(после года диафильмовских споров)
В жизни я не раз приступал к описанию и упорядочению своих убеждений, начиная со школьного дневника и кончая бутырской тюрьмой, когда в "Записке для начальства" описывал позицию "буржуазного коммуниста" и "лояльного оппозиционера". Теперь, после года мировоззренческих споров вокруг диафильмов, потребность заново разобраться в собственных основах стала настоятельной, - уж очень путано я их излагал, выявляя внутреннюю недодуманность. Тем более, что у друзей часто вызывают недоумение привычные тебе соединения внешне противоположных принципов. Действительно, почему - если ты материалист, то верующий, если эгоист - то разумный, коммунист - буржуазный, почвенник - западный, шабашник - этичный (причем здесь этика?) ... ну, и так далее. Но, не объяснив эти парадоксы, я не могу рассказать, как вижу этот мир и свою жизнь и задачи в нем, т.е. не могу говорить ни о чем...
О вере. В школе нас учили, что в ХХ веке мировоззрение должно быть "научным", т.е. атеистичным, т.е. безбожным. Мол, сама наука, как известно по Лапласу, в гипотезе Бога не нуждается, а занимается лишь конечными, твердыми фактами, прочными истинами. Потому-то, мол, марксистское мировоззрение, опирающееся не на предания о Бесконечном Боге, а на научные факты, объявляется "научным" и потому, безусловно, верным.
Однако сама жизнь показывает этот школьный тезис надувательским антитезисом. Но лишь постепенно мы приходим к простому умозаключению, что не может быть научного мировоззрения по определению, что лишь религия и философия занимаются утверждением в бесконечном, темами основ, проблемами мира в целом. Наука же, как сказал Ньютон, измышлением гипотез не занимается, ее дело - отыскивание фактов, т.е. знание конечного. Те же, кто путают сферу научной конкретики и мировоззренческие бездонности, есть или безответственные фантазеры, или бессовестные демагоги, прикрывающие собственные "учения" (как правило, набор наскоро соединенных современных теорий и вчерашних суеверий) авторитетом науки. Таким, на мой взгляд, часто оказывается и так называемое воинствующее безбожие (государственный атеизм, "научный марксизм" и т.п.) - оно сосредоточено не столько на углублении собственных представлений о Бесконечном мире, сколько на драке с религиями, как конкурирующими системами, орудуя псевдонаучными аргументами, как дубиной.
Но время идет, и вчерашние школьники часто начинают разбираться в демагогии, и тогда наступает реакция, т.е. обратное движение к не научной, а настоящей человеческой вере, главному камню, на котором может стоять человек в этом зыбком бездонном мире, единственной печкой, от которой он может двигаться в любых своих человеческих действиях.
Поэтому сегодня и наблюдается тяга людей (особенно, образованных) к религиозной вере, современное богоискательство. На мой взгляд, это вполне законная и даже хорошая реакция, только жаль, если она остается только реакцией. Как бы не обернулось топтанием на месте. Сам я ищу не традиционного Бога, а лишь укрепления сызмальства полученной веры - доверия в покровительство бесконечной всемогущей Природы-Матери (Материи, говоря философским языком). Почему-то я уверен, что если меня родили, то не зря и не на зло. Мир так устроен. Надо только понять его и свое предназначение и следовать ему.
Я - верующий материалист. Как и религиозные люди, верю, что мир устроен по законам, которые можно приблизительно постичь, но нельзя познать до конца. Мое отличие от религиозных верующих - лишь в степени абстрактности понимания Бесконечности мира. Одним она представляется в виде гигантского Божественного Зверя, как язычникам, другим - всеблагим Бого-Человеком, как у христиан, деисты прозревают в глубинах Мира Верховное Существо или даже Мировой Разум. И только материалисты (или пантеисты) не отделяют образ Бесконечности от самого мира, а видят сам мир бесконечным, всемогущим и разумным, познаваемым, но не до конца. Мне кажется, что история религий-философий выявляет одновременный рост степени абстрактности представлений о Бесконечности, так и богатства этих представлений. Те же мировоззренческие системы, которые только отвергают предыдущие системы - обедняют себя, а, главное, жизнь своих приверженцев.
Поэтому моя материалистическая вера должна не отрицать религии, а включать в себя их опыт - и звериную мудрость первобытья, и этические достижения христианства, и веру в Разум деизма...
Если говорить о конкретных наших условиях, то нынешнее богоискательство может стать важным шагом возврата (или движения) от безверия к прочной и богатой вере, от примитивных суеверий к богатому разработанному мировоззрению. Но в плане всемирной истории смены мировоззренческих систем, богоискательство, на мой взгляд, есть шаг назад от наиболее абстрактной и прочной материалистической веры. И потому я стараюсь не только держаться и не изменять данной мне с детства веры, но еще обогатить и упрочить ее всеми богатствами религиозных учений. Только вот как это сделать, как достичь понимания?...
Итак, я верю, что живу в бесконечном открытом мире, где есть место как для разумной предопределенности и человеческой предназначенности, так и для случайности и человеческой свободной воли. Я также уверен, что все религиозные системы, выросшие на многовековом социальном опыте человека, несут в себе важную истину о Бесконечной глубине мира, и тем определяют и мое мировоззрение и поведение. Я даже могу применять слово Бог к Бесконечности мира, но только я не решаюсь представить ее в традиционном образе и называть конкретным именем и вообще отделять от существующего мира. Я не могу верить, что с Бесконечным миром можно общаться с помощью молитв и обрядов и надеяться на ответ, но твердо убежден, что такое общение, в конечном счете, происходит через активную деятельность, труд, через нашу жизнь, если она осмысленна и воодушевлена великой целью. Конечно, психологически, для сердца, инстинкта, молитва бывает очень нужна, особенно в решающие моменты ("молитва перед боем"), и я, конечно же, не раз молил судьбу: "Пронеси...", но разумом всегда понимал, что мое обращение - все же лишь метафора, что не в ней дело, а в моих действиях, не в молитве, а в поведении. Я согласен: молитва нужна - нужно воззвать к Бесконечности, чтобы поверить в себя и в успех своего дела. Я понимаю своих друзей, которым мало только молитвы, которым нужно чувствовать себя в рукax некоей Высшей силы, способствующей и оберегающей (баловнем судьбы), это дает им силы и уверенность, помогает жизни, но, на мой взгляд, опасна самонадеянностью. У меня такого чувства, близкого к религиозной вере, нет. Разум непрестанно твердит мне, что никакой моей особенности нет, а связь и покровительство судьбы может быть обеспечено только через дела, через ту самую практику, которая, как известно, и есть критерий истины... Так что греби в порогах неустанно...
В отличие от религиозных людей я верю в свою бессмертную душу по-настоящему, т.е. не как в особую материальную (нетленную) субстанцию, а как в совокупность моих идеалов, т.е. в идеальное. Моя душа есть совокупность мыслей и чувств, организовывающих мои действия и жизнь и остающиеся в мире даже после моей смерти на вечные времена в плодах труда и человеческой памяти. Эта моя вера проста и, безусловно, прочна, ибо ежечасно я общаюсь с душами уже умерших людей в их книгах и иных человеческих делах. Совокупность этих бессмертных душ предков, их опыта, образует главное человеческое достоинство - опыт человечества, опыт отцов, без которого человеческая жизнь невозможна, немыслима. И раз нам выпало счастье жить, то каждому уготована судьба попасть после смерти и в обобщенную человеческую память, стать бессмертной каплей в море опыта отцов. Я не говорю ничего нового. Каждый из нас знает о реальном существовании этих идеальных бессмертных душ отцов, но, к сожалению, не каждый может относиться к ним с верой и доверием. Хотя души умерших отцов теперь бесстрастны и не испытывают земных чувств горя и радости, но я ясно вижу, что для них есть и Рай всемирной и вечной доброй славы и почитания, и Ад столь же вечного проклятия и осуждения, как и Чистилище благодарного обобщения - при личностном забвении в человеческой памяти.
Я не отрицаю религиозного представления и опыта, я только нахожу им твердое обоснование в реальном мире, в своей жизни, я только укрепляю через них свою материальную веру.
Конечно, особое значение имеет религиозно-нравственный опыт. Убежден, что через веками отредактированные Божественные Слова и Заповеди с нами и вправду говорит Бесконечность, ибо именно с нею общается человечество всю свою длинную историю, в делах народных нащупывая ее ответы. Не молитвами, а трудами человек общается с Богом, потому моя вера придает труду еще большее значение, чем протестантизм. Моя вера не нуждается в условностях обрядов и традиционных молитв, которым так трудно верить современным богоискателям. И в то же время моя вера очень богата, потому что не отрицает ничьего наследства, все переосмысливая и в себя включая. Она активна и обращена в будущее, потому что именно в будущем для души каждого из нас заключены "небесные" награды и наказания: вечная память или позор. И еще: моя вера вся нацелена на спасение, личное и общественное. Будущих людей ведь тоже поджидают громадные опасности - но и не меньшие надежды. А зависит оно от нашей активности на деле.
Таково мое кредо верующего материалиста (атеиста).
Об этике. К сожалению, в людских представлениях материализм чаще всего ассоциировался с циничным эгоизмом, стремлением к личным удовольствиям и свободой от нравственных запретов. Надo признать: примитивный материализм давал повод для таких суждений. Религиозная же верa обычно требовала сурового аскетизма, самоограничения и самопожертвования, т.е. безусловного альтруизма. Для верующего же материалиста естественно обозначить свою позицию, как альтруистический эгоизм.
Можно вспомнить старый схожий термин русской публицистики - "разумный эгоизм", но слово "альтруистический" мне кажется более точным. Впрочем, давно уже выявлена взаимодополнительность и даже взаимонеобходимость этих основных этических качеств: общество не может существовать без индивидуумов с их заботой о сохранении себя и ближних, т.е. без эгоизма людей, но, с другой стороны, люди сами по себе не могут существовать без общества и без альтруистов, жертвующих собой ради защиты и развития общества. На деле же необходима мера в соотношении этих людей, разумное сочетание общественного и личного. А это и есть альтруистический эгоизм. Для выявления же меры нужна большая работа мысли и чувств (основой которой могут стать только твердые убеждения и вера). Но как же найти эту меру?
Думаю, что надо стараться жить нормальной настоящей жизнью - для себя, своих детей, друзей, просто людей, но при этом суметь распознать и не упустить случай, чтобы, имея силу духа пожертвовать собой ради общего, ради спасения своей бессмертной души. И такая жертва будет весьма практичной и разумной. Разум и вековой этический опыт должны подсказать, когда надо заботиться о себе и семье, а когда - не бояться личной смерти. Надо чаще думать о смерти не как о физическом уничтожении, а как о переходе в духовное бессмертие. Готовность к личной смерти есть необходимое качество истинно практического человека, позволяет ему обеспечить свое духовное бессмертие. И надо быть достаточно разумным, чтобы знать, когда цепляться за жизнь, а когда с ней расстаться без сожалений. Без веры и идеалов такое невозможно.
Человек без эгоизма погибнет, не успев даже вырасти. Человек же без альтруизма погубит свой народ и будет отвергнут в вечной памяти. Человек, не умеющий разумно выбрать меру, погибнет сам или погубит свою душу - бесцельно, глупо. И лишь человек разумный спасется - сначала избежав смерти физической, а потом и духовной. Для меня эти вопросы особенно остро встали в Бутырках, когда надо было выбирать между ст.70 (близкой к полусмерти) и отречением от убеждений, от свое души. И еще долго я буду возвращаться к вопросу, правильно ли тогда поступил...
Наиболее естественным и глубоким человеческим отношением (и потому наиболее тесно связанным с темой бессмертия) является обыкновенная семейная любовь, когда люди, соединяясь, обеспечивают в своих детях не только свое физическое, но, частично, и духовное обновление, омоложение, вернее, продолжение и бессмертие. Сама природа мудро устроила, чтобы личное бессмертие не подавляло бессмертия общего. Потому человеку не дано ни вечной физической жизни, ни возможности единоличного обновления. Человек может возродиться только в любовном соединении с другим человеком, в любовном браке, да и то лишь в физическом смысле. Ведь духовно дети воспитываются не только родителями, но и школой, улицей, всем обществом. Поэтому в духовном смысле дети больше обеспечивают продолжение и развитие самого общества, а в физическом - родителей. Так хорошие семьи осуществляют альтруистический эгоизм. Женщина рожает, воспитывает детей - и тем дарит себе и мужчине личное бессмертие, а муж, занятый больше общественным трудом, как бы обеспечивает общественное, альтруистическое бессмертие. Вот почему все религии и нравственные заповеди большое внимание уделяют запрету прелюбодеяния. Ведь человеческая любовь - это не секс и не спорт, а самое важное - бессмертие в детях. Все религии мира освящают брак, и в то же время культивируют монашество и безбрачие, воздержание. Ибо они заботятся не только о будущих людях, но и о будущем обществе.
Мне в жизни выпало семейное счастье, но я глубоко уважаю и подвижническое, святое безбрачие - но не ленивую холостяцкую жизнь...
О взглядах на общество. Второй по важности идейной стороной человека к миру после его веры-этики, на мой взгляд, являются его общественные идеалы, его ответы на вопросы "как должно быть устроено общество?" Сегодня чаще всего людей подразделяют на сторонников "свободного" (буржуазного) мира, и мира коммунистического.
Со времен "Манифеста КПГ" Маркса-Энгельса понятия "буржуа" и "коммунист" разведены столь радикально (как плохое и хорошее, прошлое и будущее, реакционное и прогрессивное и т.д.), что настаивание на их взаимосвязи и дополнительности, вплоть до отстаивания буржуазно-коммунистических убеждений, постоянно вызывает у знакомых недоумение: "Как это можно?" А ведь этот антагонизм - лишь иллюзия, аберрация зрения.
На деле в прошедших веках собственники (буржуа-горожане и крестьяне в деревне) всегда жили коммунами и общинами, всегда были коммунистами в общественном смысле и буржуазией в личном, неразрывно и слитно соединяя в себе эти две стороны. На деле только в пределе, в книжной абстракции можно представить себе чисто буржуазное общество из совершенно независимых собственников (связанных друг с другом лишь рыночными отношениями). Так же как только в пределе, да в мрачных фантазиях буйных утопистов, можно представить чисто коммунистическое общество без собственности и товарных обменов. Реально же общество всегда состоит из людей с неотъемлемой собственностью (если не частной, то хотя бы личной) и хозяйством ("неорганическим телом человека" по определению Маркса), но объединенных не только рыночными, экономическими отношениями, но и отношениями коммунистическими, нравственными, общественными. Эти три определения - на деле синонимы. На деле рынок всегда дополняется общественным планом, государственным управлением, всегда власть писаного закона дополняется требованиями нравственными (нормами коммунистической жизни). Даже страны, где плановое хозяйство (и государственная собственность) провозглашены единственными формами, даже эти страны на практике имеют мощную дополнительную систему черного (нелегального) рынка и нелегального "левого бизнеса" - или, как их называют, - "теневую экономику". А наша страна имеет еще и официальный рынок, и официально разрешенные "личные хозяйства". Поэтому наиболее правильным и оптимальным является не уничтожение коммунистического или буржуазного (в т.ч. - планового или рыночного) начала, а их мера, т.е. оптимальное их сочетание. Нам нужно оптимальное сочетание буржуазности и коммунистичности, расчета и нравственности. Там, где не хватает коммунистичности, общество грубеет, теряет общие цели и распадается. Там же, где отрицают буржуазность, последняя входит в общество с черного, и потому преступного, входа, а якобы господствующая над всеми нравственность разлагается, превращается в фикцию.
Со школы мы воспитаны в коммунистической, вернее, антибуржуазной идеологии, и хорошо знаем ее недостатки, односторонность, неспособность справиться с устройством нравственного и благоденствующего общества. Мы справедливо ищем выход в признании и воспитании в себе западных, буржуазных, разумных начал, что на деле есть не отрицание, а дополнение коммунистических отношений, их преобразование и оздоровление. Но в этом признании западных начал мы зачастую перехлестываем в отрицании коммунизма, забывая, что в основе общества всегда будут лежать нравственные, коммунистические начала (какими бы религиозными или иными терминами они не выражались, что в основе общества всегда лежит семья, как первичная, элементарная (но вместе с тем и бесконечно сложная) коммунистическая общественная ячейка, где всегда стремятся работать и отдавать - "по способностям", а получать "по потребностям", где по возможности осуществляют свободу, равенство и, конечно же, братство. Правда, эти принципы осуществляются в "хороших семьях". В других же семьях преобладает авторитет главы, регламентация распределения, и даже деспотизм. В таких семьях проводится скорее казарменный коммунизм. Но, конечно, как в любой семье, есть и братство, есть и родительская власть, так и в обществе помимо нравственных, есть и государственно-насильственные отношения, есть полиция и армия, и все они призваны поддерживать нормальные рыночные буржуазные отношения независимых людей. А без этого - анархия, стихия, общественный развал и разбой, упадок добропорядочной буржуазной жизни. И снова другая сторона: если же забывать, отрицать права и свободы независимых буржуа, мы превращаемся в винтики некой социальной машины, проще говоря, в рабов деспотизма.
Уподобляя коммунистические отношения в семье и отношения власти и подданных или граждан, нельзя забывать, что и семьи бывают разные: 1) на основе авторитета родителей над покорными детьми, или 2) на основе "свободы, равенства и братства". Условно их можно назвать западным и восточным типами семьи - и, соответственно - западный и восточный тип коммунизма и власти. Кстати, первый тип отношений базируется не на голом насилии-подчинении, а на естественном авторитете отца, начальника рода, на уважении к его опыту и нравственности (образцы - императорский Китай или самодержавная Россия). Европа же выработала тип республиканской, демократической, выборной и конституционной власти.
Моим идеалом является, конечно, западный тип буржуазных независимых людей в союзе с нравственной, т.е. коммунистической властью. Под буржуа при этом следует понимать не столько капиталиста-предпринимателя (когда он пользуется наемными рабочими - тогда он скорее не буржуа, а экономический феодал), а именно - независимого собственника-труженика, который сам с помощью только своей техники управляет большой сферой природных сил на пользу себе и людям. Общество с преобладанием таких независимых производителей, буржуа и крестьян - экономически самое сильное и производительное общество, ибо там нет ни рабов, ни рабочих, этих говорящих орудий и производственных винтиков с неизбежным усечением их человеческих способностей. Фермерские хозяйства производительнее крупных имений (как правило), изобретательские фирмы - часто эффективнее крупных фирм и т.д. К сожалению, современная техника пока больше приспособлена к крупным хозяйствам, пока еще слишком специализирована (глупа), чтобы обслужить свободных производителей и обеспечить реальное функционирование такое общество свободных фермеров и независимых промышленников (без рабочих). Но я верю в техническую осуществимость таких машин, верю во вторую промышленную революцию, если сами люди осознают необходимость такой техники, ориентированной не на наемного (или принудительного) рабочего, а на свободных хозяев, если непреложной целью всех людей, в том числе и творцов техники, станет первый из принципов Великой Французской буржуазно-коммунистической революции: "Свобода! "
Известно, что преобладающий тип производственных отношений буржуа есть обмен на рынке плодами своей трудовой деятельности, основным принципом которого является эквивалентность обмена, равенство прав всех его участников. Т.о., второй лозунг Великой французской революции есть вместе с тем и основной принцип рынка. Равенство как равенство прав есть вместе с тем и основной принцип демократического правового государства.
Но, вместе с тем, равенство зачастую толкуется как лозунг насильственного уравнения имущественных различий, т.е. фактическая отмена частной собственности (ибо она по природе своей не может быть равной у всех, как не могут быть равными человеческие способности), т.е. как клич уравнительного коммунизма, встающего в противоречие свободе буржуа и равенству его прав... С таким толкованием равенства я не согласен. Однако определенная и важная доля истины есть и у такого толкования равенства.
Дело в том, что вопрос о справедливости и моральности социального равенства или неравенства почти так же запутан, как и вопрос о равенстве или неравенстве людей. Без сомнения, люди в главном и основном равны друг другу - но ведь существуют и объективные различия способностей и талантов. Если не признавать последнего, то будет нарушена свобода выявления человеческих способностей и люди превратятся в бездарные винтики, а общество без способных самодеятельных людей захиреет и обеднеет. Но и отсутствие равенства прав и определенного равенства исходных материальных возможностей (необходимого для реализации равных прав) приводит к подавлению способностей и порабощению, т.е. к такому же результату. Материального неравенства следует избегать, но без посягательств на свободу выявления неравных человеческих способностей и результатов. Поэтому я признаю идеалом равенство прав и материальных возможностей, но отрицаю насильственное уравнение имуществ и способностей к получению разных трудовых результатов.
Этот идеал неосуществим сегодня даже в так называемых "буржуазных", технически передовых странах. Даже там есть эксплуатация людей и вызванное ею несправедливое материальное неравенство, неравенство возможностей, что в принципе противоречит реальному осуществлению даже рыночного равенства (через монополизацию рынка) для выявления способностей.
Третьим основным лозунгом Великой французской революции является "братство" - очевидный синоним коммунистичности, семейности, нравственности. Этот самый неопределенный и коммунистичный принцип оказывается и самым нужным для существования оптимального разумного общества свободных и равных буржуазных людей. Именно принцип моральности, коммунистичности обеспечивает разумное и справедливое соотношение равных прав и неравных способностей и результатов. Принцип же братства требует не только от общества в целом подражать отношениям в семье, но и от власти требует нравственности, коммунистичности. Впрочем, требование коммунистичности к власти мне кажется шире требования братских отношений с гражданами. Сюда следует включить и пожелание безусловной авторитетности власти, хотя бы в некоторых ее аспектах. Ведь и в демократических странах существует аристократический элемент несменяемого авторитета - то ли конституционный Монарх, то ли пожизненная палата Лордов, то ли пожизненный Верховный суд. Следовательно, в понятие коммунистичности власти входит и авторитарность отца-монарха, и равенство братьев-сограждан. И здесь тоже требуется оптимальное сочетание этих принципов, но, на мой взгляд, лучше преобладание демократического братства - над "мудрым отеческим" управлением, т.е. западных черт над восточными...
Таково мое кредо буржуазного коммуниста. Четкое самоопределение в этой области необходимо не только для осмысленной гражданской позиции, но и для правильного выбора и оценки полезности своей трудовой деятельности, т.е. главного занятия в жизни. Однако, прежде чем перейти к этой последней, надо коснуться еще одной стороны общественных воззрений - историко-национальной.
Отношение к стране и миру. Разные страны и типы обществ по-разному сочетают буржуазные и коммунистические принципы. Поэтому мир часто делят на буржуазные и коммунистические страны, раскрашивая одни - черной, а другие - светлой краской. Еще чаще прибегают к историческим и географическим понятиям, противопоставляя Запад и Восток, Европу и Азию. Приверженцев западного образа жизни и идей называют западниками, их противников же следовало бы, наверное, звать восточниками, но они сами себя зовут почвенниками (в применении к России раньше их звали славянофилами). По смыслу воззрений их иногда отличают как сторонников свободы и сторонников авторитарности. У первых есть тяготение к принципам братства и равноправия, вторым - ближе мораль отеческой власти, авторитета. Потому-то столь различны западный (Европа) и восточный (Китай) варианты коммунизма.
Как известно, свободные, братские отношения в семье могут обернуться обидами и драками, поэтому требуют большой сдержанности и ответственности, а еще лучше - писаного права, власти договора. Такое добровольное подчинение людей власти закона, писаного права позволяет обществу совершенствовать и усложнять свои устойчивые отношения и структуру, т.е. прогрессировать в социальном смысле. Примеров тому можно вспомнить много - от древней Римской республики до развивающейся Америки - с их технической, экономической, военной, организационной и политической мощью. Но, правда, военная мощь обычно не является преимуществом у демократий. В экстремальных условиях или эпохах войн демократия обычно оказывается неэффективной, ее сложная правовая власть оказывается чересчур неповоротливой и уязвимой. В условиях меняющихся угроз и военных нападений вместо сложных договорных отношений братьев-сограждан лучше подчинение авторитету власти вождя-отца подданных-детей. Такое общество держится уже не на писаном законе, а на авторитете одного управителя с неограниченными полномочиями (или ограниченным лишь его собственной совестью и разумом). Писаное право ему мешает и отбрасывается как никчемная или устаревшая бумажка... Такой примерно выбор сделала Россия в эпоху перехода от договорной системы удельных княжеств к централизованному Московскому царству под влиянием необходимости войн с азиатской Степью.
В резко меняющихся суровых условиях гигантской Азии с ее множеством воинственных народов и незащищенностью любых границ, такая мобильность и простота общественного устройства только и могла обеспечить выживание общества, но зато практически не давало никакой возможности и свободы для развития самого человека, вечно мобилизованного и подавленного. Там, где все держится на разуме одного, все остальные по необходимости должны стать простыми винтиками, а устройство - примитивным. Но примитивность допустима в небольших обществах. При большой величине азиатского государства, где без сложного управления просто не обойтись, это государство начинает болеть и перерождаться. Отец-монарх не может уследить за всеми, а его богатеющие помощники начинают растаскивать страну в разные стороны своих корыстных интересов, не ограниченных моралью. Управление страной превращается в хаос, а процесс распада неизбежно приводит к взрыву победоносной революции и слому общественного строя или к военному поражению страны. Однако на развалинах погибшей деспотии всегда возникает ее двойник - новая авторитарная власть. Ведь и сами подданные - не самостоятельные братья, а покорные дети, и ничего не знают, кроме традиций подчинения царю-батюшке... И снова проходит очередной срок, и новая власть в азиатском государстве без писаного закона, демократического контроля выборов, гласной печати - начинает стареть, т.е. разлагаться, двигаясь к очередному взрыву, возвращающему страну снова к уровню примитивного единства и единоличного управления.
И так всегда. Деспотии гибнут и возрождаются, а страна топчется на месте. Таков цикл застойного существования азиатского общества.
Западный тип общества мне кажется более человечным и лучшим для жизни и мирного развития. Именно он содержит в себе внутренний источник развития, способность к саморазвитию. Именно здесь созданы условия для роста экономики на базе научно-технических открытий.
А азиатские общества в принципе должны стоять на месте. Правда, сейчас, в условиях мощной конкуренции с западными странами, Азия тоже встает на путь модернизации - но это лишь внешне-техническое развитие, пересаживание новой техники на застойную социальную почву, заемный прогресс - постоянное "догоняние развитого Запада".
Поэтому я, несомненно - западник, т.е. сторонник западного типа развития-существования (впрочем, о "восточном пути развития" говорить странно, если не иметь в виду постоянное накапливание разлада, хаоса, энтропии в системе). Но сегодня смысл слова "западник" многозначен, а сейчас чаще всего включает в себя и решимость добиваться западного образа жизни решительными, эффективными, революционно-диктаторскими, т.е. деспотическими, азиатскими методами! И оказывается, что такие "западники" добиваются модернизации страны в техническом и военном отношении, сохраняя неизменной азиатскую социальную структуру и методы управления. Общеизвестный пример такого "западника" - Петр I, цивилизовавшего в свое время Россию. А на деле явившего яркий тип нового восточного деспота, выживающего в условиях военного соперничества с Западом, т.e. на деле - "эффективным восточником". Впрочем, именно такие западники, а на деле восточники, и управляют сейчас многими развивающимися странами.
Конечно, логически возможен и иной тип "восточника" - идеолога, призывающего не к подражанию Западу, а, напротив, к отталкиванию от него (подражание наоборот), культивированию отличных от Запада национальных особенностей, в том числе и застойной азиатчины, и авторитарной восточной власти. Такими раньше были наши славянофилы. Сегодня эта позиция стала нереальной для исполнения, ибо она обрекает страну на невозможный в ХХ веке застой технической и военной мощи. Но как идеология - такое почвенничество может быть популярно.
Моя же позиция заключается в том, что не надо ни догонять, ни подражать Западу, ни отталкиваться и бояться у него заимствований. Необходимо, прежде всего, обеспечить нашим людям свободу деятельности и развития, а они уже сами смогут постепенно перейти от привычного восточного образа жизни и детской покорности отеческой власти к буржуазным взрослым отношениям равных братьев - пусть вначале через свои, внешне восточные, почвенные формы и одежды. Не надо бояться почвенных одежд, надо добиваться западных изменений в самой сути человеческих отношений. А любовь к своему делу, дому, городу, стране - т.e. почвенничество, всегда были в крови западного человека.
Я не верю нынешним западникам, что можно преобразовать восточное общество в западное прямым заимствованием, насильственным просвещением, принуждением "к свободе". Но я так же не верю и нынешним почвенникам, что в традициях и возможностях нашей страны - только авторитарные, восточные начала, что в нашей почве нет западных начал и ростков. На мой взгляд, они есть, им только надо дать возможность вырасти, свободно заработать и развиваться в западных, т.е. буржуазно-коммунистических людях.
Таково мое кредо почвенного западника или западного почвенника.
Отношение к реформе. Переход от восточного к западному общественному типу требует выяснения, как можно провести такую радикальную общественную реформу.
Чистому западничеству (радикальному либерализму) соответствует негативизм, кардинальное отрицание всего наличествующего, полное отрицание наличной восточной системы и власти, и стремление поставить на ее место новую власть, способную якобы революционным принуждением перекроить общество на западный манер. При этом любые попытки эволюционного реформирования общества, и потому компромиссного отношения к власти, встречаются ими в штыки, как лицемерные попытки спасти "прогнивший режим", неспособный, мол, к изменениям и т.п.
Почвенникам (от православных монархистов до марксистов-патриотов) свойственно провозглашение верноподданничества к власти (царя, вождя и др.) или хотя бы лояльности, как единственно возможный и оправданный национальный способ поведения, способного спасти страну от развала и стихии. Поэтому любые попытки проведения коренных реформ в стране также встречаются ими в штыки, как шаги, неизбежно ведущие к порочным изменениям западного типа и гибели национального духа страны.
Я же думаю, что только моя позиция западного почвенника соответствует эволюционному пути коренных реформ. Только эта позиция из предыдущих вариантов соединяет все необходимое для реформы и отбрасывает все, противоречащее ей. Эта позиция - партии реформ.
Я должен стремиться к реформе, чтобы верноподданнически сохранить устойчивость и преемственность существующей власти и общественного строя, государственного правопорядка. И в то же время я должен находиться в оппозиции к существующей власти, чтобы непрерывно побуждать ее к спасительным изменениям. Эта компромиссная позиция лояльного верноподданного оппозиционера, законопослушного гражданина.
Да, он признает власть такой, какой она сейчас есть, но в то же время неустанно стремится к ее преобразованию в правую демократическую власть всеми доступными законными средствами. В лучшем случае власть сама может поощрять и использовать лояльную оппозицию, как необходимый общественный фермент намечаемых ею реформ. В худшем случае власть может зачислить его в число своих заклятых врагов и преследовать вплоть до тюрем и прочих средств физического подавления (отрезая тем самым пути реформ и своего же спасения). Однако человек моей позиции обязан всегда надеяться, искать любую возможность понимания с властью, избегать озлоблении власти и тюрьмы для себя, а с другой стороны, избегать полного подчинения, приспособления к власти. Он должен хранить верность самому себе и находить взаимопонимание и возможность диалога как с властью, так и с непримиримой оппозицией, добиваться диалога с ними и между ними.
Таково мое кредо лояльного оппозиционера.
Отношение к труду. У лояльного оппозиционера отношение к власти - лишь одна сторона поведения. Ведь и в своей собственной жизни он должен стремиться к преодолению "восточных привычек", стремиться собственной жизнью осуществить образ жизни экономически независимых, духовно свободных, трудовых и нравственных людей. Это очень трудная задача - находить в восточном стиле жизни щели и поры для реальных ростков западного образа жизни - трудная, но разрешимая. Как показывает опыт хотя бы опыт протестантов и др. сектантов, совершенно необходимо так устраивать свою личную трудовую жизнь, чтобы при наступлении времени реформ для этих реформ были уже готовы люди, подготовлена "почва". Реформа - это обогревающее всех солнце, создающее условия для роста всех ныне трудно зеленеющих в порах восточного общества западных ростков (вопреки чернорыночному чертополоху). И тогда западные ростки быстро пойдут в рост.
Трудный вопрос: какие профессиональные занятия больше способствуют росту западных начал в нашей жизни и соответствуют лояльному оппозиционеру. Исходя из моей схемы, заранее можно отбросить крайности: и верноподданное нерассуждающее служение власти - с одной стороны, и нелегальную свободную деятельность, радикально отрицающие приказы власти - с другой.
Как относиться к деятельности черного рынка, т.e. к запретному в вашей стране? С одной стороны, он нарушает принятые законы и установления власти, а с другой стороны, рынок является неотъемлемым элементом нормальной экономической деятельности западного образа жизни. Радикальный либерал утверждает, что наш нелегальный рынок надо полностью поддерживать в его стихийном развитии, как более эффективную экономическую структуру... Пока она сама не пересилит плановую экономику и не переведет ее на западные рельсы...
Раньше я думал сходно. Сегодня убежден в ином: нелегальный рынок является существенной частью восточной, директивной, плановой экономики, он является ее необходимой (хотя официально и осуждаемой) подпоркой, без которой она бы не выжила. И потому черный рынок, как и прочие явления нелегальной экономики в системе сплошного планирования, правильно обозначают как "теневую экономику" в отличие от самостоятельных рыночных структур западного типа.
В свою очередь "теневая экономика" не может существовать без планового хозяйства, ибо она порождена его недостатками, приспособилась к его обслуживанию, питается за его счет (можно даже сказать - паразитирует, привыкая к большим левым, часто нетрудовым доходам и непроизводительно их потребляя). Понятно, что деятели "теневой экономики" сами порождены эпохой и как бы предопределены ею к такому поведению. Тем не менее, приходился признать, что предоставлять свободу экономической деятельности - только им, значит, усиливать экономический хаос в стране - без строительства нового.
Поэтому человек моей (реформаторской) позиции не будет осуждать ни работников планового хозяйства, ни чернорыночников, а будет искать таких хозяйственных деятелей в пример себе, которые и в нынешних условиях способны к самостоятельному свободному существованию на собственной основе, своем труде и средствах. Такими окажутся все хорошо работающие и полезные потребителям коллективы, изобретательские формы, профессиональные кустари, мелкие торговцы, приусадебники, участники шабашных бригад и т.д.
Впрочем, невозможно указать число прогрессивных профессий, отделив их от предосудительных. Нет профессий, уже сейчас пригодных для ответственных граждан для условий будущей реформы. Раз эти профессии существуют в системе плановой, неоптимальной экономики, вписываются в нее и испытывают соблазн паразитирования на ее ошибках, как только увеличивается степень собственной свободы действий. Удержать же этих людей от развращающих соблазнов может только собственная нравственность, отрицание паразитизма и нацеленность на труд и равенство, т.е. истинная коммунистичность.
Таким образом, перейти к нормальной буржуазной экономике мы можем только через коммунистичность, через нравственность.
Вопросы этики свободных экономических занятий имеют сейчас огромное, определяющее, на мой взгляд, значение. Например. Если трудовая, эффективная, качественно работающая и, соответственно, высоко зарабатывающая шабашная бригада есть росток нового и заслуживает всяческого поощрения, то бригады, срывающие деньги с приписок и халтуры, есть фактор разложения, и участие в них следует отвергать.
Аналогичный ход рассуждения следует применять и к обычной работе на государственных предприятиях и учреждениях. И здесь границу между здоровым и больным, хорошим и плохим приходится определять лишь по совести, на ощупь, стремясь, чтобы личные блага и общественная польза не исключали, а гармонизировали друг с другом.
Но никаких правил нет. Приходится собственной жизнью и размышлениями над собственной практикой доходить до этики западной жизни, осуществляя тем самым переход от служащего винтика государственного механизма к экономически свободной деятельности.
Таково мое кредо госслужащего-шабашника.
Взамен итогов.Наверное, главным в моих убеждениях есть:
- стремление к синтезу и объединению разнообразных позиций, соблюдение меры в устремлениях к лучшему;
- стремление искать свою позицию в диалогах, спорах с другими людьми, с иными убеждениями, быть равнодействующей другим. И это - не от эклектизма, а от желания собственного устойчивого развития;
- одновременное стремление к ясности и резкости формулировок должно помочь мне и духовно близким мне людям осознать значимость своей позиции, как единственно логичной и реальной для человека, стремящегося к Реформам...
Да - я либерал, человек меры, и в качестве такого хочу ясного и всем видного самоопределения, чтобы не было наших спорах недомолвок и недоумения. Чтобы мы спорили о реальных проблемах, а не о том, как их понимаем. Думаю, что в споре уже давно определившихся и разномыслящих людей можно надеяться на углубление исследования.
И потому я ожидаю благодатной критики своих воззрений больше всего от разномыслящих со мной людей. Сентябрь 82.