143. Раздел 4. "Мандельштам и Воронеж ХХ века"
144. Вот и пришел в Воронеж наш ХХ век - исполнением дум и пророчеств его поэтом. Опустился крестьянский топор. Сшиблись в кровавой рубке мужицкие армии и казачьи белые сотни. Победили красные. Страшной была эта победа именно из-за своей полноты, тотальности, когда вместе с противниками заодно задавливалась всякая возможность оппозиции, всякие права меньшинства, всякое инакомыслие. Но сами
144а. победившие революционеры плохо понимали, что такой победой они и себе подписали приговор. Выросшие в иную, дореволюционную эпоху относительной терпимости и свобод, они думали после победы пользоваться этими свободами в еще большей степени, забывая, что выросшее в гражданскую войну поколение их преемников не имеет в том никаких потребностей, а напротив - лишь
145. жгучую нужду в единомыслии, единстве воли и дела ради всемирной победы. В 30-х годах это единство воплотилось в одном имени - Сталин. Активные и независимые люди были ликвидированы волнами репрессий. Их пик обозначил 1937 год. В этом же году после трехлетней ссылки в Воронеже был арестован и сослан на смерть в дальневосточные лагеря
146. Осип Эмильевич Мандельштам. В Сов. энц. словаре 1985г. о нем говорится:"советский поэт (1891-1938), представитель акмеизма. Его поэзия насыщена культурно-историческими образами и мотивами, отмечена конкретно-вещественным восприятием мира. Сборник "Камень" опубликован в 1913г. "Тристиа" - 1922, цикл "Воронежские тетради" - в 1966, "Разговор о Данте" - 1967, автобиографическая проза, статьи..." Но словарь умалчивает, может из-за
147. своей краткости, что гораздо более полно Мандельштам опубликован за рубежом, что там он почитается мучеником и борцом со сталинизмом - и что во многом это правда: Мандельштам, может, единственный советский поэт 30-х годов, решившийся на открытую критику культа личности
148. Сталина. Человек, принявший революцию и Сталина в числе ее вождей, в пору рождения культа личности сознательно написал такие обличительные, почти рылеевские строки:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за 10 шагов не слышны.
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят Кремлевского горца.
149.Его толстые пальцы, как черви, жирны,
A слова, что пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей -
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы кует за указом указ,
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него,- то малина
И широкая грудь осетина.
150. Иногда говорят: этот стих был случайным всплеском возмущения у высоко парящего поэта, что и по форме он слишком прост и резко отличается от всех его сложных и не всегда понятных творений. Однако вспомним его же, более ранние призывы к гражданской стойкости разночинцев.
151. Москва, 1931г.Не хныкать! /Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, /Чтоб я теперь их предал?
Мы умрем, как пехотинцы. /Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи!
152.И еще более пророческое и горькое:
За гремучую доблесть грядущих веков, /За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов, /И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается волк-волкодав, /Но не волк я по крови своей.
153.Запихай меня лучше, как шапку, в рукав /Жаркой шубы сибирских степей,
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, /Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы /Мне в своей первобытной красе.
153а.Уведи меня в ночь, где течет Енисей, /И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей /И меня только равный убьет.
154. Нет никаких сомнений в гражданском мужестве Мандельштама, в готовности к жертвам и самой смерти за свободное человеческое существование. Но он был поэт, т.е. особый человек, предназначенный слушать людей, народ, мир и выпытывать у этой среды прозрения и истину, и меняться самому. И потому, подобно Пушкину, Мандельштам раньше других увидел самую горькую истину: его гражданская правда никому не нужна, и что "наши речи за 10 шагов не слышны", и что "мы живем под собою не чуя страны".
155. Московское житье, звучащее одним черным репродуктором, томит удушьем одиночества, столь страшного, что арест может показаться даже каким-то избавлением. И может, потому стихи-протест явились как вызов: "Не могу молчать! И пусть делают со мной, что хотят!"
156.Квартира тиха, как бумага - /Пустая, без всяких затей -
И слышно, как булькает влага /По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке, /Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки /На улицу просятся вон.
157.А стены проклятые тонки /И некуда больше бежать -
И я, как дурак, на гребенке /Обязан кому-то играть...
Пайковые книги читаю, /Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю /Кулацкому паю пою.
158.Какой-нибудь изобразитель /Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель /Достоин такого рожна.
Какой-нибудь честный предатель, /Проваренный в чистках как соль
Жены и детей содержатель /Такую ухлопает моль...
159.Давай же с тобой, как на плахе /За семьдесят лет начинать -
Тебе, старику и неряхе, /Пора сапогами стучать.
И вместо ключа Ипокрены /Давнишнего страха струя
Вернется в халтурные стены /Московского злого жилья. 1933г.
160. Мы - люди послесталинской эпохи, знающие, какими смертями и мучениями карал Сталин не только миллионы людей, но даже собственных родственников и горячих почитателей по одному лишь косвенному подозрению, сегодня удивляемся, какое мягкое наказание получил Мандельштам за открытый протест, за прямые оскорбления "вождя народов": всего три года ссылки в Чердынь на Урале. Почему? Известно, что за Мандельштама Сталина просили Бухарин, Енукидзе, а главное - Пастернак. Ну и что? Ведь Сталин сажал в лагеря даже жен своих вернейших соратников, и просьбы не помогали...
161. А дело тут, наверное, в древнем комплексе отношений абсолютного вождя-царя и поэта как представителя Бога-истории и будущего, говоря нашим языком...
162. Недолго пробыл он в Чердыни. Заболел и от нервного расстройства попал в больницу. Когда же ему показалось, что пришли чекисты, выпрыгнул из окна и... Надежда Яковлевна предала отчаянную
163. телеграмму в ЦК и по личному указанию Сталина Мандельштама повезли отбывать ссылку в Воронеж. Только там у Мандельштама сложились первые стихи о ссылке:
164.Упиралась вода в сто четыре весла
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла,
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
164а. С занавеской в окне, с головою в огне,
И со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала - трех конвойных везла...
165. В чердынской ссылке он открывал сердцем для себя неизвестную раньше сталинскую по сути страну и был открыт даже конвойным:
Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка-ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
166. Я смотрел, удаляясь на хвойный восток
Полноводная Кама неслась на буек...
И хотелось бы тут же вселиться, пойми -
В долговечный Урал, населенный людьми,
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели - беречь, охранять
167. и обращается к ссыльной земле Урала:
Изменяй меня, край, перекашивай
Чуден жар прикрепленной земли -
3ахлебнулась винтовка Чапаева -
Помоги, развяжи, раздели!
167а. Уже в последнем, 37-м, самом примирительном году, Кама и сталинское милосердие вспоминаются с еще большей определенностью:
Не припомнить того, что было - /Губы жарки, слова черствы.
Занавеску белую било, /Несся шум железной листвы.
А на деле-то было тихо - /Только шел пароход по реке,
Да за кедром цвела гречиха, /Рыба шла на речном говорке
168. И к нему - в его сердцевину - /Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину /Головой повинной тяжел.
169. Особенно замечательны его "Стансы", написанные в краткие июньские дни 1936 года отлучки из Воронежа. С радостью он встречается с Москвой - теперь "легкой и нежной сестрой", позабыв о недавнем "злом московском жилье", ощущая свое единение со страной, как он говорит - "большевея", слыша и стук советских машин, и угрозу фашизма, полон желания "работать речь". Он поднимается до отождествления себя с древним автором "Слова". Но такой обновленный Мандельштам - отнюдь не равен московским приспособленцам, "тепличным юношам". Нет, он не лебезит перед Властью, а признает ее, именно, как певец Земли:
170.Я не хочу средь юношей тепличных /Paзменивать последний грош души,
Но как в колхоз идет единоличник /Я в мир вхожу - и люди хороши...
...Нас разлучили, а теперь пойми - /Я должен жить, дыша и большевея,
И перед смертью хорошея, /Еще побыть и поиграть с людьми...
171. Моя страна со мною говорила, /Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня; как очевидца /Заметила - и вдруг, как чечевица
Адмиралтейским лучиком зажгла...
172.И не ограблен я и не надломлен, /Но только что всего переогромлен -
Как Слово о Полку струна моя туга /И в голосе моем после удушья
Звучит земля - последнее оружье -/ Сухая влажность черноземных га.
173. И вот, наконец, встреча с самим Воронежем. 35-36 годы - годы сталинской весны и надежд на окончание классовых войн между людьми... Город весь рядом, а за рекой - неоглядные дали.
174. Я должен жить, хотя я дважды умер, /А город от воды ополоумел -
Как он хорош, как весел, как скуласт, /Как на лемех приятен жирный пласт,
174а.Как степь молчит, в апрельском привороте
А небо, небо - твой Буонаротти!
Восторг от встречи отзывается прямым гимном воронежскому чернозему:
175. Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаясь; вся образуя хор -
Комочки влажные моей земли и воли.
В дни ранней пахоты - черна до синевы
И безоружная в ней зиждется работа,
176. Тысячехолмия распаханной молвы -
Знать, безокружное в окружности есть что-то.
И все-таки земля проруха и обух -
Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай:
Гниющей флейтою настраивает звук,
Кларнетом утренним зазявбливает ухо.
177. Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь молчит в апрельском провороте, -
Ну, здравствуй, чернозем, - будь мужествен, глазаст -
Черноречивое молчание в работе.
178. Как же сложилась в Воронеже жизнь открытого ссыльного и именно потому внутренне свободного поэта? В 1966 году воронежский литературный журнал рассказал, что Мандельштам жил примерно здесь, в районе над Успенской церковью. От домика видны были заречные дали, "равнин дышащее чудо"... Воронежцы сохранили память о высоком, с офицерской выправкой человеке (мальчишки кричали: "Генерал идет") с гордой головой и нервным профилем, совсем не угрюмым, а шутливым и даже озорным.
179. С какой великолепной самоиронией он говорит о своей будущей несомненной славе и о нынешней жизни на бедной улице его ссылки:
Это какая улица? /Улица Мандельштама./Что за фамилия чертова?
Как ее не вывертывай, /Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного. /Нрава он был не лилейного.
А потому эта улица, /Или, верней, эта яма -
Так и зовется по имени /Этого Мандельштама.
180. Ну, а если всерьез о бессмертии, то:
Уходят вдаль людских голов бугры,
Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят.
181.Но в нитях ласковых, и в играх детворы
Воскресну я сказать, что солнце светит.
182. Поэт-инструмент Мандельштам был особым поэтом, он был как инструмент для вслушивания в говоры и чувства людей, для улавливания смысла. В этом было его счастье и несчастье, потому что без людей он
183. просто не смог бы быть поэтом. Но в отличие от Кольцова-Никитина, которые просто пригоршнями черпали мысли и образы из народной языковой стихии, Мандельштаму было труднее. Как и Маяковский, он перерабатывал
183а. тонны словесной руды, но не ради заданной партийной идеи, а ради выявления в почти случайном переборе слов совершенно новой мысли. У него даже сложилась теория: "Мысль возникает от знакомства слов". Но каким чутким всенародным ухом и каким всепонимающим мудрецом для этого надо быть!
184. Поэтический метод М.
Не у меня, не у тебя - у них
Вся сила окончаний родовых -
И воздухом поющ тростник и скважист,
И с благодарностью улитки губ людских
Потянут на себя их дышащую тяжесть.
Нет имени у них - войди в их хрящ
И будешь ты наследником их княжеств,
И для людей, для их сердец живых,
Блуждая в их развилинных извивах
Изобразишь и наслажденья их
И то, что мучает в приливах и отливах.
185. Для такого поэта ссылка в народе не могла быть губительной.
Лишив меня морей, разбега и разлета,
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились Вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
186. Но, конечно, полного отождествления быть не могло. Мандельштам оставался человеком европейский культуры и стремлений, человеком, тоскующим по южным морям и потому так часто в стихах повернут к Италии, к Европе. И в самом Воронеже он узнавал европейские черты -
187. не только в этом протестантском храме, не только в городских музеях европейских картин. А в самой основе старого Петровского города, он видел фламандские образы, европейские черты
188.Римских ночей полновесные слитки,/Юношу Гете манившее лоно,
Пусть я в ответе, но не в убытке -/Есть многодонная жизнь вне закона.
189. Новый воронежский университет выстроен уже после войны и смерти поэта. Да и старое университетское здание не слышало его выступлений. У него было очень мало слушателей, и потому оставшимися он дорожил.
190. Известно, что он даже приходил к стенам педагогического техникума, чтобы прочесть студентке Наталье Штемпель очередное стихотворение-шутку:
191."Наташа, как писать балда - /Когда идут на бал, то да.
А в полдень? - если день, то вместе, /А если ночь, то расскажу по чести.
192. Но как мало было такого общения для великого поэта. Аудитории не было, наступала смерть от поэтического удушья. Воронежский простор стал казаться бесплодным. Но мы знаем: это, конечно, было не так. Просто, посев Мандельштама был слишком глубок и мог взойти лишь в наши годы.
193. О, этот медленный одышливый простор,/Я им насыщен до отказа! -
И отдышавшийся распахнут кругозор - /Повязку бы на оба глаза!
194. Страна продолжает в эти годы трубить славу Сталину и надеяться на весну его социализма в одной стране, на вольную человеческую жизнь без мировых пожаров. На это надеялись все - от самого светлого партийца
195. того времени - Бухарина до любого пастуха. Земля жаждала прогрева, без этого невозможно было взойти зеленым росткам разномыслия, семенам
196. Мандельштама и других поэтов:
Как землю - где-нибудь небесный камень будит,
Упал опальный стих, не знающий отца;
Неумолимое - находка для творца
Не может быть другим - никто его не судит.
197.Предательство Но как долог оказался этот период ожидания. Пока не завершилась схватка миропреобразователей Сталина с черным Гитлером, пока не стало их обоих. А перед этим погиб в лагере Мандельштам. Сталин его не защитил, предал. А может, через Сталина сама земля
198. предавала, морозила свои ростки будущего... Да, не простой вопрос - кто виноват.
199. Даже Воронеж сдваивается у него теперь в Ворон-нож. Уже не Сталин, а сам Воронеж оказывается способным и "проворонить", и "всадить нож".
200. Пусти меня, отдай меня, Воронеж -
Уронишь ты меня, или проворонишь,
Ты выронишь меня, или вернешь, -
Воронеж-блажь, Воронеж, Ворон-нож!
201. 1937г. Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок,
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепов.
202. И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы,
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы.
203. И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке,
И задыхаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке.
А я за ними, ахаю, стуча
В какой-то мерзлый деревянный короб:
204.- Читателя! Советчика! Врача!
На лестнице колючей - разговора б!
205. Но проходил пароксизм живительной ярости на окружающую глухоту, и опять вспыхивает желание гармоничной жизни вдвоем и работы для вечности. И в полный голос снова говорит его гордость, не позволяющая полуживому поэту просить милостыни у своей тени - Сталина.
Еще не умер я, еще я не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Я наслаждаюся величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
206. В роскошной бедности, в роскошной нищете,
Живи один, спокоен и утешен -
Благословенны дни и ночи те
И сладкогласный труд безгрешен.
207. Несчастлив тот, кого как тень его
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам - полуживой -
У тени милостыни просит. Январь 1937
208. И снова я готов спорить: Мандельштам не только настоящий русский поэт, да - конечно, еврейского происхождения, но он еще и советский поэт. И с полным правом прорицал себе бессмертие на советских площадях. На исходе зимы 37-года он пишет о будущем, которого мы еще не видели:
Но разве сердце - лишь испуганное мясо?
Я сердцем виноват - и сердцевины часть
о бесконечности расширенного часа...
Час, расширяющий бесчисленных друзей
Час грозных площадей с счастливыми глазами -
Я обведу еще глазами площадь всей
Всей этой площади с ее знамен лесами...
210.И снова, и еще раз, в последний раз надеждой звучат:
И в океан братских очей сжатый,
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы...
...И по земле, что избежит тленья
Будет будить разум и жизнь СТАЛИН
211. Я склоняю голову перед погибшим поэтом и его надеждой, что Сталин будет будить разум и преобразовывать жизнь. Конечно, теперь мы знаем о Сталине много больше Мандельштама, но в отличие от него мы каждый раз встаем в тупик перед народной приверженностью его имени, его мифу, его идеалу... и не понимаем их преобразовательной мощи. Мандельштам же почувствовал и понял это много глубже. Погибший от Сталина поэт воронежской земли и сегодня говорит с нами.
212. Лиля: но не хочу я кончать этим именем. Наш фильм о воронежской земле я завершу приветом из бессмертия, одним из последних стихов ее приемного сына, словом вечно любящего и будящего ее поэта:
213. Я к губам подношу эту землю,/ Эту клейкую клятву листов,
214. Эту клятвопреступную зелень /Мать подснежников, кленов, дубков.
215. Почему же я слепну и крепну, /Подчиняясь смиренным корням,
И не слишком ли великолепно / От гремучего парка глазам?
216.А квакушки, как шарики ртути, /Голосами свиваются в шар
217.И становятся ветками прутья, /И молочною выдумкой - пар".
Конец
