обращая внимание на то, что чтение её как раз и способно породить скепсис и отвращение к этой теме. Некоторые из тех книг я уже забыл начисто, остальные помню смутно. Одна была, кажется, про славные боевые эпизоды на ленинградском фронте; другая – про всех Героев Советского Союза на Смоленщине; третья – про двух лётчиков–фронтовиков, хорошего и не очень хорошего, причём первый помогает и даже воспитывает второго, а после войны служит в Туркмении и сбивает в жестоком бою американского шпиона; четвёртая – аналогичный бред про танкистов; пятая – снова про лётчика, ставшего затем начальником разведки у Чуйкова; шестая - фотоальбом об истории славного ДОСААФ; седьмая – патриотические рассказы про оборону Севастополя; восьмая - биография политрука, панфиловца Клочкова – типичного ясноглазого большевика-сталинца, наследника прежних гренадёров, верных слуг царю и отечеству; девятая - о другом подмосковном герое – генерале Доваторе; десятая – ещё что-то о боях в Подмосковье;11-ая – детектив Егорова и Гордеевой "про наших славных разведчиков" в Тегеране; 12-ая – Тевелекян "Рекламное бюро господина Кочека" – очередной сказочный сюжет про чекиста, легко сделавшего сногсшибательную карьеру в Париже, очаровавшего весь буржуйский и нацистский мир, а после войны вернувшегося домой с чемоданом инвалюты в качестве членских партийных взносов за прибыли, полученные у глупых французов. Так и хочется спросить: а не за счёт ли эксплуатации французского пролетариата?

Есть среди этой тьмы и известные имена: два романа Олеся Гончара "Человек и оружие" и "Циклон" с их надуманной патетикой и якобы глубиной; "Русский лес" Леонова, но о нём особо; Ю.Бондарёв "Последние залпы" – красивая, но, в общем, односторонняя романтика юных артиллерийских лейтенантов.

И ещё одно известное и благополучное имя – Ананьев написал романтико-героическую книгу про артиллеристов, уже послевоенных "Вёрсты любви"… Много в этой книге ложной романтики, но есть и правда об оглушённости военного поколения и его неспособности к мирной жизни (командир героя просто спивается). Как была правда и в "Жатве" Николаевой при всей необходимой для сталинского времени общей неправде о счастливой жизни колхозников.

Пожалуй, единственно стоящей, очень полезной книгой про Отечественную войну оказались "Воспоминания" маршала А.М.Василевского – почти бессменного в войну начальника Генштаба и представителя Ставки в основных стратегических сражениях. Василевский – способный ученик Шапошникова, царского полковника и главного военного стратега Красной Армии, как в гражданскую, так и в Отечественную войну. Жуков и Василевский были основными военными руководителями сражений, Сталин только умело маневрировал их соображениями, учитывая, конечно, и мнения фронтов, например, намётки одного превращал в указания для другого, не давая ни одному из них стать главным руководителем. Поэтому, хотя война с Японией была проведена советскими войсками блестяще (руководил ими единолично Василевский), Сталин не выдал ему за победу даже обычной награды – Героя… Наверное, чтобы не зазнавался, хотя Василевский органически не мог зазнаваться. И, несмотря на понимание тяжелейших сталинских военных ошибок, ограниченных способностей и даже преступлений, Василевский в своей книге выразил полное уважение к Сталину. Для меня стало открытием, что главные военные руководители при Сталине – Шапошников и Василевский – были не только бывшими царскими офицерами, обладали не только большими военными способностями и огромным трудолюбием, но и необычайной скромностью и мягкостью. Василевский медленно и неохотно рос на командных постах в гражданскую войну, когда казалось, мог взлететь до вершин. Наверное, его скромность и некарьерность импонировали Сталину, вызывали его доверие и назначения. В последние годы Сталина Василевский – министр обороны. Даже недостаток происхождения Василевского (попович) шёл ему на пользу в глазах Сталина. После долгого периода отречения от родителей (Василевский лишь редко и тайно узнавал о них - каким грузом это лежало на сердце трудолюбивого, верного службе и Родине и, в общем, хорошего человека!), Сталин настоял, чтобы Василевского приняли в партию особым решением ЦК, и велел ему снова "признать родителей". И как тут поступать Василевскому: славить Сталина за такую "человечность" или ругать за долгие годы деспотизма? Ведь не один Сталин виноват в послереволюционным терроре, который ему навязывался простым расчётом и обстановкой. И проявление человечности к талантливому и невластолюбивому Василевскому ему диктовал прямой расчёт. Тот же расчёт, с которым он властного и талантливого Жукова то приближал, то бил по носу отставкой.

Василевский – ближайший военный помощник Сталина, верный ему и его памяти и, тем не менее, верный сын страны, попович и царский офицер, мягкий и гуманный человек, замечательный воспитатель. Вот вам и облик сталиниста! Оказывается, совсем не такой уж он однозначный, как мы привыкли думать (раз сталинист – значит у него психология бывшего начальника или режимной части). Шапошников и Василевский мне нравятся больше Сталина и Жукова. Именно они – мои герои. Но и восхищение Сталиным и Жуковым я понимаю, ведь романтизация волевых радикальных людей, революционеров и монархистов так типична для нашей страны, и не только прошлой.

Книга Василевского много помогла мне в понимании причин популярности Сталина, в чём я убеждался и в тюремных спорах. Потому-то сталинизм и был такой живучей системой, что наряду с огромной жестокостью, он допускал и целую гамму человеческих чувств и качеств. Сильно сужая и обедняя общественную жизнь, он всё же придавал её свою цель и динамику.

Здесь мне довелось прочитать только одну книжку сталинского времени О.Донченко "Повести",1951г. Ужасно розовая детская литература, так смешно читать.

Своеобразным открытием умного сталинизма, доказательством беспочвенности бытующей диссидентской идеи, что сталинизм как соединение революционной и национальных идей мёртв, стал для меня "Арктический роман" В. Анчишкина, а в нём один из центральных образов – начальник советского угольного рудника на норвежском Шпицбергене. Батурин – волевой, хитрый и жестокий руководитель, прямой выученик сталинской эпохи пятилеток и коллективизации, террора и жестокого карьеризма, настоящий волкодав и уродователь душ. Все события в романе эту оценку подтверждают: да, такая власть преступна, бесчеловечна, недопустима, пусть она и вдохновляется вроде нужной целью. Я как раз жил в таких интриганских, жестоких, блатных взаимоотношениях и воспринимал их очень остро.

Однако в итоге Батурин, этот самодур, автором оправдывается, причём не искусственно, а убеждённо, как реальный (потому и не идеальный) отец-основатель социалистической, т.е. небывалой в мире и истинно великой Советской России. Только такими жертвами и жестокостями она строилась и должна строиться дальше, как главное в мире чудо. А все интриганские художества Батурина объясняются, главным образом, воспитательными целями: надо выработать у молодёжи жёсткий, бойцовский, мужской характер, необходимый великой России для дальнейших побед в хищническом мире. Такой конечный поворот талантливой книги меня просто потряс, как будто встретился с умным и убеждённым, даже нравственным сталинистом, живым, но духовно мёртвым. Его не смутишь и не переубедишь "Иваном Денисовичем" и даже "Архипелагом ГУЛАГ", как не смутишь любого военного патриота описанием военных смертей, раз это необходимо для Родины.

Наверное, автор не знает, что никогда сила и жестокость не позволяли стране выйти в число передовых и устойчиво сильных. "Диктатура развития" никогда ни одну нацию до добра не доводила, если только под её сенью не вырастал совсем иной, свободный и самодеятельный народ.

Упомяну ещё три книжки "производственного" разряда. Одна (не помню названия) про следователя московской прокуратуры. Любопытная деталь: очень положительный следователь после безуспешной попытки добиться показаний от подозреваемого во взяточничестве, спокойно пишет ордер на арест со словами: "Не хотите давать показания – придётся Вам подумать об этом в камере Таганской тюрьмы". Хотя известно, что заключение под стражу на время предварительного следствия, чтобы принудить подозреваемого-обвиняемого к показаниям, само является преступлением. Но дело, думаю, не в юридической безграмотности автора, просто он описал, как делалось и сейчас делается. Ещё один роман – Колесников "Школа министров" – сказка про рабочего, ставшего полноправным творцом и переустроителем всей окружающей жизни. Читая эту штуку, я прямо выл от раздражения: "Опять революционная романтика и иллюзии технического всемогущества, способного, мол, всё перевернуть. Опять господство одного творца. Нет, не избыть этого настроя ни нашей литературе, ни нашему народу… "

А последний роман (ни названия, ни автора не помню) посвящён разработчикам "мозга" зенитных ракет "земля – воздух". В целом роман был мне не интересен, кроме частной правды о психологии наших людей, не просто работающих "на войну", а с энтузиазмом. Здесь и чисто профессиональные интересы, и самолюбие инженеров, и профессионализм военных. Это психология советских атомщиков, в том числе и молодого Сахарова, которые спешили разработать атомную бомбу в противовес американской, а создали водородное чудище, которым Хрущёв потом стращал весь мир. Эти люди правы, что надо крепить оборону, но не правы, когда закрывают глаза на то, что созданная ими сила используется не только для обороны. Из них один Сахаров понял и решился на протест, за что поплатился работой. Но такой выход не может считаться приемлемым для большинства конструктивных и честных людей, желающих приносить пользу Родине, и именно Родине, а не своему начальству. Сейчас решения для них не видно, но его надо обязательно найти. Надо знать, что советовать своим друзьям и как жить самому после освобождения…

Как только я разобрался в бутырских книжных списках, то стал усиленно рекомендовать своим равнодушным сокамерникам читать попадающихся "деревенщиков" – настоящую русскую национальную литературу. Однако придётся признаться, что особого успеха эти книги среди ворья не имели. Я утешал себя объяснениями, что этим людям и не могут быть интересны глубины жизни "трудяг", "волов", которых они привыкли грабить и обманывать, что на деле воры антинациональны и потому им не может нравиться ничего из стоящего.

Что же довелось прочитать мне в Бутырке?

С удовольствием перечитал книгу Фёдора Абрамова "Деревянные кони" о трёх поколениях русских женщин: до колхозной ещё и почти святой Ниловне, грешнице и вечной труженице Пелагее и её непутёвой Альке, бросившей родную деревню, ушедшей в городские официантки и международные стюардессы. Какие вихри ломают и размётывают традиционные устои деревенской жизни, оставляя пустое место! Перед арестом я посылал Ф.Абрамову письмо, убеждая, что без коренных изменений отношений в деревне, без запрета вмешательства верховного начальства в дела деревенских жителей не приходится ждать от них ни самодеятельности, ни добра. А тут, читая повести и рассказы Ф. Абрамова, я убедился, что он прекрасно знает мои доводы и высказывать их начал 10 – 15 лет назад. Вот только некому их слушать, раз приходится снова и снова открывать их как истину всё новым и новым людям и рисковать, их высказывая…

В каком-то из сборников мне запомнилась поэтическая повесть В. Астафьева о жизни "сёмушки" и рассказ Валентина Распутина "Вверх и вниз по течению".

Прочёл рассказы и другого, менее знаменитого иркутянина В. Лапина "Разноцветье, разнотравье", видимо, комсомольского журналиста, ставшего под влиянием В.Распутина писателем. Просто видно, как борются в книжке комсомольско-романтические (иногда до лживости) ноты с жизненной правдой, доходящей до трагизма.

Настоящим открытием для меня стало чтение невзрачной, неизвестной мне дотоле книжки М.Колосова "Три куля чёрных сухарей" - воспоминания о детстве в Донбассе, в шахтёрском посёлке. Казалось бы, при чём тут "деревенщики"? Ан нет, и здесь всё та же тоска по деревне, по дружному, чуть ли не общинному быту родственников.

Интересными и правдивыми мне показались некоторые рассказы из книги журналистки "Известий" Татьяны Тэсс "Весенняя метель":

Пожалуй, самым большим моим последним открытием стал В. Личутин через его книгу "Последний колдун"

Поиски в деревне нравственности, веры не только православной, но даже языческой в книгах "деревенщиков" всегда связаны с темами "Великого Перелома" жизни или, как Личутин точнее выразился, Разрухи.

Ещё две прочитанные в тюрьме книги были посвящены этому страшному времени специально: "Мужики" Б.Можаева и "Кануны" В. Белова. Причём в обеих книгах речь идёт о времени, непосредственно предшествующем коллективизации – перелому, описывается пока ещё богатая, благополучная, в общем, жизнь свободной частной и свободно-кооперированной деревни и только мрачными, но пока приглушёнными диссонансами показана деятельность будущих губителей этой счастливой жизни – всяческих Макаров Нагульных и Николаев Разрух. Обе книги кончаются фразой "продолжение следует". Наверное, продолжения о самом Переломе деревенского хребта уже написаны, лежат в столах писателей и... ещё долго не увидят свет.

Почему к книгам "деревенщиков" я стал применять восторженное и веское определение – "национальная литература"? Потому что, читая здесь художественные нерусские книги, я чувствовал в них всё ту же почвенность, то же внимание к своим исконным национальным корням, характерам, идеалам, сказкам родного народа. Таковы книги Ч. Айтматова. Такими же мне показались повести татарина Гиязова о военном детстве и более ранний Хазгил Авшалуков в его повести "Возмездие" – о татской дореволюционной, в основном, деревне (вот бы посоветовать её тату Алику Пейхасову в 252-й камере). Повесть слабая, какая-то детская, но я читал с интересом о быте горских евреев, как оказалось, обыкновенных в целом горцев, сходных с лезгинами.

Даже более ранние нерусские вещи демонстрировали мне "деревенский", вернее почвеннический, национальный характер. Вот запись о главном романе основоположника современной армянской литературы Хачатура Абовяна "Раны Армении":

Попала к нам в камеру книга основателя словацкой национальной литературы Яна Калинчака "Повести" – фактически сборник словацких исторических и очень сентиментальных легенд.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Читая "Айвенго" Вальтера Скотта (до тюрьмы не читал В.Скотта), я и в нём находил дорогие мне качества "деревенщиков": неприязнь к пришельцам–завоевателям (норманнам), поиски национальных исконных основ и нравственности в мужиковатых саксах, особенно в свободных иоменах и дворянах. Та же почвенность!

Даже роман Э. Золя "Мечта" мне хотелось бы определить словом "почвенный" – с такой любовью в нём описаны добрые старые французские нравы маленького провинциального городка.

Да, чуть не забыл упомянуть ещё одну словацкую книжку, но она относится скорее к сталинской теме, хотя написана хорошим человеком - Виктором Эгри " Я расскажу всем", 1967г.

На удивление мало я прочитал книг по русской истории. Только перечитал знаменитый "Князь Серебряный" А.К. Толстого и просмотрел две книги Валентина Иванова "Русь изначальная" – совершенно почвеннические, апофеоз ещё вполне языческой, не варяжской и не православной России, но храброй и изначально общинной и справедливой. Понятно, что если почвенник начинает копать в такую глубину, которую невозможно увидеть через объективные исторические свидетельства, то он может найти там только самое лучшее, идеальное.

"Исторический пробел" мне удалось заполнить лишь книгой Дмитрия Балашова "Младший сын", 1980г. Роман рисует Русь в одну из ключевых, альтернативных эпох её развития, когда, казалось бы, она могла выбирать: с Западом против Орды-Востока или с Ордой против Запада. 13 лет назад в диафильме "Новгородские начала" я упрекал Александра Невского за то, что он повернул Русь именно ко второму пути. Сейчас мне иногда кажется, что альтернативы всё же не было. На огромных евразийских просторах рано или поздно должна была утвердиться огромная империя, пользующаяся западной культурой и оружием. Долгое время такой была Византия, со временем преобразованная мусульманской революцией–завоеванием в Османскую империю. А северной Византией стала Россия. Неизбежно, в силу географического фактора, фигурально говоря – почвы (на деле от необходимости иметь громадную военную силу, которая заодно подавляла и самодеятельность населения). Так что судьба наша действительно от земли, и в этом почвенники правы!

Только сейчас, когда действует ООН, система коллективной безопасности, и существует перспектива установления прочного мира, охраняемого всем миром, может, с уменьшением реальной военной опасности будет уменьшена и армия, и её роль в обществе. В том числе и в нашей великой срединной сверхдержаве. И, может, тогда, с изменением народной психологии (сегодня ещё говорят: пусть будет что угодно, какие угодно расходы на оборону и безопасность, лишь бы не было войны) роль военной силы, а вместе с тем и насилия вообще, в стране уменьшится, будут созданы настоящие предпосылки для нашей общей демократической эмансипации? Может, тогда изменится наша почва и всесильный географический фактор?

Нельзя сказать, что здесь я много прочёл из русской классики, в основном потому, что не выписывал уже читанное, а классика на то и классика, чтобы быть заложенной с детства. И тем не менее, оказалось, что до Бутырки я не читал по-настоящему "Детство, отрочество, юность" Л.Н.Толстого, хотя многие годы книжка стоит на моей книжной полке. А сейчас сколько тепла получил от этой солнечной вещи!

Впервые и буквально с восторгом прочитал несколько повестей и рассказов Н.С.Лескова (том из серии БВЛ). Раньше я судил о нём по "Левше" да "Леди Макбет Мценского уезда" - замечательным, но, думалось, единственным удачам второстепенного русского писателя. Вдруг открылся мне такой художник, совершенно необычный и глубокий знаток народной жизни, такой почвенник, каким больше и быть невозможно! Звания классика Лесков достоин, на мой взгляд, больше Салтыкова и Тургенева. И только одного мне не хватало – возможности, при необыкновенно сильной потребности, поделиться своим открытием с Лилей. Вот бы она радовалась, прочтя "Запечатлённый ангел", о том, как пишут настоящую икону и как живёт благодаря ней высоконравственная старообрядческая строительная артель. Он так ярко и полно описал труд и быт этой сектантской, истово верующей и одновременно экономически независимой коммуны, что я ещё раз с радостью уверился: были-были и, наверное, есть западные ростки на русской почве. И показывает это сам почвеннейший Лесков.

Наверное, не случайно Лесков симпатизирует прежде всего англичанам, а Левша соревнуется с "аглицкими мастерами". Снова я радуюсь парадоксу: чем почвенней, тем буржуазней и западней!

Другая большая повесть Лескова "Очарованный странник" поразила описанием отношений русских с Великой Степью. А какая бездна русских характеров открылась в других вещах Лескова, что просто диву даёшься, как я мог не знать столь великого писателя! Сдержанное отношение к нему современного литературоведения понять можно - из-за очевидной нереволюционности Лескова, но ведь для меня это не минус, а плюс!

Событием (хоть и на ступень меньшим) стало знакомство с другими русскими писателями - Маминым–Сибиряком по его известному роману "Приваловские миллионы" и художественной биографией В. Старикова "Время бросать камни", о содержании которой сохранилась запись:

"Биография охватывает первую половину жизни, до 30 лет. Книжка средняя, много натяжек, вроде записи Мамина в пролетарские писатели только потому, что он первым описывал быт уральских рабочих, хотя на деле Мамин – разночинец, последователь Писарева. Хорошо описание детства в лесном посёлке, у реки, в семье священника, замечательной по своим нравственным устоям. Именно отец-священник с его трудолюбием, неприхотливостью, идеалами добра и морали сформировал сына - демократического писателя. А вот мир, особенно бурса- каторга (почти "малолетка" по нашим понятиям), старались стереть, сломать Дмитрия, как его старшего брата Николая, но не смогли. Как бы мне хотелось быть для своих детей таким же твёрдым постепеновцем и хорошим человеком - но где там! Особенно сейчас...

Помню своё удивление положительным описанием настоящего горнозаводчика Бахтирёва и других в "Приваловских миллионах". Я ожидал, что автор будет "вскрывать их хищничество и грабительскую суть", но остриё сатиры направлено против дворянских приживал и накипи на горнозаводческих трудах и прибылях. Опять же интересна связь семьи Бахтирёвых с прочной, старообрядческой верой. И пока была тверда вера, крепки были хозяйством сибиряки. Россказни, что Мамин-Сибиряк – певец уральского пролетариата, лишь современная легенда, а его волновали совсем иные проблемы. Привалов – один из последних лишних людей в русской литературе. Может, это даже главная тема не только литературы, но и русской жизни. В Бутырке она для меня началась "Радищевым" Ольги Форш.

Сергеев-Ценский считается советским писателем, хотя он даже после революции 1917года продолжал свою дореволюционную крымскую тему. Я и воспринял его дореволюционным. Его "Севастопольскую страду" я читал ещё раньше (здесь довелось перечитать две последние части), а вот два крымских романа (1913 и 1918), потом вошедшие в серию "Преображение России", читал впервые.

Ещё одно известное имя дореволюционной России – В.Вересаев. Раньше я знал лишь его "Записки врача". Сейчас же прочёл два тома из его пятитомника: рассказы и повести (т.2) и воспоминания (т.5). Убедился: у этого автора тема близящейся революции звучит постоянно, недаром он по убеждению марксист, правда, меньшевик. Между прочим, воспоминания Вересаева кончаются историей его сотрудничества с журналом Н.Михайловского и В.Короленко "Русское богатство" и отхода к марксизму, причём, если Михайловский остро переживал уход от него талантливого автора, то Короленко только удивлялся: "Не может быть, чтобы марксисты завладели всей Вашей душой... Ну, какой же Вы марксист?!"

И всё же Вересаев–марксист, как и Горький. Для меня Вересаев стал промежуточным звеном между Короленко и Горьким. Как и Короленко, он вырос в разнонациональной польско-русской семье, в атмосфере высокой культуры и нравственности, но не имел короленковской цельности, ясности, оптимизма и, наверное, изначального демократизма и западного уважения законов. Ведь Короленко вырос на Правобережной Украине, почти Западе, и состояние барича ему чуждо. А может, дело в том, что отец Короленко был неподкупным судьёй и сына воспитал на непреложном уважении закона – не знаю, но думаю, что Владимир Галлактионович не то что не дорос до марксизма в русском варианте, а напротив, сразу же перерос его. Вересаев же, следуя примеру Горького и дворянскому комплексу вины перед народом, живописует страдания "рабочих и крестьян", конечно, с художественным преувеличением, вполне уместным в литературе. Но на основе такого преувеличения он, как и Горький, приходит к революционной романтике, а там уж и к марксизму.

Короленко тоже волнуют темы революции: и каторжники Сахалина, и жуть Якутской ссылки, где он жил сам, да и многое другое. Он тоже допускает художественные усиления, но никогда не теряет ясного взгляда на вещи в целом. И потому не потерял головы ни в каком догматическом учении.

Здесь я прочитал заново сборник его (Короленко) лучших вещей и ещё раз порадовался, насколько он свой, близкий по духу человек, только несравненно лучше. Не закрывая глаза на страдания людей, он не ограничивается только пожеланием будущих идеальных преобразований, а напротив, включается в реальный протест, борьбу за реальные изменения. А как он вёл себя во время революции и гражданской войны! Единственно верная и достойная позиция: открытый и действенный в гуманизме нейтралитет. За то, что Горький дружил с Короленко даже после революции и не изменил ему, несмотря на уговоры Ленина, я уважаю Горького. Как жаль, что таких, как Короленко, в России слишком мало было, чтобы уменьшить размах разрухи, а в русской литературе и культуре было слишком много романтического и разрушительного.

Книги Горького я ни разу не включил в библиотечный заказ, а вот 1-й том Куприна прочёл (по большей части перечёл) с удовольствием.

Интересным было знакомство с Л.Н.Андреевым "Рассказы и повести", 1980г.

О нашей великой революции и гражданской войне, которую прорицала русская литература, я прочитал здесь немало книг. Среди них были, конечно, серые. Например, уже упомянутая книжка о похождениях красных мадьяр в 1917 –18гг. Потом была документальная книга "Контрреволюция в Москве в 1918-1920гг., интересная только деталями.

Но гораздо больше нового мне дало чтение художественной литературы и, прежде всего романа "Люди и города" К. Федина, кажется, первого его большого произведения, напечатанного в 1923г. Со временем он стал мэтром соцреализма, кующим несгибаемых большевиков на фоне знакомых и более живых мятущихся интеллигентов. В 1923г соцреализма ещё не было и К. Федин имел собственное и достаточно романтическое представление о революции и компартии. Я даже испытываю сейчас уважение к позднему Федину, что он перепечатал свою первую вещь без изменения (бывают случаи, когда постаревшие члены ССП корёжат свои первые и единственно стоящие произведения, как грехи молодости, так случилось с "Первой девушкой" Н. Богданова). Повесть Федина автобиографичная. Ведь самого автора первая мировая война застала в Германии, где он и был интернирован все военные годы. Наверное, взят из жизни и немецкий друг героя Курт, из ярого прусского патриота вдруг ставшего столь же ярым революционером, твёрдокаменным коммунистом. Революционеркой становится и возлюбленная героя – немецкая аристократка Мари прямо участвует в решающих событиях революции 1918г. Только сам герой (неужели Федин?) остается мягким, гуманным и интеллигентно-нерешительным, даже когда прибывает в Россию, на родину революции. Из-за своей мягкотелости и порядочности он даже даёт уйти от революционной кары нелюбимому жениху Мари немецкому графу и вождю "восставшего мордовского народа" (было ли такое?), т.е. банды. Получается, что из-за абстрактного гуманизма герой предаёт и революцию, и свою возлюбленную. Вдобавок, его кто-то женит на себе. В результате Мари отворачивается от него с негодованием, а друг Курт сердобольно убивает запутавшегося героя и блестяще оправдывает свои действия на тайном заседании партийного комитета, который тут же переходит " к следующему вопросу повестки дня". Так заканчивается действие романа.

Пожалуй, в 1980г. Главлит не разрешил бы перепечатку романа, обнажено демонстрирующего террористические нравы компартии в гражданскую войну, в то время как приходится открещиваться от западных обвинений в родстве с такими организациями как "революционные марксисты" – "Красные бригады" в Италии или "Фракции Красной Армии" Баадера – Майнхоф в ФРГ. А ведь Курт – близнец любого члена "Красных бригад", А Мари - просто прообраз Ульрики Майнхоф. Свыше двух тысяч убийств и других диверсионных актов политического терроризма за несколько последних лет на 70-80% принадлежат левым организациям, считающим себя красными, марксистскими, ленинскими, коммунистическими и т.д. и т.п. Европе есть на что жаловаться и чему ужасаться.

Но, конечно, я совсем не разделяю бредовых убеждений, что в левом политическом терроризме в западных странах виновата, мол, лишь "рука Москвы". Марксизм ведь в самой Европе родился, фашизм – тоже, корни сегодняшнего терроризма в Европе, несомненно, свои, отечественные. И читая в тюрьме "Мартина Идена" Дж. Лондона, мне было неприятно узнавать всё тот же романтизм и презрение к "буржуазности" – идейные корни тоталитаризма и терроризма на западной почве. Знаменитый роман Лондона мне напомнил сказку о Тарзане. Только Тарзан в одиночку научился читать и говорить, а Мартин почти в одиночку овладел человеческой культурой за пару лет – выше всех окружающих, выше всего мира. Против воли всего света, презирая все традиции как буржуазные. Мартин побеждает и покоряет буржуазный мир, завоёвывает популярность и деньги, чтобы потом умереть от пресыщения и презрения к человечеству, облагодетельствовав напоследок всех добрых и близких ему людей.

Красиво. Аж зло берёт.

Наверное, этот роман автобиографичен, и Лондону тоже пришлось пережить немало тягот, прежде чем завоевать мировую известность и положение. Обаяние романа от перемешивания правды и вымысла. Меня в нем задевает не то, что отличает анархический бунт Идена-Лондона от нашего восточного коммунизма, а то, что начинает с красивой и всесильной романтики, ведёт к бунтам новых левых и участию в них интеллектуалов (вроде Йенг Сари) и кончает всеобщей бойней в Освенциме или Кампучии. Начинается с утверждения власти в драке кулаком, потом интеллектуальным кулаком берётся верх над ненавистным миром, а когда не получается интеллектом, хватаются за терроризм, т.е. за вооружённый кулак, за ту же уголовщину. Я воочию видел, как красуются и распускают хвост уголовники в идейном самооправдании. В красоте Мартина Идена я видел то же самое.

Кроме уголовной и революционной романтик, в чём-то сливающихся, конечно, существует и иная, какая-то чистая романтика. Ведь называют, например, романтиком литовского художника и музыканта М. Чюрлёниса. Поминаю о нём, как о противовесе Идену, потому что прочёл здесь "Гимн солнцу" Феликса Робинера:

И ещё темы, созвучные русским, мне слышались в толстом томе (630стр.) "Итальянская новелла ХХ века", М., 1969г.

Италия сменила простой абсурд существования при фашизме на безумную сложность нынешнего мира, казалось бы, такого хрупкого и неустойчивого, но вот уже существующего скоро 40 лет. И хотя правая мафия и левый терроризм угрожают здесь больше, чем где-либо, есть надежда, что Италия останется демократической навсегда. А раз у нас с ними было так много схожего, то почему мне не быть историческим оптимистом?

Прочитал два романа Леонида Леонова, тоже революционного романтика - мэтра соцреализма, именно "Дорога к океану" и "Русский лес". Дотошно вгрызается Леонов в подаваемый материал то о железнодорожном строительстве в России, то о лесоразработках и роли леса, то про историю описываемых мест и даёт мне, читателю, много интересного и нового. Лекции Вихрова в "Русском лесе" о лесе сейчас, в пору обострения экологических проблем и споров читаются с особым интересом. Трудолюбивый и внимательный Леонов опередил время, стал в один ряд с деревенщиками. Но это лишь одна его сторона. В "Русском лесе" он – очевидный сталинист (чего стоит образ профессора Грацинского, отъявленного и замаскированного вредителя и провокатора с дореволюционных ещё времён, и одновремённо вредоносного оппонента светлых научных идей Вихрова и классового двурушника, и под конец даже иностранного шпиона!) Одну часть романа читаешь с наслаждением, другую с возмущением и стыдом, третью с насмешкой (например, о подвигах молодых комсомольцев).

Роман "Дорога к океану", написанный в 20-ых годах, цельнее и интереснее. Заслуга в этом, возможно не столько Леонова, сколько страшного и обаятельного духа того времени, романтики ожидания мировой революции. Сколько в нем намешано жестокой правды и красивой лжи! Правды о революционной разрухе и лжи о стальном железнодорожном комиссаре и его антиподе инженере – белогвардейце. Но, может, ещё более интересна фантастическая часть романа, живописующая будущую мировую революцию и гражданскую войну. Фактически это художественное развёртывание известного тезиса Мао Цзе-дуна о желательности мировой войны, где пусть половина человечества погибнет, зато капитализм будет уничтожен и выжившие будут осчастливлены коммунизмом. Читая роман Леонова, убеждаешься, что этот дикарский тезис был созвучен множеству русских романтиков 20-ых годов.

Однако о революции возможны и совсем иные рассказы – не романтичные, а правдивые, и не обязательно только в эмигрантской литературе. Произведения Бабеля, Артёма Весёлого, Ивана Катаева, А.Неверова, А.Платонова, которые сейчас переиздаются и доступны для чтения, не оправдывают, а просто показывают то первобытное состояние бедствующих людей, хаоса, жестокостей, Россию во мгле. Описывают так, что не ужаснуться невозможно. В Бутырке мне, к сожалению, досталась только одна книга из этого ряда – сборник повестей и рассказов А.Платонова "Потомки солнца". Большую часть этого сборника я читал раньше, но только сейчас познакомился с Платоновым – революционным фантастом. А ведь не стал соцреалистом! И фантастика Платонова иного плана, чем у Леонова или А.Н. Толстого. Она тяготеет не к живописанию будущих жестоких воин, а к утопиям создания будущего прекрасного мира, к глобальной технической перестройке земного шара и, значит, небывалого, может, коммунистического мира. Наверное, вначале он был увлечён "творческой силой революционных масс", но быстро пробудился от этих иллюзий. В "Човенгуре" он сам расквитался с ними, так же как Е.Замятин – со своими большевистскими убеждениями в знаменитой антиутопии "Мы".

Читая фантастику Платонова, я думал о необычайной популярности у нас этого даже не литературного жанра, а скорее фантастического стиля мышления, утопического, когда будущим оправдываются сегодняшние жертвы и лишения. Потом, когда 20-ые годы сменились сталинским социализмом, революционная фантастика преобразовалась в скучную "соцреалиалистическую". Одного из бездарных его представителей В. Немцова, написавшего толстенный том "Альтаир", я пробовал читать, но не смог даже здесь. Были и иные наследники знаменитой антиутопии Замятина: на Западе Хаксли, Дж.Оруэлл, у нас Булгаков ("Роковые яйца", "Собачье сердце"). На грани фантастики и мистики и его "Мастер и Маргарита". Мотивы антиутопий содержат вещи моего любимого С.Лема и братьев Стругацких. Они читаются как социальные прогнозы. Мне особенно близка одна из главных сквозных мыслей Стругацких о ненужности и вредности вмешательства извне в развитие цивилизации. Так надо поступать и на земле: не насиловать естественное развитие чужеродными образцами и тем более чужой силой.

В тюрьме я прочитал 10 таких книг, из них две Ленина. Из 1-го тома, помню, законспектировал раннюю работу "Наши разногласия с народниками", чтобы убедиться, что начинал Ленин свою публицистику как легальный марксист, как демократ и союзник либералов против народнического социализма. В каком-то из отзывов на ЗЭСы или "Поиски" специалисты из академического института обвинили меня в клевете на Ленина по этому пункту, а сейчас я с удовольствием убедился, что был прав: ленинское наследие неоднозначно, в нём есть не только тактика борьбы за абсолютную власть и призывы к красному террору, но и призывы к положительной либеральной работе, развитию капитализма в России, против азиатчины и за цивилизованность. Были у Ленина периоды – в конце века и в конце его жизни (периоды легального марксизма и НЭПа), когда его можно было называть, хотя бы отчасти, буржуазным коммунистом, буржуазным по ближайшим целям, коммунистическим по целям далёким. Но конечно, то был лишь один из многих Лениных, что миру больше виден Ленин как основатель нового, невиданного в мире абсолютизма "диктатуры пролетариата".

Ленинские "Философские тетради" я лишь проглядывал, когда Фетисов просил консультации по той или иной мысли. Фетисов же вгрызался в эту книгу, как во вражескую тайнопись. Так он, во всяком случае, объяснял сокамерникам: "врага надо знать". Я его "цели " воспринимал, как балабольство, но от разъяснений никогда не отказывался, получая удовольствие от языковой и логической тренировки. Думаю, что и Фетисов основные "азы" сегодняшней догматики узнавал и после нескольких проб и поправок он смог бы "блеснуть чем-либо" в разговоре при случае...

Видимо, так и действует знаменитый тюремный университет. Немудрено, что самообразование в тюрьме приводит к росту эрудиции и догматизма одновременно. Ведь только под углом увеличения своего интеллектуального оружия и принимается большинство заключённых за сложные книги.

Один из томов "Теории прибавочной стоимости" (4-ый том "Капитала") Маркса я не смог прочесть внимательно – уж очень нудны эти необработанные выписки из экономистов начала прошлого века с Марксовыми ещё более нудными комментариями, среди которых лишь иногда попадались близкие к Буржуадемову мысли, к примеру: "Именно капитализм осуществляет в распределении промышленного оборудования настоящий коммунизм"...

Читал этот том, как отчёт, и оценивал правильность Марксовой самохарактеристики (редкой по своей скромности): "Я лишь машина по поглощению и переработке книг".

Остальные книги - 7 томов переписки Маркса и Энгельса от начала их революционной деятельности до середины 70-ых годов, когда Энгельс переехал из Манчестера в Лондон, где жил Маркс, и надобность в подробной и чуть ли не ежедневной, почти дневниковой по откровенности и детальности переписке отпала. Впрочем, есть ещё 7 томов писем – до конца жизни обоих, но я их не успел прочесть в тюрьме и теперь не знаю, когда придёт время завершить столь увлекательное чтение действительных мыслей и жизни двух основателей величайшей для мира и для нашей страны, в особенности, идеологии.

Десятки миллионов людей изучают их книги, как непогрешимые истины на миллионах занятий, другое множество людей отвергает марксизм, мучаясь в самостоятельной критике и опровержениях. Кстати, судя по штемпелям на выдаваемых мне томах Маркса-Энгельса, они предназначались не для заключённых, а для работников изолятора, т.е. для политвоспитания наших надзирателей-комсомольцев. В камерах эти тома читались совсем для иных целей (если верить Фетисову). Однако, почему-то до сих пор и верующим в марксизм как в абсолютную истину, и его противникам не приходит в голову воспользоваться простодушным советом Ленина тщательно изучать переписку основоположников.

Конечно, нет гарантии, что во втором собрании сочинений Маркса-Энгельса приведены все известные на сегодня письма, но думаю, они даны точно и без особых пропусков – уж очень много неприглядного и неприятного для сегодняшних пропагандистов содержится в этих томах, чтобы подозревать составителей "Сочинений" в недобросовестности. Ленин прав - "Переписка" Маркса и Энгельса - правдивейшая из возможных их биографий и отражение их учения.

Только 1-ый том читать трудно, пока неизвестны основные обстоятельства и герои этой жизненной драмы. А потом, привыкнув к их языку, пропуская повторения сведений в письмах к разным людям и ненужные описания тогдашних биржевых ситуаций и т.п., читать можно быстро и с увлечением. Мне, например, 600-страничного тома хватало на полтора-два дня, и я бы, конечно, прочёл все 14 томов, если бы мне не выдавали их по одному через две недели (да и то, начиная с мая, когда наконец-то был разобран завал книг в библиотеке).

Нет, не нужно сочинять маркс-энгельсовые биографии, писать анализы и опровержения их трудов, надо просто читать их переписку. Меня подмывало проделать элементарную работу: подсчитать количество строчек с обдумыванием теории, описанием прочитанных книг, с жалобами на семейные и денежные неурядицы, с политическими интригами, со злословием насчёт глупых друзей и т.д. А потом всё это сопроводить наиболее характерными цитатами. Мог бы получиться яркий и полезный конспект.

Жаль, что не будет у меня на такой проект времени! Прикидочно, обсуждение прочитанных книг занимает не более 20% всей переписки двух гигантов, в том числе не более 5% - обсуждение новых для них вопросов. Остальные же 80% этой сокровищницы марксизма делятся примерно поровну между партийными склоками с руганью по поводу друзей-врагов и поисками денег с описанием житейских трудностей.

Вот некоторые записи впечатлений.

Том 28 (Письма 1852-1855гг.).

Т. 30 (Письма 1860-1864гг.)

Т.т. 31 –33 (письма 1864 –1874гг.)

Конечно, моё отношение к Марксу- Энгельсу было предвзятым, не "комсомольским", и всё же от восхищения их силой даже я не мог уберечься. И от желания снова и снова опереться на их мысли и мнения. Желание изучать и цитировать классиков марксизма-ленинизма, наверное, уже у меня в крови.

Всего их было прочитано примерно полтора десятка – один том в две недели. Придя в тюрьму, я нуждался в укреплении мировоззренческих основ. Такая потребность возникала не раз в моей жизни, начиная со школы и конспектирования "Краткого курса ВКП (б)", как главной библии нашей жизни. Не раз я брался за формулирование своего главного "я", философских основ, всяческих "мировоззренческих набросков" (как оценили сотрудники Института философии АН СССР, рецензируя мою "Переписку с Парижем": "Сокирко стоит на позициях доморощенной философии личного дела"). Собственно, с таких "философских набросков" я и начал марать бутырскую бумагу прямо в первую ещё январскую неделю. В обысках записи сгинули. В памяти остались только тогдашние оценки книг. Наверное, в них отразились и мои противоречия: тяга к полнокровной, нормальной материальной жизни, к выходу из тюрьмы и убеждённость в решающей реальности идей, в необходимости всеми силами отстаивать свои убеждения. Я называю себя материалистом. Реальность физического, материального для меня несомненна, первична, может, дана от рождения или воспитания, а реальность и значимость идеального давалась только самоубеждением, самоукреплением, поиском аргументов у мудрецов прошлого.

Первой философской книгой в тюрьме была "Произведения разных лет" т.1 Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Второго тома я так и не дождался, сколько не требовал. Через пару месяцев мне принесли "Философию религии", тоже только т.1. На мои настойчивые требования вторых гегелевских томов библиотека ответила вторым томом "Энциклопедии философских наук" - "Философия природы", а потом объяснили, что остальной Гегель "зачитан заключёнными" (понимай – испорчен ворьём и списан). Где-то в июле мне неожиданно принесли уже советскую книгу со статей "Гегель и философия в России", М.,1974 г., которой и заключилась моя тюремная гегельниада. Правда, в ней не было знаменитой и самой трудной гегельской "Науки логики", которую требовал для чтения Валера Абрамкин (видно, в Бутырках она была зачитана ворьем раньше других), но, честно говоря, я и не хотел её читать. Мне было вполне достаточно ленинских отзывов о ней: "непонятно", "темно", "архитемно" и разъяснений марксистских учебников, что именно в "Науке логике" в идеалистическом виде изложена вся диаматовская догматика, т.е. неинтересные мне игры логических категорий, переливы очищенных от всякого содержания почти пустых абстракций.

Кстати, в первом из прочитанных гегелевских томов были работы такого "диалектического" рода (кажется, "Очерки иенской философии" или какие-то варианты "Феминологии духа"), я их только внимательно проглядел. Чувствовал, что смогу разобраться в этой тарабарщине, потратив время и силы, но ничего не получу для себя из этих "спекуляций-умозаключений". Другое дело – работы Гегеля по позитивному христианству, особенно ранние. После их чтения так стало понятно, что Гегель вышел из протестантского сословия, только углубив и рационализировав его догматы, истолковав их в духе просветителей на основе кантовских философских достижений, категорий и языка. Самого Бога он понял как Бесконечный Разум, знаменитую Абсолютную Истину. Первоначальный заряд антицерковности заставлял его бесстрашно двигаться по пути рационализма и критики исторического христианства, к поискам истины в первоначально, позитивном учении Христа, и дальше - к позитивному истолкованию язычества, пантеизма, так близко подходящего к моей собственной вере. И как ни удивительно, но эти работы Гегеля написаны понятно и содержательно. Что же касается знаменитого гегелевского изложения Евангелия – " Жизнь Иисуса" ("Евангелие от Гегеля"), то по моему совету её читали даже несколько сокамерников. Я не помню сейчас их споров или оценок, видимо, их не было, только иногда вопросы и просьбы о пояснении. Хорошо, что "Жизнь Иисуса" не была принята ими как изучаемое оружие, а лишь как книга о неизвестной им, но интересной мудрости их родителей и дедов (даже Фетисов, повествуя о том, что можно грабить и церкви, и музеи с иконами и колоколами, живописал своё особое состояние – страх в церкви…)

Казалось, я многое мог бы почерпнуть из анализа и умолчаний знаменитого философа, однако, на деле, чем более "взрослого", более систематичного Гегеля я читал, тем меньше усваивал у него содержания, тем менее он был интересен. Казалось, что изощрённость и сложность языка увеличивается, а значимое для меня содержание - уменьшается. Этим я объясняю, что вершина гегелевской системы – последний курс лекций "Философия религии" мне почти ничего не дала, лишь проскользнула по сознанию.

Отрицательный результат дало чтение знаменитой "Философии природы", которую так уважительно изучал и противопоставлял всяческим "вульгарным естественникам" - "философским недоучкам" великий Энгельс. Сейчас же читать эту книгу любому образованному человеку просто смешно или, чаще, скучно. И вопреки отзывам Энгельса нет в ней никаких особых "прозрений", а лишь произвольные обобщения и частые натяжки.

Гегель и марксизм вышли из Просвещения 18-го века, прежде всего французского. Из его представителей мне удалось прочитать только две книжки - Фонтенеля и Ламетри. От обоих остались у меня записи. Фонтенель был мне скучен, а

Радостной была моя встреча с материалистом Ламетри, при всех его перегибах и недостатках. Пусть он односторонен даже - зато, сколько искренности и правды!

Такое же ощущение молодой, задиристой односторонности и убеждённости, правды, бесстрашия в конечных выводах я ощутил и при чтении книги одного из главных представителей противоположных материализму школ "Сочинения" Джоржа Беркли. Тюремных выписок из этой важной для меня книги не сохранилось, но попробую передать свои ощущения от её чтения.

Во-первых, большое удовольствие, что настало время, и вот напечатаны в нашей стране главные произведения страшнейшего реакционера, настоящего пугала для многих поколений коммунистов. Ведь всех своих противников в философии Ленин "приводил" к Беркли, а дальше не считал нужным объясняться. Сходство в воззрениях с Беркли считалось духовной, партийной (может, и физической) смертью. С институтских времён мне помнилось стихотворение большого коммунистического поэта Турции и России Назыма Хикмета:

Стихотворение датировано1926 годом, Москвой и типично для коммунистических романтиков (Н. Хикмета я ценю до сих пор – в нём тоже есть односторонняя правда и искренность).

И вот сейчас я держу в руках книгу епископа Беркли. Из свободной продажи. Выдаётся даже заключённым для перевоспитания. На первой странице портрет – тонкие черты полного лица, изнеженные чуть руки… Где кровавость, волосатость, дрожь шотландских крестьян? А сколько было наврано о его учении? Как священник, он, конечно, был против атеизма и духовно боролся с ним, как либеральный консерватор, он был против революций и анархии. Нормально… А ещё он был "противником феодального произвола и тирании" и, как одобрительно отмечал Маркс, "провозглашал источником всех богатств труд" (в этом, на мой взгляд, он даже слишком перегнул в будущий марксизм!), заботился о процветании страны и вместе с тем был добрым и весёлым человеком. О последнем можно судить хотя бы по его произведению "Сейрис или цепь философских рассуждений и исследований, касающихся достоинств дегтярной настойки и разных других предметов". Вот его стих "весёлого прелата":

Основные положения своей философии Беркли выдвинул ещё студентом университета, занимаясь не только богословием и философией, но и математикой и естествознанием. Окончив учёбу, он сразу публикует "Опыт новой теории зрения", в которой разбираются неистребимая субъективность зрительных ощущений, а через год – главное философское сочинение "Трактат о принципах человеческого знания", в котором свою "теорию зрения" распространяет уже на всё человеческое познание. Остальные произведения Беркли были только уточнениями и дополнениями этого главного, сказанного юношей.

Мне система Беркли несимпатична, но раз её нельзя опровергнуть, её нельзя и назвать заблуждением. Бесстрашных и последовательных мыслей, высказанных студентом- ирландцем, хватило для разработки и анализа не только ему самому на всю долгую жизнь, но и на века его последователям и противникам (в том числе и Ленину). Духовное бессмертие - вот награда Беркли за духовную смелость и последовательность.

Читать Беркли трудно, пишет он как учёный, а не как литератор – особенно в своих главных, первых работах. Но разбирать этот текст можно, и от разбора получаешь если не удовольствие, то хотя бы удовлетворение, потому что раскрывается действительная сложность и глубина проблемы и доказательств Беркли. Повторяю: я утратил тюремный конспект, и хотя книга лежит сейчас передо мною, я ограничусь лишь тем, что запомнил с того чтения. Главное моё открытие – Беркли, действительно, боролся с материализмом, но с позиции реализма, несомненного опыта, а не "субъективного идеализма", как определили его позицию позже. Беркли объявляет беспощадную войну не реальности (это клевета на него), а той надуманной абстракции, как общая, однообразная "материя", которая якобы лежит в основе всех разнообразных явлений нашего многоцветного мира… И правда, материю, как таковую, никто не видел, это - научная абстракция. Но в отличие от Беркли, мы считаем, что она реальна, что она свойственна объективному миру, выражает как раз свойство его объективного существования. Беркли и не думал отвергать реальность мира вне нас. Напротив, он желает признавать только этот реальный мир, данный нам в ощущениях, и воюет против всяческих вне опытных и ненужных абстракций.

Он стоит на позиции учёного, опытника, эмпирика и к защите Бога его позиция не имеет никакого отношения. Мало того, при последовательном проведении она должна отвергать Бога, как не данного нам в ощущениях. И действительно, многие направления субъективного идеализма - в отличие от основателя Беркли - атеистичны. Беркли своё учение мог использовать против атеизма, потому что в его веке атеизм чаще всего отождествлял себя с материализмом. Когда-то учёные, освобождаясь от авторитета догматов церковного Бога, заменяли его безличным Богом, Природой-матерью, потом ещё более определённо - скрытой в глубине единой Материей, "Святой Материей", как язвили их религиозные противники. Беркли же не восстановил Бога, а только отменил и эту естественно - научную абстракцию "Материи". И правильно сделал, ибо только после Беркли материализм отделился от естественных учений и стал "философским".

Философский материализм восстановил понятие материи, но уже только как абстракцию реального существования мира вне нас и "данного нам лишь в ощущениях" (по Беркли и…по Ленину). Только теперь я понял, сколь недобросовестным был приём приведения всех субъективных идеалистов к "поповщине и реакционности" только на том основании, что эмпирик Беркли стал после своей учёбы священником. И никакой Беркли не реакционер, совсем напротив, он стоит у истока в философии великой традиции научного скепсиса, трезвости, прогресса, кантианства, демократии. Именно так!

Кажется, сразу после прочтения трудов Беркли, я пытался сформулировать собственные "Философские воззрения". Вкратце о них: я называю свою философию материализмом, которая сводится к вере в реальность существующего вне нас физического, телесного и данного нам в ощущениях мира, т.е. я повторил формулу Ленина, которую выучил в институте. Но есть ещё иные философские направления. Я воспитан в разделении противников материализма на объективных идеалистов (например, Гегель) и субъективных идеалистов (Беркли). Но оказывается, они совсем не отрицают реальность мира вне нас, как это долбили нам в институтах, но понимают её совсем иначе, чем материалисты. Если почитать самих идеалистов, то оказывается, что они полемизировали лишь с материалистической догмой о том, что не существует ничего, кроме никому не видных и одинаковых материальных частиц. И я думаю, что они правы в своей критике: нельзя сводить всё бесконечное разнообразие мира к совокупности одинаковых частиц. Однако когда идеалисты выдвигают свою модель мира и сводят её или к структуре, форме, чертежу, строению, идее мира (объективный идеализм религиозно настроенных людей), или к сумме ощущений, показаний приборов, опытов (субъективный материализм, а вернее скепсис учёных в исследованиях и поисках), то они тоже становятся односторонними, а их догмы неверными, точнее, не полными. Я могу признать, что все три позиции равноправны, но я предпочитаю материализм, как нечто среднее между двумя видами идеализма и потому более жизненное.

Да, уверенность человека в том, что мир есть Разум, Идея, Бог, т.е. в главном он понятен и известен, придаёт человеку мораль и силу, активность. Именно в сектаторском, религиозном характере гегельянства-марксизма-ленинизма заключена главная причина его преобразовательной, революционной и диктаторской активности. Объективный идеализм, религия нужны, полезны людям. Только плохо, если уверенность становится абсолютной, непререкаемой, неизменяемой, не поправляемой. Губительна одна вера без сомнений. Она отрицает науку, развитие.

Да, агностицизм, неуверенность в истинном виде "мира, данного нам в ощущениях" открывают широкое поле для поисков, исследований, науки, изменений. Но одни сомневающиеся учёные, колеблющиеся исследователи не могут обеспечить жизнь людей. Без твёрдой, целеустремлённой, убеждённой деятельности общество погибнет. И потому сам по себе агностицизм губителен, он должен дополняться верой или в Бога, или во что-то иное.

Как мне кажется, материализм занимает здесь промежуточную позицию. Он уверен, что реальный мир имеет под собой материальную, познаваемую основу и познаваемые законы, что может дать основу для уверенной работы. Но в то же время он уверен, что мир не может быть познан до конца, и дан нам лишь в ощущениях и практике, опыте, что даёт основу для научных сомнений и поиска. "Материя" - это выработанная долгими веками философского развития абстракция, которая, может удовлетворить и сомневающегося во всём учёного и активного деятеля, практика. На материи им легче всего и правильнее всего помириться, войти в компромисс. И потому я верю в будущее своей материалистической веры.

Философский материализм не исключает идей объективного и субъективного идеализма... Его первое и основное положение мне видится таким: мир есть движущаяся и структурированная (организованная, одушевлённая) и неопределённая в силу своей бесконечности материя. Материя, движение и информация (ощущения, идеи) бесконечны и первичны. Нельзя сказать, что материя первичней информации о своём разнообразии, потому что "простой материи" без разнообразия и информации о нём не существует. Также, разумеется, нет и движения, и информации (идей) без самого материального субстрата. Материализм и объективный идеализм слиты так же, как нераздельны материя и её структура, и информация о ней. Но сюда обязательно подключается и правота субъективного идеализма. Мир бесконечен, и наши знания о нём всегда будут неполными, субъективно переданными и выраженными, относительными. Есть правда во всех великих философских направлениях, и всё же главной является материя, как то существующее, что движется, организованно (одушевлено), бесконечно.

Я материалист, потому что подлежащим в основном философском предложении является материя, хотя, конечно, без своих сказуемых она лишается какого-либо смысла, превращается в полное ничто. Признавая правду за верой Гегеля-Маркса и скепсисом Беркли, сам я хочу держаться материалиста Ламетри. Но, конечно, как материализм без объективного и субъективного идеализма становится односторонним и ублюдочным, так нельзя материалисту не впитывать в себя правду верующих и учёных, не стремиться к полноте, многосторонности своего мировоззрения.

Как же трудно привыкнуть к полнокровному, всеобъемлющему, бесконечно-стороннему пониманию реальности, как тянет наш язык к упрощенчеству и односторонности!

И что делать, если невольно хочется назвать любой реальный объект просто материальным телом и явлением, материальным самим по себе и забыть о бесконечной совокупности всех его связей, как с микро -, так и с макромиром. Как трудно, привычно манипулируя с различными житейскими предметами, не забывать и бесконечной глубины и сложности каждого из них. Удивления и трепета перед ними как перед Вселенными, а ведь именно этого требует философский материализм. Как трудно не только обращаться к своему соседу конкретно и просто: "Иван Иванович!", но и видеть в нём "совокупность общественных отношений" (замечательна эта формула Маркса). Или заботиться о собственном "неорганическом" теле (опять по выражению Маркса), т.е. об окружающих тебя предметах, людях, явлениях, результатах своей физической и умственной работы, творчества столь же бережно, как и о своём "органическом" теле.

Возлюби ближнего как самого себя. Именно так и считает философский материализм: не больше или меньше (этими прегрешениями и грешат объективный и субъективный идеализм), а в равновесии, так же, в равной степени. Относиться к своим связям со средой как к себе, но не растворяться в среде начисто, до полного самозабвения. А если эти требования противоречивы, то находить какое-то равновесие, жизненный оптимальный компромисс - вот как надо строить жизнь

И также надо строить мне линию жизненного поведения здесь, в тюрьме. Да, за 40 лет у меня выросло большое "неорганическое тело", немалое богатство - друзей, детей, статей, работ, предметов.… Всё это – моё, и живёт оно сейчас самостоятельной жизнью на воле и будет некоторое время жить и без меня, даже если я и впрямь сдохну в лагере. Может, даже долго будет оно жить и действовать на мир, а в принципе, в безличной форме оно вообще не пропадёт, войдёт какой-то миллиардной частью в духовный и иной опыт человечества, обретёт в нём бессмертие. Таков реальный "загробный мир" в понятиях философского материализма. Загробный мир, в котором память потомков будет воздавать всем по заслугам: вместо рая - благодарность Пушкину, взамен ада – ненависть к Гитлеру, безличная благодарность к предкам – всем нам, обычным людям. Загробный мир, который создаётся, творится самим человеком уже сегодня, в тутошней жизни и только в ней.

И для меня также. Физически меня нет на воле, но для друзей Лиля показывает наши диафильмы и, может, даёт читать дневники и статьи – и для них я существую по-прежнему. Ведь и раньше, я в главном мог высказываться только через бумагу и магнитофон. Устные разговоры были лишь предварением писем-статей и диафильмов. Уход в тюремное небытие не убил меня, уже осуществлённого в прошлом, овеществлённого ("опредмеченного" по Марксу) в бумаге и плёнке. Может, он даже придал моему неорганическому телу больше популярности и активности из-за естественного сочувствия к посаженному в тюрьму. Очень ярко и с бесконечно большим обоснованием эту ситуацию выразил Солженицын: " После смерти своей я буду делать своё дело ещё лучше, чем при жизни".

Принципиально положение изменилось лишь в том, что после изъятия из большого мира моего физического тела моё неорганическое тело на воле перестало расти и развиваться. И если считаешь, что сделано очень мало, и если есть силы и желание работать, то обязательно надо стремиться вернуться к свободной жизни, к своему миру, надо стремиться к выходу из тюрьмы на свободу, на "химию" хотя бы или в ссылку, где не будут контролировать каждый твой шаг и совать нос в каждое твоё движение. Однако добиваться этого надо, ни в коем случае не забывая о противоречивых интересах большого мира, не нанося ущерба уже живущему неорганическому телу.… Или, если это невозможно, то чтобы ущерб был минимальным. Ведь отказался я от занятий самиздатом, а разве это не ущерб не только для меня, но и для мною уже сказанного и написанного? Однако принять такое обязательство будет необходимо – оно стоит 70-ой статьи, равносильной полусмерти.

Да, ради своего "органического я" можно поступаться в чём-то и интересами своей главной бессмертной, неорганической части. Но очень осторожно. В главном своими убеждениями, своими работами, своими друзьями поступаться нельзя, иначе замараешь себя на веки вечные, будешь гореть в огне осуждения, даже если забудут твоё имя за малостью его. Такого допускать нельзя. Просто глупо выходить из тюрьмы ценой настоящего отречения от своего главного существа. Как глупо отказываться от тяжёлой операции (лагерь), если завтра грозит смерть бессмертной душе. Нет, мне это запрещает моя вера, прекрасная вера философского материализма.

Другим английским философом, труды которого читала камера 322, был Френсис Бэкон, как признано, родоначальник английского материализма и зачинатель новой экспериментальной науки, мыслитель, завершивший собой эпоху Возрождения (16-ый век) и начавший новое время (17 век).

Юрист и придворный по воспитанию, образованию и профессии, он был очень талантливым и разносторонним человеком с острым умом. Занятия экспериментальной наукой были для него хобби. И, тем не менее, именно здесь он совершил самое главное. В полемику всей средневековой науке со схоластикой и на логической базе - "Органоне" Аристофана, он написал свой "Новый Органон", где основой знания объявил только опыт, Природу, а вместо аристотелевой дедуктивной логики провозгласил истинным экспериментальный, индуктивный метод доказательств. Да и целью новой науки он считал не победы в схоластических спорах - диспутах об одних и тех же, якобы, "вечных истинах", а изобретение полезных для жизни усовершенствований. И умер-то он, простудившись при опытах замораживания мяса в целях сохранения. Наверное, потому что он был дерзким дилетантом в экспериментальной науке, у него хватило смелости так полно и ярко высказать о схоластике средневековья всю горькую правду, пусть с большими преувеличениями и перегибами.

Однако с большим увлечением я читал этические вещи Бэкона "Опыты и наставления нравственные и политические" в т.2. Никакого внутреннего несогласия с мыслями Бэкона о нравственности у меня не возникало. И только одно тревожило: почему же он сам не смог выполнить свои наставления и был вынужден признаться публично в продажности, уйти с поста канцлера английского королевства? Неужели поучения – одно, а собственная жизнь - другое?

Однако нельзя приписывать Бэкону безнравственность только на основе его приверженности к новой науке и материализму. Ничего подобного. Этика Бэкона традиционна, она строится на примате "общественного блага" и заветов Бога, а сам он – политический деятель, придворный карьерист, просто не мог во всём следовать своей же, искренне исповедуемой, морали. Само участие в государственной жизни делало его безнравственным. Ни наука, ни этика не были для него главным. Главным была придворная карьера, служба одному из самых деспотичных английских королей, виновнику скорой английской революции. А вот потомкам осталось именно научное и даже моралистическое наследие Бэкона в его книгах. Нет, Бэкон не был совершенен, он даже сам не понимал, что в нём главное и ценное. Иначе не стремился бы к высшим государственным должностям в продажную эпоху.

А может, какая-то косвенная связь между естественно научным материализмом Бэкона и его практической безнравственностью всё же есть? Наверное, Томас Мор, другой английский канцлер-философ, не был способен на безнравственность, потому что необычайно крепка была его вера в Божьи заповеди, вера коммуниста и католика. Но ведь Т.Мор и не мог бы начать собой новое время, он мог только пойти на героическую смерть, стать святым. А вот Бэкон мог бы не "продаваться", если бы больше занимался наукой и обосновывал свой материализм ещё и этически, чем гнаться за славой и положением. Нет, пример Ф. Бэкона не может положить пятно на материализм.

Чтение 1 тома "Сочинений" Николая Кузанского, немецкого кардинала 15-го века, подтвердило это впечатление. Хотя Николай принадлежит уже переходной эпохе Возрождения, но он ещё стоит на границе со Средневековьем и в своих книгах показывает ошеломляющее разнообразие накопленных схоластической культурой богатств. Он тоже критикует схоластику, предпочитает церковному Аристотелю более античного Платона, но сам он - сын средневековой учёности и не может отвергнуть её заслуг (хотя и пытается).

Кузанский был последним моим философом в Бутырке. Однако курс лекций для исторических и философских факультетов "Философия эпохи Возрождения" А.Х. Горфункеля, 1980г. сильно расширил мои знания о начале современной Европы. Хотя, конечно, никакого удовлетворения оттого, что я "многое узнал" нет. Напротив, я увидел, сколь многого я не знаю. Сколь много упомянуто или лишь слегка описано славных имён, равноценных хотя бы Николаю Кузанскому!

Меня больше всего интриговала связь Возрождения с Италией и не только потому, что в папских владениях была своеобразная политическая столица той Европы или что там сама почва напоминала и звала вернуться к античности, а больше из-за существования множества независимых торговых, т.е. буржуазных республик–городов. Италия оказалась первой капиталистической нацией Европы и именно потому дала экономическую базу для Возрождения. Но капитализм её оказался особым, торговым, не имел под собой прочной научно-промышленной и религиозно- нравственной базы - и погиб. Только в других европейских странах Возрождение спровоцировало Реформацию и было вытеснено ею и Новым Капиталистическим Временем.

Выходит, Возрождению предшествовали "коммунальные" (городские) революции в Италии, установление в них республик. Каким-то образом коммунизм предшествовал Возрождению и гуманизму. Хочется верить, что и у нас такое возможно…

Поиски укрепления своей веры в философских книгах всё время подталкивали меня к самому началу европейской и всечеловеческой мудрости, к древним её истокам. Такой интерес существовал у меня очень давно, может, всегда, а сейчас даже вырос, и в своих требованиях я обязательно просил книги античной философии и истории. По истории так ничего и не дали, а философией Бутырская библиотека оказалась богатой. Углубление в античность, как в юность человечества, невольно сочеталось у меня с воспоминаниями о представлениях собственного детства. В детстве, как мне помнится, больше верится в реальность идей и сказок, и потому, наверное, дети цельнее и лучше. Надо только найти, обрести вновь детскую веру, а она даст правду и силу, как давала силу древним грекам их пантеистическая вера в олимпийских богов и природные стихии.

Первым греком оказался для меня Аристотель с его знаменитым "Органоном" – сводом 14 книг по логике и диалектике. До этой книги мне представлялось, что у греков наука и философия были много проще нынешних "высот и глубин", что Аристотель (я поверил Ленину) "свеж и наивен". А оказалось… Этот первый грек обрушил на мою бедную голову такую бездну тёмных для меня, но, несомненно, значимых рассуждений, что пробирался я в книжке с большим напряжением. Все последующие философские книги, не исключая "архитёмного" Гегеля, казались легче. Разобравшись в одном, я быстро его забывал на следующей головоломке. В итоге можно сказать, что "Органон" я не изучил, только прочёл и почувствовал. Моё ошеломление сменилось восхищением. Очень помогли предисловие и примечание разъяснением главного и демонстрацией того, как экономно стали записываться сложнейшие аристотелевы умозаключения в логико-математических формулах. И оказалось, что прогресс в основах дедуктивных наук за прошедшие от Аристотеля тысячелетия больше выражается не в содержании, а в форме записи, что Аристотель успел открыть всё главное в способах логического и, следовательно, математического доказательства. При этом, не будучи математиком, и даже не очень интересуясь достижениями математики того времени. Вот какая это была величина! "Органон" стал основой всей средневековой науки. Новое время Аристотеля не отвергло, а лишь развило.

В школах и институтах мы учили, что Аристотель был изобретателем формальной логики и стихийного материализма, а современный философский материализм идёт много дальше – он заменяет, вернее, превосходит и преодолевает аристотелевую логику диалектикой, учением о противоречивости бытия. Но после знакомства с самим "Органоном" начинаешь понимать, что проблему соотношения диалектики и логики решал уже сам Аристотель и решал намного, нет, несравненно более глубоко, чем все нынешние "диалектики". Не диалектика заменит логику, а наоборот, из диалектики, обобщившей доказательства в спорах свободных граждан и софистические приёмы и парадоксы, Аристотель выделил и изобрёл гораздо более чёткое и твёрдое – логику, необходимую базу под науку, т.е. он родил науку.

Изучаемый нами хвалёный диамат даже не заикается, что Аристотель давно уже предусмотрел деление мира на бытие в возможности (потенциально сущее) и бытие в действительности (актуально сущее). Кстати, современная математика, заменив слово "бытие" бесконечностью, различает бесконечность актуальную и потенциальную.

В наш неизвестный и потому неопределённый, многосмысловой и потому диалектический или тонкий ("тоники") мир, Аристотель ввёл твёрдую почву ясного непротиворечивого, логического знания, отчертив законом исключённого третьего, как ударом меча, область необходимого, актуально сущего от неопределённого, потенциального. А наши учителя диалектики как бы стремятся уничтожить это открытие древним греком твёрдой земли, снова спихивают нас в море неопределённости без края или ещё хуже – в софистику, когда за истину почитается всё, что угодно, всё что выгодно начальству. Заменяют античный свет на новую тьму, Гармоничность и Закон на восточную неопределённость и Хаос - самое страшное зло для древних греков.

Другим древним греком, мыслями которого довелось насыщаться в тюрьме, был Секст Эмпирик "Сочинения" в 2-х томах. Секст Эмпирик – это не имя, а просто "шестой скептик" – условное прозвище, данное переписчиками древней энциклопедии античного скептицизма, ставшего по выражению автора предисловия, наряду с книгой Диогена Лаэрция основным источником сведений о взглядах античных мыслителей. По Сексту Эмпирику у меня сохранилась запись:

Больше древнегреческих философов в Бутырке не оказалось. Но зато уже летом, как бы доскребая философские остатки, принесли мне две книги об античной философии, обе оказались интересными.

В.Я.Комарова "Становление философского материализма в Древней Греции" (логико-гносеологические аспекты диалектики философского познания).- ЛГУ, 1975г.

Эта книга помогла мне понять, как реально возникла философия из первоначального, цельного, может, даже детского воззрения на мир через настойчивые вопросы о бесконечности и человеческом знании о нём. Ответы были возможны разные и совершенно непредсказуемые.

Ответами становились разные философские учения, всё утончающиеся и дальше отходящие от первоначальной, ещё мифологической цельности. Каждое из развитых философских учений вместе с тем становится и односторонним. Отсюда и тяга к первоначальной детской вере, к прочной вере в живой мир, в родные мифы. Тяга, которая и меня гложет.

А.Н Чанышев "Италийская философия".- МГУ,1975г. о пифагорейской школе и элеатах Ксенофоне, Пармениде, Зеноне, Мелиссе. Биографии, учения, ученики. Интересно отмечено влияние географического фактора. Если в Ионии, на границе с персидской деспотией, возникла впервые натурфилософия–материализм, то в "Великой Греции", Италии, - школы математики- идеализма. На дальнем Греческом Востоке (в Ионии) обобщениями защищаются от азиатской деспотии, злого хаоса, беспредельного апейрона, а на Греческом Западе (в Италии) возникла идея организации Космоса. Космос прекрасен, внутренне устойчив через число - основное средство торгового дела, гармонизации интересов всех людей. (Архит: "Открытие счёта способствовало прекращению распрей и увеличению согласия, ибо после того, как это случилось, нет обсчитывающих и господствует равенство"). Это неутешительные для материализма, но, думаю, неокончательные выводы. А вот демократические корни идеализма здесь более убедительны: от торговли любовь к счёту, математике, а от последней очень естественен переход к идеалистическому обобщению мира.

И ещё одну книгу об античности, но не греческой, я вдруг здесь прочёл. Мне её дали невзначай, одной из последних. Г.М.Бонград-Левин "Древнеиндийская цивилизация (философия, наука, религия)". - М., 1980г.

Книг о китайской философии или истории в Бутырке читать мне не пришлось, а от японской культуры мне достался замечательный памятник Х века Сей-Сенагон "Записки у изголовья".- М.,1975г.

Книги про цивилизации древней Индии и Японии дали мне ощущение единства мира. Языческая культура Индии очень похожа на античное цветение Греции, как будто Индия много веков вплоть до современности не выходила из античной фазы и, может, в этом и состоит её особое своеобразие. Нравы древней Японии похожи чем-то на нравы свободной Англии. И везде своя особая вера – индуистская, синтоистская, родовая. Оказывается, везде, даже на азиатском старом континенте, есть корни у европейской цивилизации, потому что они - главные истоки ещё догосударственной, свободной жизни, известной из сказок и легенд. Они в первоначальной, мифической вере, которая есть у каждого народа и у каждого своя. Как у каждого человека есть своя детская вера, к которой надо обязательно пробиться, конечно, не отметая полученную культуру, а перестраивая её на своих основах.

Не знаю, не могу оценить, насколько я преуспел в Бутырках при поиске и укреплении своей веры. Наверное, на это нельзя ответить сразу, по жизни видно будет. Но чувствую, философскую жажду я там утолил и сейчас на мир смотрю увереннее.