Моим дорогим детям Теме, Гале, Алеше и Ане.
Мне сейчас 42, моей маме 68. Для вас, дети, мы единственные, еще живущие прямые хранители памяти о наших предках по моей линии, и некому, кроме меня, передать эту память вам. И потому будьте снисходительны к моей для вас работе и благодарны за собранные факты.
Но приступлю. Моя жизнь была не очень щедрой на общение с прямыми предками. Кроме папы - Николая Васильевича Ткаченко и мамы - Фаины Пантелеевны Ткаченко (до замужества - Степаниды Пантелеймоновны Карпенко), я знала только ее маму и мою бабушку - Александру Михайловну Подорожняк. Вы тоже знали и знаете, но только не было, наверное, сил и желания разобраться в их рассказах о прошлом.
Линия моего папы.Все мои предки были жителями казачьей станицы Натухаевской в Краснодарском крае, в 18 км от знаменитой морской Анапы. Только "великий перелом" коллективизации в 30-x годах принудил моих родителей покинуть станицу и осесть в Сталинграде.
Папины родители Василий Антонович Ткаченко и Матрена Никифоровна Ткаченко (в девичестве Шило) тоже умерли вне Натухаевской: дед Василий от водянки в 30-м году осенью 55-ти лет в ссылке в Ставропольском крае (наверное, как зажиточный - "подкулачник"), бабушка же умерла в войну (1942 год) в каких-то подвалах под Сталинградом, куда немцы выселяли местных жителей из зоны военных действий.
Дед Василий пришел на Кубань задолго до революции, еще мальцом, вместе со старшей сестрой Настей. Шли они с Западной Украины после смерти родителей - Вашего прапрадеда Антона Ткача и прапрабабки, имени которой я, к сожалению, не знаю. Не знаю, из какого именно места Западной Украины они пришли, но стремились они дойти до Анапы, где в то время было много богатых немецких колонистов. Один из немцев, столяр-краснодеревщик, и приютил у себя украинских сирот. Настя стала служанкой, а Василий - учился столярному делу, стал со временем специалистом высокого класса, и даже передал начатки своего умения сыну и Вашему деду Коле. В нашей квартире и сейчас нам служат стенные шкафы, сделанные дедушкой Колей, и трюмо, и это - зримое свидетельство того мастерства, которое передал когда-то анапский немец украинскому хлопчику. Добрая ему память!
Но вот пришло время для Василия идти в армию. А, возвращаясь с военной службы, по дороге к своему колонисту, Василий проходил Натухаевскую и нанялся подзаработать - остеклить окна в доме станичного атамана Парыло. А нашел он здесь свою судьбу - падчерицу атамана Матрену. (Мать ее пришла в Натухаевскую из Гостогая (соседнее село) с двумя детьми - Мотей и Васей и вышла замуж за атамана).
"Мамка, а мне цей хлопец нравится!"
Мамка - до мужа. "И, правда, такого делового хлопца как же можно выпускать" - одобрил атаман и дал свое высокое согласие. Атаманской рукой нарезал молодым двор в центре села около церкви. А они построили себе землянку и родили двойню (значит, от бабушки Матрены передалась и мне возможность родить Алешу и Аню сразу). Но их двойня не выжила. Потом они построили шатровый, "круглый" (?) дом, и народили Варвару, Николая, Ефросинью и Елизавету. Жили широко, гостеприимно и, наверное, нам передали свою любовь к гостям. А поскольку дом стоял в центре села, то в ярмарочный день он всегда был полон. Зато после ярмарки детям часто и есть было нечего. "Ешьте хлиб, вин тож святый," - говорила тогда бабушка Матрена. И такой она оставалась до смерти. Когда в осаду Сталинграда тетя Фрося приходила к моей мама за едой для себя, сына Сережи и бабушки Матрены, то на мамино предложение взять побольше, чтобы не ходить под бомбежкой каждый день, она отказывалась: "Не надо, ведь мамка людям раздает, а вы где столько возьмете?"
Кроме профессии краснодеревщика, ваш прадед был известен еще как фотограф, но занимался он фото по воскресеньям, потому что работой это не считалось (ведь работать по воскресным дням - грех!)
Держал ваш прадед Василий до революции и лавку, но хозяйничала там, закупала товар и пр. - Матрена. Как уж она со своим открытым характером управлялась с торговым ремеслом себе же не в убыток - не знаю. Но даже в нынешнем 81-м году я встретила в Натухаевской женщину, которая помнит, как ее мама купила ей в прадедовой лавке красивую шаль.
Бабушка моя Матрена была грамотной, развитой, но бесхозяйственной и даже безалаберной. А может, в этом просто сказывался ее легкий характер. Мой брат Володя постарше, и потому помнит, как баба Матрена читала ему "Кавказского пленника", прятала, когда он убегал к ней из детского сада, но в то же время могла отдать кому-то его долю еды или даже съесть сама. Мое же знакомство с бабушкой Матреной лишь образное, по маминому недоброжелательству к свекрови и падчерице атамана. Когда в детстве я была неаккуратна, мама говорила: "Ну вот, совсем как бабка Ткачиха". Если, не доделав дело, бралась за чтение, мама ворчала: "Так и бабка Ткачиха: все раскидает, сядет и читает". Папиных же рассказов я не знаю, только помню его обиженное лицо, когда мама в очередной раз плохо поминала бабушку Матрену.
Жизнь и судьбу их детей не назовешь легкой. Любимую папину сестру Варвару муж зарубил топором почти на его глазах. Он оказался пьяницей и конокрадом, а когда измученная стыдом Варвара заявила, что хватит, больше его в таком виде она терпеть не будет, он набросился на нее. Папа был тогда уже молодым человеком, и вместе с другом были недалеко от дома. Услышав крики, они перелетели через огороды и отогнали озверевшего деверя. Варвару увезли в анапскую больницу, где через две недели она скончалась.
Младшая сестра, моя тетя Фрося, переболела менингитом и выросла угрюмой, необщительной, даже странной девушкой. Замуж она не вышла. В 30-х годах родила сына Сережу, как говорили, отцом был "полутурок", наверное, потомок местных аборигенов, черкесов-натухаевцев, и тогда же вместе с родителями была сослана в Ставрополье, откуда их тайком перевез в Сталинград мой папа, а ваш дедушка Коля. Погибла же тетя Фрося в войну, при осаде Сталинграда. Она с сыном шла за продуктами и услышала: "Вег, рус!" (т.е. "прочь"), но не поняла, а сыну не поверила. Немец бросил гранату, осколки только чуть задели Сережу, потому он смог вернуться к бабушке Матрене. Вместе с соседями они вытащили тетю Фросю и похоронили ее. Вскоре нас немцы угнали на запад, бабушка Матрена умерла, а Сережу приютили чужие люди, передавшие его после освобождения в детдом. После войны Сережа часто бывал у нас, выучился на машиниста, женился, у него трое детей (Лена, Леня, Слава) - хозяйственный и деловой человек, может, чуть скуповат. Интереса друг к другу мы почему-то не имеем.
Моя тетя Лиза, самая младшая из детей Василия и Матрены, живет и сейчас в п. Черноморском Краснодарского края. Именно к ней в последние месяцы жизни уехал умирать мой папа, ваш дедушка Коля. Там его и похоронили рядом с мужем тети Лизы (почти в тот же месяц). У нее один сын Саша, зато трое внуков и даже есть правнуки. Сашу я только раз видела лет 30 назад и ничего не знаю, только говорят, что сильно пьет.
А папа мой родился 4 февраля 1906 года в Натухаевской, а умер 9 ноября 1979 г. в Черноморском. Я очень мало знаю о нем, не умела расспрашивать его даже о себе самом. И раньше я привыкла на него смотреть мамиными, большей частью, осуждающими глазами, а сейчас, когда мой взгляд стал иным, самостоятельным, я все равно могу узнать о нем, только расспрашивая маму, a это очень односторонний источник. Правда, сохранились фотографии, самая ранняя - времен женитьбы, в 24 года - живые красивые глаза, ласковое лицо. От своего отца он научился мастерству, от мамы перенял легкий нрав и какую-то сельскую талантливость. Наверное, ему всегда хотелось жить радостно, активно, добро для всех, не вступал со временем в спор. В начале 20-х годов он часто пел в церковном хоре, получая радость от своего сильного и красивого голоса - от этого, наверное, получил на всю жизнь любовь к музыке и старался учить нас, детей(брат учился в музыкальной школе играть на скрипке, я в Доме пионеров играла в оркестре на домре) . Но потом становится одним из первых комсомольцев в станице, пионервожатым (в последние же годы жизни он иногда бывал на пионерских сборах в качестве старейшего пионера).
В 1929 году приглянулась ему красивая и скромная дивчина, а теперь ваша бабушка Фаина. По ее словам, в свои 16 лет она пользовалась большим успехом - крепкая, яркая, живая. К женитьбе сына и его выбору дед Василий отнесся хорош о, а вот Матрене невестка не нравилась. Может, оттого, что жаль было отдавать единственного сына, так с нею схожего, в чужие руки, а может, напротив, это невестке не приглянулась свекровь, но только не было между ними понимания. В первый же год дед предложил невестке сменить свое имя со Стеши на более аристократическое Фаня: "Такая ж ловкая дивчина и роду хорошего, работящего" - убеждал дед. Она вспоминает его похвалу с теплом. Угостила Стеша его пирожками, а он поблагодарил: "Спасибо тебе, детинка. Дай Бог тебе не того, что мени". Видно слишком разными оказались Василий и Матрена, и, как жизнь показала, Николай и Стеша (Фаина).
Но не успели молодые стать на ноги, как пришел год "великого перелома", коллективизации и раскулачивания. Дед Василий был скорее сельским ремесленником, чем крестьянином. Но в 30-м году его дом понадобился под правление колхоза, зря, что ли, стоял в центре села. Взамен ему давали квартиру. Осознав ситуацию, Василий даже был готов подчиниться, но вот бабушке Матрене невозможно было оторваться от своих атаманских корней и родных углов. А тогда их просто выгнали, как сопротивляющихся (подпавших под кулацкую агитацию, "подкулачников") и выгнали в ставропольскую засушливую степь. Это было самое начало раскулачивания, когда выселяли еще по-человечески. Дали возможность взять с собой добро (каждой семье по вагону). Чуть позже высылали в далекую морозную Сибирь или на Север в одной лишь одежке на себе и выгружали семьями в голый снег тайги. И все же даже первоначальный, более культурный переезд, был тяжел. На новом месте надо было все начинать сначала, а местность вокруг бедная, люди кругом "ленивые". Дед так и не успел прижиться, а остальные потом перебрались в Сталинград.
В то время мои родители жили уже отдельно и, спасаясь от бед, уехали в соседнюю станицу- станцию Туннельную. Осенью 30-го они получили известие, что в ссылке умер отец. Жизнь закручивалась все злее, все опаснее. Надо было уезжать из родного края, подальше от разбушевавшегося погрома, хоть уже и родилась у них тогда дочка Люся. В мае 31 года они перебрались в Сталинград, куда годом раньше уехал более дальновидный Андрей Иванович Антоненко, отчим моей мамы.
Сталинградский тракторный - знаменитый первенец сталинских пятилеток требовал много рабочих рук, и мой папа стал там плотником, мама же устроилась в торговлю. Жить было и голодно, и холодно, потому что первые месяцы жить было просто негде, и семья ночевала прямо во дворе чужого дома. Наверное, поэтому и не выдержала дочка Люся, умерла тогда же. Два года они работали и ютились по квартирам, если можно эти углы называть квартирами. Но, наконец, в 34-м году купили домик, в котором и родился мой брат Володя, а во дворе потом построили флигель для привезенных из ссылки бабушки Матрены, тети Фроси и Сережи.
Постепенно жизнь налаживалась. В голодном 32-м году папа из плотников перешел в торговлю через активность в комиссии рабочих контролеров. Грамотность и обаятельность, наверное, способствовали его росту. В 33-м году он достиг высшей точки в своей карьере - стал замдиректора куста магазинов, и его приняли в кандидаты партии. Однако за взлетом последовало падение: в 34-м году его продавцы сделали растрату, за что папу исключили из партии и присудили к отчислению четверти зарплаты. Но осуждали его заочно, т.к., боясь разбирательства, и что вскроется его "кулацкое (?) прошлое" - а за это будет уже страшная кара, он уехал в Равенки на Донбассе. Интересно, что как только гроза миновала, папа вернулся домой, но, правда, после суда стал "простым" завмагом, несколько раз меняя работу.
В 38-м году родители купили новый дом (за 18 тыс.рублей): к стоимости старого дома добавили деньги от продажи двух велосипедов и двух костюмов. В новом доме родилась я - последний для них ребенок. При выборе имени для меня заспорили: мама хотела назвать Лидой, а папе нравилось "более ласковое" - Лиля. Помирились они на компромиссе - в метрике я Лидия Николаевна, а в жизни - Лиля. Тогда они еще могли соглашаться на компромиссы, хоть бы за счет двойных имен у детей. Но я готова иметь и десять имен, только бы они жили в мире между собой до конца.
Началась война. 11 июля 41 года папа ушел на фронт интендантом, но несчастливо сложилась его судьба. Очень скоро он попал в окружение подо Ржевым и потом в плен. Почти всю войну провел в страшных немецких лагерях для военнопленных. Выжить ему помогли и руки (столярничал немцам), и голос - любили слушать его пение, и, наверное, мягкий нрав. Зато чуть не расстреляли свои. Когда после освобождения их колонну на дороге увидел какой-то "чин", он завопил: "Изменники! Расстрелять!" На счастье мимо проезжал чин повыше и поумней. Узнав, что бывших военнопленных остановили для расстрела, распек чина поменьше, даже сорвал у него погоны и уехал, а бывших пленных благополучно довели до места, направив потом на трудработы на разоренных дорогах и заводах. Папа вместе с товарищем по плену оказался в Краматорске (Украина) на шлакоблочном заводе, где он стал бригадиром, где встретил конец войны и помощью своего товарища "затерялся" - избежал лагеря для бывших военнопленных. Из Краматорска он через знакомых разыскал нас в Сталинграде (после возвращения мы жили на новом месте, потому что наш дом под Мамаевым курганом сгорел).
Летом 46-го года мы переехали к папе в Краматорск. Половину первого класса я проучилась в Краматорской украинской школе, но уже вторую - в Сталинградской. Видно, не задалась маме украинская жизнь, и потому родители вместе с бабушкой Александрой Михайловной вернулась в Сталинград, теперь насовсем. В течение 1947г. родители выстроили дом, в котором и прошло наше с Володей детство, который пережил и папу, и бабушку, и только в этом, 81-м году был разрушен на наших глазах, на 34-м году своей жизни, уступая место какой-то стройплощадке.
Послевоенная жизнь папы не была простой. Проклятый знак в военном билете, удостоверяющий о пребывании в немецком плену, закрыл всякую возможность продвижений по службе и тяжело давил на папу, унижал его. В Сталинграде он работал сперва кладовщиком, потом товароведом, завхозом в пекарне, а перед пенсией - начальником склада шифера и краски.
Ушел он на пенсию сразу, как только исполнилось 60 лет, так он устал от беспрестанных попыток найти на службе свое истинное место. Теперь ему хотелось заниматься любимыми делами, т.е. тем, на что всегда не хватало времени: научиться играть на аккордеоне, разводить цветы (участвовал в городских выставках) и т.д., вообще начать свободную жизнь. Сейчас я по-иному расцениваю мамино недовольство: "Отец любил всякие фантазии, а я - все настоящее". Просто папина художественная натура нуждалась в красоте не меньше, чем в хлебе насущном, отсюда и безобидные для мамы, но все же раздражающие "излишества" - деревянные украшения - балясины на веранде нашего дома, и проволочные узоры на заборе. Отсюда и обидный для мамы его интерес к красивым женщинам. Под конец жизни он даже начал осваивать "высокий штиль" в речи и, я надеюсь, мы отыщем в своем архиве подаренную им тетрадку со стихами.
А теперь я должна говорить и о горьком - ведь раньше я была очень пристрастной. Мне импонировала мамина прямота, хоть и выражаемая громко. Казалось, правда безусловно за нею, и в их ссорах я ставила себя на ее сторону. Это было ужасно, но в каждом папином действии я искала лживость и лицемерие, в каждой фразе слышала желание унизить и оскорбить маму. Хоть я порой видела, что мама сама задевает отца, "воспитывает", или, как сегодня говорят - "достает", а тот взрывается, но как только он начинал отвечать грубостями, мне становилось жалко маму и хотелось защитить ее от обид.
Только от раннего детства остались светлые воспоминания, когда маленькой я ждала его о работы, бежала полулицы навстречу и кидалась на шею, он поднимал меня на руки и часть дороги нес, а потом мы шли домой, радуясь друг другу. А дома порой затевались игры, возня с папиным участием. Наказывал он меня редко, но две детские обиды запомнились очень ярко: один раз наказал в Краматорске за то, что я отказалась есть горелую корку черного хлеба, а второй раз - уже в 8 классе, когда я не пришла домой вовремя и не сделала чего-то из обещанного, потому что в тот день как председатель учкома ходила по домам отстающиx учеников. Не знаю, но, может, это последнее наказание, казавшееся особенно несправедливым, тоже оттолкнуло меня от отца.
Нет, я не помню ни бесед с папой в детстве, ни общих с ним дел. Но уже то, что у меня были в детстве и мама, и папа, и брат, и бабушка - сделало мое детство полноценным, а жизнь - счастливой.
Время шло, и мы с братом в 60-х годах оставили отчий дом. Распалось связующее общее звено, и родителям моим становилось все неуютнее друг около друга. В 72-м году они пошли в ЗАГС для развода. После раздела дома и имущества (все, что мама хотела, папа ей оставил), жизнь их несколько стабилизировалась, вернее, жизнь папы, отгородившегося стеной от маминых попреков и поучений. И совсем свободным он почувствовал себя, когда купил полдома за три улицы от нашей и устроился в нем и на своем дворе по своему хотению. Отношения же со старым домом были вообще прерваны, но куда он мог деться от собственной памяти и памяти общих знакомых, в душах которых продолжался их спор-вражда с мамой. И чем дальше, тем острее и фантастичнее. Последние годы наши отношения омрачись вдруг какими-то старческими выдумками о маминых "изменах" и о том, что я - не его дочь. Чушь несусветная - это понятно всем и ему, наверное, тоже - только чтобы досадить маме. Может, он сам убедил себя старыми подозрениями, но в душе не мог не чувствовать истины, и при встречах со мной и с вами, своими внуками, держался прежним.
И все же как будто рок навис над ним, как в наказание за грех отказа от дочери. Рак. Удачная в целом операция повлекла за собой рак мочевого пузыря, летом 79 года я сознавала, что вижу его в последний раз, хотя он еще ходил и надеялся на выздоровление. И вот - не нашлось у меня столько доброты и любви, чтобы кинуться к нему на грудь, воскресить то светлое время детства, простить и забыть его отказ и согреть его догорающую жизнь своей благодарной любовью...
Не так давно в "Лит.газете" я вычитала, что в нелюбви детей к родителям виноваты сами родители. Если бы это было только так, то откуда у меня сейчас это чувство несомненной вины? Наверное, нет на мне вины, что в юности я так односторонне осуждала отца, видела лишь жестокость и лицемерие - ведь юность так бескомпромиссна, а потребность в ясности в эти годы - на уровне генов. Какой с молодости спрос? - Я сужу себя взрослую, не сумевшую преодолеть отчужденность (Витя старался мне помочь), не ставшую столь мудрой умом и сердцем, чтобы понять, простить и полюбить вновь.
Прости меня, папа! И пусть будет светлой твоя память.
Линия моей мамы
Сведений о ваших предках по бабушке гораздо больше, потому что до сих пор она жива и помнит рассказы своей мамы, но все же они не распространяются вглубь времен дальше родителей ваших прабабушек и прадедушек.
Отец моей мамы и ваш прадед Пантелеймон Петрович Карпенко родился в бедняцкой семье Петра Ефимовича Карпенко и Варвары Ивановны Дикой, приехавших в Натyxaeвскую после революции 1905 года, видимо, из Петербурга. Я сужу об этом по тому, что за неудачную попытку вылечить свою кобылу Петр получил от односельчан прозвище "петербургский коновал". Кем были, где и как жили их отцы и ваши прапрапрадеды Ефим Карпенко и Иван Дикой - я не знаю. Прадед мой Петр Ефимович лихо пил и по неделям не возвращался домой. Естественно, не вылезал из бедности и очень жаждал советской власти в деревню. Прабабка Варвара родила ему 18 душ детей, из которых выжило, правда, только 8 (кстати, у нее тоже были двойни). Умер же он в 1927 году, 60-ти лет, хоть еще был крепким мужчиной. Просто надорвался, когда понесла лошадь, и он удерживал дилижанс, чтобы не опрокинулся. Варвара Ивановна пережила его на 10 лет. Детей их уже нет в живых, но живут внуки-правнуки. С одной внучкой - Ниной Серафимовной Яшкиной (урожд. Карпенко) мы познакомились в этом году, когда ездили в Натухаевскую. Славная, работящая и скромная женщина, дочь у нее в Ялте, сама она замужем вторично, за литовцем Витаутасом, а ее мама - баба Миля - умерла совсем недавно, этой осенью 29 сентября.
В семье сохранилась очень уважительная память к отцу Нины и моему двоюродному деду - Серафиму Карпенко ("Мощный был старик - корень семьи" - вспоминает мой брат Володя), но вот память о прямом деде Пантелеймоне Карпенко иная. Практически я ничего не знаю, что он много пил (значит, был в своего отца) и бил молодую жену - Александру Михайловну, и через два года после рождения первого ребенка, моей мамы, в 1915 году покончил с собой. В ссорах с дочерью бабушка Саша (Александра Михайловна) часто попрекала ее "поганой карпенковской породой", наверное, также, как мама попрекала и меня ''бабкой Ткачихой", и сколько надо труда и понимания, чтобы не отбросить свои дерущиеся породы, а понять и развить в себе все их достоинства!
Сама же ваша прабабушка Александра Михайловна Подорожняк, урожденная Сысик, была родом из потомственной казачьей семьи и, возможно, смогла бы довести свою родословную аж от тех запорожских казаков, которые первыми и колонизовали кубанскую землю. Ее родители - Михаил Арсентьевич Сысик и Елена Карабак были из коренных натухаевских фамилий. Значит, прапрапрадед Арсений Сысик - ваш самый далекий предок по кубанской казачьей линии. Это были суровые и даже жесткие люди. Мама, например, помнит своего деда Михаила Арсеньевича, как злого и грубого, подтверждая это отношением того к смерти ее отца.
О прапрабабушке Елене (урожд.Карабак) мне известно только, что она была, напротив, добрейшим человеком. Родила и вырастила пятерых: дочек Александру, Оксану, Ирину и сыновей Терентия и Илью. Она обучалась в гимназии и дети помнили ее читающей Евангелие. Мама моя после смерти отца долго жила у бабы Елены и воспитывалась вместе со своими дядьями, почти ей ровесниками, Ильей и Терентием.
Я не знаю, на чьей стороне был Михаил Сысик в годы гражданской войны, но в 29-м году его с семьей выслали этапом в Сибирь, где в тувинском Кызыле он и умер. Прабабушка же Елена умерла там в 32 или 33-м году, оставив Терентия и Илью сиротами. Но они выжили, Илья стал потом знатным поваром, какое-то время жил в Сталинграде, и я помню его как толстого и неприятного человека. Убегал от семьи и умер в Новороссийске. Терентий тоже был непутевым, в Сталинграде оставил 4-х детей, которым жилось очень тяжело, когда их отец уходил в бега от растраты. На стороне он завел себе новую семью, новых детей, а прежние жили в нищете, и, приходя к ним в гости, я чувствовала себя чуть ли не барским ребенком, сгорала от стыда. Выросший сын Юра запил, родил нездорового сына, дважды лечился. (Старший Юрин сын Сережа благополучен, есть ребенок). У Любы двое детей, у Славы два сына, у Люды 2 дочери. Сам Терентий спустя много лет возвращался в Волгоград, просился в семью, но жена его не приняла. Был слух, что убил его сын от второго брака. Нет, не задалась жизнь маминых дядьев, сирот великого перелома.
Из детей прабабки Елены сейчас жива только Ирина, живет где-то на Украине с дочерью Галей и ее сыном. Видела я ее лишь раз, но запомнила от нее ощущение какой-то интеллигентности и достоинства, доставшегося, наверное, еще от казачьей крови Сысиков и Карабаков.
Бабушкина сестра Оксана умерла в декабре 80 года в Натухаевской, и сын ее Данила Гаврилович Войтко в полугодовой помин водил нас к ней на кладбище, а потом домой на поминки. Говорят, что за день до смерти она видела всех своих умерших, а потом сказала приемной дочери, что была рядом с нею: "Пойдем, Надечка, накинь платок, да отведешь меня отдыхать". - А глаза совсем нездешние.- "Ну, ладно, пойдем завтра до обеда". Умерла она до обеда. Хорошая смерть.
А самая старшая их сестра, моя бабушка Александра Михайловна, умерла тоже недавно, прожив 84 года (5.5.1895 - 8.5.1979гг..).
В 17 лет вышла она замуж. Отец противился этому браку, потому что Пантелеймон был из бедняков, и выставил унизительное, по казацким понятиям, требование: чтобы зять шел жить в их дом, т.е. в примаки, наверное, на положение подчиненного работника. Может, потому и жизнь у бабушки с Пантелеймоном не сложилась - он стал пить, пошли ссоры. В одну из таких ссор, когда она пригрозила, что пожалуется "папане", он достал ружье и застрелился. Было тогда его дочке Стеше два года, а жене Саше - 20, но отчаянный его поступок не пробудил у окружающих боль и раскаяние, а лишь облегчение и сознание своей правоты. "Папани" в этот момент дома не было, он ездил в другую станицу, чтобы сменить свою семенную пшеницу на чужую (своеобразный севооборот). Возвращаясь, услышал поминальный звон колоколов, спросил о причине, а, узнав, что смерть пришла в его дом, не опечалился, а лишь обрадовался, сказав: "Собаке - собачья смерть", а затем рассыпал на дороге мешок пшеницы, как благодарность небу. От бабушки же Саши я сама слышала во время ссор с моей мамой: "Батька твой меня 4 года мучив, и ты мучаешь!"
Утешилась она довольно быстро, выйдя замуж за отвергнутого ранее кавалера - Андрея Ивановича Антоненко. Тоже был колоритный человек, строгих казацких кровей, мог и вожжей стебануть любимую жену, если та ворота не сразу открыла и конь вынужден был остановиться. А коней он любил, держал лучших. И сейчас на краю села стоит Антоненкивский дуб - громадный, раньше он был еще больше и раскидистей, стоит еще с первоначальных времен, когда русских здесь не было, а стоял черкесский род Натухая. А звали этот дуб так, потому что Андрей и отец его берегли и хранили от разорения, гоняли шкодящих детей. В 29-м году Андрей И. первым почувствовал недоброе и переехал в Сталинград на стройку тракторного, и тем самым положил начало переезду сюда и моих родителей, и иных родственников. Погиб же он в войну: ушел на войну сразу и ни одного письма бабушка от него не получила. Помню, очень долго бабушка ждала его, и я с нею вместе, уж очень мне хотелось иметь дедушку.
После войны бабушка делала несколько попыток вернуться на Кубань. Одна из них увенчалась успехом: она в третий раз оказалась замужем, в этот раз за Семеном Ивановичем Подорожняком, старшим братом мужа тети Лизы. Но прожил он недолго в браке, и после его смерти бабушка вновь из Натухаевской вернулась в Сталинград, теперь навсегда. Именно с его фамилией лежит сейчас бабушка на неуютном волгоградском кладбище. С самой войны она готовилась к смерти, а умерла в 84 года, изжив жизнь до конца, устав от нее и трудов по хозяйству.
Необычный она была человек. Только к 60-ти годам научилась читать (а ведь ее мама училась в гимназии) и читала без большого интереса, всю жизнь нигде не служила. Но природный ум, хоть и не ограненный литературой, позволял ей достаточно хорошо понимать людей, ориентироваться в жизни, мудро оценивать жизненные ситуации. Ее присутствие в нашем волгоградском доме (она жила с нами) вносило покой и устойчивость, уравновешивая мамину горячность и резкость. В мои студенческие годы и после бабушка 11 лет прожила в семье брата Володи, нянчила родившуюся в 1960г. внучку Женю. Но Женя подросла, и бабушке пришлось вернуться к дочери, сожалея об этих хороших, благополучных годах, когда она была почти хозяйкой дома и обращались с ней очень уважительно. Это была последняя важная работа и роль в ее жизни, после исполнения которой оставалось только тихое доживание-угасание, изживание последних сил под ворчливой опекой дочери. Умерла спокойно, только за неделю ее парализовало, а похоронили ее на новом кладбище, недалеко от маминого нового дома.
О маме
Родилась она 28.2.1913 года, но уже через два года после самоубийства отца началась ее жизнь сиротская. Хотя у мамы своей она так и осталась единственным ребенком, но быстрое замужество вынудило ту отдать ребенка на воспитание бабушке Елене, которая жалела сироту и осталась для нее примером для подражания и источником жизненной мудрости. Воспоминания ее о детстве больше всего складываются из сиротских обид. Вот один эпизод: дед Антоненко - отец отчима, привез с ярмарки конфеты, всем раздал, а маме моей нет. И как же огорчилась, как поняла сиротку бабушка Елена!
А вот другой эпизод. В школе мама проучилась три года, но заболела тифом и была оставлена на второй год. Но над нею - рослой девочкой, стали смеяться другие дети, и потому она не захотела ходить в школу. В то время ее подружки начали учиться шить в мастерской в Анапе. Она стала проситься, чтобы ее отдали и заплатили задаток, но именно бабушка Саша воспротивилась: "За такое гивно - 20 рублей отдавать, из-за тебя с батькой скандалить... Не поедешь!"
Сватать ее начали в 16 лет... - за одноглазого с Тоннельной. Нo ему она отрезала, отказала сразу: "Замуж не собираюсь". В тот же вечер стал ее сватать за своего друга Путика мой будущийотец, и получил отказ для Путика, но не для себя, когда сам посватался.
В 1929 году шестнадцати с половиной лет она стала замужней женщиной. Так рано, а главное, почти сразу же - одни испытания. Жить в Натухаевской почти не пришлось: настало погромное время раскулачивания. Родные с обеих сторон вдруг оказались в ссылке, а молодые едва успели перебраться на ближайшую железнодорожную станцию Туннельную, где мама и родила своего первого ребенка - дочку Люсю. По зову бабушки Александры Михайловны в мае 31-го они поехали в Сталинград, где жить пришлось тяжелее некуда. Но я уже писала об этом. Один месяц не дожила до года первая их кровиночка, умерла от воспаления легких. Какое счастье, что я не испытала такого горя и потому даже не берусь представить, что перенесла тогда мама. Наверное, оно ушло только после рождение нас с братом - в 1934 и 1939 годах, а до этого она перенесла жесточайший тиф и явную близость смерти. 7 суток была без памяти, а спас ее только мой папа: он тогда уже работал в торговле, но, забыв все, бегал по аптекам, переплачивал за вливания, дарил врачам лимоны ящиками... - и выходил-таки, вырвал у смерти.
С 34-го года мама начала работать продавцом, с рождением сына Владика (Владимира Николаевича) прервала работу на два года. А потом работала в основном летом. У них уже появился дом: сначала купленный вместе с дядей Терентием, а в 38-м году новый, под Мамаевым курганом. И кажется мне, что любили они друг друга тогда крепко и были счастливы, и потому мы с Володей выросли нормальными счастливыми людьми.
Будучи на 7 лет моложе папы и воспитанная в казацких традициях, в среде, где при всей силе и независимости казачки, муж был безусловной главой семьи, мама до войны чувствовала себя на вторых ролях: "Что Коля ни скажет, то и правильно". Конечно, огорчалась, когда ей сплетничали, что видели его с красивыми женщинами, зато гордилась, когда шла с ним в гости, мирилась с тем, что почти не имела денег (ими распоряжался папа), работала дома без устали - и была в целом счастлива!
Были ли у них разногласия и ссоры? - Ну, как же без них. В 34-году беременной даже хотела уйти к отчиму, поссорившись со свекровью (той самой бабкой Ткачихой). Но отчим пришел сам и уладил конфликт. Да и неудивительно. Уж очень разными были мои родители. С одной стороны папина артистическая, витиеватая натура, а с другой - мамина самостоятельность и фанатичная однонаправленность. Вот и получался ее вывод: "Отец твой любил фантазии, a я - все настоящее", или еще: "Я все опрятно, по-хозяйски, а он - ширь-пырь, а потом экономит". По маминому настоянию купили большой дом, а отец с удовольствием украшал его своими руками. По маминому настоянию в доме появилась довольно завидная по тем временам мебель, а он... Но в целом они, видно, дополняли друг друга, и пока были любовь и уважение - был мир и лад в семье.
Однако был и внешний мир, довольно жесткий, суровый, разбивающий традиции, нравы и жизни. И хоть великая война не позарилась на жизни моих родителей, но все перевернула в семье, перевернула их роли и, в конце концов, разбив уважение и любовь - развела до смерти.
Правду говоря, мама не была замкнута только в домашних стенах и заботах о детях. Не оставалась она равнодушной и к духу времени, к призывам женского и всеобщего развития, "все выше и выше". У нее пробуждается ненасытная жажда встать вровень с другими женщинами, такими умными, образованными, красивыми и изящными - и, прежде всего, закончить прерванную в детстве школьную учебу. И под этим знаком стремления к учебе пошла вся ее жизнь. В 37-38 год она окончила 4-й класс, на следующий год - 5 класс, осенью 39, уже имея меня младенцем, она пыталась учиться в 6-м, но, поскольку бабушка Саша считала всю эту учебу блажью и не захотела сидеть с ребенком, то и мамина школа остановилась.
Зато она упорно продолжала учиться вышиванию, надеясь через пять лет стать учительницей по этому ремеслу. Хоть своих рисунков она не создавала, но дело это любила, ночи могла просиживать над красивой, аккуратной гладью. Высшее ее достижение - премия на районной выставке самодеятельного творчества. Но и этим планам не суждено было сбыться: с уходом папы на фронт мама опять оказалась в торговых работниках.
Мобилизовали папу 8 июля, 11 июля отправили на фронт. Задержку с отправкой мама приписывает диверсантам-вредителям. Легковерное дитя своего времени, мама принимала как должное все, что творилось в стране, и как объяснялось. И сейчас она осталась той же, и мы часто слышим от нее, что все неурядицы в стране и нехватки - от диверсантов и вредителей. А жизнь все равно очень хорошая, потому что можно учиться и учить детей. Разве такое при капиталистах возможно? (Хотя ведь могла вспомнить: ее бабушка Елена училась в гимназии, а сама она недоучилась в детстве исключительно по своеволию: не пойду в школу, раз отстала, надо мной дети смеются).
Как раз в дни задержки эшелона мама "поймала диверсанта". Ей показалось, что какой-то военный слишком неуклюже идет и слишком правильно выговаривает русские слова. Она показала на него солдатам, и, конечно, того поймали. С той поры вера мамина в диверсантов стала непререкаемой. От сознания значимости своего же "подвига" резко поднялось и ее самоуважение, ведь почти как защитила Родину! А мне до сих и стыдно, и страшновато слушать ту историю, все кажется, что указала она на какого-то интеллигентного человека, может, не из русских, сдала солдатам, а там, кто знает, стали ли разбираться? - может, и прихлопнули спешно. На всякий случай, по военному времени.
Но война - это не только всеобщая бдительность-подозрительность, не только смерти на фронте, это и тяжкий труд женщин в тылу. Для мамы началась борьба за выживание, пришлось взять всю ответственность за детей и свою маму на себя.
22 августа к городу подошел немец. Сталинград горел, сплошная стена дыма и огня шла с севера, со стороны Тракторного, где немцы прошли к Волге. И только 23 августа, когда уже уехало почти все начальство, мама получила эвакуационное направление, т.е. право спасаться из этого ада. Ведь как работник торговли в военное время она считалась мобилизованной, и начальство неоднократно предупреждало, что никто не имеет права "покидать свой пост без указания" и "дезертировать". Дороги из города уже не действовали. Схватив детей и бабушку, мама кинулась к переправе через Волгу, но ее нещадно бомбил немец, и творилось такое, что оставалось одно - вернуться домой и отсиживаться в подвале, благо был запас еды. Так и сделали. Но вот стало плохо с водой, и сосед предложил пойти за ней на Конный двор. Но там оказались уже немцы. Неожиданно и сразу - настоящие враги, вдруг ставшие хозяевами и повелительным начальством. Всех сталинградцев немцы отгоняли подальше от линии фронта. Прежде всего, они велели оставить мешки с добром: "завтра возьмете" и загнали в овраг подальше.
Наутро повели нас на Чир, там сгруппировали в колонну и погнали дальше. Изредка кормили жидким супом из конины и проса. Какие-то противные русские агитировали за работу на Великую Германию. Не помогала агитация, отбирали насильно тех, кто помоложе. Чтобы избавиться от злой чужбины, мама держала на руках меня-малолетку, Володей же прикрывалась бабушка, тогда 46-илетняя еще крепкая женщина. Но маме-то не было тридцати! Чтобы не взяли наверняка, она измарала грязью свое молодое и красивое лицо. За это получила плевок и презрительное: "Русиш швайнерайне".
Потом нас погрузили в вагоны, состав дошел до Дебальцева, где всех расконвоировали - без всяких средств и еды. Мама, конечно, захотела добраться до Натухаевской. Медленно, с пересадками доехали до станции Кавказская. Почти месяц длился наш страшный исход из Сталинграда. Я ничего не помню, зато помнит мама, как от усталости у меня вдруг отнялись ноги, и приходилось меня тащить на руках. И еще. Не в силах терпеть наш голод, она стала просить милостыню, переломив свои казацкие приличия. Как же ей трудно было, бедняжке, но люди сочувствовали сталинградцам и давали легко. Здесь она узнала, что в Туннельную ехать опасно, т.к. партизаны там все время рвали поезда. Зато ей насоветовали идти в бывший совхоз "Кубань", где до войны работало много немцев, и потому сейчас жителей почти не трогали. Управляющий с трудом и опаской, но все же разрешил нам остаться (уговорил военного коменданта). Жили мы в каком-то умывальнике, а работала мама - на переработке хлеба. Житье при немцах оказалось кратким. Уже в феврале 43 года их погнали с Кубани. Брат Володя в феврале пошел в первый класс.
Однако и после ухода немцев мама оставалась с детьми в совхозе - ведь дом в Сталинграде был разорен. Работала три месяца в детском саду, потом в пекарне. Бабушка ездила в Сталинград, и на третий раз нашла, отрыла и привезла одежду, которую и продали, а на вырученные деньги купили корову. Жизнь после этого стала совсем сносной. Страшный экзамен на самостоятельное, без мужа, выживание семьи мама выдержала хорошо.
После войны мы вернулись в Сталинград, в немалой степени еще и потому, что надеялись, что папа все же жив и будет искать нас там. Он и нашел нас в 1946 году. К тому времени мама уже купила дом за 16 тысяч, провела его капремонт, обложив стены новым саманным кирпичом (помню, как я тоже месила ногами). И вот, продав этот дом за 17 тысяч, мама увезла нас в Краматорск.
Но жизнь там не задалась. Мама и бабушка в Краматорске торговали на базаре семечками (я - водой), наверное, службы по ней не находилось, а может, родители просто не собирались задерживаться в этом городе. Зимой 47 года мы снова перебрались в Сталинград. В феврале я пошла в первый класс железнодорожной школы № 1, которую и закончила через 9,5 лет.
В Сталинграде мама опять стала делать то, что умела - торговать. В те времена был распространен ее тип честного (или запугаганого) продавца, и потому мама вполне годилась на эту работу. Нам не пришлось голодать, хотя многочасовые очереди с номерком на ладони за коммерческим хлебом я помню хорошо, да и очереди за хлебом по карточкам - тоже.
И все же жизнь улучшалась, как бы оживая робко и несмело. Это многие помнят. В зиму 47-48 года мы въехали в свой, еще не до конца выстроенный дом, а через пять лет мама снова продолжила свою учебу в школе: в 1954-55 гг. - шестой класс, а в 55-56гг. - седьмой, получив-таки искомое среднее образование, пусть неполное (я в эти годы училась, соответственно, в 9 и 10-х классах и с гордостью помогала своей мамочке). А как трудно и истово она училась! И как мечтала научиться бегло читать!
Перед этой учубой, в 1951-52 гг., она начала шить, заслужила 7-й разряд, стала портнихой и мечтала о мелке закройщицы. Но не суждено ей было достичь этой вершины - заболел туберкулезом брат Володя, а бабушка в очередной раз уехала в Натухаевскую. 4,5 года все существование мамы было направлено на то, чтобы выходить моего брата, и она выкохала, выкормила его. Ради этого пошла работать завзалом в столовую, оттуда на хлебозавод, где стала профессиональным кулинаром: пекла добросовестные торты и учитлась красиво украшать их. Именно с этой должности через 9 лет она и уходит на пенсию, чтобы нянчить теперь уже любимую внучку, нашу дочку Галочку. И каждый год уезжала Галя в Волгоград к бабушке на все теплоевремя. Но подросла Галя до детского сада, и пошла мама снова работать - теперь обучилась на лифтера - не желает она сидеть на шее у детей при своей скромной пенсии в 55 рублей на все (и на бабушку Сашу тоже). Сколько ж она профессий за свою жизнь испытала, сколько работ переделала!
С 72 года оказалась в разводе с отцом, но, думаю, никак не могла в это поверить до конца, все надеясь, что, став старым и беспомощным, он одумается, признает ее правоту, пусть молча, и вернется. Но смерть папина в 79-м году развела их окончательно.
Сейчас по виду она совсем стала старушкой: в походке (у нее очень больные ноги), и в медленности дел, и внешне. Но клокочет порой ее неистовый нрав и выливается тогда на нас потоком громких слов, обличающих нашу "неправедную" жизнь и "друзей-подпольщиков", которых всех мама люто не любит (хотя с оттенками - некоторых лютей). Ее самомнение разгорелось до неуважения к людям. Пройдя войну и сумев сохранить детей и добро, мама поднялась в собственных глазах, она так и заявила папе при встрече, сразу подчеркнув свое превосходство над ним, заклейменным званием бывшего военнопленного: "Я тебе детей и деньги сберегла, и теперь ты уже не скажешь, что я дура!"
Конечно, это не значило, что с той поры мама сильно изменилась к отцу. Ради детей, которые были для нее высшим достижением жизни, главным объектом приложения своих сильных чувств, она старалась соблюдать старые приличия внешнего подчинения мужу, чтобы сохранить семью, отца детям, да еще такого ласкового и заботливого.
Да и отец старался соблюсти семейный мир. Но проклятое клеймо и впрямь гнуло и принижало его, как бы провоцировало маму на агрессию, на завоевание главенства в семье, на критику и придирки. И вот с годами папа, все более оттираемый на второй план не только мамой, но и нами, детьми, смотревшими на него мамиными самоуверенными глазами, отходил от нас и сам. В семье росло отчуждение - сперва отца, а затем каждого от каждого. Воспитанные в нетерпимости и школой, и мамой, мы не могли научиться быть снисходительными к желанию других жить по-своему, своим умом. И до сих пор мама "спасает меня" яростно, вкладывает в мою голову свое понимание жизни и политики, и всю мою жизнь, кроме прошедшей при ее одобрении учебы, она не принимает: не так веду хозяйство, слишком много детей, не таких имею друзей, не так одеваюсь, не так отдыхаю, не такой образ мыслей. С ума сойти! Она последовательна в своем неистовом желании изменить меня, перекроить по своим меркам, своим идеалам, до сих пор не может понять, как я посмела уклониться от задуманного ею идеала, раз она всю жизнь нам отдала - и тянет в это прокрустово ложе всеми своими еще немалыми силами. Но ведь и я - ее дочь, ее кровей, от нее моя жизненная сила, многократно увеличенная образованием, жизненным опытом, Витей и друзьями. И потому столь жалкими и смешными по неэффективности оказываются эти мамины усилия, да и усилия иных представителей того поколения. И я учусь и приучаю себя отделять мою маму от "человека той эпохи" в ней. Меня уже не оскорбляют, даже не трогают ее нападки, я научилась тихо их переносить. Может, только одно было исключение, когда сразу после Витиного ареста она приехала с упреками и приговором: "Я ж говорила. Он - враг народа!", и я взорвалась.
А сейчас даже старшие дети учатся терпимости в ее приезды и, как отметил Темка, не тяготятся больше ее упреками и поучениями. Малыши же еще просто радуются бабуле (правда, в церковь с ней идти отказались наотрез).
Сейчас она снова уехала в Волгоград, в свою однокомнатную квартиру, полученную взамен снесенного нашего дома. Одиноко ей там и грустно. Только и радость, что навестить семью сына, внуков Никиту и Танечку, и старшую Женю. Но ведь мама не может без поучений, потому и с семьей брата отношения у нее очень нелегкие, и потому большей частью она думает хорошо именно о нас в далекой Москве, и мечтает перебраться в Москву на жительство. Что ж, в добрый час, если у нее это выйдет, хотя от близкого соседства с неисправимой мамой я не жду много радостей, больше огорчений. Но разве эти огорчения главное? Разве я могу забыть хоть на час, что именно она дала мне жизнь, здоровье, счастье жизни? И разве лишу я себя радости сознавать, что сделаю все, чтобы мама смогла дожить, изжить свои последние годы так, как она хочет - естественно, если это не будет мешать жизни других.
Нет, я просто постараюсь все-все помнить, быть мудрой и терпеливой.
И вам, дети, желаю того же. Ваша мама Лиля. Октябрь 1981 г.