Приложение №4.”Феномен Сокирко”

(материалы из нашего начатого в сентябре 1980г. сборника “Вокруг “Поисков”; последний материал сборника датирован маем 1992г)

Как мне сообщили компетентные органы, в некоторых зарубежных (эмигрантских) средствах массовой информации появились сообщения обо мне как о «жертве советского режима». В связи с этим я должен заявить следующее. Действительно, в январе я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, при редактировании журнала «Поиски» и составлении мною под псевдонимом К. (Коммунист) Буржуадемов сборников «В защиту экономических свобод».

Я сознаю, что мои буржуазно-коммунистические взгляды отвергаются громадным большинством советских людей и чужды им, что, как ни горько это осознавать, я являюсь идейным отщепенцем от своего народа, а мои усилия по обсуждению и распространению своих взглядов могут быть осуждены советским судом как преступление. Однако взгляды невозможно менять как одежду. Поэтому, видимо, мне придётся долгие годы жить среди осуждёния своих соотечественников. Тем не менее, если суд вынесет мне обвинительный приговор, я встречу его с пониманием как приговор народа. Во всяком случае, лучше отбывать наказание на родине, чем жить на чужбине (тем более что в настоящее время, учитывая моё семейное положение и данное мной обязательство, я выпущен до суда на свободу).

Высказанное же обо мне мнение как о жертве и мученике я отвергаю как неверное. Вместе с тем я должен заявить, что хотя всегда стоял за свободный и беспрепятственный обмен информацией и идеями, однако, если кто-либо за рубежом вознамерится использовать мои работы и имя во враждебных моей стране целях или для ведения психологической войны, то такие действия с моей стороны могут вызвать только осуждение. Подпись.

от гражданина СССР Сокирко Виктора Владимировича.

Как мне стало известно, в некоторых зарубежных западных средствах массовой информации появились сообщения обо мне как о “жертве советского режима”. В связи с этим я должен сообщить следующее:

Многие годы по глубокой заблуждённости я занимался деятельностью, порочащей советский общественный и государственный строй. К сожалению, мои отдельные статьи использовались западными противниками в ущерб нашей стране.

Осознав антиобщественный характер моей деятельности, я осуждаю её и готов искупить свою вину перед народом честным трудом на благо нашей Родины.

В связи с этим я категорически запрещаю использовать мои работы и имя во враждебных моей стране целях или для ведения против нее психологической войны.

Данное заявление с моего согласия может быть опубликовано в советской печати, АПН и на телевидении” 29. 09. 80г. Подпись

Как мне стало известно, в закрытых зарубежных средствах массовой информации появились сообщения обо мне, как о «жертве советского режима». Известно мне также, что эти же средства массовой информации расценили сделанное мною в суде заявление лишь как результат давления и угроз, оказанных на меня во время следствия и в тюрьме. Это - неправда! Сейчас я нахожусь на свободе, никто мне не может угрожать, и я вновь подтверждаю то, что было сказано мною на суде, а осознано задолго до него. В связи с этим я хотел бы сообщить следующее.

С 1978г под псевдонимом К. Буржуадемов и под своей фамилией я выпускал для узкого круга лиц машинописные сборники «В защиту экономических свобод», принимал участие в редактировании журнала «Поиски взаимопонимания», публиковал в них материалы, чуждые взглядам советского народа. Тогда я искренне считал эту деятельность исполнением своего гражданского долга и потому игнорировал неоднократные предупреждения властей.

В январе 1980г я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй в вышеупомянутых изданиях. Во время следствия у меня было достаточно времени для анализа своих поступков и осознания причин произошедшего. Я понял, что мой арест был закономерен, потому что я противопоставил себя государству, народу. Я понял, что нельзя жить в стране и помимо формальных законов не учитывать ещё и мнение абсолютного большинства своих сограждан, по которому я, например, заслуживал бы очень строгого наказания. Кроме того, я узнал, как моя деятельность использовалась противниками нашего государства в ущерб интересам народа. Поэтому ещё до суда я был готов принять любой приговор советского суда как приговор народа. Ведь лучше отбыть наказание на Родине, чем жить на чужбине.

Так, ещё до суда, и я это подтверждаю, я самостоятельно принял решение не заниматься впредь подобной деятельностью. 29 – 30 сентября состоялся суд, который приговорил меня к трём годам лишения свободы условно. Суд учёл моё осознание своей политической вины перед народом и государством, моё семейное положение и проявил ко мне снисхождение Приговор, вынесенный мне, был много легче, чем я мог ожидать. Я благодарен советскому правосудию, что мне дана возможность остаться на свободе, работать по своей специальности, растить детей. Я понимаю этот приговор, как веру в то, что я буду полезным членом советского общества и работой искуплю свою вину.

Высказываемые на Западе мнения, как о «мученике» и «жертве» я отвергаю. Так, в первых числах апреля нынешнего года орган НТС газета «Русская мысль» опубликовала статью о моём аресте, где допустила возмутительные выпады в адрес советского государства. Примерно в это же время в «защиту» меня выступили радиостанции «Радио Свобода», «Голос Америки» и другие. Я никогда и никого за рубежом не просил о своей защите и сейчас не нуждаюсь в ней. А подобное использование случившегося со мной просто осуждаю. Вновь повторяю, что осуждаю также любое использование моих работ и имени во враждебных моей стране целях, для ведения против неё психологической войны, этого пролога войны горячей.

Именно по патриотическим побуждениям и без особых надежд на снисхождение я самостоятельно. Ещё летом этого года составил заявление для печати, аналогичное этому по содержанию. Из этих же побуждений я повторяю его сейчас.

В заключение хочу сказать, что с чувством большой благодарности я принял приговор суда и постараюсь впредь быть полезным членом советского общества. Подпись

от гражданина СССР Сокирко Виктора Владимировича,

бывшего члена редакции журнала «Поиски взаимопонимания» и составителя самиздатских сборников «В защиту экономических свобод» (под псевдонимом К.Буржуадемов), арестованного 23.01.80г., освобождённого «под подписку» 04.09.80г. и осуждённого Мосгорсудом к трём годам лишения свободы условно.

Главная цель моего сообщения: подтвердить перед зарубежными читателями, что мои заявления (в суде 29.09.80г. и недавнее – 24.10.80г.), переданные на Запад через АПН, сделаны мною вполне осознано.

К сожалению, специфика давних традиций однопартийности советской печати вынуждает пользоваться не своими словами и оборотами, прибегать к умалчиванию и недоговоркам в передаваемых через АПН заявлениях, что может привести и приводит западного читателя (особенно, если он знаком с моими самиздатскими работами) к мысли о том, что эти заявления составлены лишь под давлением. Такое мнение уже сложилось относительно первого заявления. Второе должно было исправить этот эффект, но думаю, что получилось обратное. Я совсем не намерен винить корреспондента АПН, который помогал мне составлять заявление от 24.10.80г. Он действовал очень мягко и буквально очаровал меня, но мой нулевой опыт общения с печатью и инерция тюремных воспоминаний привели к тому, что второе заявление не похоже на свободную речь. Поэтому я надеюсь, что это заявление, передаваемое читателям уже через западного корреспондента, окончательно прояснит и закроет для них «вопрос о Сокирко».

Дело в том, что я действительно не считаю себя «жертвой советского режима», а напротив, благодарен нашим властям за своё освобождение. В суде я утверждал, что не виновен в клевете на советский строй, но при этом просил не оправдания, а лишь снисхождения, потому что знал, что хотя по действующему законодательству распространение любых взглядов не наказуемо, но, по мнению очень многих моих соотечественников (уверен, что их подавляющее большинство), за многолетнее обсуждение своих буржуазно-коммунистических взглядов я достоин даже большего наказания, чем предусмотрел закон по предъявленной мне статье УК РСФСР. (Фразу стрелять таких надо!» я слышал много раз от многих людей). В народном сознании понятия «Родина», «советская власть» или «советское государство» слиты воедино. В самой жизни я вижу, как верен старый гегелевский тезис «каждый народ достоин того правительства, которое им управляет». Думаю, что в этом – основная трагедия части советских диссидентов.

Так случилось и со мной. Как видно из моих самиздатских работ, охваченный острой тревогой за будущее страны, за низкую эффективность экономики, за падение трудовой активности приросте потребительства, за растрату природных богатств и бесхозяйственность, за топтание перед назревшими реформами, за опасное стремление к излишнему внешнему влиянию и т.д. и т.п., я искренне считал свою самиздатскую деятельность исполнением гражданского долга и потому в запальчивости игнорировал предупреждения следственных органов. А вот в тюрьме, куда меня посадили именем народа, я с горечью согласился, что мои взгляды и действия противоречат взглядам и желаниям нынешнего народа, а моя деятельность именно в этом смысле может быть названа антинародной или антиобщественной. В различии этих оценок нет неправды, а лишь противоречие между будущим и настоящим. До ареста отказ от «Хроники текущих событий» и самиздата звучал для меня предательством будущей Родины (об этом я писал в письме «К аресту Т.М.Великановой), а после ареста мне пришлось думать о том, как остаться в мире с сегодняшней Родиной. До ареста я мог думать, что народ и государство всё же пойдут на прямой диалог, всё же будут учитывать мои советы. После ареста стало ясно, что в их глазах я только предатель и преступник. Поэтому я и заявлял, что приму любой приговор советского суда с пониманием, как приговор народа.

Я не отказался от своих убеждений (суд этого и не требовал, да никто и не может изменять свои убеждения по требованию), не отказался ни от своей тревоги за будущее, ни от стремления сделать для него всё, что в моих силах. Но теперь самиздатская деятельность для меня закрыта – сам я это понял и решил ещё до суда, ибо её возобновление почти автоматически повлечёт за собой новую тюрьму или эмиграцию, т.е. исчезновение. Ни того, ни другого я не хочу. Мне остаётся теперь только жить обычно работающим советским человеком и вспоминать, что часть жизни я отдал будущему, отдал безбоязненному обдумыванию и обсуждению судеб страны в самиздате, зная, что написанное мною в эти годы, если имеет смысл и значение, уже живёт независимой от меня жизнью. Надеюсь, что будущее выдвинет новые, более приемлемые для советских людей (и властей) формы свободной идейной жизни и разовьёт всё ценное, что создано нами.

Я убеждён, что такое возвращение из тюрьмы к обычной жизни лучше исчезновения. Хотя, конечно, это лишь моё мнение.

Моим товарищам по журналу «Поиски» В.Абрамкину и Ю.Гримму выпал путь в лагерь. Я разделяю восхищение их твёрдостью и высокими нравственными качествами, сочувствую горю их родных и им самим в нелёгкой участи, но вместе с тем и сожалею, что они не искали взаимопонимания со следственными и судебными властями и не вышли из тюрьмы. А ведь в конце 1979г. они, как мне кажется, начинали поиски выхода из противостояния с властями, соглашаясь с другими членами редакции журнала о необходимости его приостановки (фактически о самороспуске редакции). Аресты помешали этому поиску. На собственном примере знаю, что в тюрьме такой выход находить много труднее, что он сопряжён там с прямыми нравственными потерями, компромиссами с совестью. Но и отказываться от таких поисков, идти на максимально суровый приговор, на рост горя и ожесточения – тоже плохо, а для меня лично было бы изменой своим либеральным принципам. Убеждён: выйдя из тюрьмы и никому не навредив, я поступил честно и последовательно в основном – в поисках взаимопонимания и сосуществования диссидентов и властей.

Наконец, я должен объяснить и самое трудное. Хотя я и сторонник свободного распространения информации и идей и был благодарен за публикацию на Западе моей первой книжки и статей, а потом – за проявление сочувствия и помощь семье во время моего заключения, нок своему невольному участию в усиливающейся на Западе пропагандистской кампании против «советского тоталитаризма», т.е. в идеологической войне, я отношусь отрицательно.

В своих предыдущих заявлениях через АПН я протестовал против использования моего имени и работ во враждебных стране и советскому государству целях и приводил пример: в апреле этого года парижская газета «Русская мысль» в статье о моём аресте соединила мою биографию с такими выражениями, как «палачи с Лубянки», «многолетний террор большевиков», т.е. типичными антисоветскими штампами, пригодными лишь для посева ненависти. У человека либеральных взглядов это вызывает возмущение, тем более у меня. Теперь, побывав в советской тюрьме, я это знаю определённо: даже в самых трудных условиях – среди уголовников, или в карцерном сыром подвале, или на 15-ом дне голодовки я испытывал к следователям и надзирателям, приведшим меня к этому самые разные чувства, включая и возмущение, и озлобление, но никогда не терял при этом понимания необходимости их работы сейчас, ни даже человеческих симпатий многим из них.

Но дело не только в антисоветских штампах. Я люблю западную цивилизацию. Убеждён, что и к осуществлению коммунистических идеалов моя страна может реально подниматься только чере6з самостоятельно выбранный западный путь развития. А осознавать, что это развитие может быть прервано все разрушительной войной (причём, против нас будут, видимо, Китай в союзе с Западом), и что сам можешь оказаться причастным к её идеологическим истокам – просто непереносимо. Я боюсь втягивания западных государств во внутриполитическую борьбу в нашей стране, боюсь перерастания внутренних конфликтов между диссидентами и властями в международную напряжённость.

Поэтому я всегда крайне насторожённо относился к западной помощи. Поэтому на суде признал свою политическую вину за возможное использование моего имени и работ противниками нашей страны за рубежом. Поэтому и сейчас с Вашей помощью обращаюсь к средствам массовой информации: забудьте обо мне, избавьте меня от комплекса вины за рост неприязни между советскими и западными народами и государствами. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, особенно сейчас, после освобождения. Пусть лучше ваши силы будут направлены на поиски взаимопонимания между нашими странами.

В заключение хочу поблагодарить Вас за предоставленную возможность полностью высказаться и подтвердить, что данное интервью для меня первое и последнее, что оно вызвано не совсем удачными заявлениями, переданными через АПН, что больше моих выступлений в печати не будет, потому что я твёрдо собираюсь выполнять принятые на себя обязательства.

27.10.1980г.

24 октября 1980года Вы передали Агентству печати «Новости» Ваше заявление для печати по поводу состоявшегося над Вами суда. Мне неизвестно как распорядилось АПН Вашим заявлением. В советской печати до сих пор оно не появилось, но Вами оно подписано и передано.

Я не хочу вступать с Вами в какой-либо спор, не хочу оправдывать или тем более упрекать Вас. Но, зная Вас как человека, способного логически мыслить, хочу поставить перед Вами несколько вопросов, возникающими при чтении Вашего заявления для печати:

1. Если Вы в течение почти двух лет считали своё участие в редактировании журнала «Поиски» и публикацию в нем своих статей «исполнением своего гражданского долга», то почему только во время месячного пребывания в тюрьме Вы нашли «достаточно времени для анализа своих поступков и осознания причин происшедшего»?
2. Если заключение в тюрьму (дома осталось четверо детей), где, как теперь стало известно, Вы некоторое время находились в подвальном карцере и 15 дней держали голодовку, - Вы не считаете давлением на Вас, то что Вы тогда называете «давлением»?
3. На основании каких данных Вы утверждаете, что, по мнению «абсолютного большинства» Ваших сограждан, материалы, публикуемые в журнале «Поиски”, приносят ущерб советскому народу, если ни один из этих материалов не был опубликован в советской печати, а, следовательно, народ не мог не только выразить, но и составить своё мнение по этим вопросам?
4. Вы считаете, что Ваш арест «был закономерен». Считаете Вы также закономерным арест и осуждение соредакторов журнала «Поиски» Валерия Абрамкина и Юрия Гримма?
5. Суд вынес приговор, которым Вы признаны виновным по ст.190-1 УК РСФСР, т.е. в составлении и распространении заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй. Иными словами вы осуждены за клевету. За этот приговор Вы благодарите советское правосудие. Означает ли это, что Вы признаёте себя, а также и других соредакторов журнала «Поиски» и авторов этого журнала клеветниками?
6. Вы заявляете, что осознали свою политическую вину перед народом и государством. Признаёте ли Вы свою юридическую вину, т.е. состав уголовного преступления в Ваших действиях? Считаете ли Вы себя политическим или уголовным преступником? Как Вы относитесь к официальным заявлениям ряда ответственных советских руководителей о том, что у нас нет политических преступников и политических заключённых?
7. Вы заявляете, что никогда и никого не просили за рубежом о своей защите. Считаете ли Вы, что кто-либо из находящихся в советской тюрьме (в частности, Вы, или Абрамкин, или Гримм), имеют практическую реальную возможность обратиться с какой-либо просьбой к любому лицу или организации за рубежом?

И последний второстепенный вопрос: Читали ли Вы когда-нибудь издающуюся в Париже газету «Русская мысль», и какой информацией Вы пользуетесь, именуя эту газету «органом НТС»?

Если это моё открытое письмо не будет опубликовано в советской печати (что вполне вероятно), и если Вы будете лишены возможности ответить мне через газету (что тоже вероятно), то буду рада получить ответ по моему домашнему адресу: Москва 121069, ул. Воровского, дом 18, кв.17.

12.11.1980г. (отправлено 7.12.1980г) С.Каллистратова

Уважаемая Софья Васильевна!

Отвечаю на Ваше письмо от 7.12.1980г. сразу по пунктам:

1. Известно, что в тюрьме, действительно, много времени «для анализа своих поступков». Однако таким анализом я занимался и до ареста. У К. Буржуадемова всегда была своя независимая точка зрения, совмещающая членство в редколлегии «Поисков» с принципиальной лояльностью к советской власти. В этом легко убедиться по моим прежним статьям.
2. Без сомнения, заключение в тюрьму является давлением, и я этого никогда не отрицал. В заявлении 24.10. 1980г. я возражал лишь против того, чтобы занятая мною позиция и заявление в суде были вызваны только давлением и угрозами. Признание своей политической вины за возможное использование моей ситуации противниками советской власти сделано мною по убеждению.
3. Я никогда и нигде не говорил, что материалы журнала «Поиски» приносят ущерб советскому народу. Но по опыту личного общения со многими советскими людьми, обсуждая с ними свои убеждения, знаю, что мои статьи (говорю лишь о них) они сочли бы преступлением (по принципу: «стрелять за такую писанину надо»). От понимания этого положения взгляды измениться не могут, но и иллюзии о народной поддержке я питать не могу.
4. В тюрьме я пришёл к выводу, что «мой арест был закономерен», в смысле «неизбежным», а совсем не в том смысле, что он был юридически законным. Думаю, что и арест Абрамкина был неизбежным, а вот почему арестовали Ю.Гримма вместо разрешения эмигрировать (как П.М.Егидесу), не понимаю до сих пор.
5. Я никогда не признавал ни себя, ни других редакторов и авторов журнала «Поиски» клеветниками, что подтверждается записью суда в приговоре: «С заявлением Сокирко, что помещенные в журнале «Поиски» и сборниках «В защиту экономических свобод» и исследованные в судебном заседании материалы заведомо ложными не являются, судебная коллегия не может согласиться …» Благодарил же я следственные и судебные власти не за приговор, признавший меня преступником, а за фактическое освобождение от наказания.
6. Да, я отрицал состав уголовного преступления в своих действиях, но, понимая практическую неизбежность своего осуждения в виду резко отрицательного отношения к моим действиям властей и большинства советских людей, просил у суда не оправдания, а лишь снисхождения и мягкого наказания.
   
7. В глубине души я не считаю себя ни политическим, ни уголовным преступником, но суд признал меня виновным в клевете на советский строй, что по УК РСФСР считается уголовным преступлением. К официальным заявлениям советских руководителей, что у нас нет политических преступников и политзаключённых, я никак не отношусь, потому что не читал таких заявлений. Если такие и вправду делались, то это лишь чисто формальная точка зрения, ибо по закону даже такая чисто политическая статья, как «антисоветская пропаганда» (ст.70) входит именно в Уголовный кодекс.
8. Общеизвестно, что лица, находящиеся в следственном изоляторе на предварительном заключении имеют право сношений с внешним миром лишь через следователя, поэтому, конечно, обращаться с жалобами за рубеж они практически не могут – только неофициальным путём, что очень трудно. Что касается меня, то своё сдержанное отношение к помощи из-за рубежа я высказывал ещё до ареста. Конечно, я благодарен за помощь и поддержку, оказываемую моей семье во время моего заключения, но не хочу, чтобы моя ситуация тем или иным образом использовалась против наших властей, обостряла внешнеполитические отношения.
9. Наконец, я сожалею, что в заявлении 24 октября назвал парижскую газету «Русская мысль» органом НТС – по настоянию и убеждению корреспондента АПН. Наверное, с его стороны это была недобросовестность, а с моей просто огорчительная доверчивость.

Ответив на Ваши вопросы, я хотел бы разрешить и свои недоумения. Софья Васильевна, мы знакомы много лет, я многократно обязан Вам за помощь и советы, Вы были и остаётесь для меня глубокоуважаемым человеком, которому я не могу не доверять, даже если Ваше отношение ко мне сильно изменилось.

Так вот, я не понимаю, почему и зачем Ваше письмо – открытое и стало таким фактически с 12.11.1980г., не дожидаясь опубликованного АПН моего заявления.

Ведь именно от Лили Вы получили копию этого заявления и оставили её у себя лишь для того, чтобы сравнить напечатанный текст с действительно мной подписанным. Тогда же я говорил Вам, что считаю факт этого заявления большой ошибкой, потому что хотя там выражены в основном мои мысли, но не полностью, не своими словами, не свободно. Говорил, что буду отказываться от него и готов даже пойти на риск свободного выступления по этому поводу. 11 ноября я письменно уведомил АПН о своём отказе от заявления 24.10.80г., выслал им взамен действительно собственное изложение своей ситуации и предлагал, чтобы оно было передано в виде интервью для западных читателей, если так уж необходимо там выяснять мой вопрос. Это Вы тоже знали.

Я очень надеялся, что АПН само откажется от этой затеи, и моя ошибка будет исправлена сама собой. До сих пор так и получалось. Правда, появился туманный слух, что какое-то радио говорило, что у Сокирко какая-то особая позиция, отличная от других соредакторов «Поисков» и вроде бы со ссылкой на заявление после суда, но слух этот так и не подтвердился до сих пор.

Ваше Открытое письмо сильно изменило положение. Получается, что именно Вы пустили в чтение моё злополучное заявление, от которого я официально отказался, пустили вопреки моему желанию. Правда, 12 ноября меня известили о Вашем открытом письме, к нему было приложено моё заявление, но одновременно уверили, что последнее уже стало известно из АПН. К огорчению от этого известия прибавилось огорчение от открытости Вашего письма, на которое я не имею права откликаться также открыто. Вы прекрасно это знаете и сами призывали к осторожности, особенно на первом году условного срока. Текст Вашего письма мне не оставили и получилось, что почти месяц я ждал в надежде, что, может, и АПН, и Вы откажетесь от этих «публикаций». А в это время Ваше письмо и моё заявление уже читалось людьми и у них составлялось очень худое и неверное обо мне представление.

Так 1.12.1980г. С.Я. Гримм написала мне письмо, в котором утверждает: «На суде Вы признали, что в Ваших статьях имеются элементы клеветнических измышлений на советский государственный и общественный строй. Ставлю Вас в известность, что на процессе Ю.Гримма были упомянуты Ваши статьи, распространение которых ставилось в вину Ю.Гримму… В отличие от Вас я не вижу вины моего мужа…. Позвольте мне потребовать от Вас объяснений… Приведите факты заведомой лжи, которую Вы использовали в Ваших статьях…”

По содержанию видно, что С.Я.Гримм пишет после прочтения Вашего Открытого письма. Теперь те, кто прочтут письмо самой С.Я.Гримм, будут совершенно убеждены, что большего подлеца, чем В.Сокирко, нет на свете. Что это? Кому так надо? И как сработала эта обвинительная цепочка опорочивающей неправды?

И дальше. Почему обращённые ко мне требования некоторых диссидентов сознаться покаяться в своей слабости, перестать искать свою позицию, перестать заниматься общественной деятельностью, которой, мол, я не достоин, так похожи на требования следователей «сознаться в клевете», «перестать сидеть между двумя стульями», «отказаться от самиздатской деятельности»? Откуда такое сходство?

Избави меня Бог сомневаться в Вас, Софья Васильевна, или думать, что Вы это сделали нарочно, чтобы унизить К.Буржуадемова, взгляды и поиск которого Вам неприятны. Но упрекнуть Вас в опубликовании моего заявления от 24.10.1980г. против моей воли и обвинительного по духу Открытого письма против человека, который не может отвечать открыто, я должен.

Я был бы благодарен, если бы Вы изъяли из чтения мое заявление и Ваше письмо, или взяли бы на себя труд открыто и отвечать на него в мою защиту – ведь Вы много обо мне знаете, а после получения этого частного письма знаете ещё больше.

С уважением Подпись 13.12.1980г.

Уважаемая Софья Васильевна!

Я прочёл Ваше “письмо Виктору Сокирко”. Как политический документ оно выгодно отличается от сокиркинской цидульки для АПН. Вопросы поставлены лаконично, они обобщены и правомочны. Прямо скажу, в нелёгкое положение они ставят Виктора, и – поделом!

Делая такие ответственные заявления, к тому же для АПН, надо быть осмотрительнее и выражения выбирать. А Сокирко, между нами говоря, никогда не был стилист: я могу сообщить об этом как его коллега по “Поискам” и как редактор иных его статей. Приведись мне контактировать с АПН в таких странных обстоятельствах, я бы ляпов не допустил. Возможно, это профессиональное. Но свидетельствует ли оно в мою пользу?

Позвольте и мне - вопрос: нужно ли уметь капитулировать?

С точки зрения движения, рассчитывающего на конечное торжество – на победу – н е т ! Солдат, поднявший руки, да будет расстрелян – он подрывает окопное братство и боевую мораль:

Нет крепостей, которых не смогли бы взять большевики!

Мушкетёры короля не сдаются!

Победоносные армии легко прощают ренегатов-бедолаг, поставивших не на ту лошадку. Но разбитые стратеги расстреливают каждого десятого, иначе разбегутся все.

Виктор Сокирко, сами понимаете, не годится в герои Дюма. В нём нет этакой лихой удали, незамысловатости и группового лакейства. И он, как все, тоже, бывало, бубнил что-то о “тоталитаризме”, а когда понадобилось повторить это с пафосом, привстав, да поглядев соколом - на тебе, отказался! Персональное дело комсомольца Сокирко, начатое 20 лет назад исключением из ВЛКСМ за неверие в коммунизм-1980, завершилось Бутырками-1980, судом и изгнанием К.Буржуадемова из приличного диссидентского общества.

А сколько теперь из-за него хлопот – Вы себе не представите! И в ежегодный отчёт комиссии Конгресса попала лишняя фамилия, и ещё в скольких общественных синодиках проколы:

“Читайте свободный московский журнал “ПОИСКИ”!

…Три члена редколлегии Валерий Абрамкин, Юрий Гримм и Виктор Сокирко находятся в ЛЕФОРТОВСКОЙ ТЮРЬМЕ в ожидании суда.

Но “ПОИСКИ” ПРОДОЛЖАЮТ ВЫХОДИТЬ!..

Чеки и почтовые переводы выписывайте на…

(“Континент” №24)

Выписывать ли теперь чеки? Призадумаешься…

Вам, я полагаю, всё ясно, что сталось с Вашим адресатом, да и с “Поисками” тож. Вы, Софья Васильевна, своё мнение составили; а что не хотите его оглашать полным текстом, то это одна Ваша любезность к злополучному Сокирко: Ваш такт.

Меня, если хотите знать, поражает полная безотносительность и неотнесённость Ваших вопросов – стало быть, и Вашего мнения – к человеку, ставшему их полемической добычей. Год Витиной нравственной лихорадки обращён в предлог для демонстрации нерушимости Ваших нравственных принципов, равно и идеалов Вами выражаемого направления.

Ваши принципы всем известны и достойны уважения. Но что Вы можете сказать о Викторе Сокирко, кроме того, что он “человек, способный логически мыслить”? Он способен произвести на свет четверых детей, да, - отголодать в камере 15 суток, - сидеть в подвальном карцере за межкамерную связь, и при этом, увы, он способен воздержаться от сомнения и блуждания мыслью, - всё это Вы знаете. Вас удивляют его умствования: тюрьма ли место для пересмотров?!

Увы, и к чему лукавить? М е с т о ! и чуть ли не единственное в том общественном направлении, которое блестяще представляете Вы, как, впрочем, и сам Виктор Сокирко (К.Буржуадемов).

Здесь необходимо приостановиться, чтобы понять, как получилось, что первым произведением К.Буржуадемова, задевшим и больно задевшим за живое многих из нас, стало его заявление для АПН.

Дело не только в том, что, столько говоря, мы не верим в слова, которые говорим, - ещё меньше мы верим людям, которые с нами говорят. Слова диссидентских полемик сегодня также неконвертируемы, как рубли. Рубли размениваются в странах СЭВа, а наши слова – в самиздате. Человек, который говорит свои слова мучительно всерьёз, десять лет всерьёз, и при том одни и те же слова. Десять лет подряд – это потеха на весь самиздат!

Виктор Сокирко, под псевдонимом и без, десять лет кряду твердил нам о компромиссе, о негодности Противостояния в качестве политического инструмента для решения общих национальных задач, о необходимости искать предпосылки такого компромисса и понятия такого языка, которым граждане могли бы разговаривать друг с другом…

Физически ощущая глухоту, надвигающуюся с двух сторон, особенно ту, что ближе – диссидентскую, самиздатскую глухоту, он… лихорадочно писал последние статьи перед арестом, что составили хребет восьмого номера “Поисков” - статьи о компромиссе, о диалоге со сталинистами, о солидарном предотвращении политической и экономической разрухи…

Да кому они были нужны, те статьи? Кому время есть слушать какие-то вообще человеческие слова и обращения, когда и своим-то не веришь, а транзистор тут как тут (до 20 августа, как Вы помните, не глушили)?!

Потом чудак оказался где надо – в Бутырках… Это же было в порядке вещей, это никак не мешало никому из нас сохранять идейное и моральное равновесие… Но чудак вдруг взбунтовался, вдруг начудил слишком, слишком даже для К.Буржуадемова. Такого мы ему не спустим, да и статей писать полемических больше не надо, довольно перейти в обращении с “ты” на “Вы”, чтоб разом провести линию между мыслями камерника и идеалами правозащитного движения.

Идеалы этого движения известны: от противоправного строя - правовой свободе.

Стиль эволюционировал: от гражданского личного неповиновения к расчётам на геополитический патронаж Запада.

Итоги, по-моему, не секрет – лучшие из лучших, цвет молодёжи, соль соли с абсурдным автоматизмом перемещаются из городов в лагеря, часто без резонов, достаточных, чтобы с их помощью скоротать срок в зоне.

Неужели нам дела нет ни до чего, кроме их фамилий, номеров следовательских дел и перечня изъятого при обысках? Неужели у Вас, Софья Васильевна, для всех усомнившихся, или того хуже – сдавших идеал – только и разговору, что полная обойма в упор: семь Ваших вопросов? Но тогда не обессудьте, если до самого ареста, выполняя “свой гражданский долг”, мы так и не найдём “достаточно времени для анализа собственных поступков и осознания причин происшедшего!”

Следовательно, многим ещё предстоит делать первое в их жизни обдуманное политическое заявление – “в подвальном карцере”: а Вы уже видели, как это отражается на стиле.

Стиль же, Софья Васильевна, это вопрос тонкий. Стиль – это человек. Вот, например, как Вы то и дело осаживаете Сокирко: “… Вы осуждены за клевету. За этот приговор Вы благодарите советское правосудие”. И верно – разве возразишь? Экий неприятный тип этот Сокирко!

Человек изворачивается, теряет гладкость в риторике, проигрывая в жесте. Человек пытается выйти из игры – чужой игры, в которую невольно вступил, чтобы делать дело всей своей жизни. Оказывается, выйти из игры почти невозможно. Крайне маловероятно – оказывается, мы играем в игры, из которых своей волей, в особенности самим собой – не выходят. При этом ни для кого эти игры не свои.

Следователю надо представить тебя уголовником, нарушителем закона – а тебе приходится срочно врастать в маску гражданина, осуществляющего своё право и свой долг. И он и ты заняты лажей. Лажей, которая равно исключает – и почву для политического спора, и условия для политического компромисса.

Спасибо новой концепции охраны прав и свобод с помощью давления извне – мы исподволь влезли в самое геополитическое пекло, причастившись к блату сверхдержав (высшего не бывает!). Однако, увы – кодекса обращения сверхдержав с мелкими клиентами не разработан, чему пример судьба курдов, Тайваня, диссидентов. Отнюдь не потерпев истинного поражения, одним лишь переменчивым махом мировой конъюнктуры ты попал под следствие – и превращаешься из аргумента в сырое мясо мистификаций. Не политики, замешанные в потусторонние нам комбинации сверхдержав – на что мы вправе претендовать?

Камера – плохое место для самооглушающих теорий. Маски, что так хороши на свободе, здесь отсыревают. Можно, говорят, лечь на шконку лицом к стене, и так угрюмо пролежать срок – непримиримой куколкой собственных идей. Или заняться выживанием. Или найти, наконец, время пробиться к истине прежних слов, до которых не дошёл на свободе.

Последний путь тоже весьма рискован – истина может оказаться по ту сторону дела, за которое тебя посадили. Реакция на это открытие человека тоже бывает разной. А обратный ход связан с отказом не только от прежних слов, но и, обычно, от собственных тоже. Так возникает пугающая амальгама человеческого смятения с казённым интересом: Виктор Сокирко открывает рот, а говорит за него АПН…

И, тем не менее – Виктор Сокирко платит не за выход на волю. Он платит цену своих сомнений. Сегодня этой ценой оказывается капитуляция. Это высокая цена за право на неуверенность. Но завтра, быть может, она не покажется столь высокой. Сомнения Сокирко могут пережить иные блестящие идеалы.

Позвольте мне считать безумие Сокирко нравственно равноценным аристократизму Абрамкина. Оба эти достойные человека с равной самоотдачей свидетельствуют о судьбе движения, о пределах его значения, о его начале и его конце. Поступкам этих людей можно верить на слово – каждому на его собственное, своё. Выгоднее для диссидентства, чтобы по нему судили по Виктору Сокирко, чем по его манифестам и организационным предприятиям. А московские пересуды о сдавшихся – срамотища, вид морального слабоумия (в мышлении многих с 20августа стали наблюдаться перебои).

Впрочем, Софья Васильевна, на всё можно взглянуть иначе. В чём сегодня нуждаемся мы больше всего – в безудерже моральных сомнений или в бессловесной отдаче последнего долга движению пятнадцати лет?

При конце люди платят сразу по всем старым счётам, такое их европейское счастье. За политические просчёты, за лидерские амбиции, за полемическую пустоту, за штукарей, набивающих “моральным капиталом” свои чемоданы в ожидании визы – за всё придётся платить нам и нашим современникам.

Но и по более опасным счётам тоже надо платить.

Я понимаю Вас: дай только волю языкам, и развяжется пустой спор побеждённых – кто виноват? – и я первый прошу: увольте!

Увольте нас от половодья помоев, или “дискуссии среди диссидентов”. В жертве, пускай даже бессмысленной и невольной, человек всё же чище, чем в гнусной склоке, где всяк норовит урвать.

Но Вы уверены, Софья Васильевна, что самую тяжёлую цену заплатим мы, теперешние – и не более, как сроком в лагерях? Нет ли угроз другим Вашим идеалам – и не угроза ли в них самих? Не об этом ли пытался нам сказать Виктор Сокирко, у которого, как на грех, такой безобразный псевдоним и стиль?

Стиль – это человек, который говорит, как гибнет – безыскусно.

12.12.80г.

P.S. И последний, второстепенный вопрос: стоит ли перед человеком, осуждённым на условный срок по статье 190-1, ставить вопросы, ответы на которые образуют состав преступления по той же статье?

Дорогая Софья Васильевна!

Вам известно, что мой муж, Виктор Сокирко, дал обязательство властям не выступать в самиздате. Выступив в его адрес с обвинением в форме вопросов, Вы поставили его перед выбором: открыто защитить себя и сесть в тюрьму или молчанием как бы согласиться с Вашим обвинением и опозоренным “уйти в частную жизнь”.

Он согласен уйти в частную жизнь, но не согласен терять доброе имя. Семь тюремных месяцев ему долбили: “Признайте себя клеветником и вернётесь к семье, а нет – написанного Вами на три 70-е статьи хватит”. В конце концов, власти пошли на компромисс: согласились обойтись без показаний на других и без признания деятельности его и его товарищей по “Поискам” клеветнической, а Витя согласился на заявление, в котором были чужие и неправильные слова. Сейчас над Витей совершается повторный, уже диссидентский суд, суд без особых юридических формальностей и “прений сторон”; суд, где Вы выступили прокурором и, может, впервые отказались стать адвокатом, суд, где молчание подсудимого обеспечено угрозой тюрьмы, а общественный приговор, конечно же, повторит Открытое письмо прокурора, переводя его вопросы в казнящие утверждения (что уже и началось – мы получили письмо со словами: “Я требую от Вас ответа…).

Простите, Софья Васильевна, горечь этих слов, но ведь так получилось. Что не сделала с Витей горпрокуратура и горсуд, то успешно завершаете сейчас Вы, намекая, что он клеветник.

Выдержать это он не в состоянии, и Вы понимаете, почему за открытую защиту мужа берусь я, моля судьбу, чтобы власти не посадили Витю за мой ответ. Если посадят, я буду винить в своём семейном несчастье и Вас, если оставят дома – буду им благодарна за понимание тех причин, которые вынудили жену Сокирко выступить в самиздате.

Прежде чем касаться самих ответов на Ваше письмо, напомню историю наших последних встреч.

1.Накануне суда 28.09.80г. Витя приезжал к Вам советоваться. Вы говорили тогда, что надо перестать сидеть между двумя стульями, что невозможно не признать на суде себя клеветником и надеяться на свободу. И даже советовали не рисковать, а попросту признать себя виновным, а потом “заняться шахматами”, например. Витя с Вами не согласился, но Ваши советы я восприняла как тревогу за него. Помните ли Вы этот разговор?

В октябре я показала Вам свою запись Витиного суда. Вы прочли её без оценок, но, судя по “Открытому письму” постарались её прочно забыть. Сейчас я делаю часть этой записи открытой и тем лишаю Вас возможности её игнорировать (см. Приложение 1). Я привожу всё существенное, что Витя говорил на суде, не исключая и плохие, запрограммированные моменты.

Прочитайте ещё раз и скажите, опозорил ли Витя “Поиски” и сборники “В защиту экономических свобод” своей откровенной и лояльной защитой? Согласился ли он признать их клеветническими? Предал ли он главную идею “ Поисков” – идею взаимопонимания - или он отстаивал её на суде, как и на воле, всеми силами? Предал ли он своих товарищей – В.Абрамкина и Ю.Гримма или вместе с ними защищал главную идею “Поисков”?

2.Теперь я напомню Вам, что про обстоятельства, связанные со злополучным Витиным заявлением для АПН (только для заграницы) Вы узнали от нас на другой день после подписания. Узнали, что Витя считает его своей самой крупной ошибкой, уже отказался от него по телефону и в отчаянии готов встретиться с иностранным корреспондентом, чтобы свободно и полностью объяснить западным читателям свою позицию. Отказавшись помочь встрече – и за себя, и за своих друзей – Вы успокаивали меня, уверяя, что АПН-ское заявление, конечно, неприятно, но в рамках допустимого, что никто, кроме очевидных экстремистов Витю осуждать не будет, а риск тюрьмы за это интервью чрезвычайно велик. Вы вернули мне текст предполагаемого интервью, а АПН-ское заявление попросили оставить для того, чтобы сравнить с официальной публикацией, если АПН на неё решится.

Сожалея об отказе (оказалось, что действительное понимание Витей своей ситуации не нужно было ни АПН, ни Вам), мы не могли не быть благодарны Вам за обережение. 15 ноября Витя послал в АПН письменный отказ от заявления с приложением взамен текста несостоявшегося интервью. Об этом Вам стало известно через пару дней, и потому о Витиной позиции Вы обязаны были судить по этому документу. Тем не менее, Вы его игнорировали, объяснив: “Оно ещё хуже!”, что привело Витю просто в ужас: выходит, что для Вас заявление, написанное под “обаятельным нажимом” АПН-овца лучше, чем свободное изложение своей позиции?!

Сейчас я своей волей открываю Витино “Интервью для западных читателей” (см. Приложение 2), чтобы больше никто не имел возможности игнорировать его, изображая из Сокирко клеветника и отступника.

Правильно ли я излагаю все обстоятельства? Достаточно ли полно, как это и положено на суде, выясняю обоснованность предъявленного Вами общественному суду единственного доказательства Витиной вины – АПН-ского заявления? И не очевидно ли, что это доказательство – недействительно?

Мне горько это говорить, но считаю, что Вы осмелились пустить его в самиздат, пренебрегая моим доверием, потому что оно оказалось самым выгодным документом для осуждения Витиного выхода из тюрьмы, из противостояния.

3.16 ноября к нам домой пришли трое Ваших друзей, Они пришли ночью, когда я спала, и ночью же ушли. Они, как потом мне рассказывал сын, были очень похожи на трибунал, когда на кухне за чаем припирали растерянного отца вопросами. Они официально сообщили, что содержание АПН-ского заявления уже передано по западному радио, а затем показали Вите Ваше Открытое письмо, попросив выразить своё отношение. Конечно, они не говорили о возможности предотвращения Вашего письма и не спрашивали разрешения на распечатку Витиного заявления. Письмо с подколотым заявлением было свершившимся фактом.

Впрочем, Витя говорил, что чувствовал, как от него ждут раскаяния и просьбы о помиловании. Он не сделал ни того, ни другого, заявив, что о своём выходе из тюрьмы он не жалеет. Об исполнении приговора ему не объявили, но, видимо, уже на следующий день Ваше письмо пошло в ход.

По юридическим правилам осуждённому полагается выдавать копию приговора. Однако Ваши друзья копию Вашего письма не оставили, пообещав прислать вскорости. Это обещание они не выполнили, информация о передаче западным радио АПН-ского заявления не подтвердилась, а результат ночного приговора был представлен Вам (по Вашему утверждению) как согласие Вити на обнародование АПН-ского заявления и Вашего письма. Поверить этому было так же просто, как поверить в добровольное согласие человека на повешение, - но Вы поверили.

Наша надежда на то, что ложность слуха о публикации АПН-ского заявления и Витино объяснение, что отвечать он может только частным письмом (а лежачего не бьют) – Вас остановят – оказалась напрасной и даже смешной: ведь беззащитность подсудимого и безответственность обвинения лишь увеличивают воспитательные шансы неправого суда.

И разве это не похоже на осуждаемую Вами отечественную судейскую практику?

4. В начале декабря мы узнали, что блок из Вашего письма и Витиного заявления ходит по рукам. 10 декабря мы получили, наконец, Ваше письмо (после моего напоминания по телефону). 15 декабря я отвезла Вам Витин ответ. Я волновалась при встрече предельно, т.к. ждала чуда, вроде – “не Вами это сделано”. А получила тягостный, как Вы сказали, разговор. Вы сразу начали напористо отвергать пункты Витиного ответа. Похоже. Вам очень хотелось вернуть это письмо, забыть его; нашей просьбе сделать публичные разъяснения по хорошо известным Вам обстоятельствам и Витиным ответам Вы отказали.

И потому я решаюсь сделать открытой часть Витиного письма (см. Приложение 3) – вместе с Вашими вопросами, конечно, чтобы лишить Вас возможности делать вид, что ответы на них “логически” невозможны.

Изложив свои показания, я считаю законченной публичную защиту Вити. Вряд ли мне, доморощенному адвокату, удастся повлиять на приговор диссидентского суда. Это не удаётся в наших процессах даже профессионалам.

Ни Витя, ни я выступать в самиздате больше не будем. Обоюдное желание следователей и диссидентов, чтобы Сокирко перестал заниматься “общественной деятельностью”, чтобы К.Буржуадемов не писал больше своих спорных статей, будет осуществлено.

Отныне, кто и как бы ни судили бы о Вите в Самиздате, о какой бы измене и капитуляции ни толковали – ни я, ни Витя возражать не будем. Зачем? Честные и вдумчивые люди всегда смогут докопаться теперь до истины в Витином деле, а с фактом публичного диссидентского осуждения придётся, наверное, смириться, как с неизбежностью. Так что считайте, Софья Васильевна, что Вы выиграли свой первый обвинительный процесс. Вите остаётся лишь уверенность в своём конечном оправдании, а мне – так даже лучше, что, переболев, он отойдёт от диссидентства.

Но сейчас я хочу понять Вас, Софья Васильевна.

Мы с Витей знаем Вас много лет, в наших душах Вы занимали прочное тёплое место. Вы никогда не придерживались крайних взглядов, не позволяли себе осуждать кого-либо. Сегодня от вашей человечной тактичности осталась только вежливая форма: заявляя в начале письма, что не намерены “ни упрекать, ни оправдывать”, Вы на деле стали главным обвинителем.

Софья Васильевна, почему Вы изменились? Я пытаюсь понять и думаю, что Вы стали такой от огромной боли за посаженных в лагеря и изгнанных из страны друзей, от благородного негодования за нарушение международно-признанных правовых норм в нашей стране.

Я тоже разделяю эти чувства – Вы это знаете. Возможно, Ваша боль больше, а долг перед посаженными требует противостояния давлению властей. Это благородно, но правы ли Вы? И поддержат ли Вас заключённые, например, в Витином “персональном деле”?

Конечно, у них отношение к Вите трудно, однако судить косвенно можно. Так Вы знаете, что когда Т.Великановой рассказали (и думаю, очень пристрастно) о Витиной ситуации, она сказала лишь: “Хорошо бы послушать его самого…” – не поторопилась с осуждением.

А когда Витя в бутырском карцере рассказал А.Лавуту и Л. Терновскому о занятой позиции (не может признать себя клеветником и давать показания на других, а в остальном свободен в надежде выйти на химию), он встретил понимание и лишь одно “предупреждение”: “Смотри, тебя могут обмануть”. Когда Витя признался, что если его освободят, то он будет “им” благодарен, это тоже не вызвало возражений, в отличие от Вас. В свою очередь, обсуждая положение Саши и Леонарда (каждому, так или иначе, грозили переквалификацией на ст.70), Витя просил их быть благоразумными, не упорствовать по мелочам в противостоянии (например, не давать никаких показаний), чтобы хотя бы уйти на суд по лёгкой ст.190-1. С ним, в общем, соглашались… А Вы бы советовали им иное? Только молчать и держаться? Не обращая внимание на сроки 3 или 7+5, лишь бы соблюсти принцип: не участвовать в незаконном суде?

Я надеюсь, что здесь Вы сделали бы исключение в принципах и не будете осуждать политзаключённых за такие компромиссы. Но тогда почему Вы осуждаете Витю за его компромисс, конечно, гораздо более глубокий, но совершённый в согласии со своими убеждениями в главном?

Наконец, я напомню письмо из тюрьмы Валерия Абрамкина, написанное уже после суда, в той части, которая обращена к Вите:

“Особо мне хотелось бы сказать о Викторе Сокирко. Я знаю, какому давлению подвергся он здесь, в тюрьме, в следовательских кабинетах. Знаю, чем ему грозили. В июне Виктор изложил мне свою позицию, я поддержал его и в основном одобрил. Не думаю, что те маленькие уступки, которые он вынужден был сделать под прессом следствия и суда, могут быть поставлены в вину этому мужественному и честному человеку.

Виктор, очень рад за тебя, за Лилю. Прошу, очень прошу не терзать свою совесть из-за ложного понимания чувства солидарности. Поверь, мне было бы вдвойне тяжелее, если бы найденный нами совместно выход из той июльской ситуации был бы нереализован.”

Вы знали это письмо и всё же решились судить Витю за решение, ответственность за которое взял и Валера (не буду обсуждать реальную степень этой ответственности) Значит, Вы осуждаете и В.Абрамкина?

Подведу итоги: так думают те немногие политзаключённые, которые знают Витю и его взгляды. Они думают не так, как Вы. Они не осуждают людей, которые могут найти выход из тюрьмы ценой компромисса. Возможно, что многие из нынешних тоже могли бы найти такой выход и вернуться домой, но боятся Вашего осуждения и предпочитают отсиживать свой срок. Так хорошо ли это: в принципиальной борьбе против лагерных сроков инакомыслящим осуждать реальные пути сокращения этих сроков? И чего бы Вы хотели больше: продолжения противостояния или возвращения из заключения своих друзей?

Я констатирую: в своей твёрдости противостояния Вы начинаете осуждать тех, кто из него выходит, как вышел Витя своим отказом поддержки западной радиопропаганды и выражением лояльности к нашим властям. И дело не в том, что Вы не разделяете его взглядов. Я тоже не всё разделяю, но в отличие от Вас считаю, что он имеет на них право. Дело в том, что в этом осуждении Вы дозволяете неприятные средства, даже по отношению к своим знакомым, с которыми хотите сохранить хорошие личные отношения.

Не так давно Г.С.Померанц ввёл в самиздат старую мудрость: зло в этом мире начинается с пены рвения на губах у добродетели. Для меня Ваш “процесс” против Вити стал подтверждением этой мудрости.

Не в моих силах убедить Вас, и всё же хочу кончить пожеланием. Дорогая Софья Васильевна, не поддавайтесь разрушительной власти негодования, остановите своё движение к ненависти, простите мне это письмо и вернитесь к самой себе, прежней!

22.12.1980г. Ваша Л.Ткаченко

После суда над Сокирко

В середине октября “куратор” В.СОКИРКО (суд-Хр.58) попросил его встретиться с корреспондентом АПН. 24 октября эта встреча состоялась. В конце её СОКИРКО подписал “Заявление для печати”, однако уже на следующий день начал сожалеть об этом и по телефону отказался от него (поэтому Хроника не публикует его).

12 ноября С.В.КАЛИСТАТОВА написала “Открытое письмо Сокирко В.В. (К.Буржуадемову)”, в котором она ставит перед Сокирко в связи с его “Заявлением для печати” 8 вопросов.

15 ноября СОКИРКО отправил в АПН письменный отказ от “Заявления для печати” и взамен него “Заявление для западных читателей”.

16 ноября И.КОВАЛЁВ и ещё два человека пришли к Сокирко и показали ему “Открытое письмо” КАЛИСРАТОВОЙ. КОВАЛЁВ сказал СОКИРКО, что, по словам одного из его знакомых, в одной из западных радиопередач излагалась позиция СОКИРКО, похожая на его “Заявление для печати”, и что КАЛИСТРАТОВА хотела бы узнать отношение СОКИРКО к своему “Открытому письму”, после чего она решит, публиковать ли его в Самиздате. СОКИРКО ответил, что он может ответить только частным письмом. (В одной их самиздатских публикаций КОВАЛЁВ выразил сожаление “по поводу того, что он хоть и объяснил СОКИРКО цель своего визита, но, уходя, не переспросил его снова, поняв отсутствие возражений со стороны СОКИРКО относительно публикации письма КАЛИСТРАТОВОЙ как его молчаливое согласие на такую публикацию”). СОКИРКО также сказал гостям, что он выслал в АПН отказ от “Заявления для печати” и “Заявление для западных читателей”, но не может передать последнее в самиздат.

7 декабря КАЛИСИРАТОВА отправила своё “Открытое письмо” в АПН. В самиздате были напечатаны “Заявление для печати” СОКИРКО и “Открытое письмо” КАЛИСТРАТОВОЙ.

12 декабря Г.ПАВЛОВСКИЙ написал “Открытое письмо С.В.Калистратовой”. Автор ставит и обсуждает вопрос “Нужно ли уметь капитулировать?”

13 декабря СОКИРКО написал КАЛИСТРАТОВОЙ частное письмо, являющееся ответом на её “Открытое письмо”.

22 декабря Л.ТКАЧЕНКО, жена СОКИРКО, написала “Открытый ответ на Открытое письмо С.В.Калистратовой”. В приложениях она поместила “Заявление для западных читателей” Сокирко, “Открытое письмо” Калистратовой и ту часть ответного письма СОКИРКО, в котором он отвечает на вопросы КАЛИСТРАТОВОЙ (поэтому “Хроника” считает возможным опубликовать их) .

Прочитав письмо ТКАЧЕНКО, КАЛИСТРАТОВА в частной беседе заявила, что не желает больше принимать участие в этой бесплодной дискуссии, и сожалеет, что “ввязалась в эту историю”.

Далее следует полный текст “Заявления для западных читателей” с одним примечанием после слов: “Моим коллегам по журналу “Поиски” В.Абрамкину Ю.Гримму выпало иное: путь в лагерь. Я разделяю их твёрдость и высокими нравственными качествами, но вместе с тем и сожалею, что они не искали взаимопонимания со следственными и судебными властями (ср. следующее место из письма АБАМКИНА, опубликованного в Хр.58: “Заключение специалистов, с которым я ознакомился при закрытии дела, давало повод к робкой надежде на диалог, пусть с крайне урезанными правами для нас и по навязанными ими бесчестным правилам, но всё же диалог… Я честно подавал ходатайство за ходатайством. Я соглашался ждать философов и историков в качестве ли специалистов, экспертов, в каком угодно, ждать хоть месяц, хоть год, сидя под стражей без суда… я использовал все возможности добиться диалога. И не моя вина в том, что он не состоялся и не вышли из тюрьмы…)

Далее следует “Открытое письмо” С.В.Калистратовой

Далее – отрывок из “Открытого письма С.В.Калистратовой” Г.Павловского: …”как получилось, что первым произведением К.Буржуадемова, задевшим и больно задевшим за живое многих из нас, стало его заявление в АПН?

…Виктор Сокирко, под псевдонимом и без, десять лет к ряду твердил нам о компромиссе, о негодности Противостояния в качестве политического инструмента для решения общих национальных задач, о необходимости искать предпосылки такого компромисса и понятия такого языка, которым граждане могли бы разговаривать друг с другом…

Физически ощущая глухоту, надвигающуюся с двух сторон, особенно ту, что ближе – диссидентскую, самиздатскую глухоту, он… лихорадочно писал последние статьи перед арестом, что составили хребет восьмого номера “Поисков” – статьи о компромиссе, о диалоге со сталинистами, о солидарном предотвращении политической и экономической разрухи…

И, тем не менее – Виктор Сокирко платит не за выход на волю. Он платит цену своих сомнений. Сегодня этой ценой оказывается капитуляция. Это высокая цена за право на неуверенность. Но завтра, быть может, она не покажется столь высокой…”

Далее следует первая часть Витиного ответа С.В.Калистратовой.

И в конце помещены отрывки из моего “Открытого ответа…”

“Дорогая Софья Васильевна!

Вам известно, что мой муж, Виктор Сокирко, дал обязательство властям не выступать в самиздате. Выступив в его адрес с обвинением в форме вопросов, Вы поставили его перед выбором: открыто защитить себя и сесть в тюрьму или молчанием как бы согласиться с Вашим обвинением и опозоренным “уйти в частную жизнь”.

Он согласен уйти в частную жизнь, но не согласен терять доброе имя. Семь тюремных месяцев ему долбили: “Признайте себя клеветником и вернётесь к семье, а нет – написанного Вами на три 70-е статьи хватит”. В конце концов, власти пошли на компромисс: согласились обойтись без показаний на других и без признания деятельности его и его товарищей по “Поискам” клеветнической, а Витя согласился на заявление, в котором были чужие и неправильные слова.

…Прежде чем касаться самих ответов на Ваше письмо, напомню историю наших последних встреч.

1.Накануне суда 28.09.80г. Витя приезжал к Вам советоваться. Вы говорили тогда, что надо перестать сидеть между двумя стульями, что невозможно не признать на суде себя клеветником и надеяться на свободу. И даже советовали не рисковать, а попросту признать себя виновным, а потом “заняться шахматами”, например. Витя с Вами не согласился, но Ваши советы я восприняла как тревогу за него. Помните ли Вы этот разговор?

В октябре я показала Вам свою запись Витиного суда. Вы прочли её без оценок, но, судя по “Открытому письму” постарались её прочно забыть. Сейчас я делаю часть этой записи открытой и тем лишаю Вас возможности её игнорировать (см. Приложение 1). Я привожу всё существенное, что Витя говорил на суде, не исключая и плохие, запрограммированные моменты.

Прочитайте ещё раз и скажите, опозорил ли Витя “Поиски” и сборники “В защиту экономических свобод” своей откровенной и лояльной защитой? Согласился ли он признать их клеветническими? Предал ли он главную идею “ Поисков” – идею взаимопонимания - или он отстаивал её на суде, как и на воле, всеми силами? Предал ли он своих товарищей – В.Абрамкина и Ю.Гримма или вместе с ними защищал главную идею “Поисков”?

2.Теперь я напомню Вам, что про обстоятельства, связанные со злополучным Витиным заявлением для АПН (только для заграницы) Вы узнали от нас на другой день после подписания. Узнали, что Витя считает его своей самой крупной ошибкой, уже отказался от него по телефону и в отчаянии готов встретиться с иностранным корреспондентом, чтобы свободно и полностью объяснить западным читателям свою позицию. Отказавшись помочь встрече – и за себя, и за своих друзей – Вы успокаивали меня, уверяя, что АПН-ское заявление, конечно, неприятно, но в рамках допустимого, что никто, кроме очевидных экстремистов Витю осуждать не будет, а риск тюрьмы за это интервью чрезвычайно велик. Вы вернули мне текст предполагаемого интервью, а АПН-ское заявление попросили оставить для того, чтобы сравнить с официальной публикацией, если АПН на неё решится.

Сожалея об отказе (оказалось, что действительное понимание Витей своей ситуации не нужно было ни АПН, ни Вам), мы не могли не быть благодарны Вам за обережение. 15 ноября Витя послал в АПН письменный отказ от заявления с приложением взамен текста несостоявшегося интервью. Об этом Вам стало известно через пару дней, и потому о Витиной позиции Вы обязаны были судить по этому документу. Тем не менее, Вы его игнорировали, объяснив: “Оно ещё хуже!”, что привело Витю просто в ужас: выходит, что для Вас заявление, написанное под “обаятельным нажимом” АПН-овца лучше, чем свободное изложение своей позиции?!

Сейчас я своей волей открываю Витино “Интервью для западных читателей” (см. Приложение 2), чтобы больше никто не имел возможности игнорировать его, изображая из Сокирко клеветника и отступника.

…3. 16 ноября к нам домой пришли трое Ваших друзей, Они пришли ночью, когда я спала, и ночью же ушли. Они, как потом мне рассказывал сын, были очень похожи на трибунал, когда на кухне за чаем припирали растерянного отца вопросами. Они официально сообщили, что содержание АПН-ского заявления уже передано по западному радио, а затем показали Вите Ваше Открытое письмо, попросив выразить своё отношение. Конечно, они не говорили о возможности предотвращения Вашего письма и не спрашивали разрешения на распечатку Витиного заявления. Письмо с подколотым заявлением было свершившимся фактом.

Впрочем, Витя говорил, что чувствовал, как от него ждут раскаяния и просьбы о помиловании. Он не сделал ни того, ни другого, заявив, что о своём выходе из тюрьмы он не жалеет.

…Ваши друзья копию Вашего письма не оставили, пообещав прислать вскорости. Это обещание они не выполнили, информация о передаче западным радио АПН-ского заявления не подтвердилась, а результат ночного приговора был представлен Вам (по Вашему утверждению) как согласие Вити на обнародование АПН-ского заявления и Вашего письма.

…4. В начале декабря мы узнали, что блок из Вашего письма и Витиного заявления ходит по рукам. 10 декабря мы получили, наконец, Ваше письмо (после моего напоминания по телефону). 15 декабря я отвезла Вам Витин ответ. Я волновалась при встрече предельно, т.к. ждала чуда, вроде – “не Вами это сделано”. А получила тягостный, как Вы сказали, разговор. Вы сразу начали напористо отвергать пункты Витиного ответа. Похоже. Вам очень хотелось вернуть это письмо, забыть его; нашей просьбе сделать публичные разъяснения по хорошо известным Вам обстоятельствам и Витиным ответам Вы отказали.

И потому я решаюсь сделать открытой часть Витиного письма (см. Приложение 3) – вместе с Вашими вопросами, конечно, чтобы лишить Вас возможности делать вид, что ответы на них “логически” невозможны…

Примечание. В перечне приложений к моему письму не указано Приложение 1- выдержки из записи Витиного суда, в частности, его адвокатской речи. В цитируемой Хроникой части моего письма ссылка на это приложение имеется.

Г. Померанц

В 7-ом номере «Поисков» был опубликован диалог верующего с атеистом. В заключительном своём письме верующий, Сергей Александрович Желудков, писал: «Дорогой Витя!… После Вашего письма я имел возможность ближе познакомиться с Вами и Вашей женой и мысленно причислил вас обоих к светлым атеистам. Так я решил впредь именовать для себя людей, которых прежде называл «анонимными христианами». Я согласен с Вами, что в главном, решающем, нам не о чём спорить… Ибо своей веры ни Вы мне, ни я Вам передать в споре не можем. В споре можно способствовать разрушению веры другого. А это может быть опасно – может привести человека к отчаянию, повредить ему в самом главном – в практике достойной жизни…».

Откуда у светлых атеистов их дар света – вопрос метафизический, и я вслед за Сергеем Алексеевичем выношу это за скобки. Но всякий, кто знает Виктора Сокирко, согласится, что он действительно светлый атеист, что никакой компенсации там ему не нужно, его там – здесь, вся полнота бытия – здесь, и гражданская активность – от этой посюсторонности добра, от убеждения (или лучше сказать, ощущения), что человек по природе добр, разумен и не может не откликаться на разумное и доброе слово.

Я несколько раз замечал, что подобный дар нравственного света и деятельного добра даётся людям неверующим, совершенно лишённым сознания «таинственного прикосновения мирам иным», о котором писал Достоевский. И наоборот, некоторые страстно верующие нравственно черны, как сапог, и просто переносят свою злобу на иноверцев. Или еретиков. Это не общий закон, и тот же Сергей Алексеевич – пример светлой веры. Но хочется подчеркнуть, что вера не гарантирует от бесовщины (так же как атеизм), и в наш век крестовых походов (оборачивающихся погромами) больше, чем когда-либо, нужно искать взаимного понимания светлой веры и гуманизма. Иначе фанатизм, выгнанный в дверь, тут же влезает в окно.

Я не соглашался со многими идеями Сокирко. Но я чувствовал в нём ум одновременно страстный и не фанатичный. Никакого желания мести (хотя бы справедливой). Никакой злобы. Никакой любви к риску, придающей деятельности бретерский характер. Риска Виктор положительно не любил и никогда не храбрился. Напротив, он совершенно откровенно писал о себе и себе подобных:

«Их души будут постоянно раздираться тягой к любимой науке и требованиями совести, нравственной борьбы; они будут постоянно колебаться, не останавливаясь ни на одном крайнем решении… Только такая осторожная и мучительная позиция, когда ты и начальству не угоден, и себе самому кажешься, только она позволяет сохранить и развивать науку, труд и саму жизнь».

Судьба автора, попавшего за решётку, поставила здесь точку над i, задним числом оправдав мой выбор этой цитаты в этюде о современном нравственном чувстве. Я убеждён, что чуткий человек не может не слышать одновременно нескольких нравственных призывов, сталкивающихся друг с другом, и именно это чувство постоянного конфликта нравственных законов мешает ему стать фанатиком одного долга, ангелом с пеной на губах, - самым страшным из исчадий добра, становящегося злом.

Я знаю героев, захваченных своим гражданским долгом так, что всё остальное в них приглушено. Знаю учёных, жертвующих гражданской совестью ради науки. Знаю отцов и матерей, молчащих, когда камни вопиют, - ради детей. Ни в кого из них я не брошу камня. До какой-то меры, до какого-то порога они могут найти серьёзные оправдания. Но центр тяжести нравственной борьбы всё больше перемещается в борьбу добра с добром. Без одновременной чуткости к разным призывам герой становится тираном, мученик, избравший царство небесное, - инквизитором, а талантливый учёный и любящий отец – обывателем. В словах Сокирко, которые я привёл, меня сразу подкупило его совершенное нравственное несовершенство. Не могу это лучше выразить.

Потом я убедился, что также совершенно несовершенен, так же широк Витя и в своих идеях, и в своём национальном чувстве. Он рос в Москве с четырёх лет и казался мне совершенно русским, но после первого обыска самое большое его огорчение было изъятие неоконченной рукописи о нивелировке этнических особенностей Украины. Впрочем, тут не было логического противоречия: Виктор бережно, почти любовно относился ко всем этническим особенностям, уцелевшим под имперским бульдозером. Но в общественно-политических взглядах Сокирко есть прямые противоречия – с моей точки зрения, очень живые и интересные.

Когда мы познакомились, он объяснил мне свой псевдоним К.Буржуадемов так: коммунист и буржуазный демократ. Я улыбнулся. Мне казалось, что коммунизмом от его взглядов и не пахнет. Но я просто не всё читал.

«Прежде чем добиваться политических и иных прав, - писал Сокирко, - необходимо добиваться более основополагающих прав – экономических, т.е. прав на независимое от государства, свободно-рыночное существование. Не иначе! Ибо предоставлять политические свободы завистливым и ленивым рабам и нахлебникам столь же неразумно, как предоставлять такую свободу детям: набезобразничают, напортят, а потом пойдут по миру просить еды и кредитов».

Это слова либерала, сторонника частной инициативы. Но оказалось, что от народной веры в грядущее царство правды Сокирко тоже не хочет отказываться. Я не люблю спекуляции словом «народность», но здесь оно подходит без всяких оговорок. Нападки Виктора на служивую интеллигенцию и защита экономически активных слоёв – не только теория. Это чувство, связанное, быть может, с рабочей семьёй, корни которой уходят в село. Такое же чувство (Виктор его сравнивает с инстинктом) – верность народной мечте о тысячелетнем царстве. Вот подлинные слова (из «Поисков», №7):

«На мой взгляд, если коммунизм равен социалистической мечте и может быть осуществлён, то – в далёком будущем, в итоге кардинальных изменений в производительных силах и отношениях; но когда именно – мне до сих пор мучительно непонятно.

Ясно одно: путь к коммунизму – свободному будущему долог и идёт через сегодняшние вершины развития, т.е. через западные вершины – демократии, свободной экономики, либерализма. Убеждён: серьёзный коммунист в нашей стране, по ближайшим целям – буржуазный демократ, либерал.

И.Р.Шафаревич предлагает вообще отречься от социалистической мечты, как главной пагубы человечества, - хотя известно, что инстинкт вытравить из живых существ невозможно. П.М.Абовин-Егидес предлагает осуществить социалистическую мечту сейчас и немедленно – игнорируя исторический опыт того, что все попытки приводят только к застою. Я же предлагаю признать реально существующее: социалистическая мечта, обозначенная в нашей стране как коммунизм, есть только мечта, великая, жизненная, необходимая людям – но только мечта, осуществление её – тайна непонятного до сих пор будущего. С ней невозможно бороться, но не следует навязывать людям скорое осуществление».

В отклике на книгу М. Поповского «Куда девались толстовцы» Сокирко противопоставляет коммуны (объединения единомышленников) и государственный коммунизм. Коммуны, «которые возникли вне воли властей, стихийно, по велению души энтузиастов, оказались эффективными». Виктор ставит их в ряд с колониями протестантов, заложивших основы Америки. Идею Макса Вебера о рождении капиталистического духа из протестантской этики он толкует в смысле эффективности всякого объединения единомышленников, живущих по своей воле:

«Главная причина рождения этого «капиталистического духа», духа творческой, независимой работы лежит не столько в характере и деталях самого вероучения, сколько в факте его независимого свободного существования, в том факте, что группа людей, свободно и независимо избравших свою веру, твёрдо её держится и начинает истово трудиться, преобразуя мир вокруг себя по вере своей. Сама жизнь, сама свободная деятельность их корректирует то неверное, что было заложено в первоначальной их концепции…»

Я сильно сомневаюсь, что всякое мировоззрение вело к могучему труду. Но некоторые монастыри действительно были центрами экономической жизни. И некоторые коммуны действительно были эффективны. Теория Сокирко недостаточно строго сформулирована, но она позволяет поставить в один ряд монастырь Сергия Радонежского и израильский кибуц, или коммуну Макаренко, как генераторы экономической активности. Однако общество в целом нельзя организовать как монастырь. Сокирко неоднократно подчёркивает, что рынок, как общегосударственный регулятор, пока ничем нельзя заменить.

«Когда Сталин и его присные обвиняли наши эффективные коммуны в кулацком духе - продолжает Сокирко, - они были недалеки от истины, если под кулаком понимать не ругательное слово, а нормального мелкого и среднего предпринимателя». Я думаю, нечто подобное имел в виду Н.И. Бухарин, когда говорил о врастании кулака в социализм. К сожалению, победила линия Сталина, и коммунары, вместе с кулаками, были уничтожены как класс.

Виктор Сокирко на стороне любой экономической инициативы (коммунаров или кулаков), против лени, иждивенчества холуйства государственных служащих. Он подчёркивает, что шабашники (нынешние кулаки) часто работают артелями: «в стране не исчезает море студенческих коммун, шабашных артелей»…

Экономическая свобода кажется Сокирко фундаментом политической и духовной свободы. И он призывает завоёвывать экономическую свободу явочным порядком: «Если желаете свободной и богатой жизни, то займитесь свободной экономической деятельностью, не жалея своих сил и времени, презрев опасности от государственных преследований и моральные упрёки от «служивой интеллигенции». Становитесь кустарями, шабашниками, леваками, спекулянтами, предпринимателями, частниками.

Если же вы не желаете изменить своим прежним духовным занятиям, внутреннему самосовершенствованию, вечным проблемам, то будьте последовательны: ограничивайте свои материальные потребности, становитесь, йогами, аскетами, духовно очищайтесь, но оставьте наш материальный мир от ваших требований».

Впоследствии Виктор отступил от некоторых резкостей в формулировке своих идей. В прогнозе на 1990год он более трезво оценивает чернорыночника и проводит чёткую разграничительную черту между чёрным рынком, неотделимым от чрезмерного государственного регулирования, и свободным рынком. Из этого логически вытекает отказ от чересчур оптимистической идеи стихийного движения к свободной экономике. В прогнозе утверждается другое: если экономическая политика не будет изменена, наступит катастрофа. Как-то учёл Виктор и моё возражение, что «раввин не спекулирует» и что интеллигенция должна оставаться самой собой и как интеллигенция бороться за свободу всех. В том числе и шабашников. Подумав, он спросил, согласен ли я, чтобы моя пенсия, при переходе к свободному рынку практически уменьшилась вдвое? Я ответил, что конечно; лучше отказаться от обеда, чем от свободы. Но это моё предпочтение рынка не есть материальная заинтересованность в рынке. Экономика для меня не основное, не главное. Нет ничего первичного для всех. Каждый человек волен устанавливать свою иерархию ценностей. Интеллигенту важнее всего духовная свобода – и именно эту свободу он может осуществить явочным порядком. И из крепости своей внутренней свободы делать вылазки в сторону других свобод – политических и экономических. Впрочем, практически мы легко сошлись: я согласился, что значение шабашника, в изменившихся условиях, может резко вырасти и что с нравственной точки зрения мы не вправе презирать человека, услугами которого пользуемся; а Витя неоднократно признавал долг интеллигента участвовать в борьбе за всякую свободу, духовную и материальную.

Я упоминаю об этом споре, потому что идеи Виктора Сокирко задиристы, вызывают на спор и предлагают спор. В письме к друзьям на случай ареста он писал: «Вы хорошо знаете, что я очень не хотел ареста, а если не сумел его всё же избежать, то потому что приходилось рисковать в настоящем, чтобы обеспечить свою жизнь в будущем. Вы знаете, что как верующий материалист я верю в свою бессмертную душу лишь как в совокупность идей и впечатлений, которые через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям… И я прошу всех, кто любит меня, спасти мою душу, её самую главную и самую важную часть (речь шла о диафильмах и статьях, - Л.Т.)… Я прошу …читать, оспаривать и распространять мои статьи, ведь я писал их не для себя и они больше меня».

Подчёркиваю слово «оспаривать». Сокирко верит не в свою особую правоту, а в спор, в артель свободной мысли. И сам он спорит артельно, резко формулируя возражения, но без злобы, без желания осрамить противника. Виктор готов взять в свою артель всех думающих людей. Даже в его анализе книги Л.И.Брежнева

О целине нет никакой партийности, напротив, с радостью отмечается каждый случай, в котором крестьянский опыт и здравый смысл побеждали комиссарские привычки. С кем бы Виктор ни спорил, он стремился найти что-то хорошее и взять это хорошее в общий котёл. Любопытно, что Рой Медведев отказался взять в свой журнал его критический отклик на книгу И.Р.Шафаревича «Социализм»: недостаточно партийно, недостаточно зло. Впоследствии этот отклик был опубликован в «Поисках».

С неистребимо доброжелательным отношением к собеседнику связана такая же неистребимая, донкихотская вера в доброжелательный отклик, вера в возможность убедить. Первым донкихотским шагом было письмо 22-хлетнего комсомольца с попыткой доказать, что обещание построить коммунизм, хотя бы в общих чертах, к 1980 году - нереально. Прошло 19 лет и любопытно вспомнить формулировку, с которой Виктор был тогда исключён из комсомола: «за неубеждённость в марксизме-ленинизме, клевету на советскую действительность и неправильное понимание товарищества (т.е. отказ сделать донос)». Дальнейшие неприятности ожидали Сокирко в 1969 году (отчислен из вечерней аспирантуры), в 1973 (шесть месяцев принудработ за отказ дать показания) и в 1974 году (предупреждён об уголовной ответственности за распространение самиздата и показ диафильмов тенденциозного содержания).

Тенденциозность диафильмов Сокирко заключалась в том, что он, снимая слайды, думал. И свои размышления, иногда тревожные, записывал на магнитофон. И показывал друзьям картинки вместе с раскручиванием магнитофонной ленты. Например, руины Кенигсберга и взволнованный голос автора: «Своими рваными ранами они кричат: «Голос мести имеет свои права в борьбе, и бомбы могут поразить не только солдат, но детей и церкви. Но после войны чувство должно уступить рассудку… Зачем вы сделали врагами ещё не родившихся немцев? Разве вам хочется ещё воевать?.. Черчилль не без умысла подсунул Сталину эти земли, на долгие годы, сделав немцев нашими врагами. То же самое он проделал с японскими островами Итурук и Кунашир. И умирая в атомном вихре, горше всего будет сознавать, что мы сами навлекли на свою страну такую беду. Это ведь при нашей поддержке вырос в Китае Мао Дзе-дун. И мы же вынудили детей двух развитых стран стать антисоветскими реваншистами…»

Видимо, всякая тревожная мысль тенденциозна, на что-то наталкивает, что-то ставит под вопрос. Сокирко никогда не был крайним. Он даже написал письмо в защиту конформизма, против ухода во внутреннюю эмиграцию, за диалог с тем правительством, какое есть. Он хотел оставаться на работе и остался до самого дня ареста, 23 января 1980 года. Он очень не хотел разлучаться с женой и детьми. Но нет у него условного рефлекса - умения вовремя промолчать и не попадаться под горячую руку. Люди гораздо более крайних взглядов (но с выработанной обществом условно-рефлекторной системой) живут и умирают в своей постели без вмешательства органов безопасности. А Сокирко всё время навлекал на себя несчастья. Не столько за свои идеи, сколько за непосредственность и горячность в изложении этих идей.

В декабре 1979года Сокирко послал в «Правду» прогноз «Экономика 1990года», а 10 января – прошение Л.И.Брежневу о выводе войск из Афганистана. Прошение было отправлено только адресату, следовательно, автор искренно надеялся на какую-то, пусть малую, возможность убедить, и считал свой поступок вполне лояльным: «Предвидение многих бед, которые придут в наши семьи и ко всей стране…, заставляет меня впервые обратиться к Вам с подобным письмом…» «Осознав личную ответственность за будущее страны и своих детей, выполняя гражданский долг, я обращаюсь к Вам с просьбой…»

Я боюсь, что всё это было воспринято как ирония; между тем, Сокирко совершенно искренне простодушен. Он убеждён, что люди по своей натуре - здравомыслящие и добрые существа, и поэтому выход всегда может быть найден. То, что он предлагает в «Экономике 1990года» - возвращение к ленинской политике НЭПа надолго и всерьёз – никак не может быть названо разрушительной идеей. Но адресаты, видимо, не способны вынести страстность, с которой Сокирко рисует возможные несчастья, если его предложения не будут приняты. Вот несколько выдержек из прогноза:

«Общественному сознанию придётся смириться с чувством национальной ущербности, с комплексом неизлечимо бедной, неспособной, второсортной страны-неудачницы. Но смириться с этим ни одно национальное сознание не способно. Дело может кончиться общесоциальным кризисом и социальной перетряской». «С момента, когда средняя реальная зарплата начнёт не расти, а падать, болезнь вступит в стадию острого протекания… При сохранении плановой системы, т.е. неизменных в принципе цен на товары, инфляция будет иметь вид растущего дефицита товаров, что будет означать расширение чёрного рынка, нелегальных операций… Абсолютное обнищание советских людей будет сопровождаться, как ни парадоксально, сильнейшим обогащением верхних слоёв – чёрнорыночников и номенклатурной элиты, находящейся на спецснабжении. В преддверии экономического кризиса усилится классовый раскол в обществе – основа социальной катастрофы… Недовольство большинства людей обрушится в первую очередь на чернорыночников… Именно их будут винить массы во всех своих бедах. Несправедливо, ибо истинная вина лежит на управляющей элите, вцепившейся в свою абсолютную экономическую власть, в абсурд «планирования»… В качестве последнего средства укрепления дисциплины, карточной системы и трудового энтузиазма, руководство прибегнет к внешнеполитическим авантюрам… Мы вступим в свой 1984 год…»

Чтобы правильно понять позицию автора, надо вспомнить ещё один документ - рецензию на 125 номер «Христианского вестника»: В течение достаточно длительного периода развития у власти в России будут или коммунисты, или православные националисты. Но кто бы ни находился наверху, лояльная оппозиционность либералов и их направленность на защиту прав останется неизменной. Конечно, сам факт смены господствующей идеологии, революционного разлома и связанных с ним потрясений является нежелательным, поэтому либералы, прежде всего, лояльно критичны к существующей власти». Либералы до 1917года были конституционными монархистами, а сейчас они конституционные социалисты. «И в этом нет беспринципности, а, напротив, глубокая и неизменная либеральная традиция лояльности…, упорной работы по мирному развитию правовых и демократических начал в реально существующем обществе…»

Сокирко, как и другие либералы, объединившиеся в журнале «Поиски», добивались не власти, а диалога с властью, права на легальный анализ идейных, экономических и политических перспектив. Борьба шла не против порядка, не против охраны порядка, а только против гипертрофии охранительных функций, парализующих мозг страны.

Я не экономист и не в состоянии оценить главных трудов Сокирко: «Очерки растущей идеологии», сборников «В защиту экономических свобод» (и то и другое – под псевдонимом К. Буржуадемов) Но об этических проблемах я много думал и размышления Сокирко в этой области читал с живым интересом. Хочется оценить их английским словом provocative. По-русски так не говорят; провокационно – звучит ругательно, а провокативно  значит, будить мысль. Когда английский учёный хочет похвалить коллегу, он пишет: provocative, т.е. интересно, плодотворно. Сказывается многовековая привычка обходиться собственной головой, без окормления церковным или партийно-государственным авторитетом, без страха ереси. Арест А.Абрамкина, Ю.Гримма, и В. Сокирко можно объяснить филологически, нехваткой слова «провокативный» в русском языке. Они мыслили провокативно (в английском смысле этого слова), а оценено это было по-русски, как провокационная вылазка.

Я не знаком с Гриммом и только раз мельком видел Абрамкина. Запомнилось только – хорошее лицо, хорошая улыбка. Но Виктора Сокирко я достаточно знаю, чтобы твёрдо свидетельствовать (вкратце я уже высказал это в прокуратуре 27 февраля 1980года):

Мотивами деятельности Сокирко и страстной резкости его прогнозов были только личная ответственность и гражданский долг. Если не я, то кто? Значит, надо самому – хоть головой об стенку биться. Владимир Соловьёв удивлялся, как можно вывести из материализма нравственное поведение: «человек произошёл от обезьяны, следовательно, будем творить добро». Но нравственная активность вообще логически не вытекает. Трусость обывателя всегда найдёт увёртки - христианские или атеистические. Нравственная активность даётся личности, «как нам даётся благодать», и если даётся, то приобретает силу инстинкта, заставляющую рыбу прыгать вверх по течению, через пороги. Не могу молчать: вот и всё оправдание, в котором деятельное добро нуждается. Нравственная позиция Сокирко неотделима от его веры в человека; «я убеждён, - пишет он в своём прогнозе, - что шансы к спасению есть, хотя они исчезающе малы… Единственной альтернативой гибели является радикальный и твёрдый поворот к высвобождению культурных и экономических сил отдельных людей…»

В «Информации о ходе следствия», опубликованной в №6 «Поисков», видно, что и со следователем Виктор, нарушая диссидентский этикет, говорит, как с человеком (иначе, видимо, не умеет):

«Я объяснил, что, конечно, боюсь тюрьмы и хотел бы избежать уголовного преследования, но не путём отказа от выражения своих убеждений, равнозначному духовному самоубийству. Кроме того, моё членство в редакции «Поисков» вполне сознательно и добровольно и вызывается чувством долга. Кто-то должен начать дискуссию о путях развития страны, начать поиски альтернатив и взаимопонимания – без этого страна придёт к тупику, к катастрофе. Да, я слабый человек и разрываюсь между гражданским долгом и жалостью к своим близким. И всё же постараюсь выдержать… Если за попытку выпуска дискуссионного журнала необходимо платить годами лагерей – пусть моя очередь будет одна из первых. Зато детям не будет стыдно за меня». Москва, март 1980г.

Глава 1. Диалог с инквизицией.

Скоро исполнится 10 лет, как Святой престол отменил приговор Галилею. Никто сейчас не помнит текста его отречения. Что там говорилось? Наверное, то, что говорится сегодня: что, находясь в глубоком заблуждении, порочил… и запрещает пользоваться изготовленными им книгами. Эти суконные формулы быстро стираются в памяти. Заполнилось одно: «А всё-таки она вертится!»

От юридической паутины, в которой был запутан и сожжён Джордано Бруно, тоже остались только слова осуждённого: «Вы больше страшитесь, вынося этот приговор, чем я, выслушивая его!»

Кажется, Джордано Бруно действительно сказал это вслух. А Галилей разве что пробормотал под нос. Или подумал. Или кто-то другой за него подумал и сказал. Не сказано или сказано – это стало пословицей. Её знает каждый школьник. Слова Джордано Бруно гораздо менее известны. Почему? Может быть потому, что человека нового времени несколько отпугивает бесстрашие Бруно. Его трудно вместить. Мы все готовы стоять за истину, как Панург - до костра исключительно. Костра мы боимся. И может быть, ещё более боимся дороги на костёр - в одиночестве, под улюлюканья толпы, - нет, такая смерть никому не красна. Трудно повторить слова Бруно. Страшновато даже мысленно поставить себя на его место. Галилей понятнее. Мы бы тоже сдрейфили, если бы нам показали орудие для пытки. Но потом, опомнившись, непременно пробормотали бы: а всё-таки 2?2 =4.

Потому что 2?2 действительно четыре. То, что земля вертится, что экономическая система разваливается и тому подобные внешние истины нельзя доказать стойкостью учёного и нельзя опровергнуть, показав миру его слабость. Ну да, Галилей был слаб, но он повернул телескоп в глубину звёздного мира и каждый мог посмотреть и увидеть, что там делается. Метод Галилея оказался сильнее, чем средневековый способ доказательства истины, и то, что этим средневековым способом самого Галилея заставили отречься, оказалось смертельным не для Галилея, а для метода инквизиции, их reductio ad absurdum. «А всё-таки она вертится» звучит как приговор Нового времени мысли средних веков: «Absurdum est!»

Галилей говорит, как говорят наши родственники и соседи: не надо мученичества! Достаточно доводов науки! Раньше ли позже ли, но наука возьмёт своё! А Бруно нас молчаливо осуждает. Этот человек истину отстаивал по-средневековому: всем собой. Он был монах, мистик. И его стойкость трудно понять без канона поведения, оставленного мученикам.

монахов на каждом шагу – чин, этикет. Послушание паче молитвы. Обет. Клятва. Присяга. В трудных случаях это очень поддерживает человека, уравновешивает его слабость. Как дисциплина на войне. Первые солдаты, получавшие свои сольдо за ратный труд, никакой родины не имели и не любили, но жизнь отдавали – за что? За несколько денежек? Скорее – по привычке к дисциплине. И потому что к этой смерти в бою они себя настроили и её не боялись. Такая смерть была условием их профессии, их чести. Как для врача готовность к холере, дворянина – к дуэли, диссидента – к аресту, следствию, суду. Солдат мог и любить свою родину, диссидент – свободу (или ту же Родину), но крепко держаться ему помогает твёрдая установка, закон чести присяга: с ними не разговаривать! Что заставило расколоться офицеров, стоявших насмерть под Бородино? Отсутствие выработанной установки. Отсутствие правил поведения на следствии. Попытка найти общий язык с Николаем.

У Галилея не было привычки к закону, уставу, этикету. Мне кажется, он относился ко всему этому с отвращением. Я представляю его естественным, непосредственным. А в трудном положении непосредственное всегда слабость. Бруно был монах, Кампанелла был монах – и они выстояли. У Бруно могли быть особые источники нравственного вдохновения, но у Кампанеллы я не вижу никакой благодати, никакой мистической помощи, да и веры особой не вижу. Просто привычка к дисциплине и понимание, что выдержать пытку зелья???? – значит, сохранить жизнь и свободу. В застенке внутренний голос (не очень глубокий) легко может сфальшивить, стать адвокатом отступничества. Закон – надёжнее. Как дисциплина на войне надёжнее патриотизма.

Но если внутренний голос очень силён – тогда можно и без дисциплины. Чурикова, исполняя роль Жанны д?Арк в фильме «Начало», боится пытки, боится костра. Наверное, историческая Жанна тоже боялась. Но ещё сильней этого подлого страха был благородный страх – продать святых своих видений, назвать эти ангельские видения дьявольскими. Очень глубоко они затронули душу, из очень большой глубины пришли. То, что некоторые нынешние неофиты отреклись (даже не посмотрев не орудие пытки) просто открыло перед всем миром, что у них и не было благодати. Была экзальтация, наигрыш, истерика, мания религиозного величия. Была видимость веры. В час истины, наедине с четырьмя стенами, один самообман уступил другому. Раньше прикрывались апокалипсисом, теперь прикрыли отступничество истрёпанной, как пословица, цитатой: несть власти, аще не от Бога.

Третий путь твёрдости – самый простой. Если нет помощи Бога, можно схватиться за саму дьявольщину пытки, за ожесточение схватки. Тут есть одна опасность: как перенести паузу – месяц, два, три, - без борьбы? Дьявол здесь не на стороне узника. Вернее – он помогает следствию. А то, что кажется самым страшным, ожесточение помогает перенести. Мне рассказывали о советском разведчике, который попался и выдержал японские допросы третьей степени. Каким образом? Непрерывно ругался матом. Разведчик был грузин, но ругался по-русски. В мате есть какая-то колдовская сила… твою мать… вашу мать, всех подряд, без стыда и совести. Страх глушит половую активность. И наоборот: заклятье разнузданной, не знающей удержу половой активности глушит страх, заставляет бросаться на опасность (как лосося вверх по водопаду: разбиться на смерть или пробиться в водоём, облить икру своими молоками) … твою мать – Иисусова молитва бесов. Заклиная себя и других колдовским словом, можно подавить бунт (первое слово, обращённое опытным администратором к толпе бунтовщиков, есть слово матерное, - писал Щедрин). Можно поднять в атаку перепуганных новобранцев, только что бежавших, сломя голову от немецких самоходок (сам испытал и говорю по опыту). Мат составляет не менее 50% командного слова в бою. С этим заклинанием мы победили немцев в Великой Отечественной войне, с ним мы преодолеваем хозяйственные трудности… твою мать заменяет материальную заинтересованность (обстоятельство, которое, кажется, не учёл ни один экономист; прошу принять как мой вклад в политическую экономию)…твою мать – это мера штурмовщины, когда судорожным усилием выбрасываются недостающие проценты. И с тем же колдовским словом тракторист, получив плановую машину, в которой четверть деталей не ладится друг с другом, подгоняет их, налаживает трактор и пашет поля реального социализма.

Почему это не получилось в Китае? Может быть, просто не хватило языковых ресурсов. Стали искать другое (Мао попробовал модель Троцкого, Дэн пробует модель Бухарина). И если советская (сталинская в своей основе) система победит в мировом масштабе, то только с поправкой Геннадия Шиманова – при условии известной русификации мира. Можно представить себе реальный социализм без марксизма, но нельзя – без крепкого русского слова. Мелкие советизированные страны ничего не доказывают. Они держатся на советском допинге, а советский режим – на ресурсах русского языка. Мат – это вовсе не то народное, которое противостоит советскому. Противостоит духовный стих о новгородце, вытащившем из ада всех, кто ни разу не выругался чёрным словом. А мат – как раз то, что прекрасно сочетается с диаматом. Как об этом давно было сказано: матом кроют, диаматом прикрываются. И то и другое – мощное оружие пролетариата.

Было ли у Джордано Бруно ожесточение схватки? Думаю, что было, что в его груди вновь вспыхнул огонь догматических споров, заставивший когда-то святого Афанасия Великого вырвать клок бороды у Ария. Я думаю, у Бруно всё было: и закон, и благодать божья, и (в иные минуты) ярость вселенских соборов…

30 лет назад я говорил иными словами; но когда мои товарищи по нарам поставили Галилея выше Бруно, я горячо вступился за сожжённого еретика (об этом рассказано в «Пережитых абстракциях»).

Сейчас мне хочется не спорить, кто выше, а понять, почему мученик Бруно и отступник Галилей стоят рядом – а не друг против друга - в нашей памяти. Думал я об этом, думал, и приснился мне сон. «Ты знаешь, - говорит мне кто-то, - только немногие динары делаются из светлого золота. Большинство – из тёмного. Но тёмный динар дешевле светлого только на один дихрем. Я никак не мог вспомнить, проснувшись, денежной системы халифата (динар – червонец, дихрем – рубль), но смысл сна был ясен: тёмный динар это всё-таки динар. Хотя немного дешевле светлого.

Не все истины так безболезненно выдерживают отречение, как гелиоцентрическая система. Некоторые истины вообще не могут быть доказаны или опровергнуты, а только подтверждаются стойкостью своих исповедников или ослаблены их слабостью. Отречение – ничто для научной теории, но великий урок для нравственной истины. Сократ это понимал. Его чаша цикуты утвердила свободу нравственного исследования больше, чем вся Александрийская библиотека. Однако мы не обсуждаем Анаксагора, бежавшего из Афин. И не осуждаем Уриэля Акосту. Среди всеобщей мерзости и апатии человек, взявший на себя труд и риск свободной мысли достоин нашего сочувствия, - даже если он оказался слабее своей задачи, оказался морально и интеллектуально не подготовлен к делу, которое взял на себя. Даже если он только вообразил, что способен на жертву, и не выдержал испытание. Даже если его теория не очень совершенна, и в потрясённом уме стала распадаться на части. Мерзко только отречение без боли, без скорби, мерзок отступник, довольный собой, благодарный тюремщикам, за то, что они предоставили ему время и место заниматься богословием и поучающий других: несть власти, аще не от Бога.

Пьеса Гуцкова «Уриэль Акоста» переведена на еврейский язык, и я смотрел её в театре, где играла моя мама. Сама она в этом спектакле занята не была, но роль Бен Акибы (своего рода великого инквизитора) играл её второй муж, Ойбельман. Это был очень талантливый актёр. Меня поразило бесстрастие, с которым он говорил: алц ис шон а мол габен…(всё уже было когда-то). Были безбожники, были еретики… Ойбельман через несколько лет сошёл с ума от страха, что его арестуют, и больше 15 лет прожил на вечном допросе, слушая голоса, напоминающие ему мелкие и чуть большие проступки его жизни (мама жалела его и не отдавала в сумасшедший дом, где он долго бы не прожил). Но на сцене ему удалось создать образ непоколебимой мудрости общины, её великого «мы», уходящего внутрь тысячелетий. И это “мы” не могло перевесить слабого трепетного «я» Акосты. Его искушали свиданием со слепой матерью, умоляющей отречься. Искушали свиданием с невестой, манившей своею любовью. Акоста повторял с ней слова из Песни Песней: «Прекрасен ты, жених мой, и уста твои – мёд для меня… Прекрасна ты, невеста моя, и глаза твои – голуби…» Сердце человека дрогнуло, и он отрёкся от самого себя, а потом его обманули (девушку выдали за другого).

Акоста остался один. Видимо, долгие годы он молчал. Но в последней сцене мы видим его с учеником. И имя этого ученика – Барух Спиноза.

Почему Спиноза выдержал угрозы, отлучение, проклятье? Почему он не отрёкся? Может потому, что не разрывался между двумя страстями к истине и к женщине. А может быть, узнал цену отречения ещё до того, как от него потребовали отречься, и понял, что эту цену он заплатить не может. Отречение – это не маневр, не тактическое отступление на войне. Это нравственная смерть, за которой может быть наступит воскресенье, а может быть, и не наступит. Только совершенная честность наедине с собой, только глубокое и полное молчание, только способность выпить до дна могут спасти душу, и внешнее поражение станет ступенькой к внутреннему росту, к точке равновесия, в которой человек глядит на себя божьими глазом.

Мытарь может подняться выше фарисея, но только при одном условии, чтобы он глубоко осознал себя мытарем. Слабость, честно, осознающая себя слабостью; отречение, честно, признающее себя отречением – ещё не смертные грехи; они горьки, но могут быть целительны для души. Отрёкся – и молчи. И дай созреть в себе горечи отречения. Может быть, из неё вырастет новая сила. Внутренняя сила. Если ты сумел до конца заплатить цену отречения.

Очень немногим удалось заплатить эту цену. Но она измерима, и я могу поверить, что человек вынесет её. А какова цена отречения для тех, кто добивался его, кто подсылал к Акосте мать и невесту, кто играл на слабости, порывистости, детской непосредственности еретика? Я не умею влезть в их шкуру. Знаю одно: мир простил Галилею его слабость. Мир не простил инквизиции её силу.

Глава 2. Нет власти аще не от Бога.

Слабость достойна сострадания, пока она не стала любоваться собой и доказывать своё превосходство. Фарисейство мытаря хуже, чем фарисейство фарисея. Фарисей, по крайней мере, гордится тем, что само по себе хорошо, - своей верностью закону. Чем же гордится мытарь? Своим мнимым сходством с евангельским собратом. Но евангельский мытарь ещё не знал притчи о мытаре. Евангельский блудный сын бросился в ноги отцу, не рассчитывая на телятину.

Расчёт на телятину остаётся расчётом на телятину, каким бы словом его не прикрывать. Любая фраза в устах подлеца становится подлой. Даже взятая прямо из уст Бога.

Есть некоторые фразы, которые подлость особенно любит проституировать. Одна из них – «несть власти аще не от Бога». Слова эти принадлежат апостолу Павлу. Но что с того? По соседству можно найти другие слова, прямо противоположные по смыслу: надо слушаться Бога больше, чем людей. Это в «Деяниях апостолов», отредактированных учениками того же Павла. Такие фразы – реплики в диалоге. Вне диалога, вне контекста они не истины и не ложны. В одном случае верно – не мир, но меч, в другом – поднявший меч от меча и погибнет. Истинность таких цитат определяется точностью их приложения к делу. Можно взять фразу из Священного писания – и прикрыть ею гадость (повтор????). Можно взять поговорку из уст базарной бабы – и сказать святую правду.

Вне контекста категорическое суждение истинно только тогда, когда не очень высоко метит и связывает или разделяет ясно подразделённые предметы (на сосне хвоя, на берёзе листья). С течением времени люди научились определять и связывать предметы, далеко выходящие за рамки здравого смысла. Это было достигнуто с помощью методов точных наук. Но научный закон (e=mc²)–только строго продуманный и строго сформулированный итог опыта, такого же простого, как отсутствие листьев на сосне. Устанавливая подобные законы, никто не цитирует Священное Писание. То, что само по себе ясно или строго доказуемо, не нуждается в поддержке авторитета.

Ссылка на авторитет указывает на другой класс категорических суждений, которые не очевидны в личном опыте, не могут быть доказаны и, если честно говорить, не всегда строго истинны, но должны быть приняты за истинные. В частных случаях вина может быть установлена – но презумпция невиновности от этого не теряет силы. Она остаётся действующей как пружина. В частных случаях присяжные вправе сказать «невиновен» явному убийце, явному вору. Или царь – помиловать Катюшу Маслову. Но закон от этого не теряет силы. В Новом завете право нарушения закона связывается с благодатью. Благодать выше закона, но она не отменяет закона. Христос исцелял по субботам и не бросал камня в грешницу, но субботы не отменял. Он сказал, что пришёл не нарушить закон, а исполнить. По благодати пружина иногда может быть отжата, но она должна быть крепкой, должна с большой силой возвращаться на место. Иначе благодать откроет дорогу прихоти и произволу. И вот здесь и нужно сослаться на Писание. Заповеди всегда нужно помнить. Даже тогда, когда нарушишь её. Тогда – в особенности.

Однако слова Павла в Послании к римлянам – совсем не заповедь. Скорее отповедь зелотам, мечтавшей восстать и (помощью легионов ангелов) сломить власть Рима; отповедь хилиастам, мечтавшим немедленно прыгнуть в тысячелетнее царство праведных. Павел был реалист и говорил примерно то, что впоследствии говорилось об исторической необходимости. Но он вовсе не заповедовал лизать зад римлянам. Подчинение власти имело свои границы (у Христа: Богу Богово, кесарю кесарево; у Павла: надо слушаться Бога больше, чем людей). Гражданская дисциплина не означала отказа от свободы проповеди. Так это понимали апостолы и мученики, так это понимал святой Амвросий Медиоланский, не впустивший в храм императора Феодосия, и святой Иоанн Златоуст, низложенный и сосланный за критику императорского двора

Никакая необходимость, или предопределение, иль Божья воля не устраняют человеческой свободы. Царство свободы существует в известных границах, но оно всегда есть. Есть возможность выбрать один из нескольких земных путей (на худой конец – смерть, как Катон). И есть возможность открыть дверь вглубь, найти безграничный простор внутренней свободы. Логически свобода и необходимость, предопределение и свобода находятся в нелёгких отношениях, но это не значит, что они исключают друг друга. В разных традициях, в разных культурах свобода и необходимость выступают в разных одеждах, но они всегда вместе. Они связаны, как Бог и человек во Христе, неслиянно и нераздельно. Несть власти аще не от Бога, в переводе на китайский, - мандат неба (тяньмин). Правящая династия имеет мандат неба. Но если её свергают, происходит смена мандата (синьмин). Божье соизволение сменяется Божьим попущением, и Божьему попущению приходит конец.

Когда именно? Это нигде не сказано. Это надо почувствовать. Никакой закон, никакое писание не заменяет своей совести и собственного разума.

В индийской мысли главное – не что будет с обществом, а каким будешь ты. Границы личной судьбы - карма, загадочность. Но это именно границы, а не сам путь. Так нам задан язык; за редчайшим исключением, мы не выбираем языка своей мысли, это наша карма. Но на одном и том же языке можно заикаться, можно бойко пользоваться клише и можно писать действительно свободно, т.е. своеобразно, талантливо. Хороший стилист присуждён к свободе, принуждён быть самим собой в каждой фразе; плохая, казённая, чужая фраза мучает его как дурной поступок.

Инерция языковой системы не мешает свободе стилиста. И также инерция религиозной системы не мешает свободе мистика, инерция политической свободы – свободе преобразователя. Божья воля не собрана вся в инерции. Она ничуть не меньше и в нарушении инерции, в решимости Павла начать проповедь среди язычников, в решимости Мохаммеда начать завоевание мира как раз в тот момент, когда обе сверхдержавы ХП века, Иран и Византия, до крайности истощили друг друга и готовы были упасть к ногам арапов. Павел чувствовал, не только невозможность действовать как мессия с мечом в руках. Он чувствовал также возможность действовать по-своему и действовал. Свобода – это понятая необходимость, понятая (или почувствованная) цель, в которую можно устремиться и взломать инерцию, это слабый участок на фронте, сквозь который можно вырваться на простор.

Параметры свободы меняются. В эпоху возрождения у человека и нации было больше свободы, чем в последние века Римской империи. Но и тогда можно было не только бросаться на собственный меч. Чем меньше возможностей внешней свободы, тем неотступней призыв к свободе внутренней.

В истории всегда есть место для свободы. Нет её только в Утопии. Роковой ошибкой Маркса было не исследование законов исторической необходимости (в этом как раз его сила), а то, что он назвал “прыжком из царства необходимости в царство свободы”. “Человечество придёт к коммунизму или погибнет”. Множественности путей развития больше нет, выбора нет. Ради абсолютной цели хороши все средства. И необходимость повелевает свободе: патронов не жалеть!

Есть ли гарантия от этого прыжка в утопию? Кажется, нет. Из щелей науки растёт красный призрак. А из щелей религии растёт чёрный призрак Хомейни.

Но божье соизволение где-то сменяется Божьим попущением, инерцией бытия, которая ждёт только времени иссякнуть. Реальная история вступает в свои права, и внутри её необходимости вновь открывается свобода. Личность и сейчас свободна выбрать достойный путь жизни и смерти. Не скажу безгрешный, но достойный: в одной из гуманных профессий, в простой любви к ближнему, в протесте против зла. Этого достаточно. Важнее всего не то, что с нами будет, а чем мы сами будем – сбудемся или нет. Если мы сбылись, - на этой внутренней крепости можно отстоять и какое-то внешнее пространство. Какую бы власть Бог нам не послал. Ибо нет власти, аще не от Бога.

Глава 3. Вместе со страной, вместе со всем народом.

Есть ещё один фиговый листок фарисейства: я вместе со страной, с народом. Я не хочу быть отщепенцем. Пятой колонной. Помилуйте, - спросишь его, - какой колонной? На какой войне? Кто Вас, Тит Титыч, обидит? Вы сами кого угодно обидите… Но фарисею уже неважно, кто нападёт. Ни при каких условиях он не хочет быть отщепенцем. Он хочет быть только со страной, с народом. И с палачами? Да, и с ними. Если я сознаю, что без страха перед палачами страна развалится, то глупо не подавать руку палачу. Надо и с палачом найти общий язык. У палача есть свои искренние убеждения, и сними надо считаться…

В этом есть своя логика. Чувство фальши отбито не у одного-двух человек. Это массовый синдром. Своего рода привычный вывих народной совести. И жить по совести в наш век, - значит, жить отщепенцем.

Борис Хазанов писал в эссе «Идущий по воде»: «Замечательная особенность наших земляков состоит в том, что они всегда действуют в соответствии с обстоятельствами. Обстановка – вот что целиком определяет поведение, а затем и образ мыслей. Поскольку эта жизненная установка отвечает теории, первый пункт которой гласит, что бытие определяет сознание, наш земляк не будет оскорблён, если вы это ему объясните. Бытие, в самом деле, в прямом и буквальном смысле, определяет его сознание. Когда в автобусе свободно, он человек. Когда тесно, он звереет Ему вообще ничего не стоит перейти от приторной вежливости к волчьему рыку, он, как Протей, меняется на наших глазах, превращаясь из скромного труженика в гунна, а потом, при случае, также свободно принимает человеческий облик. Словом, это человек-толпа, род организма, у которого температура тела всегда равна температуре окружающей среды.

Нигде эта особенность не проявляется так отчётливо, как в лагере. Лагпункт, как нетрудно заметить, являет собой миниатюрный макет общества. Однако человеческий материал, с которым там имели дело, был неоднороден. И всегда легко было отличить земляка от инородца. Последние могли быть культурными горожанами, как большинство прибалтийцев, или неграмотными крестьянами, как западные украинцы или белорусы, но всегда резкая грань отличала их от «наших», словно они были людьми другой цивилизации. Их отличала мораль, усвоенная в детстве. Эта мораль подобно грузилу, придавала им устойчивость в абсурдном мире и, хотя колебалась, они сохраняли свойственное людям вертикальное положение. Тогда как жизненная философия большинства «наших» исчерпывалась формулой: «с волками жить - по-волчьи выть».

Я вспомнил другую поговорку - современную: «на том месте, где была совесть, вырос хрен». А хрен, как известно, не очень большой моралист… Никакая естественная сила не может вложить душу в ком плоти, управляемый одними условными рефлексами. Даже если какие-нибудь марсиане уберут нынешнюю администрацию, хрен, выросший на месте совести, не превратится в нравственное начало…

Но может быть, надо мысленно отделить от плоти народа его бессмертную душу? Иначе народа просто нет. Я уже говорил и писал, что народа нет; мне возражали, что интеллигенции тоже нет. Доводы были убедительны, и всё-таки, я мимо всех аргументов непосредственно чувствовал реальность интеллигенции. Что это за реальность? Не знаю. Просто чувствую, что она трепыхается. Также, видимо, обстоит дело и с народом. В народной массе, что-то трепыхается – и вылезает наружу в подписях об открытии церкви, в сектантских общинах…

Хрен твёрдо знает свою правду: не мочится против ветра. Но душа, эта сомнительная, не подтверждённая наукой реальность, где-то бьётся, и кто-то начинает верить в неё и вести себя нелепо, сбиваться в кучки (сектантов, диссидентов), лезть на рожон. Так что идти с душой народа – значит идти против народной массы. И наоборот: идти с народной массой – значит топтать народную душу.

Если внутренний голос очень крепок, человек это раньше или позже почувствует. Может быть, не сразу. Может быть, только к 30 , 40 годам, на горьком опыте. Но непременно почувствует, что отказ от роли отщепенца значит, в известных условиях, согласие с ролью подлеца. Кто это понял – не забудет (хотя в каких словах он выразит свой опыт, не знаю, слова могут быть разные). И если будет оглядываться на других, то только на людей с совестью. Он не испугается жизни отщепенца, разрыва с массой. Конфуций говорил: когда царит добродетель, стыдно быть далеко от двора. Когда царит порок, стыдно быть близким ко двору. Я думаю, слово «двор» можно заменить словом «народ». Смысл не переменится. Небо может отвернуться от народа так же, как от государя и двора, и тогда быть отщепенцем совсем не стыдно. Просто трудно.

Особенно трудно жить полуотщепенцем – значит сидеть на двух стульях. Это иногда можно (когда стулья сближаются). Это иногда нельзя (когда стулья расходятся и зад проваливается в пустоту). В таком случае надо твёрдо решить, куда сядешь. Есть время жить и время умирать, время компромиссов и время отказов от компромиссов. Либо ты готов стать отщепенцем, разрешаешь себе эту позицию, когда масса звереет. Либо придёшь, как щедринский либерал, от соглашений «по возможности» к соглашениям «хоть что-нибудь» и кончишь – «применительно к подлости».

Нынешний либерал живёт, оглядываясь на людей. Заповедей у него нет, категорический императив сдан как идеалистический выверт, но есть стыд и совесть. Этого достаточно. Пока не оторвали от друзей и не втянули в принудительное общение с хреном. Либерал ёжится, топорщится, а уйти в себя, замкнуться не может, нет у него глубины, на которой можно отмолчаться. Хочется поговорить, найти понимание – и ему предлагают понимание: признай только правду хрена. Пойми и то, что у хрена есть свои искренние убеждения, свои резоны. И человек понимает, привыкает к диалогу с хреном, а чем кончается такой диалог – известно. И потом уже трудно вернуться к прежнему.

Мы живём в обществе, где нельзя застраховать себя от насилия. И ко всем нам относится пример, разобранный Августином. Я уже приводил его в «Письмах о нравственном выборе», но приведу ещё раз. Он здесь к месту.

Когда варвары взяли Гиппон, многих девственниц изнасиловали. Августин считает виновными тех, кто испытал - если говорить в терминах статьи - согласие с хреном, испытал минутное удовлетворение от своей податливости. Кто же ничего не пережил, кроме ужаса, боли и отвращения, на тех греха нет.

Я думаю, что модель Августина можно отнести к жертвам любого насилия. Савонарола под пыткой отрекался; а когда пытки приостанавливались, снова повторял то, во что верил. Насилие владело его плотью, но не овладело душой. Такая душа осталась чистой.

Власть насилия может быть и более долгой, - не на минуты, не на часы, а на недели и месяцы. По-моему, и это простительно, если обморок души прекратится вместе с обстановкой совершенной беспомощности, одиночества, отчаяния. Нельзя строго судить человека, попавшего в условия, для него непосильные. Даже если другие люди могли это вынести. Нельзя судить одного человека по меркам, годным только для другого. Пусть он сам себя судит, а мы в него не бросим камня.

Но вот прошёл, месяц, два месяца свободы. Обморок души кончился. Если душа осталась жива, она опомнится. А если не опомнилась? Если человек и на воле продолжает бубнить то, что затвердил со страху?

Я приводил в пример Галилея, Уриэля Акосту. Но Галилей не писал в АПН с протестом против антикатолической кампании зарубежной и прессы. Уриэль Акоста не стал подручным Бен Акобы и не помогал ему уламывать очередного еретика…

Как назвать человека, которому пришлась по душе его податливость в диалоге с хреном? И который по доброй воле продолжает то, что было под замком? У этого человека душа была готова к новой роли. Насилие здесь сыграло роль повивальной бабки, помогло родиться истинному пониманию своей природы. И наше сострадание, испытанное к жертве, исчезает. Мы не станем называть податливость к хрену новым видом мученичества.

Может быть, мои слова покажутся слишком резкими. Я не настаиваю на них и готов закончить мягче – словами поэта:

А вам, в безвременьи летающим,
Под хлыст войны за власть немногих –
Хотя бы честь млекопитающих,
Хотя бы совесть ластоногих!
И тем печальнее, тем горше нам,
Что люди-птицы хуже зверя
И что стервятникам и коршунам
Мы поневоле больше верим…
(Из стихотворения О.Э. Мандельштама «Опять войны разноголосица», 1923г).

Григорий Соломонович!

Всем очевидно, что часть Вашей статьи «Цена отречения» обвиняет и осуждает именно Виктора Сокирко. Вы это сделали мастерски, больно, в изощрённой интеллигентно-матерной форме. Если кто-то из Вашего окружения был заинтересован в нанесении мне наибольших оскорблений, то заказ этот Вы выполнили с лихвой. Отнестись к этому спокойно и беспристрастно я не могу, и хотя бы потому мне следовало промолчать, проигнорировать. Уважение к Вам мешает игнорированию, но и объясняться по этому поводу бесполезно. Мои попытки объясниться в личных встречах привели к противоположному: Вы ничего не поняли, потому что не хотели понимать. Отвечать на брань я публично не могу, выходит, надо просто смолчать и вытереться. Так я и сделаю. Годы споров с властями и с диссидентами шкуру мне выдубили хорошо. Но дело не во мне. Статья Ваша гораздо шире, она демонстрирует коренное изменение Вашей собственной позиции, Ваше личное отречение от очень дорогого мне и раньше Вам принципа диалога, и потому в этом, к сожалению, частном письме (хотя я не намерен скрывать его от своих друзей), я хотел бы спросить Вас о гораздо более важном: «Какой будет цена Вашего отречения?»

До сих пор Вы были активными поборниками поисков взаимопонимания, диалога разных людей – и между собой, и с властью. Об этом можно судить хотя бы по Вашим публикациям в журнале «Поиски». Однако в статье «Цена отречения» вы употребляете эти понятия уже только в крайне отрицательном и чуть ли не в матерном смысле: «найти взаимопонимание с «хреном», «диалог с инквизицией», «общий язык с палачами», «известно, чем кончается диалог с «хреном» и т.п. Мне очевидно: Вы совершили поворот. Непонятно только почему? Неужели из-за нарушения именно мною «диссидентского этикета» и выхода из тюрьмы на определённых условиях?

Но Вы прекрасно знаете, что в главном я не изменял себе ни в тюрьме, ни на воле, что убеждениями своими не торговал, что если и допустил ложь в заявлении на суде ради освобождения, то тут же на суде и исправил её фактически, что все последующие мои заявления, вынужденные или добровольные (как последнее «интервью», за которое я был готов рисковать снова тюрьмой) были публичным уточнением своей позиции. Кроме этих, уже исправленных мною (уточнённых) мест, мои заявления неизменно состоят из 1) принятого вынуждено, но сугубо личного обязательства не заниматься впредь самиздатом, 2) моих собственных убеждений, что оппозиции следует быть лояльной к народу и власти, что она должна ограничивать себя и не допускать, чтобы её могли использовать во враждебных стране целях. Сейчас мне гораздо легче было бы поддаться диссидентскому ветру и признать всё сказанное в тюрьме лишь вынужденной ложью и клеветой, но я не могу признать ложь там, где её не было, отречься от резонов «хрена» (власти) и «безнравственной звереющей массы», т.е. своих недиссидентских знакомых и родственников, как бы Вы меня ни поливали. Никаким «отречением» или «бубнить со страху» тут и не пахнет. Я говорил Вам это и в нашу последнюю встречу, но Вы предпочитаете думать, что лучше меня знаете, как на деле я думаю. Вы прекрасно знаете, что я всегда «разговаривал со следователями и властями» (впрочем, как и Вы), ещё до тюрьмы отчаянно боролся за выход из тюремно опасной ситуации… Вы знаете, но публично изобразили это лишь как тюремный страх и отречение. И кстати, какое Вы имеете право снова впихивать мне в зубы «дохлую крысу» - заявление в АПН, которого на деле не было, как это публично уже объяснила Лиля (Л.Ткаченко)? И что это за новая бабская сплетня про «помощь в уламывании очередного еретика»?

Но Бог Вам судья, если Вы изменились лишь ко мне лично. Ещё в марте 1980г. Вы писали («Мой собеседник Виктор Сокирко»):

«Я убеждён, что чуткий человек не может не слышать одновременно несколько нравственных призывов, сталкивающихся друг с другом, и именно это чувство постоянного конфликта нравственных законов мешает ему стать фанатом одного долга, ангелом с пеной на губах, самым страшным из исчадий добра, становящегося злом. Я знаю героев, захваченных своим гражданским долгом так, что всё остальное в них приглушено, знаю учёных, жертвующих гражданской совестью ради науки. Знаю отцов и матерей молчащих. Когда камни вопиют – ради детей. Ни в кого из них не брошу камня. До какой-то меры, до какого-то порога они могут найти серьёзные оправдания. Но центр тяжести нравственной борьбы всё больше перемещается в сторону борьбы добра с добром. Без одновременной чуткости к разным призывам герой становится тираном, мученик, избравший царствие небесное, - инквизитором, а талантливый учёный и любящий отец – обывателем».

Тогда Вы прямо солидаризировались со мной в превозношении людей, соединяющих в своей жизни и тягу к любимой науке, и требования гражданской совести, с одобрением цитировали мои слова:

«Только такая осторожная и мучительная позиция, когда ты и начальству неугоден и самому себе кажешься трусом, только она и позволяет сохранить и развить науку, труд и саму жизнь».

Неявно здесь выражен призыв: к диссидентам – не порывать с нормальной жизнью, и к ныне молчащим труженикам – исполнять требования своей гражданской совести. Вы соглашались с этим неоднократно и публично.

Что же Вы говорите сейчас?

Статью Вы начинаете делением истин на два сорта: научные и нравственные. Потом выясняется, что под вторым понимаются религиозные или иные идеологические, недоказуемые доктрины («они не могут быть доказаны или опровергнуты, а только подкреплены стойкостью своих исповедников или ослаблены их слабостью»… «и если честно говорить, не всегда строго истинны, но должны быть приняты за истинные»). Как раз с этой путаницы, с этой подмены, когда веру, убеждения диссидентов называют нравственной, т.е. общеобязательной, единственно приемлемой для порядочного человека, истиной начинается Ваше грехопадение, отречение от диалога.

Вы считаете, что научные истины, как гелиоцентрическая система мира, могут безболезненно выдержать отречение, и потому мир простил Галилею слабость, а не отрекшийся от гипотезы вращения Земли Бруно лишь на один дихрем (10%) выше Галилея… Что же касается второго рода «истин», то Вы говорите иное:

«Отречение – ничто для научной теории, но великий урон для нравственной истины… Почему Спиноза выдержал угрозы, отлучения, проклятья? Почему он не отрёкся? Может быть, потому что не разрывался между двумя страстями: к истине и к женщине. А может быть, узнал цену отречения ещё до того, как от него потребовали отречься, и понял, что эту цену заплатить он не может. Отречение – это не маневр, не тактическое отступление на войне. Это нравственная смерть».

Тут у Вас уже и речи нет о чуткости к разным нравственным призывам. ВК выполнению не одной, а всех моральных заповедей. Нет, речь идёт только о верности своим взглядам, все остальные нравственные призывы оцениваются лишь как человеческие слабости, как зло. Всё страшно сужено до единственного завета: отречение от веры нехорошо!

Если в человеке борются несколько нравственных призывов (так чаще всего и бывает) и он, как в Вашем примере Акоста, отказывается от выражения своих взглядов ради счастья любимой девушки, он нарушает этим мораль не больше, чем Спиноза, отказавшийся от любви ради свободы философствования. И Акоста, и Спиноза поступили по-разному, но оба - и нравственно и безнравственно одновременно, потому что совершенно нравственным решением было бы соединение в своей жизни обеих заповедей: свободы убеждения и любви к ближнему. Стремиться следует не к выбору одного и отречению от всего остального, как к слабости, а к нравственно полноценной жизни, гражданской, трудовой и семейной одновременно.

Сейчас Вы стали прославлять Спинозу в осуждение Акосте, но это и есть Ваше отречение от себя прежнего в пользу «фанатизма одного долга», «ангела с пеной на губах», «самого страшного исчадия добра». Это становится совершенно очевидно, когда родоначальника новой науки Галилея Вы ставите рядом и даже ниже фанатичных монахов (оставим в стороне, что Дж. Бруно был гораздо сложнее Вашего описания, больше подходящего к Т.Кампанелле). Что и говорить, твёрдость и мужество в мученичестве всегда импонируют людям. Только надо видеть, что именно отстаивают монахи и куда они зовут своим примером.

Вы говорите, что Бруно «истину отстаивал по-средневековому6 всем собой. Он был монах, мистик. И его стойкость трудно понять без привычки к дисциплине созерцания и молитве, без твёрдого канона поведения, оставленного мучениками. У монахов на каждом шагу - чин, этикет. Послушание паче молитвы. Обет. Клятва. Присяга. В трудных случаях это очень поддерживает человека, уравновешивает его слабость, как дисциплина на войне. Первые солдаты, получавшие своё сальдо за ратный труд, никакой родины не имели и не любили, но жизнь отдавали – за что? За несколько денежек? – Скорее по привычке к дисциплине. И потому, что к этой смерти в бою себя настроили и не боялись. Такая смерть была условием их профессии, их чести. Как для врача готовность к холере, дворянина – к дуэли, диссидента – к аресту, следствию и суду. Солдат мог и любить родину, диссидент – свободу (или ту же Родину), но крепко держаться ему помогает твёрдая установка, закон чести, присяга: с ними не разговаривать! Что заставило расколоться офицеров, стоявших насмерть под Бородиным? - Отсутствие выработанной установки. Отсутствие правил поведения на следствии. Попытка найти общий язык с Николаем».

Да, именно так, цитирую без изъятий. Ваша мысль движется логично. От предпочтения Галилею средневековых фанатиков вроде Кампанеллы, воюющих за новую всеобъемлющую веру на базе «новой науки» и средневековых коммунистических утопий, перерабатывая их сначала в идейную базу для захвата власти и переделки жизни, а затем в источник современного казарменного коммунизма, - к общему прославлению этикета (монашеских орденов, кодекса чести профессиональных наёмников – солдат, дворян-дуэлянтов…) И завершается этот прославляемый Вами ряд профессиональных????? Фанатиков и военных – как ни страшно, профессиональными диссидентами с отныне введённой присягой: «С ними не разговаривать!»

Да, Вы забыли прославить ещё одну известную корпорацию – «организацию профессиональных революционеров» с их кодексом чести и правилами конспирации, ту организацию, с которой Ленин грозился перевернуть Россию и осуществил своё обещание. Этот пример в Вашем ряду гораздо уместнее, чем допустим, готовность врачей к опасностям холеры.

К сожалению, Ваша статья может стать популярной, стать тактическим наставлением для каких-либо «переворачивателей». Так же как логика и планы Ленина для партии революционеров. Но неужели Вас не страшат конечные результаты проповеди фанатизма и профессионализма в диссидентской среде? И не станет ли ценой Вашего отречения от диалога и поисков взаимопонимания всех живущих в стране без изъятия - катастрофа? Для всех нас, страны и будущего?

Вопрос сейчас идёт не обо мне, а о бесконечно более важном: каким будет правозащитное движение в будущем?

Или таким, каким оно было до сих пор, движением самых разных людей нашей страны, ощущающих свою гражданскую ответственность не отказывающихся вместе с тем от ценностей нормальной жизни, и потому в перспективе способного стать широким, действительно, всенародным движением, настаивающем, что гражданами - правозащитниками должны и могут стать не единицы, а все люди, весь народ. Но тогда никаких моральных упрёков нельзя предъявить ни тем, кто делает нравственный выбор в пользу отстаивания своего права на свободу слова, ни тем, кто не может отказаться от семьи или научной работы. Предпочтение следует отдавать лишь, когда удаётся избежать этого выбора и реально совместить все эти ценности. Только когда таких полноценно нравственных людей станет большинство, наш народ можно будет назвать гражданским, ответственным народом.

Или диссиденты станут тайным, ужасным орденом героев-монахов, партией профессиональных революционеров, корпорацией наёмных солдат (кстати, последним сравнением Вы, видно, невольно провоцируете чрезвычайно популярное среди обывателей обвинение диссидентов как «пятой колонны», как «продавшихся американцам, которые готовятся к войне с нами – за популярность, за материальную помощь, за сладкую жизнь в эмиграции»…), с диссидентским кодексом и этикетом, присягой и дисциплиной (добавим ещё для логичности – с судами чести для отступников и революционными трибуналами), окружённых страхом и восхищением.

К сожалению, очень многим импонирует такой средневековый путь развития оппозиционного движения в стране. Некоторым из нас тюрьма и лагерь кажутся единственным моральным положением, приемлемой ценой за общественное признание в качестве единственно нравственных людей в стране, героев, мучеников. Жизнь одного противостояния неизбежно приводит к групповой морали. Противостояние чекистам-следователям вынуждает перенимать их замкнутость и дисциплину, а общение в тюрьмах с воровскими ассоциациями невольно навязывает их лагерный опыт. Тот же самый мат, который Вы теперь так усиленно рекомендуете. (В тюрьме мне стоило немалых трудов удерживаться от мата, но и подумать я не мог, что косвенно и за это я буду осуждён, и именно Вами). Дух фанатизма и тоталитарного сектантства в наше время веет над каждым, набраться его можно откуда угодно. Сразу же оговорюсь: сектантство хорошо, когда сект много и они обучаются сосуществованию и взаимоуважению друг к другу, но когда их ожесточенная борьба ведёт к победе «единственно верной» и потому тоталитарной секты - это плохо. И ещё: я не отрицаю прославления героизма, но не закрываю глаз на его односторонность, если не дополнять терпимостью и диалогом.

Ореол необычайного мученичества и недостижимого мужества вокруг профессиональных диссидентов очень импонирует молчащей, «сочувствующей» публике. Он необходим этим людям для оправдания собственной пассивности и трусости: мол, открытая оппозиция столь трудна и опасна, что доступна только особым героям, сверхчеловекам, а не нам, слабым людям. И чем больше страха и разговоров о «пытках», чем больший ореол мученичества над обыкновенной гражданской позицией, тем больше оправдания у остальных для молчания и гражданской безответственности.

Удобная получается иерархия. Наверху профессионалы-герои «нравственной истины». Около них – тайно сочувствующие героям, тоже нравственные, только характером или судьбой слабее. Далее идёт «безликая» и «безнравственная» народная масса, с которой лучше не общаться, за исключением случаев, когда есть надежда перетянуть кого на свою сторону. А дальше идут чужие по вере (идеологии) группы, в том числе и поддерживающие власть, - они, наверное, считаются даже антинравственными.

Таково это популярное представление о нашем мире. Раньше мораль и совесть измерялись приближённостью к революционной партии, к коммунизму. Теперь нравственность измеряется приближённостью к диссидентству. Вы тоже разделяете эту точку зрения. Но скажите, есть ли на свете, что более опасное для народа, чем отнятие у него критериев нравственного? Чем подмена его собственных нравственных заповедей – идеологическими «истинами» - коммунизма или диссидентства? Чем шельмование его как сплошь (за исключением диссидентски трепыхающейся малой части) безнравственного народа, да ещё в сравнении с нравственными прибалтами и западноукраинцами? Никакой пророк и моралист, громя соплеменников за развращённость, не делал это по национальному признаку. Разве можно жить без национального самоуважения?

Понятно, что в такой иерархии сторонники диалога и взаимоуважения оказываются самыми вредными людьми – путаниками, ренегатами, отступниками, ревизионистами, подлецами-либералами, меньшевиками-ликвидаторами и т.д. и т.п. Логика тоталитарных сект как раз и ведёт к тому, что против «отступников и отрекшихся» обращается наибольшее негодование, полемика на нравственное уничтожение, борьба, потому что своим существованием они подрывают у профессионалов и их молчаливого окружения ореол святости и исключительности в сравнении с «безнравственностью» всех остальных.

Нет, согласиться с таким профессионализмом невозможно, если не согласиться заранее на будущий революционный развал. Говоря Вашими словами, я буду именно полуотщепенцем, сидеть даже в пустоте, между двумя стульями, как бы их не растаскивали максималисты обеих сторон. Потому что на деле общественному диалогу нет альтернативы, потому что только в ходе его могут вырасти граждане. Единый, граждански ответственный, свободно работающий и верующий народ. Диалог, не только и не столько как словопрения, а как поиски и изменения в словах, делах, жизни.

Вы теперь считаете по-иному. Конечно, это Ваше право. И всё же я не могу отделаться от недоумения. Трудно мне предположить, что такой поворот в воззрениях от одного негодования и непонимания. Мне кажется, что Ваше отречение произошло под убеждающим давлением окружения, которое часто бывает намного сильнее любой тюрьмы. И мне «бесконечно жаль» Вас. Однако при всём моём неизменном уважении, благодарной памяти за защиту в прошлом я не могу не спросить Вас: «Что Вы делаете? Ведь нас, сторонников широкого, без условий, диалога и поисков взаимопонимания, - так мало! Если даже Вы, талантливый и авторитетный человек, не смогли удержаться от нетерпимости и прославления средневековых доблестей, то что же ожидать от остальных? Неужели мы так безнадёжны? Неужели мы вольны только выбирать партию-орден в надвигающейся человеческой грызне? Ваше отречение от диалога способно вселить отчаяние даже под мою толстую от ударов шкуру…

Но нет, даже против Вас, логике и шансам вопреки, я буду держаться моей и Вашей прежней убеждённости, ибо диалогу нет альтернативы. В.С.7.03.1981г.

Григорий Соломонович прислал ответ в конце апреля. Витя откликнулся сразу, приняв как неизбежное фактический разрыв личных отношений, как ни горько с этим было примириться.

Глубокоуважаемый Виктор Владимирович!

Вряд ли у нас осталась общая почва для спора. Но я благодарен за замечания, которые позволили мне уточнить 2-3 фразы, не меняя сути. Западные белорусы воспринимались в 50-е годы как инородцы, но совершенно очевидно, что они не составляют особой нации. Различия между западными белорусами и украинцами стадиальные (ещё не проводились). Со стилистическими замечаниями об избытке хренов согласен и на последних страницах заменяю «хрен» на «антисовесть». То, что Вы приняли за сплетню, вообще не про Вас, а про Льва Регельсона. Я рисую типы и могу брать черты у каждого, но, учитывая Ваше болезненное восприятие, эту фразу смягчил. Об остальном не стоит говорить. Пропасть между нами вырыл… разговор 12 ноября 1980г. Я склонен сейчас строже провести границы диалога (в этом Ваша заслуга), но в принципе от него не отказываюсь. Думаю, однако, что отношение Лавинии к Тарквинию – не диалог, а насилие. И так на него советую и Вам взглянуть.

Будьте здоровы! Г.П.

Ответ Вити: Григорий Соломонович!

Письмо Ваше получил, спасибо за советы и разъяснения. Был рад узнать, что Вы не отказываетесь от диалога. Что касается его границ, то по мне, они не существуют. Диалог без насилия в наших условиях нереален, и потому есть правда не только у протеста против насилия, но и у готовности вести (начинать) диалог в любых условиях.

И ещё. Хорошо, что западные белорусы и украинцы – не особо нравственная нация, а лишь иная стадия развития нации, но я остаюсь при своём убеждении, что у восточных белорусов, украинцев, русских и т.п., находящихся на иной стадии – тоже есть нравственность. Пусть не совпадающая с западной, но есть. И потому Вы не правы.

Жаль, конечно, что, по Вашему мнению, у нас не осталось общей почвы для спора, но буду с интересом следить за Вашими работами. Что касается причин нашего разрыва, то личной обиды у меня ни на кого нет. Ещё в сентябре 80-го знал, на что шёл.

С уважением - В. Сокирко

Глубокоуважаемый Григорий Соломонович! Странное впечатление производит Ваша статья «Цена отречения». Вместо ожидаемой оценки поведения «отреченцев» на недавних политических процессах, недвусмысленной и мотивированной – отвлечённое эссе на тему о допустимости или недопустимости отречений вообще. Ваше собственное (отрицательное) отношение к «диссидентам-отступникам» читатель, конечно, чувствует, но скорее на эмоциональном уровне, по некоторым с большим чувством сказанным словам. Например: «отреклись, даже не посмотрев на орудие пытки»; Галилей хоть «не писал заявлений в АПН»; апостол Павел «вовсе не заповедовал лизать зад римлянам» т.п.

Разумеется, хлёсткий глагол и сам по себе сила, однако неплохо бы найти какое-то подкрепление ему и на интеллектуальном уровне – в виде доводов, аргументов, умозаключений. Вникнуть в конкретные обстоятельства, взвесить соображения за и против… Здесь надежды читателя самым огорчительным образом обманываются; помимо намёков и эмоций в вашей статье одни лишь академические рассуждения.

Так, например, Вы рассуждаете о соотношении между свободой и необходимостью, рассуждаете со вкусом, с экскурсами в разные культуры: китайскую, индийскую, мусульманскую – похвальная эрудиция! Интересны Ваши теоретические рассуждения о роли русского мата в мировой истории – прошлой и будущей, а также практическая рекомендация диссидентам – шире использовать мат в противостоянии властям. Обнаруживаете Вы и хорошее знакомство с диалектическим методом, с антиномиями: в одном месте истинно – «нет власти, аще не от Бога», в другом – «должно повиноваться больше Богу, нежели человекам»; иногда можно (сидеть на двух стульях, когда стулья сходятся), иногда нельзя (когда они расходятся и зад проваливается в пустоту) и т.д.

Но на законный (и самый главный) вопрос: а как же обстоит дело в действительности? расходятся стулья в нашей нынешней общественной жизни или нет? куда она эволюционирует? – ответа нет. И статья Ваша ничего не проясняет; она слишком абстрактна для этого, слишком широка. Пожалуй, было бы полезнее сопоставить наших отреченцев не с Бруно и Галилеем, а с Бухариным или с Якиром…

Впрочем, Ваша авторская воля и совсем не затрагивать эти скользкие темы. Возможно, Вы предпочитаете писать без конкретизации, так сказать, для вечности. А рассыпанные во множестве намёки на конкретных лиц – просто некоторая дань злобе дня способ оживления материала для читателей-современников. Может, это даже входит в требования хорошего стиля, который Вы считаете существенным проявлением человеческой свободы.

Пусть так, но всё же разрешите Вам напомнить, что по грехам нашим свобода зачастую оборачивается своеволием. И тогда уже, выражаясь Вашим языком, истина не в том, что «хороший стилист присуждён к свободе», а в том, что он «ради красного словца не пожалеет и родного отца». У Вас же это словцо местами оказывается даже не красным, а просто похабным. Я имею в виду всю ту похабщину, которую Вы «подготовили на закуску», под конец статьи, виртуозно и многосторонне развивая тему хрена. Что ж в остроумии Вам не откажешь. Жаль только, что для упражнений в нём, как и для учёных философско-исторических пассажей, Вы избрали такую тему – нашу беду и боль.

(Парижская газета “Русская мысль” от 21.05.81г)

Я согласился с просьбой «Русской мысли» высказаться публично по полученным ею материалам в связи с заявлением Сокирко, хотя есть весьма дорогие мне люди, которые предлагали не начинать этот разговор и пройти мимо. Поэтому я с этим разговором не торопился – тем более что ополчаться отсюда на слабость куда легче, чем не проявлять её там, в логове тоталитаризма. Но всё же есть и серьёзные контраргументы: во-первых, умолчание о какой-либо болезни лишь загоняет её внутрь, во-вторых, шила в мешке не утаишь, и если об этом начнут писать люди, меньше меня знающие историю «Поисков», то могут наговорить лишних оскорбительных слов в адрес как самого Сокирко, так и тех, кто открыто выступает в его защиту.

Феномен Сокирко не только сложен, но и совершенно специфичен: с одной стороны, он открыто выступал не только против экономической политики кремлёвской олигархии, но и против её внешней политики, осудив в письме к Брежневу империалистическую акцию в Афганистане (на что мало кто в стране отважился), с другой же стороны, вот читаем его заявление в АПН…

И на суде его позиция была далеко не однозначной: он не только никого лично не предал (как это было у Петра Якира и Виктора Красина), но не предал и сам журнал «Поиски», членом редколлегии которого был с №4: он очень логично доказывал, что в «Поисках» нет ни грана клеветы, и даже удачно высмеивал потуги суда и «экспертов». Он не признал себя виновным (как Дудко и Регельсон) по статье 190-1, но при этом он признал себя частично виновным в том, что его работы использовались на Западе в идеологической борьбе с нашей страной, к тому же не отказываясь от своих взглядов, не каясь, он дал обещание больше не заниматься самиздатом, а уйти в частную жизнь советского бюргера. Имеет ли Сокирко на это моральное право? Безусловно. Можно понять тех, кто жалеют его – отца 4-х детей – и находят хорошие слова о нём. Но нельзя принять ни то, что он признаёт себя частично виновным, ни его отказа от самого себя в будущем, ни – что самое главное – стремление Сокирко не просто сохранить красивую мину, но показать к тому же, что так и должно быть (это он делает уже после суда), стремление тянуть за собой в омут слабости и других, - нельзя, ибо это не только неверно само по себе, но уже означает серьёзную опасность для демократического движения, которое сейчас и без того переживает тяжёлые времена.

Когда Сокирко в заявлении «для западных читателей», переданном в АПН, пишет: «Я, действительно, не считаю себя жертвой советского режима, а, напротив, благодарен нашим властям за своё освобождение» (он получил условный срок), то хоть читать это просто стыдно, но и это, как говорится, всё же его дело. Но когда он пишет дальше, что просил от суда не оправдания, а лишь снисхождения, ибо, хоть и не виновен перед законом, но виновен перед мнением подавляющего большинства соотечественников, т.е. повторяет тезис о том, что народ интегрирован с режимом, в непонимании-де чего заключается «основная трагедия части советских диссидентов», то это уже дело не только его, это уже и наше дело. С подобной логико-этической фальшью уже не может быть примирения. «В тюрьме, - продолжает Сокирко, куда меня посадили именем народа, я с горечью согласился, что мои взгляды и действия противоречат взглядам и желаниям нашего народа, и моя деятельность именно в этом смысле может быть названа антинародной или антиобщественной… Поэтому я и заявлял, что приму любой приговор советского суда… как приговор народа». М-да… Остаётся только развести руками.

Но гораздо хуже другое – стремление Сокирко склонить и других к отказу от самих себя под благовидным названием «компромисс»: «Я убеждён, что такое возвращение из тюрьмы к обычной жизни лучше исчезновения (словно подобное «возвращение» не равносильно духовному исчезновению, - П. А.-Е.)… Моим коллегам по журналу «Поиски» выпало (?) иное: путь в лагерь. Я разделяю восхищение их твёрдостью, но вместе с тем сожалею, что они не искали взаимопонимания со следственными и судебными властями (виртуозно – ничего не скажешь: «Поиски» действительно провозгласили своим девизом взаимопонимание, но с кем? - П.А.-Е.) и не вышли из тюрьмы».

Поиски выхода из противостояния с властями ведь, попросту говоря, означают поиски прекращения правозащитной деятельности, примирение с рабством, с отсутствием элементарных человеческих прав, поиски возврата к состоянию «премудрого пескаря», забившегося в свою филистёрскую нору, т.е. поиски отказа от самого смысла «Поисков», которые как раз и были задуманы, как поиски противостояния тоталитарным мерзостям, как поиски выхода из того тупика, в которое наше общество завели нынешние власти. И хотя сейчас – после ряда погромов журнала «Поиски» и серии арестов - старая редакция прекратила своё существование, но дело «Поисков», тем не менее, продолжается – новыми людьми.

Нет нужды доказывать, что описанная выше позиция Сокирко вовсе не вытекает из сахаровского принципа ненасилия, а, наоборот, противоположна ему: последний предполагает именно твёрдое, неуклонное, постоянное, решительное сопротивление, противостояние, неповиновение злу – методами бескровной борьбы в рамках конституционности.

Вот почему можно понять Софью Васильевну Каллистратову, которую смутило и возмутило заявление Сокирко. Хочу снова подчеркнуть свою мысль: каждый человек имеет моральное право на частичный и даже полный отказ от себя, но если это превращается в целую «философию» самопредательства, которую публично проповедуют другим, если слабость выдаётся за мудрость, если при этом пытаются рекламировать как принцип всеобщего поведения, то это уже без ответа оставить невозможно: подобная «философия» грозит диссидентскому движению, чревата разжижением сознания и воли.

Пользуясь моральным правом на нечто, человек не вправе обижаться на тех, кто хочет воспользоваться своим моральным правом показать несостоятельность этого нечто, тем более, если последнее пытаются обставить лжекрасивостями при помощи виртуозных извивов мысли, способных ввести неискушённых в заблуждение.

Очевидно, что Пётр Маркович был знаком с приложением к моему ответу на письмо Софьи Васильевны, потому что обсуждает он не напечатанный «Русской мыслью» незаконный текст заявления от 24.10.1980г, а Заявление для западных читателей, обсуждает здраво, по делу, хотя, конечно, со своей позиции, и Витя с ним совершенно не согласен. П.М. можно упрекнуть лишь в том, как он допустил, что редакция могла использовать его комментарий на то, что она не публиковала. Но, возможно, он невольно обманулся, и винить за это нужно лишь редакцию газеты. Неожиданно для меня отрицательное отношение Вити к «Русской мысли» получило здесь подтверждение.

Что касается статьи П.М.Егидеса, то Витя был удручён как обилием антисоветских резкостей и штампов при передаче его взглядов (это особенно неправомерно!), так и неверной интерпретацией смысла «Поисков». Витя считает, что они никак не могли задумываться как «поиски противостояния», что всегда стремление к диалогу со всеми людьми без исключения (в том числе и с властями) было определяющей целью «Поисков». Даже на своём суде В. Абрамкин попытался в последний раз пробиться к диалогу с властями. Никто никогда в редакции не говорил о «поисках противостояния». Напротив, в конце 1979г перед и сразу после ареста В.Абрамкина очень бурно обсуждались «поиски выхода из противостояния журнала следственным властям» с участием самого П.М. Егидеса и при его же согласии (хотя и не без внутреннего сопротивления) редакцией было принято компромиссное решение о приостановке журнала, т.е. о «выходе из противостояния властям», в которое она была загнана прокуратурой. Но я думаю, что эта статья принесёт больше пользы, чем вреда. Пусть косвенно, но она излагает Витину позицию, сложность его линии поведения, цитирует его последнее заявление «для западных читателей». Жаль только, что П.М. не объясняет, что Витин «феномен» вызван главным образом его взглядами, что суть этих взглядов была давно известна и обсуждалась многими, что не мешало сотрудничеству в редакции. Тогда стало бы понятно, что причиной этого «феномена» является не столько слабость в тюрьме, сколько его верность собственным (хоть и неприятным П.М.) убеждениям, т.е. не «философия самопредательства», а совсем обратное.

(«Русская мысль» от 11.06. 81г.)

«Переписка из двух углов» («Р.М.» от 21 мая с.г.) знакомит читателей с двумя документами: с заявлением В. Сокирко для западных читателей, преданным им в АПН и откликом на него С.В.Калистратовой. Картина вполне ясной представляется из сопоставления двух этих писем «из двух углов», и комментарии вроде бы излишни. Но из «третьего угла» стал комментировать их П.М. Абовин-Егидес, зарубежный представитель «Поисков», и весьма своеобразно. Как знающий историю самиздатского журнала «Поиски» и лично Виктора Сокирко, он мог бы действительно кое-что сказать читателям по существу поднятых вопросов.

«Шила в мешке не утаишь», - замечает П.М. с горечью и посему старается, сколь возможно, прикрыть высунувшееся острие. Один из мотивов, впрочем, я разделяю полностью: он хочет предостеречь других от высказывания лишних оскорблений по адресу человека, проявившего слабость в критической ситуации, в ответственный момент. Не выполнившего добровольно взятого на себя долга перед товарищами. Перед самиздатским журналом «Поиски». Перед самой идеей «поисков взаимопонимания». Диссидентам, людям строгой морали, естественно снисхождение к человеческой слабости, жалость, без презрения к проявленной трусости, к малодушию. Но в то же время, диссиденты из принципа называют вещи своими именами. Логическая принципиальность существенно важна для самой свободы мысли. И зря П.М. захотел переименовать события и факты, сгладить происшедшее горькое событие. Он пытается создать впечатление, что ничего особенного не произошло, что тактика Сокирко в ходе следствия была нравственно правомерной: он никого лично не предал (а вот Якир и Красин!..), не признал себя юридически виновным (а вот Дудко и Регельсон!..), не отказался от своих взглядов (а вот…). Он только, де, «отказался от самого себя в будущем», а на «самопредательство» «каждый человек имеет моральное право». Так что «феномен» Виктора Сокирко, по мнению П.М., «сложен и совершенно специфичен». Я посмею утверждать, что феномен этот совершенно не сложен, а его специфичность вовсе не в том, в чём её усмотрел Абовин-Егидес.

Есть предельно простые ситуации, где выбор предоставлен грубо и жёстко: лечь или не лечь на лопатки? И если лёг, то незачем уверять, что лёг совсем «не в том смысле». Виктор Сокирко переоценил свою готовность «спокойно отсидеть, сколько выпадет, и дождаться более справедливых времён», как он обещал своим товарищам в письме ещё из камеры. Инженеры душ человеческих знали, то имеют дело с самолюбивым человеком, и сумели предложить ему столь обходительную капитуляцию, чтобы жертва при желании (а желание было немалое) смогла не заметить, что её попользовали. Оставили жертве приятное заблуждение в невинности. «Он никого не выдал лично». Как будто речь идёт о нелегальной организации, а не о принципиально легальном и независимом журнале, участники которого сами себя называют («выдают») прямо на обложке журнала. А читателей? А машинисток? А авторов, наконец? Но кому непонятно, что расправа по оперативным каналам, без судебной шумихи, обысками, увольнениями, провокациями не нуждается ни в каких юридических показаниях, «в выдачах», тем более? Достаточно политически опорочить журнал, идею поисков, скомпрометировать её «самокритикой», самопредательством. Ты только с ними пофлиртуй, а остальное пойдёт своим ходом. Похитрил, а душегубы прикинулись обманутыми. «Не признал юридической вины», а только политическую ошибку. Держал иными словами, всё время кукиш в кармане и не заметил, что как раз политическая компрометация им и нужна. А остальное мог доделать суд без активного участия жертвы эксперимента. Вот тут-то и заключена «совершенная специфичность» феномена. В полном сознании невиновности жертва может продолжать участие в грязном, гнусном спектакле. И Виктор Сокирко принялся разрабатывать заданную насильниками тему «компромисс», «поиски взаимопонимания» с поднесённым к носу кулаком… Подмахнул заявление для западной печати, преисполненное безопасного гражданского пафоса на собственных «непрошеных защитников».

Есть ли смягчающие обстоятельства? Можно и нужно признать таковыми слабость человека в поединке с бездушным и подлым аппаратом торжествующей силы и лжи. П.Абовин-Егидес выдвигает в качестве некоторого оправдания проявленную ранее смелость в критике и протестах. Думаю, что в аргументации такого рода совершён сдвиг этических понятий. Что стоило бы подвижничество Буковского, Великановой, Лавута, сотен других смельчаков, если бы оно заканчивалось таким жалким фиаско?

Очень соблазнительно сыграть роль героя, встав в когорту смельчаков, из тел своих создавших живой заслон от крысячьего чумного стада, атакующего родной город. Тут по-настоящему страшно. Руки сцеплены, и нечем закрыть лицо. Но если встал в строй лишь из тайного расчёта, что крысы ринутся мимо тебя, что с «такой смелостью связан некоторый риск, но, как показывает практика, очень небольшой» (из поучения Сокирко по диссидентской этике в ж. «Поиски» №8, в №11 «Посев» за 1980г.), то принятое решение предстаёт в ином освещении - как попытка проехаться на чужой смелости.

И не надо пытаться переименовать факты и события. Ведь переименование – составная часть идеологического мифотворчества, оно не совместимо с борьбой за свободу мысли, оно также опасно для круговой поруки добра, как и само предательство, названное иным именем.

31.05.81 Мюнхен

(Отклик на статью С.Пирогова).

Не часто встретишь в Москве «Русскую мысль», да тут случай помог: возвращая Библию, знакомый завернул её в «РМ» №3364. На исподней стороне обёртки я прочитал заметку С.Пирогова, из Мюнхена «К вопросу о «Феноменах». С «Феноменом» - Виктором Сокирко – я отлично знаком, проработав бок о бок над «Поисками», затем собирал ему передачи в Бутырки, а теперь хожу в гости.

Не стану обсуждать напечатанное в «РМ» заявление Сокирко для АПН, которое, как известно, было им официально аннулировано до всякой публикации. Дезавуированные авторами (в рукописи) заявления издавна считались как бы не бывшими, исключая спор на сей счёт. Как на грех, АПН, на этот раз соблюло авторскую волю, обставив по части этики самиздат и «РМ».

Сам, ранее согрешив полемикой с С.В. Калистратовой, я, каюсь, имел не большее, чем она, право обсуждать краденую рукопись. Но, почитав г-на Пирогова, я стыжусь своих упрёков Софье Васильевне: ею-то, наверное, двигала нешуточная боль и неравнодушное чувство долга перед друзьями. Зато г-н Пирогов осуждает «из принципа»: «логическая принципиальность существенно важна для самой свободы мысли»

Мандельштам сказал: писатель, способный назвать свою книгу «муки слова», есть кандидат в литературные убийцы. Что сказать об авторе, назидающем: «Диссидентам, людям строгой морали, естественно снисхождение к человеческой слабости»? Самодовольство душит ум в его колыбели в совести. Приберегая снисхождение для своих, рекомендуют безумство смелых для внутрисоюзных инъекций. «Когорта смельчаков, из тел своих создавших заслон против крысячьего чумного стада»: ну кто ещё, если не строгой морали человек, так снисходительно поделит свой народ?

Смелость вообще – пунктик г-на Пирогова, рисующего комикс: «душегубы», «смельчаки» и «самолюбивый Сокирко»(!), пытавшийся «проехать на чужой смелости»(!!) Достойный итог свободы мысли, особенно для русской – сто лет спустя Достоевского. Господин Пирогов мыслит «предельно простой» и «вполне ясной» Россией – сказочкой, из братьев Гримм. Я посоветовал бы ему другие сказки, хорошие русские сказки Корнея Чуковского: без невиновных.

Комиксу г-на Пирогова присущи батально-эротические сравнения. Капитуляция для него – изнасилование, а слабость – измена. Но и в батальном словаре капитуляция – не вид полового сношения, а жребий военного поражения. Не объявляя войны, - трубят «измену».

В 1973году Якир недоумевал – отчего отданный им «сверху вниз» приказ о капитуляции «демдвижения» блокируется рядовыми. Он мыслил масштабно – централизованной совестью и перераспределением власти. Но рядовые не признавали ни демдвижения, ни осадного положения, ни эрго – капитуляции. Их объединяла не дисциплина, даже не цели, а общенациональная судьба: трагедия человеческой слабости перед изделием человеческих рук – историей. Жизнь России движется между полюсами слабости людей и человечности слабых. Оба полюса в самом человеке, и потому мы отнюдь не «чумное стадо». Человек – добр, слаб, упрям. Если вера в такого человека потеряна, то к чёрту все разговоры о ненасилии, и – ставка на «смельчаков»!

Идея «Поисков», насколько я её понимал, перпендикулярна идее «Противостояния» и обращена ко всем соотечественникам, при их нынешних взглядах и на их местах. Это идея общего дома и поисков общенационального языка, презумпции доверия. «Политически», если это вообще переводимо, «Поиски» это скорее поиски компромисса, чем поиски силы. Вынужденные к противостоянию, «Поиски» не могли продолжиться, не изменив себе, и прекратились. Некоторые из нас в тюрьме, некоторые на свободе. Но ни один не предал ни себя, ни другого, ни дело «Поисков», ибо этим делом не было прозападное политиканство.

Г-н Пирогов недоволен тем, что «политически» (слово берётся в уважительную разрядку) скомкан финал. «Не выполнен долг». «В поединке с аппаратом» «опорочен журнал». Он мыслит гражданской войной в России, но маленькой, ручной, руководимой на расстоянии при помощи окриков и аплодисментов. С недавних пор я понял, что есть язык, разговор и даже спор на котором предоставляет г-ну Пирогову преимущества перед Виктором Сокирко. Это среднеевропейский русский, эмигрантская: сумма общих мест политической выгоды. От лица «новой России» раздают клички, оценки поведения и призы за антикоммунистическую добродетель. Умы одолевает фантазм какой-то отвлечённой «России», в отрыве от обоих бытов, местного и советского. Вот будущая «линия Одер-Нейсе» между нами и вами – слова ещё циркулируют через неё, но понимания уже нет.

Эту-то Россию-фикс, отвлечённую от общности стыда, забывшую боль поражений и обид, и могут, в терминах г-на Пирогова, попользовать, пока людям строгой морали грезятся энглизированные сны.

Самодовольство в паре с политикой «по маленькой» превращает бывших слабых нас – в беспомощных вас, зависимых от политики сильных и от переменной их похотливости.

Уже и теперь, чтобы порассуждать о свободе и силе, принято лечь в известную политическую позу. «Есть ли смягчающие обстоятельства?» Да, разумеется: сила и слава Запада, бесцельная стадность советской эмиграции, её страх необщих путей, моральное одёргивание и не свой язык – всё это позволяет нам надеяться на снисходительность историков будущего.

20.07.1981г. Москва

Итак, «феномен В.Сокирко» с позиции ревнителей «круговой поруки добра» это предательство. Надо полагать, что уж коль встал однажды в этот «поручный круг», ты – его принадлежность, и не только исповедуемых ценностей, но, увы, и в том, как эти ценности исповедовать, реализовать, как искать собственный личный подход и отношение. Но личного места в этом «поручном круге» … нет. Этому, оказывается, нет места. Нет права на пробу, на риск, наконец, на личную свою ошибку. Порука во всём: ноздря в ноздрю, в едином дыхании, в едином строю… Знакомые контуры проступают за всем этим. Слишком знакомые. Личность, личное – и эта самая «кругпорука».

«Феномен В.Сокирко», на мой взгляд, интересен именно как попытка найти своё личное в этой самой «поруке». Найти в критической ситуации. Это рискованно в обоих направлениях. Потерять «доброе имя», потерять «место» в «круговой поруке добра» - это риск, боль и несчастье не меньшее, чем потеря места работы и даже свободы. Думаю, что Сокирко выбрал не из двух зол меньшее, а совершенно сознательно утверждал своё право как личности на личное отношение, на личный поступок, на личные градации, не удовлетворяясь правом быть лишь винтиком в пресловутой поруке добра. Права - быть личностью в круговой поруке.

Сложилась определённая этика в правозащитном диссидентстве, которая обретает косность штампа:

Отношение к властьимущим (пожалуй, всех рангов), как к беспощадным врагам, готовящим унижения, издевательства, бескомпромиссных в своей злобе, подлости и т.д. – впрочем, тому, надо думать, достаточно оснований…

И вытекающее отсюда бескомпромиссное противостояние – героизм. Погибаю, но не сдаюсь! Никаких соглашений с врагом. Никаких переговоров. Никаких компромиссов. То есть, выбора нет – либо тебя ломают (ты ломаешься), либо противостояние до последнего.

Значит, хочешь быть правозащитником – будь героем. Не можешь - не суйся. Такие постулаты исходно занижают рамки и тем самым возможности движения, делают эти вопросы достоянием своего рода элиты – круга героев. О том, чтобы реальное практическое участие всё большего числа людей в подлинной общественной жизни произошло, при такой постановке вопроса и мечтать не приходится.

Чтобы расширить «рамки», надо смягчить «жёсткость требований» к участникам «круговой поруки добра», дать реальные образцы такого нового, смягчённого поведения.

Позиция В. Сокирко скорее человеческая, чем героическая. Он желает оставаться человеком во всех перипетиях жизни, даже в имеющих потенциальный выход в «геройство». Есть героический ход в жизненных ситуациях, и есть – человеческий. Какой из них лучший, покажет результат. Ведь «партия» только лишь начинается. И вести её лишь одними эффектными ходами едва ли возможно. Нужны и скромные ходы, преимущественно поисковые, рискованные, пусть даже ошибочные – поскольку безошибочных ходов не бывает: не шахматы, чай, а жизнь…

«Феномен В.Сокирко», возможно, подводит черту под «героическим периодом» правозащитства. А может, пора? – Не всё же играть увертюру, пусть даже прекрасную. (Кстати, чтобы избежать недопонимания, сразу же оговорюсь: перед героями и героизмом преклоняюсь (и геройством тоже????) преклоняюсь и В. Сокирко считаю человеком, вполне способным на героический шаг).

Вопрос ведь не в том, чтобы отвечать героическим стандартам правозащитства, а в поиске возможностей жить правозащитной (оппозиционной) жизнью и даже выживать (а почему бы и нет?), сохраняя себя в основном. В возможности реально действовать в реальной ситуации, сегодняшней стране, сегодняшней жизни. Чем такой компромисс «порочнее» бескомпромиссного выезда, бескомпромиссной изоляции?

Правда, все эти вещи более зыбкие и менее однозначные, чем хотелось бы блюстителям поруки добра…. Добро воспринимающе, как и зло. И никакая «круговая порука» не гарантирует, что добро не живёт и вне её, а внутри её не бухнут маленькие семечки зла, желая взойти буйной порослью.

«Человеческий подход» (возможно, в противоположность «героическому») предполагает, что кроме «машины» и «винтиков» существует и «организм» (общественный организм) и люди. При всей «запутанности», “вовлечённости» и прочая существует в них эта же человеческая данность. И к ней-то надо адресовать себя, к ней-то и пробиваться – к ней, «одурманенной», «не ведающей, что творит», «стоящей на страже», «блюдущей свою корысть», «не желающей видеть и слышать», а всё-таки чуть-чуть ещё и человечной. И как блюститель этики круга добра может легко оказаться лишь рабом этой этики, тем более и ГБ-шник – раб иной, ещё более бескомпромиссно-принципиальной этики (ГБ-шник – не слишком удачное обозначение «супротивной стороны», поэтому, читая, замените, пожалуйста, его чем-нибудь более адекватным; меня пугает, что получается какая-то уж не в меру сусальная картинка – хотя в принципе я считаю, что надо пробиваться к человеческому в каждом).

И будут два этих раба: раб белый и раб чёрный, хлестать друг друга по мордам своими объёмистыми, увесистыми принципами: на войне, как на войне. Оно и понятно.

Однако есть и другое: есть ещё человеческое снисхождение к положению другого. ГБ-шник не может быть неГБ-шником, но остаётся при этом человеком. То же - и «противная сторона». Взаимоснисхождение друг к другу в понимании относительности возможностей (реальных возможностей в реальной этой ситуации) каждой из противостоящих сторон. Если бы взаимопонимание – сколько бы ненужной тупой, чёрной жестокости удалось бы избежать. Скольким бы людям - по ту и другую сторону барьера позволено было бы оставаться человечным в отпущенной ему возможности. Можно ли смотреть вот так? Допустимо ли видеть людей как по «сю», так и по «ту сторону»? Или там только «винтики»?

«Феномен В. Сокирко» - этический феномен. Это не акция отказа от героизма в пользу трусости. А акция (жертва?) героическим в пользу человеческого. Героическому поведению (героической этике) противопоставлено поведение вполне человеческое и вполне человеческая этика. (И не стоит – пожалуйста, не надо – к «человеческому» сразу клеить «обывательское», все «люди-человеки» и прочая…). Не знаю, насколько уж «человек – звучит гордо”, но уж и не подло. Скорей всего – «просто». И простой человеческой этики, простых человеческих ценностей, простых человеческих поступков, простых человеческих возможностей – не этого ли больше всего не хватает? Не этому ли следует проторить дорогу? Не этому? Так чему? – Героизму? – А может быть человечности? Встречной человечности по «сю» и по «ту» сторону. Крошечными, неуклюжими поначалу шажочками приблизятся герои друг к другу и осознают друг в друге: человеческую запутанность, человеческую ограниченность, человеческие возможности (не огромные, героические, а малые, но вполне реальные).

Поступок В.Сокирко или «одноимённый феномен» - вполне этический, вполне на месте во времени и пространстве. А «круговая порука добра», надеюсь, со временем разглядит, что этика есть нечто живое, вполне человеческое, а не героическая абстракция лишь, и не принципы, удобные для идейного мордобоя, а трепетное, дышащее даже, пытающееся вполне приспособиться к жизни. И желающее выжить – да, выжить. Жить, а не умереть.

Витя! Ты, наверное, избрал правильный способ заставить меня дать письменный ответ на поставленные тобой вопросы, а именно записав наши беседы в том виде, в котором они появились в дневнике. Быть может, другой записи не могло и быть, т.к. эти беседы ты уже, естественно, «пропустил через себя», и они предстали перед читателем в виде твоих слов, а не моих, тем более что выражаться предельно ясно я до сих пор не научилась. Отказалась я тогда тебе написать вовсе не потому, что «заколебалась и решила, что у меня нет возможности для такого письма». Просто на меня вообще твоя переписка с друзьями производит довольно тяжёлое впечатление. По характеру я не такой открытый человек, как вы с Лилей, и не могу излагать (да и читать) на бумаге свои (и чужие) внутренние переживания в таком обнажённом виде.

По поводу отношения Валеры к твоим делам: ты недослышал (или не дописал) весьма важный момент: Валера считает позицией лишь отказ от общественной (самиздатской) деятельности во имя возвращения в семью, в работу, для какого-либо другого дела. Но «осуждение возможности враждебного использования на Западе своих работ» - позицией для него вовсе не является и он резко не соглашается с этим. Если ты помнишь, я и пыталась, немного смягчая краски, сказать тебе, что в этом он видит именно предательство по отношению к себе, к другим редакторам, к читателям журнала. Ведь, вступая в свободную печать, в самиздат, каждый человек ясно себе представляет, что его слово доступно, грубо говоря, всему миру (да он и стремится, в общем-то, к этому) и осуждать мир за то, что его не так поняли, видимо, нетактично, да и бессмысленно. И именно поэтому (из-за этого предательства) Валера отрицает возможность вступления с тобой в дальнейшем в деловые отношения (свободный журнал, письма протеста, подписи и т.д.), не исключая при этом сохранения дружеских связей, т.к. считает, что между вами достаточно осталось точек соприкосновения, кроме самиздата и пр. Я же, никогда ранее не находясь с тобой в каких-либо деловых отношениях, и вопроса перед собой такого не ставила, а просто хотела (чисто интуитивно) сохранить нашу дружбу, «не наступая на больную мозоль». Я и сейчас не хочу влезать в сферу этики и морали, а тем более, принимать чью-нибудь платформу или нет. В вопросах компромисса и диалога с властями я абсолютно некомпетентна, но для себя лично (и только) решила, что ни на какие разговоры со следователями (а мне пока с другими представителями власти встречаться не приходилось) я не способна, не считаю это для себя возможным, спорить об этом не хочу, т.к. зациклившись на своих внутренних, личных трудностях и заботах, общественными проблемами не занимаюсь.

Сейчас ты, наверное, попытаешься уличить меня в неискренности, т.к. когда-то я высказывала тебе своё резко отрицательное к письму Павловского, затрагивающему, если можно сказать, более общие аспекты жизни и даже, в чём-то, политики. Так вот. Я не хочу разбираться, кто из вас прав, а кто виноват в вопросах сохранения духа «Поисков». Всё, что я пыталась об этом сказать, является моим выражением отношения Валеры к этим вопросам, который считает, что сегодняшний критический момент, когда журнал в России уже не выходит, а двое редакторов находятся за решёткой, обязывает оставшихся соредакторов (мне трудно определить, кто из вас правильнее его оценивает) сохранить по возможности. А иначе, зачем они там сидят (Юра и Валера)? И я вовсе не запрещаю Глебу высказываться сейчас и не лишаю его права на «несогласованную» публицистику. (Валера мне говорил, что в положении пострадавшего он не считает себя вправе давать указания или оценку чьим –либо действиям). Так и я, на правах жены пострадавшего, не собираюсь кого-либо лишать голоса. Я хочу просто, ради поддержания морального состояния Юры и Валеры, просить всех оставшихся редакторов (к Егидесу мне обращаться невозможно – он слишком далеко, да и заботы его сейчас слишком отличны от наших; и это надо, к сожалению, принимать, как аксиому) всё, что касается их прежней совместной деятельности додумывать гораздо тщательнее и, по возможности, советоваться с коллегами. (Опять же, это касается только вопросов, связанных с журналом «Поиски»). Относительно же письма Глеба в «Р.М.», то, на мой взгляд, оно вовсе не защищает тебя, т.к. в отличие от многих прежних его работ, является попросту примером плохой публицистики, образцом словоблудия и разговоров ни о чём. Моя реакция сначала была слишком резкой, т.к. многое мне показалось там оскорбительным. Каюсь, я приняла сперва некоторые выпады в сторону эмиграции на счёт наших же пострадавших, оказавшихся (хотели они того или нет) в роли смельчаков и героев. Я думаю, мне можно это простить, т.к. письмо Глеба не выдерживает никакой логической критики, и злоба на господина Пирогова превращается у него в сплошную ругань на весь мир и оправдание человеческих слабостей. Я не отношу себя к «крысячьему стаду», и посему не имею по этому поводу к Пирогову претензий; я не понимаю, каким образом идея «Поисков» может быть чему-либо перпендикулярна, и почему никто не предал дело «Поисков» только потому, что «этим делом не было прозападное политиканство». На мой взгляд, всё это (да и многое другое) – словесная шелуха, за которой ничего нет. Это никому ничего не объясняет и уж тем более никого и ничего не защищает. Так зачем же оно? Вот почему я действительно откровенно порадовалась, когда Глеб наложил запрет на публикацию этого письма.

Ну, вот и всё. Я думаю, что дух журнала «Поиски» (если таковой есть) определяется, в первую очередь, делом, поступками, совершаемыми или не совершаемыми людьми, имеющими отношение к этому журналу, а не тем, на какие платформы вы друг друга расставите. Как бы мне хотелось, чтобы люди жили нормальной живой жизнью, не строя друг перед другом искусственных барьеров отчуждения!

Всего тебе доброго – Катя 13.11.81г.

Вот передо мной это письмо. Кажется, самое важное и тяжёлое за эти полгода. Третий тяжкий удар за год – С.В.Каллистратова, Г.С.Померанц, теперь – Валера. А может - В.Ф. Абрамкин? Но ведь речь идёт ещё о сохранении дружбы (только не в сфере общественных интересов). Но ведь и в те разы те же признаки уважения: от Софьи Васильевны – «надеюсь, моё письмо не скажется на наших личных отношениях», от Григория Соломоновича – «глубокоуважаемый Виктор Владимирович…» - но где они, эти отношения? Да и были ли у нас когда-нибудь другие отношения, кроме идейных, общественных? А с Валерой разве у нас были иные отношения? Что же останется без них? – Кроме пустоты ничего не видно.

Но ведь мы переписываемся с Валерой об очень интересных вещах - есть о чём разговаривать. Значит, упор в отказе сделан на «деловые отношения» - самиздат, подписи – то, от чего я и сам уже отказался. В чём же тогда вопрос? Главное, конечно, в оценке как предательства моей нынешней позиции, т.е. моей главной сути. Какие могут быть разговоры о самом главном, доверие и дружба, если по своей основной позиции человек – предатель?

У меня нет недоверия к Катиным словам: наверное, Валера говорил или хотя бы подразумевал это слово – как это ни чудовищно для меня слышать после его письма из Бутырки, когда он узнал, на каких условиях я вышел и проводил свой суд, ни после всех последующих писем из лагеря. Предпоследнее его письмо, когда он так странно отозвался на тему «отторжение», подтверждает Катину правоту – на самую главную тему Валера не желает разговаривать со мной. Теперь понятно почему…

Да, отныне я не буду ссылаться на защитное мнение Валеры, оправдывавшего мой выход из тюрьмы. Его послесудебные слова: «Виктор, я рад за тебя, за Лилю!.. Не терзай себя ненужными упрёками…» - были или плодом ошибки (может, он не знал о моём заявлении на суде - но на каких условиях, он думал, меня выпустили?) или сказаны поспешно, и сейчас, после обдумывания обернулись противоположным – оценкой – «предательство».

Но как бы то ни было, а я благодарен Валере за те слова – они мне сильно помогли выжить в прошедший трудный год, а сейчас, я слишком уверен в своей правоте, чтобы поддаться растерянности, как было в первые месяцы. Спасибо ему на всю жизнь, хотя как жаль, что наше взаимопонимание оказалось столь неглубоким, едва ли не моим самообманом!

И ещё одно: должен ли я упрекать себя за неверное использование Валериных слов? В нечестности, как упрекнули меня после просмотра диафильма «Наши пансионаты» одни наши знакомые (весьма между прочим благополучные конформные – но, увы, тоже осуждающие «моё предательство» - впрочем, с ними у нас, действительно есть и иные интересы)? И еще, кстати, о фильме – в нём звучат Валерины защитные слова, но я не буду их стирать: что было, то было, а нынешняя правда и так объяснится, а этот фильм после предупреждения в КГБ я и показывать теперь не буду, так что и вопроса нет.

О «моей нечестности» - я её отвергаю. Напротив, именно тот упрёк и некоторое сомнение (может он справедлив?) заставили меня выяснять Валерино мнение как можно быстрее, даже из лагеря. А потом долго добиваться от Кати ясного ответа – и вот дождался… Почему она не сказала сразу? Почему вначале существовала Валерина формула: обо всём, что произошло после суда, я судить не могу и не хочу? Она была и в его письмах к нам из лагеря. Почему эта осторожность теперь зачёркнута безоглядным: «слабость» и «предательство»?

Нет, не врал я ни когда верил Валериным словам, ни когда добивался их уточнения, ни теперь, когда вынужден говорить своим друзьям об очередном отречении от меня, самом тяжёлом – из лагеря. И не одной минуты я не колебался в необходимости этой откровенности. Презренна сама мысль - скрывать на себя хулу, тем более от самых уважаемых людей. Но я не хочу и не могу заранее отвергать возможность иного объяснения этого письма. Как ни верю я Кате, а отложим окончательный разговор до возвращения самого Валеры, тем более что в наших отношениях мы уже не раз бывали на грани разрыва, а что-то толкало к новому сближению. На ближайшие годы для меня будет законом, конечно, Катина трактовка, но я оставляю себе надежду на её изменение в будущем.

Сейчас же мне надо просто пережить это письмо, осмыслить его – просто для себя, чтобы жить дальше.

Ну, прежде всего я, безусловно, отвергаю применительно к себе слово «предательство» «к себе, к другим, к читателям». За что? За публичное высказывание своего убеждения, что следует протестовать против неверного истолкования своих статей и неверного их использования. А почему? Потому что «нетактично (!!!) да и бессмысленно(?) осуждать мир (??) за то, что не так поняли»… Выходит, за то, что я публично осудил антисоветские штампы в заметке «Р.М.» обо мне, недавно готов был публично высказать «Посеву» претензии за самовольное и искажающее редактирование моих статей в майских номерах за этот год (но в КГБ мне не дали такой возможности). Это столь лихое обоснование предательства, что невозможно с ним не спорить! Впрочем, тут нет никакого желания спорить и обосновывать.

Ещё тяжелее, что за мной не признаётся даже право «на позицию», и тем самым заранее исключается возможность обсуждения этой темы. А что может быть более тяжёлым для духа «Поисков», чем отказ от взаимопонимания – не только с властями, не только с другими людьми, но даже с близкими друзьями?

Но я совсем не хочу упрекать Катю. Я ей благодарен и за откровенность, и за дружбу, а в том, что дух взаимопонимания в диссидентской среде пересилен духом морализирования и осуждения – она невиновата. Так же как и письма таких великих людей как С.В. и Г.С., её письмо написано под диктовку этого духа групповой морали. И если нам всё же удастся сохранить дружбу с Катей и Валерой даже на условиях вот этого «компромисса» (т.е. – им официально осудив «моё предательство» и тем самым, встав на общедиссидентскую точку зрения, а мне - внутренне наплевав на это осуждение), то это будет очень здорово.

Теперь ещё раз о несостоявшемся письме Глеба в «Р.М.». Своё отношение к нему я уже высказывал, положительным оно остаётся и сейчас. Остаётся же отрицательное отношение к статье Пирогова. В этом мы с Катей кардинально не сходимся – и не только из-за личной оскорбительности, а в главном – в различии ощущений – с кем ты? Для меня Пирогов, употребляющий слова «крысячье чумное племя», наверное, к следователям, членам партии, может ещё к кому, омерзителен, возможно, не меньше, чем я для него, разговаривающий со следователями. Мне рассказывали, какой Пирогов был здесь замечательным человеком – дважды сидел, несчастен в семье, бескорыстен, за рубеж уехал, с трудом отвоевав дочку, в которой души не чаял, а из имущества в аэропорту у него были лишь связки сочинений Маркса-Энгельса. Может быть, он таким остался и поныне. И, тем не менее, он для меня страшен, а следователи и «коллеги» даже ближе. Наверное, потому, что у С.Пирогова ненависти много больше. Наверное, потому, что «клеветников и наймитов империализма» сажают на три или семь лет, а то и дают условно, а вот с «крысячьим чумным стадом” обычно поступают иначе: быстрее и эффективнее. И пусть Катя не заблуждается, безусловно отделяя себя от зачисления в пироговские «чумные» - это не она будет решать, а пироговоподобные, но мы уже достаточно научены историей, чтобы обманываться насчёт защитных качеств «революционных заслуг» перед «революционным правосознанием». Чаще эти «заслуги» оборачиваются обвинением. И если сейчас я живу в своей стране и свободно думаю и говорю, хоть и не имею многих важных свобод, то при возвращении Пирогова (не обычного возвращения – ему я был бы РАД, а победоносного) эмиграция для меня, пожалуй, была бы наиболее безопасным вариантом. Однако надеюсь, это не случится очень скоро.

Катины предупреждения о сдержанности и ответственности бывших редакторов «Поисков» меня, отрезанного от самиздата, никак не обязывают. Но если бы я не был связан своим отказом от самиздата, то вряд ли бы согласился с тем, что только Егидес вкупе с Пироговым могут невозбранно толковать смысл идеи «Поисков взаимопонимания» в противоположный «Приглашению». Идея эта слишком важна и велика, чтобы отдавать её на толкование кому бы то ни было и, конечно, в своих узких частных рамках я буду настаивать именно на своём понимании, даже если останусь в одиночестве.

Вот, кажется, и всё о главном. Грустно и горько будет жить этот год до встречи и окончательного понимания: вместе или давно уже расстались? А если эта встреча задержится? Не дай Бог! Как я хочу, особенно сегодня, Валеры и Юры скорого возвращения.

Витя, твёрдо решивши не тянуть в восемьдесят второй изжёванной резины дохлого спора «об этом Сокирко» я не стану претворяться не ушибленным письмом Кати и твоими комментариями к нему. Катино письмо жестокое, твой ответ просто жалок, мельче некуда, а во всём виноват ты сам, поставивший людей в ложное положение: Катю – вымогательством «принципиальной оценки» и себя – истерикой в ответ на неё. Но я, знаешь, рад такому письму Кати, уверенный, что другой, благоприличный ответ ты непременно уж пустил бы во зло себе – как сделал с Валериной фразой год тому назад из Бутырок, которую перетолковал в свидетельство о невиновности.

Ни один здравомыслящий человек не признает «позицией» вынужденный шаг, сорванное с языка слово, даже будь оно святой истиной на языке. Этому не противно то, что спор о цене спасения, о «лжи во спасение» - вечен: но потому он и спор, ложь есть ложь, а не правда. В мазне, подписанной 3-го сентября прошлого года, нет вовсе авторства Сокирко – общее только употребление букв русского алфавита, некоторых слов и предлогов. Но они встречаются и в назаборных надписях.

Не к чему вчитывать смысл в то, что было данью.

Никто бы не спорил о сентябрьской дани, потому что безумец только может оспаривать выбор, сделанный человеком – за себя и перед самим собой. Спор взорвался, когда за казённой лживой писулькой, никем не принятой всерьёз (смертельно серьёзен – выбор, а не учрежденческая справка о «проведённой работе»), открылось присутствие какой-то позиции, которая позволила порядочному человеку подписать явную пакость.

Обнаружился выбор, да не тот! Чем-то опасный для тех, кто ещё вчера легко (и с приятным чувством внутреннего превосходства) простил бы тебе и эту, и пятикрат-худшую текстовку; без вывертов типа «глубокой заблуждённости»… И выверты эти показались хуже дудковских попыток укрепить на сраме лоскуток проданной рясы: истинная, незнакомая друзьям личность обнаружилась в самом крахе личности ложной – началом долгого пути к себе уже в самый час полной потери себя.

Из благорасположения к тебе (неотделимого от благорасположения к себе самим, т.е. попросту спасая себя и твердь под ногами) тут же вслед за только-только отвалившимися от твоей душеньки чиновниками друзья предложили тебе «достойную» ничью - второе отступничество: мол, согласись, что бес попутал, что слаб человек, что сила солому ломит… что – детки! Признай себя невменяемым, ну что тебе стоит, ну ради нас, хотя бы!..

На мой взгляд, только тут ты совершил поступок, свидетельствующий о начале позиции, свой первый истинно смелый поступок в том году – отказавшись от предложенного и приняв на себя ответственность за совершённое перед тем безответственное действие.

Ты потерял часть друзей, зато стал на собственные ноги: не тогда, когда «коллега» милостиво согласился принять своё производство в следующий чин на «твоих» условиях, а когда выяснилось – ты не только не рухнул в происшедшем, но даже не стал слабее, и способен вести отсчёт себя – от своего полного поражения. Поражение не только учит человека, но иногда и строит его. Но это не значит, что его задним числом надо засчитывать в «победу» - эта ложь отняла бы у тебя самые важные и самые ценные плоды поражения.

Нравственный выбор вышиб у тебя старую почву из-под ног без остатка, (ты называешь эту почву диссидентством, можно и так), и одна возможность обрести новую – идя вперёд своим путём до упора, ни у кого не спрашивая снисхождения (ибо никто не смеет и не может тебе его дать). Неважно, что думают «диссиденты», Катя, Петя, Абрамкин и Померанц, но среди людей всегда считалось недобрым делом отказаться принять удел соратников, уйти от общей чаши. С точки зрения любой морали это – преступление: возведение отступничества в норму разрушило сами основы общества.

Но сила сомнений, своего рода «священное безумие» может сделать тут человека преступником, чтобы дать жизнь и голос чему-то, что иначе не раздвинет твёрдые створки разума и морали. И на твоём месте я бы не стал возражать против самых твёрдых и резких имён твоему поражению: отступничество, отречение, измена. Потому что это говорит «не групповая мораль», а просто - совесть, мораль без прилагательных; заглушив в себе этот голос, люди превращаются в мокриц. Но то, что в лучшие минуты говорит в тебе – тоже совесть. И она ведёт тебя на путь более рискованный и горький. В моих глазах, мерой того, чем ты рискнул, определится высота того, на что ты обязался. Но это вопрос веры в тебя, которую нельзя вымогать у других. Благородную осанку и моральное достоинство тебе всё равно не сберечь – не храни в себе две совести, и следуй той из них, которой труднее следовать.

Сколько стоит христианская Церковь, столько у врат рая будет стоять отступник Пётр, трижды отрёкшийся от главы Церкви и самое любимого существа Христа. Христос никогда не разрешил ему этого позорного поступка и никогда не прощал ему, - в Евангелиях нигде нет извиняющего его объяснения, но на Петре воздвигнута Церковь, а в руках его ключи от Рая.

Сколько просуществует Франция, столько будет «славным и добрым королём» в её памяти Генрих Наваррский, решивший однажды, что «Париж стоит мессы». С этим принципом никогда не соглашаются люди, верящие. Что месса стоит не только Парижа, но и всей жизни: не будь таких людей, не было бы и Парижа (как и Рима, и Москвы), но в Париже Генриха IV–го найдётся место и для тех, и для других. Смешон и жалок был бы Генрих, до конца жизни подыскивающий себе оправдание в том, что Бог, видите ли, един, и католичество, в известном смысле, религия не хуже протестантизма... Но от Генриха не осталось семейного архива с подобными рассуждениями, а осталось незабвенное желание, - «чтобы у каждого француза была по воскресеньям курица в супе»! Поэтому не проси ты у нас, Витя, извинений. Лучше, Витя, доставь ты нам, если не ключи от рая, то курицу в супе.

Наконец, выскажусь по личному вопросу. Я отказался от письма в «Р.М.» прежде всего потому, что оно неудачно: нельзя за всю эмиграцию и за всю русскую глупость высечь одного-единственного Пирогова. Сжатость и тесный повод причиной тому, что письмо сбилось на одни афоризмы. Но словоблудия в нём нет, и я стою на каждой строчке этого письма. И оно, я вынужден огорчить Катю, не целиком об эмигрантах. Отчуждение от собственных живых корешков, от многих вещей народного обихода, разрыв с плотью времени, прожитого нами сообща, начинается здесь, в России, и именно здесь представляет смертельную опасность не только поражённым этой болезнью единицам, но и шансам наших идей на будущее. Я верю, что когда человек идёт в лагерь за свою открытую убеждённость в тоталитарности государства, это морально: он отстаивает свои ценности среди соотечественников, своих вероятных друзей и союзников. И я верю, что аналогичная убеждённость Североатлантического союза в нашей тоталитарности – тоже морально: они защищают свой обиход от нас, своих потенциальных противников.

Но когда это несчастное сходство убеждений приводит к поиску первым протекции у вторых, происходит инверсия в политику: демократы защищают своего союзника среди своих врагов, а подзащитный, напротив, отстаивает от нас, соотечественников, взгляды своих новых друзей – наших старых противников.

По-моему, такая инверсия подрывает моральный характер поведения личности и её мечту о «честной политике». Нечего кивать на мораль, когда по уши втягиваешься в игру на политических нервах сверхдержавы. Это неконъюнктурный вопрос – вопрос об ответственности интеллигента за приближение конца света.

Но потому мне так не нравится твой, Виктор, кокетливо-развязный тон в защите сентябрьской диктовки. Уж она-то, взятая как таковая, не имеет ответственности (о чём говорено выше). Беда мне думается в тоне. Долгие годы достойная речь была речью о несогласии, а вот формы гражданского согласия с властью в тех случаях, когда это и возможно, и необходимо – нет. И выходит, что обличаем-то мы твёрдо, а соглашаемся какой-то бормотливой бесчестной скороговоркой, оправдываясь на все стороны и не всерьёз. Это исключает доверие, но подстрекает безответственных чиновников переиграть нас в безответственности.

Моё отношение к Валере, Юре и всем, кто лишён необходимой ему свободы – по ту сторону вопроса о «смелости и геройства». Лагеря стали основным вопросом философии ХХ века не потому, что не хватило героев. Но исключительность выбора между жизнью и смертью уравняла героев с трусами – в силе и слабости.

В лагерях нет героев, но есть люди, переставшие быть людьми – и люди, которые уже не перестанут. Герои распределяются между первой и второй группой поровну, если не гибнут прежде, чем успели распределиться. Наши обязательства – перед человеком, перед первым попавшимся. А перед героем какие могут быть обязательства? Он не может иначе. А человек может. И вот возникает чувство братства с теми, кого Катя назвала «нашими пострадавшими», очень хорошо назвала – ибо проволока, натянутая среди живых и тёплых людей такая трагическая чепуха, такая же кровавая бездарность, как перегородки в мозгу, возводимые самодовольством:…смельчаки, …чумное стадо, …именем морали…

Я никогда не соглашусь ни с проволокой, ни с мозговыми перегородками, рано или поздно превращающимися в новые рвы трупов. Я верю, что человеку стоит мыслить многими совестями вдруг – и лицами друзей, и своим одиноким путём, и светлыми первомаями своего детства. Верить в это и отстаивать всё это вдруг, значит – быть сумасшедшим: с точки зрения Пирогова, с точки зрения следователя Бурцева, с точки зрения «Радио Свобода», - и сколько их ещё в этом всемирном интернационале «Слепых» Брейгеля, то бескорыстных, то на окладе, централизующих совесть, чтобы волочь её на аркане, из Освенцима в Воркуту, из Воркуты в Кампучию…

Москва 1.12.81г. Глеб

Глеб! Надо объясниться. Твоё письмо В.С. –сплошная истерика (в этом же ты винишь В.С.), едва прикрытая изысками стиля (хотя некоторые куски превосходны, не в них суть).

«Не важно, что думают «диссиденты», Катя, Петя, Абрамкин, Померанц…» То есть, как это неважно? Для кого? С каких пор? (Оставляю в стороне нарочитую или, вернее, больную ухмылку: «Катя, Петя…»)

Если даже разошлись пути. Если даже на пороге полного разрыва – важно. Важнее нет. Иначе всё то же треклятое, только перенесённое на иной край: незаменимых нет. В пределах человеческой жизни – есть. Есть незаменимые – те, в кого всматриваешься, вживаешься в поисках самого себя. Те «Поиски» кончились, а эти нет. Разве не так?

В.С., кидающийся в самые разные диалоги именно с этой целью, может казаться смешным, может быть назойливым – себе в убыток. Но его безумная страсть к открытости – знак «свыше». Я в нём вижу своё: кончающуюся Историю, отторжение человеком той самой избирательной гибели, от какой все прогрессистские чудеса, завоевания и утраты… Ты или кто другой может не видеть, либо не признавать этого знака. Согласен. Но как не замечать необычности его (В.С.), находящейся не за пределами человеческой связи, а в ней – в ней всеми потрохами, всеми неловкостями и ошибками, всеми наивностями, из которых то и дело проглядывает что-то страшно важное из не дающегося всем нам?! Впрочем, не ты ли писал С.В. К.: откройте глаза, да В.О. всегда был такой, и до Бутырок. Отчего же теперь ты так настойчиво отсчитываешь его от «мазни, подписанной 3-го сентября прошлого года»? Не для того ли, чтобы соорудить из В.С. героя размежевания, мужа ухода? Беда в том, однако, что он не такой. И за его счёт не размежуешься и не уйдёшь (и куда??).

«Поражение не только учит человека, но иногда и строит его». Прекрасно сказано. Но строит поражение, а не «капитуляция», «отречение», «отступничество» и т.д. И если сказано не для красного словца, то как не продолжить, не разъяснить: в чём же то самое поражение, какое в данном случае строит человека?! В том ли, что В.С. принял на себя «ответственность» за совершённое им безответственное действие? Так, во-первых, В.С. его (это действие) за безответственность не считает и из-за этого весь сыр-бор. А во-вторых, и это посущественней, неужто так занимала бы нас (и тебя, и меня) бутырская и постбутырская одиссея В.С., если бы не стояло за ней нечто более общее, относящееся и к нам, и к другим, а не исключено, что и ко всем на свете?

«В моих глазах мерой того, чем ты рискнул, определится выбор того, на что ты обязался». То есть, следуя за логикой твоего текста – мерой ответственности за безответственное, мерой отступления от совести, диктуемого совестью же, определится и высота той деятельности, той жизни (чего же ещё?), какую решился («обязался») вести условно осуждённый В.С.

Наконец, мы подошли к существу. К деятельности. К делу. К характеру этого дела. Стоящее ли? Такое ли, что ради него стоило отступить и даже “отречься”? Такое ли, что согласуется с другой, со “второй” совестью, которая, видно, должна быть, по крайней мере, в глазах рискнувшего чем-то выше первой).

Не поставив эти вопросы – ясно, без околичностей, не стоило и писать. Твои иносказания красноречивы, слов нет; в полемике с Померанцем они были бы, вероятно, весьма уместны, соответствуя взятому им стилю и тону, но тут они запинаются, не будучи в состоянии переступить некий порог. Конкретности, определённости? Да, но ещё и откровенности, но ещё и мужества в признании собственного поражения. Общего с “Поисками”. Общего с В.С. Общего со многими другими, известными и безвестными людьми в разных географических и духовных точках. В том самом, который, разрешая (и поощряя) жёсткость, должен бы удержать тебя от той распекающей и наставляющей манеры, какой бы и места не было, если бы… Если бы не внутренний спор - с собой, который ты хоронишь от друзей, от близких вчера и сегодня, расплачиваясь за это недооткровенностью наедине. Позволь мне это предположить, ведь я тебя как будто не дурно знаю…

“Нравственный выбор вышиб у тебя старую почву из-под ног, (называешь эту почву диссидентством, можно и так)…”

Вышиблась ли старая почва у В.С., да ещё без остатка, это ещё надо обсудить. Но будь, по крайней мере, последователен. Если вышиблась, то откуда у В.С. две совести и к чему призыв: “Благородную осанку и моральное достоинство тебе всё равно не сберечь, но храни в себе две совести и следуй той из них, которой трудно следовать”.

Нет, Глеб, это ты к себе обращаешься, себя убеждаешь, о себе пишешь. И ничего зазорного не было бы, если бы прямо - к себе и о себе. И прямо, а не в скобках, не пренебрежительным мимоходом: “Ты называешь эту почву диссидентством, можно и так”. Нет, так нельзя. Ибо – не только не мелочь, не словесная условность имя этой старой “почвы”, а то кровное, твоё и не твое, из какого выходить, уходить можно лишь, выдирая себя и оставляя “там” клочья мяса.

Сумасшедшая вещь- дефиниция. Что есть диссидентство – прежде чем “почему я (отныне) не диссидент”. По Лившицу не выйдет, хотя бы ещё потому и больше всего потому, что Лившиц проиграл своё сражение, поскольку не захотел и не смог обратить проблему на себя. Смешно ли, что, назидая задним числом мёртвых левых своих 1920-1930-х, какие переворачивали эстетику с этикой в придачу, допереворачивались до фашизма, смешно ли или, напротив, совсем не смешно – и хуже, чем грустно, что при этом он (Лившиц) умудрился из этой коллизии, из этого карнавала смерти выключить себя тогдашнего и себя нынешнего (нынешне-тогдашнего), забывший и о Сталине, и о реалистических душегубцах и скоморохах, а главное забывших, что подлое и низкое, равно как и жалкое, сникшее, коленопреклонённое, впутавшееся в чужую игру, шли следом подлинно высокому, и кто из них сын, а кто пасынок его, не скажешь даже задним числом, а уж передним… Провидцам оставалось в лучшем случае изгойство с надеждой быть вспомненным и признанным после катастрофы и скоропостижной оттепели, и снова сомнение – кто более прав: вовремя ушедший в сторону, захоронивший мысль в голове и черновике, или полуслепой и вовсе слепой, какому приговорено было истлеть на Колыме или подо Ржевом? До сих пор гадаем, до сих пор мучаем себя этими сомнениями, исподтишка догадываясь, что и правы были и не правы были и те, и другие, что не в раздаче призов за правоту – право и обязанность следующих, а в том, чтобы себя ощутить неправыми и правыми,… чтобы похоронить вовсе это заклятие, попробовав начать иначе.

Так, может, и диссиденты (наши) не инакомыслящие, а скорее (точнее) инаконачинающие? И спотыкающиеся, разбивая порой лоб в кровь об это непредрасчитываемое начало… Где, собственно, межа между ними и “остальными”? С одной стороны, вроде проще простого: кто за решёткой или кандидатом туда – одна порода, а кто не там и в заботе о том, чтобы не попасть туда, совсем иная. Правда, и “иная” может ненароком попасться, да не в этом суть. Знаем, что не в том, но в чём?.. Диссиденту есть что терять, и диссиденты не ангелы, и не одного образа мысли они – “инакомыслящие”, и даже не одинакового поведения “перед лицом”, и тем паче не одинакового образа жизни, если можно (допустимо) говорить о диссидентском образе жизни, не соскальзывая в секту, в хиппизм… А ведь межа есть. Межа в людях – в судьбах. В добровольности избранного пути. В невозможности быть другим. Что более противосталинское, чем это? Другая мера чистого (но и того и другого). И другая запретность прообразом свободы, ищущей свою “онтологию”, свой отход? Нашла или, найдя, потеряла? Вот она – сегодняшняя злоба дня. “Семейная” наша тема, какая захиреет, размениваясь на дрязги и недомолвки, если не открыть его взору и суждению всех. Открыть, не взирая на лица – отечественные, эмигрантские. Только открытая имеет шанс проясниться. Только открытой – иммунитет к “использованию” профессиональными и добровольными охранителями и надежда – охранить душу в безвремении.

О том, скажешь ты, я и говорю, ради того и пишу. И я думаю: о том говоришь, ради того и пишешь. Только отчего прикрыто, а не открыто? Отчего не кладёшь на стол спора свою судьбу, свой духовный опыт, свои эксперименты “нравственного выбора” между “совестью” Шестидесятых и “совестью” Восьмидесятых? Ещё раз: за счёт В.С. не удастся. Это вообще никому не удастся не за свой счёт.

“Достань ты нам, если не ключи от рая, то – курицу в супе”. Призыв адресуется В.С., но, разумеется, это фигура красноречия. Тут скорее - рикошет в автора письма В.С., столь тебя задевшего. Но ещё и зашифрованное кредо; курица в супе здесь совсем не случайная (и только отчасти символическая), главный же иероглиф – Генрих Наваррский, “решивший однажды, что Париж стоит мессы” и обменявший ради этого Парижа (то бишь Франции) истое гугенотство на нечестивое католичество. Он тебе мил, не отпирайся. Да и к чему отпираться? История за Генриха, ибо история в согласии с нацией-обществом-государством, этим треугольным основанием новоевропейской цивилизации. А в каких отношениях с ним, с ним, с Генрихом Четвёртым наш ХХ век, какой глядится уже в XXI-ый (не вполне уверенный, что дотянет до него)? Подстановки вызывают обычно скепсис гуманитариев- профессионалов, но мы-то знаем, что окольные ассоциации выводили к сути успешнее, чем прилежные, причинно-следственные рассуждения. Со времён Герцена ассоциации эти, образы- понятия, работают в русском духе, осваивая и оспаривая понятия-категории европейской дедукции, “немецкой классической философии”, и это также имеет отношение к русской свободе, ищущей и не находящей свою – альтернативную “онтологию. свою человеческую твердь… Кстати, Герцен не очень жаловал “твоего” Генриха и даже его Нантский вердикт – за нетвёрдость, неокончательность в веротерпимости – ставил в один ряд с испанской инквизицией, а уж “курицу во щах” вовсе отождествлял с мещанством, к какому (убедил себя и убедил других) идёт и уже пришёл авангардом “образованный мир”. Но как раз у Герцена находим, написанное в 1855-м для тебя и едва ли не тобой, хотя как знать… Потчую цитатой. “Бывают времена, в которые люди мысли соединяются с властью, но это только тогда, когда власть идёт вперёд. как при Петре I (загадка – кто при Петре I состоял в этих людях мысли? - М.Г.), защищает свою страну, как в 1812 году, врачует раны и даёт её вздохнуть, как при Генрихе IV и может быть Александре II”

Однако покинем на время Герцена и герценовские предположения с разочарованием и попробуем выйти прямо на тебя и твою подстановку. Рискую предложить разгадку иероглифов: как Париж стоит обедни, так и Москва стоит того. чтобы обменять диссидентство на … Отточия заполни сам. Это не провокация, а желание вывести наружу твою скрытую боль и важную мысль. Боль оттого, что в жертву вводишь (вводишь?) и самого себя, важность же мысли доказывается сугубо непросто и с громадным риском не только ошибиться, но и поскользнуться. (И тут В.С. – знак свыше!) Поэтому давай хотя бы предварительно очертим предмет.

Сначала о диссидентстве, о наших 60-х. Мыслимо ли приносить их в жертву и с какой стати? Опыт XVIII, XIX и XX столетий, всеобщий и отечественный, уполномочивает сказать: мыслимо. Любое умственное, духовное движение, если оно чему-то научилось, давно, как чумы, остерегается собственной монополии, стремления вобрать в себя всех и вся и тем закрепиться “навечно”. Любое, но при любых ли обстоятельствах? Обстоятельства нынешние как раз делают сей отнюдь не оригинальный тезис непременным: сигналом возможного действия с неизбежным названием и размером. (Вчера ещё Польша вызывала чистый восторг, горечь же относилась исключительно к прогнозам вторжения. А сегодня? Всё самое срочное там – избежать гражданской войны, но и самое новое оно же: действиями, реформами, диалогом, согласием, способным предотвратить кровь, ярость, свалку; предотвращением этим, изображением этим строя уже не тот вчерашний “социализм с человеческим лицом”, а иной, другой, ниже и выше: разноукладный надолго, практически “навсегда” социализм с частной жизнью как нормой, а также с введением внутрь, одомашненным международным правом, а также с внепартийностью в государственных буднях и в работающем национальном согласии).

Так это Польша - хоть и немалая, но не “супер”. И состоящая из поляков, как Франция Генриха IV из французов. А мы: Евразия, сотканная из разных цивилизаций и поперхнувшаяся не только в имперских, но и в антиимперских попытках свести себя к одному единственному основанию. Во имя чего нам жертвовать нашим диссидентством? Какая ж обедня стоит Москвы, то есть (будем называть вещи своими именами) русской России, что, разумеется, не равнозначно “России для русских”, но вместе с тем требует выделить первую в качестве условия и проблемы, самоочевидности, утратившей свою очевидность!? Исключим сразу пошлости типа “диссидентство – еврейская затея”. Это также умно, как изображать диссидентов агентами ЦРУ. Движение за гражданские права достаточно обнаружило и у нас свою межнациональную и надэтническую солидарность, особенно всякого рода комки грязи отлетали от него, попадая в клевещущих по тупости, из подлости и за плату… Но ведь не ради славы и даже чести шли лучшие в инакие. Шли и остаются, настаивая на своём (и всеобщем) праве думать, вслух обмениваться мыслями, идущими дальше абортированных частностей, намёков, подтекстов. И даже оставаясь меньшинством, “кучкой”, не теряют надежды обрасти сменой, умножиться и, даже расставаясь с этой надеждой, не теряют веры в последствия нравственного примера – не завтра, так – через завтра, спустя несколько поколений… Ты (или кто другой) оспариваешь эту веру, именно её. У тебя есть для этого и право и резон. Право участника, резон же современника, остро чувствующего отмеренность сроков, неотвратимость утраченных возможностей, страшную власть инерции, притом всякой, в том числе инерции отстающего противостояния. Отстающего или обретённого на отставание?

Может быть, и обречённого, вероятно, обречённого, но если бы даже только отстающего, то и это тревожно, то и это опасно – в двояком смысле: отставанием от “центров решения”, имеющих дело (ныне) с судьбой всех и отставанием от человеческой толщи, от перемен в её сознании и подсознании, от самых массовых импульсов и инстинктов. Странно бы вроде, называть последние отставанием: кто от кого здесь отстаёт: не равнодушный ли обыватель от совестливого диссидента?! Но отставание отставанию рознь. Бывает отставание “в темпе”, а бывает “в смысле” (и тогда выходит абсурд). Бывает отставание не только в ответах, но и в вопросах, когда неназванные немые вопросы обскакиваются жестом и рыком. Об этом говорим между собой, но, похоже, что и тут не договариваем. Боимся ли уступить “приоритет” или совестно признать себя слабой стороной в споре? Да не спор это и много больше, чем размолвка – развод с возвратом к “последним” или что тоже (сегодня тоже) – к первым вопросам человека. Развод между плотью и духом, между бытом и бытием, между курицей во щах и рефлексией, довлеющей себе, развод между пафосом и обиходом своего и … не то, чтобы чужим в голов и откровенном виде, а тем “своим”, которое не только чужое “чужому”, но и “своё” способно укоренить в себе: (осмыслив, превратив в поступок и в жизнь!!), лишь соотнеся с “чужим”, им проверив, его впустив в дух и в душу, и непременно на равных началах, не меньше, не ниже, а то и больше когда речь шла (идёт!?) о том, чтобы так устроиться в мире, что он стал лучше - нами, а не хуже – из-за нас. Старая российская (??), до чёртиков запутанная делением на западников и славянофилов, и будто западников и будто славянофилов, прикрывающих затёртыми словами свою (нынешнюю) беспомощность в смеси с неутолимым желанием найти козла отпущения и… мессию.

Я далёк от мысли всех равнять в один строй и не повалюсь в ноги первому алкашу, прося простить меня за избыточный космополитизм и недооценку гумилёвского этноса. Но я также не склонен делать вид, что теоретически “здесь, по крайней мере, всё в порядке, что здесь нет подлинной (и новой) проблемы, что русский национальный вопрос есть чья-то злобная и злостная выдумка. Более того, как тебе известно, я полагаю, что он, этот вопрос, не только реальный, но и огромный, даже роковой; что в Мире, полном опытов и уроков, полном всякой прецедентности, нет прецедента для выхода “русской России” из тупика истребительной мощи и миродержавия, питаемой комплексом неполноценности, деревенской разрухой, утрачиванием стимулов к труду, бюрократическим склерозом и всеобщей фальшью; что на этом (русском) вопросе завязались сегодня не только наши, отечественные, всея СССР недуги и напасти, но и вселенские также. Нет, галлюцинацией вроде не страдаю, и ясно могу различить голоса “русской России”, говорящей устами Валерии Абрамкина, от мелоса Кожинова и Бородая, и не в том главную беду вижу, что недостаточно размежеваны эти голоса, а в том, что нет ещё у инаких, у инаконачинающих, силы взять сей вопрос на себя, сообразовав с заглавностью его свой способ думать и действовать – без угодничества, но и без брезгливости… “Ради жизни на земле”.

И поступаясь своим вчерашним днём, и отстраняясь от диссидентской схимы, и обращаясь лицом к… предержащим, от каких зависит и плоть, и быт, и курица во щах? Схимой недурно бы пожертвовать, ибо давно уже не одна лишь нужда заставляет диссидентов замыкаться в кругу себе подобных, нет, тут свой соблазн (????????) и свои трибуналы с импровизированными прокурорами и судьями… Но - вчерашний день, он ведь никому не принадлежит в отдельности, он ведь уже наследство, хотя наследники ещё на подходе, задержанные нашим и всесветским безвременьем. Не помешать бы им. Не помешать ни самодовольством, ни самоедством. И потому - не торопись с прочерками в собственной метрике. И, пожалуйста, без “антипироговской” резвости. Стоит ли отпихивать друг друга у кромки кратера?! Как ни готовишься к землетрясению, неизменна опасность опоздать. Но никогда не поздно искать способ предупреждения, оповещения, сокращения жертв. И ещё в запасе – переселение на не колеблющую(ся) твердь. В нашем случае условное: переселение на месте с превращением места в твердь. Кто-то называет это “почвой”, я предпочитаю “твердью” – местом, где, следуя замечательному определению Андрея Платонова, сможет обитать “истинный”, т.е. не истязающий себя и других человек.

Без особой телепатии “принимаю” твою улыбку и иронию. “Опять иллюзии, М.Я. А наше положение сыто им по горло. Можно, ведь, чураться и самодовольства и самоедства, и, тем не менее, угодить в кратер. Без “политики”, (???) вне политики непременно угодишь…”

Что ж, и я за политику. И я за диалог, не ограниченный наперёд никем. Скажешь – мало сегодня, уже мало. Мало соглашаться с этим, мало провозглашать это. Надо перейти Рубикон. Что ж, пожалуй – надо. Пожалуй – самое время, завтра будет поздно. Но – как? И – с кем?

У В.С. исходное: везде и в каждом ищи человека. Он (В.С.) экстремист понимания, и даже юродивый. Внушал себе – в Бутырках, в карцере: следователь не ниже меня. У кого-то, особенно не знающего его, это мышкинство наверняка вызовет отвращение. Мы же знаем (и ты знал раньше других!), что неотделимо оно, не врозь от его “буржуазно-коммунистических устремлений, от проектов всероссийской шабашки, введённой в русло подлинного обобществления (минус всякая монополия!), в русло действенной оптимизации, невыполнимой без узаконенных демократических процедур и ограничений исполнительной власти в пользу умственной и трудовой самодеятельности… Экстремист, юродивый, прожектёр, он вместе с тем влечётся к мере, готов за неё не только постоять, но и посидеть. В постоянном опробовании собою: до каких границ допустимо дойти, постулируя в “следователе” человека? (И не просто – Гомо, а платоновского: не истязающего себя и других…) Сомнительная штука? Весьма. Тем паче, что, не уходя из диссидентства, В.С. постоянно оспаривает его, упрямо долбя: надо превозмочь Противостояние; если диалог всерьёз и во главу угла, то, стало быть, наперёд запрограммирован компромисс – и предпосылкою, и следствием – Согласие…

Однако согласны ли “следователи”? В.С., похоже, пренебрегает этим, по крайней мере, как необходимым условием своих экспериментов. Похоже, что его категорический императив: легализовать Согласие вопреки любому запрету на Согласие. (И это не “вторая” его совесть, а первая и единственная!)

Ты теперь упрекаешь его, что он несмел в отстаивании возможности и необходимости “гражданского согласия с властью”. (“И выходит, что обличаем мы твёрдо, а соглашаемся какой-то бормотливой бесчестной скороговоркой… Это исключает доверие, но подстрекает безответственных чиновников переиграть нас в безответственности”.) Я не пишу памфлета, не то мог бы обратить твои бранные слова насчёт скороговорки (мало, что бормотливая, но ещё и “бесчестная”) в некий бумеранг. Оговорился ли ты местоимением “мы” Но оставим в покое стилистику. Попробуем вернуться к содержанию. С чего ты взял, что “гражданским соглашением с властью” очерчивается - и ограничивается – антропология и прагматика В.С.? Это ведь тоже надо ещё доказать. И хотя сам В.С., вероятно, принял бы Генриха IV за образец и не стал бы отклонять параллели между тогдашним французским протестантизмом и нашим нынешним диссидентством, однако я не уверен, что вы так бы просто и легко сошлись с ним в определении обедни. И не потому, что он исключает какое-либо согласие с данной властью, какова она есть, скорее оттого, что это согласие для него лишь частный случай более широкого, всеобщего согласия, вводимого в жизнь (и сверху, и снизу) и становящегося жизнью. Из трёх герценовских вариантов соединения “людей мысли” с властью он, вероятно, потому и сосредоточился бы на третьем, что им предусматривается случай, когда власть врачует раны и даёт своей стране вздохнуть. Тут уж, в этом случае не до игры с чиновниками в ответственность и безответственность, и вообще не до игры избранных с избранными или с претендующими на избранность…

Не скрою: он (В.С.) меня и восхищает и пугает. Я пытаюсь мысленно проверить его веру и его выкладки критерием “русского национального вопроса” и прихожу, то к утешительным заключениям, то, напротив, к усугублённому отчаянию. Ибо не убеждён, что его “буржуазно-коммунистическая” модель достаточно нова для нашего – искомого – не катастрофического начала, а его человеколюбивое “почвенничество” достаточно крепко, чтобы противостоять вздыбленному и соблазнённому инстинкту. А ежели недостаточны они (и та, и то), то приемлем ли, допустим ли его отказ от Противостояния и от особой – диссидентской скрепы и связи?

Вопрос ему, вопрос себе. И не об одной лишь судьбе близких (ближе нет) речь, а ещё и о невозможности для всех начать “иначе”, не имея внутри себя инаконачинающих. Об общем, всеобщем согласии: дотянуться ли до него без среды, которая первой примет это за предмет деятельности, за норму собственных отношений, которая стойкостью и соблазном самоотождествления с властью соединена (???) со стойкостью и соблазном абсолютного неизменного “нет”?! Нынешняя ли это будет среда, только повзрослевшая, возмужавшая, или другая – не знаю. Знаю только, что ответ не в прописях. И не колеблясь, утверждаю: “феномен В.С.” не сводим ни к расхожему отступничеству, ни к индивидуальной аномалии; его нельзя, поэтому и “укоротить” праздным морализированием или снисходительным и руководящим покровительством.

… Я исписал, Глеб, в ответ на твои три страницы втрое больше, а за кадром ещё странное о Западе, который будто на одно лицо, и важное об “игре на политических нервах сверхдержав”. И ещё, и ещё, о чём в другой раз…

Правда, я привык с тобой говорить, а не переписываться, но мне показалось, что в этом случае говорить мне было бы труднее.

Может, изменился я, может, ты переменился, а, может, “просто” действует стук в общую дверь. Твой М.Г.