Осенью 1971 года нас по старой памяти пригласили ребята повторить алтайский поход. Согласие мы дали с радостью, тем более, что я на Алтае ни разу не был, вдвоем же идти туда сложно (многие перевалы можно пройти только со снаряжением и в группе). А главное, мы уже соскучились по товарищам, по совместным походам. После одиночных путешествий в Фанах и по Северу, после сложностей уральского трио, снова потянуло в родной туристский коллектив. Радовало, что у нас будет много времени (почти месяц), чтобы вволю наговориться, разрешить все недоумения и может, наконец-то, придти к какому-то согласию или взаимопониманию, взаимодоверию. Хотелось вернуться в молодость.
От этого похода у нас остались дневник и диафильм. Каждый из них писался совершенно по-разному, без взаимопересечения. Лиля писала дневник в самом походе, комментировал его я в поезде Барнаул-Москва. Диафильм же получился позже, в Москве, временной порядок похода при этом стал не нужен, впечатления обобщились, а кадры разбились по особым темам. Поэтому я буду приводить их раздельно, начиная с дневника.
Август 1972 года мы провели в высокогорном Алтае среди умопомрачительной или, как говорят, чемпионской красоты природы – белоснежных вершин, рассыпных водопадов, могучих кадров, голубых озер... Но в отличие от прежних лет, мы были здесь не одиночки, а рядовые члены «дикой» туристской группы. Это было наше общество со всеми преимуществами и недостатками, правами и обязанностями.
Почти все заботы о билетах, снаряжении, продовольствии, картах, выборе пути взял на себя Толя. Нам оставалось лишь «советовать» ему и подчиняться ради своего же блага. Романтики самостоятельности и единоборства с природой как ни бывало. Она перешла целиком к Толе, как к «руководителю группы туристов» (эту формулу он применил в телеграмме, заказывая из Москвы билеты на автобус по Чуйскому тракту). Зато радость созерцания алтайских красот мы могли совмещать с комфортом беззаботности и безопасности, к которому так привыкли в нашем обществе (милиция бережет, право на труд охраняет покой, телевизор развлекает)...
Мы не оторвались на этот раз от города. Наша группа тоже была обществом, в котором трудности общения каждого с природой были во много раз слабее трудностей и опасностей отношений между нами.
Нас было пятеро. Четверо связаны старым, еще студенческим знакомством. В год окончания МВТУ, в далеком 1962-м, Толя собирал нас в поход на Алтай (правда, мне не удалось тогда вырваться с работы). Где-то около Белухи они обещали себе в шутку вернуться сюда через 10 лет и досмотреть Алтай. Прошло 10 лет, и Толя выполняет обещание.
Многое изменилось за эти годы. Два Володи теперь и слышать не желают о повторении горных тягот, Слава погиб на Ушбе, Лиля в тот же год бросила альпинизм и перешла вместе со мной на городской, по преимуществу туризм, и, наоборот, Галя – тихая, кроткая Галя, всегда смертельно боявшаяся скал и высоких гор, за эти годы упрямо лезла в горы и только в горы, побывав в Туве, на Саянах, в Фанах и Гиссаре, Кодаре и Алтае, Кавказе и Крыму. Из всех нас она одна взошла на Эльбрус и стала мастером спорта по ориентированию. Только Толя за эти годы не изменился: все те же трудные ежегодные походы в горы Памира, Тянь-Шаня, Саян... И снова поход на Алтай – теперь уже юбилейный. Из прежних шестерых участников собрались трое: Толя, Галя, Лиля – со мной и новым, прежде незнакомым нам Володей (ему еще предстоит догнать нас в Новосибирске).
Мы стоим на московском перроне у скорого поезда «Сибиряк» и разговариваем с провожающими. Я не привык к этому: ведь нас с Лилей никто не провожает, и путевое одиночество наступает уже в Москве, при первых сборах. Сейчас же нас окружает необычайное оживление: Галю провожают отец, мама и еще какие-то родственники. С Толей тоже четверо, но уже наших общих друзей. Для них Толя – тоже «туристский руководитель», а эти проводы – как проводы собственных надежд и не исполнившихся желаний…
Наконец, поезд тронулся, и мы на двое суток уселись друг против друга. Поход начался, а вместе с ним начался и очередной Лилин дневник.
28-31 июля. В этом поезде я мало (не все время) спала и это так необычно! Но зато, как всегда, совсем не скучно. Интересно, за сколько суток мне может надоесть дорога? –Ведь получаешь удовольствие от каждой минуты, проведенной в поезде. И никаких забот о будущем. Хотя впереди трудный поход и могут быть всякие осложнения. Но поскольку есть Толя, который берет на себя организационные трудности, кажется, что всяких треволнений можно избежать.
Ну, а дорога? Что-нибудь запоминающееся? – Все кажется так прозаично, может оттого, что очень покойно на душе, которую сейчас трудно чем-то расшевелить. Через час – Новосибирск…»
Я читаю эти строки уже на обратном пути, в поезде на Москву. Поход окончен и через день мы будем уже дома. А за окном все также стелятся плоскости западносибирской лесостепи. Тусклое и холодное небо. Очень холодно, хоть и пишут, что в Москве очень жарко. Все осталось без изменения, как и месяц назад. И все тот же за оконный видовой фильм разворачивается в обратной последовательности: сначала холод Зауралья, потом чистые и умытые уральские пейзажи под перистыми облаками, потом жаркое Поволжье и, наконец, полупромышленное, развороченное перманентными стройками Подмосковье, неприглядный вид которого на этот раз отягощен черными палами и стелющимся дымом горящих торфяников… И думалось, что этот неприглядный вид как раз и получился оттого, что «мы делаем ракеты». Месяц назад я сошелся с собою на таком рассуждении: «Наверное, техническая цивилизация украшает, а не обезображивает землю, только если она растет естественно, сама по себе, т.е. по воле самих местных жителей, а не по принуждению сверху, без всеобщих и разрушительных реконструкций, способных скорее сломать существующую на земле жизнь, чем улучшить ее».
Почти с умилением я смотрел на редкие дома и дачи, сделанные если не красиво, то аккуратно: покрашенные заборы, подметенные дворы. Но до чего же их мало! До чего же много временного, брошенного, ржавого, развороченного и залатанного кое-как, наспех, нищенского, почти романтического… Наверное, именно постепенность развития западноевропейских стран плюс большой авторитет и власть местных муниципалитетов над промышленниками обеспечили знаменитую заграничную ухоженность и порядок в противоположность нашим революционным замахам и штурмам. Впрочем, сибирские и уральские пейзажи кажутся более чистыми – просто от того, что реконструкция на этих просторах протекает более медленно и незаметно, а в пригородах сибирских городов – все тот же «неприглядный вид».
Большую часть поездного времени провожу у окна, в бесцельном созерцании бесконечных разворотов этого роскошного кино. Никогда не понимал людей, считающих поездное время – чистой тратой. Можно понять эти слова в устах американского бизнесмена, для которого время – деньги, но советским отпускникам, время которых – все что угодно, только не деньги, им-то зачем избегать поездное кино, менять его на самолет за свои собственные деньги?
«Из всей дороги самое замечательное – это получение автобусных билетов в Горно-Алтайске. Толя из Москвы послал телеграмму с просьбой забронировать билеты на Чуйский тракт на утро 1 августа. Никто этому не верил. Но, как в сказке – Толе выдали билеты!!!
В Горно-Алтайске купались в мутной Майне и гуляли по городу-столице автономной области. Столица зажата в узком ущелье и имеет только две продольных больших улицы. Неряшливый город. Симпатичны в нем только центральный сквер, да девочки-алтаечки, но далеко не все…
Ночевали мы зa речкой, напротив городка, самой бедной из всех виденных мною до сих пор столиц, у которой не хватает денег ни на то, чтобы отделать под жилье многочисленные каменные коробки (типичнейшая незавершенка), ни на то, чтобы заасфальтировать городские улицы.
В первый раз поставили палатку, выпили первый чай, а потом, уже в мешках, завели первый ночной разговор. О чем? – об автомобильной цивилизации. Первый тезис выдвинул Володя – он ненавидит автомобильного «частника», сожалеет, что автомобильного «джинна выпустили из бутылки», печалится о погибающей природе. Поехал он недавно по старой памяти на Истринское водохранилище: так весь берег автостоянками усыпан. Расположиться негде. Природу поганят. Хунвейбинов на них надо. Оставить одни автобусы… Даже известный коллективист Толя на это смог только предположить: «Такое впечатление, что тебе денег не хватило на машину!»
Что-то мямлил и я – о неизбежности автомобилизации (поспешаем за Америкой), что радость быстрого и самостоятельного передвижения становится насущной потребностью, как телевизор и хлеб; о необходимости сохранять природу не запретами, а путем развития автомобильного сервиса – моечных станций, дорог, стоянок и пр. и пр., т.е. в духе активного консерватизма. Слушали меня, слушали, и быстро заснули.
1 августа. С 7 часов утра и до 5-ти вечера нес нас автобус по Чуйскому тракту с перерывами на завтрак и обед. Хорошо вел нас водитель, без ненужных остановок, доводя скорость на относительно ровных участках шоссе до 70 км и выше.
Обедали мы в Ине, откуда 10 лет назад ребята вышли в первый поход вверх по Катуни, чтобы потом по притоку Аккему подняться к самой Белухе. «Было так же жарко, - уверяют все трое,- а вот тот самый мост, по которому мы перешли Катунь… А вот там за поворотом, Володя устал и задышал так тяжело и страшно… А там…» Сейчас у нас маршрут иной – автобус свернул вдоль Чуи к Кибиту – исходному пункту большинства маршрутов по Северо-Чуйским белкам.
Чуя здесь бешеная, глубокая, но мы с Витей все же нашли спокойную заводь и побарахтались в белесой, довольно холодной воде. Очень освежающее купание.
В этот вечер всем захотелось немного пронести рюкзаки. Как будто впереди не будет 22-х походных дней. Правда, надо было поискать чистой воды… Шли почти до полной темноты, а чистой воды так и не нашли… Перед сном мне не елось (от усталости), а потом не спалось (от нервов). Всю ночь боялась нежданных гостей, разумеется, не алтайцев, а неких беглых… и все время с ними воевала. Чушь какая-то, но очень надеюсь, что этого больше не повторится. Страх усугублялся незакрытым входом палатки. А в общем это все от страха перед смертью, который начался, когда родился Артемка, и год от года все накапливается. В этот день я много боялась и автомобильных серпантинов над Катунью, и перевала, а вечером – клещей с деревьев, что уж совсем глупо.
Еще несколько ночей мы плохо спали: сначала от избытка впечатлений, потом – от усталости. Начальный вес рюкзака – свыше 30 кг, и его в первые дни надо было постоянно тащить вверх, поднимаясь из чуйского ущелья в высокогорье. Иногда казалось, что мы переоценили свои силы и зря сюда приехали. Но успокаивало то, что от ребят мы не отставали, вслух особенно не жаловались, свою доли несли исправно, обязанности выполняли как следует – так какие к нам могут быть претензии? Главное правило: не нарушить «общественного мира», а личные тяготы можно перетерпеть. Для того ведь и шли, «чтобы устать и похудеть».
2 августа. Первый полный походный день. Недолгие утренние сборы, и в половине девятого стоим на тропе. Хорошей тропе от плановых туристов. Идем медленно, через полчаса перерыв на 15-20 минут. Никогда раньше так не ходили, но ведь никогда раньше и не было нам по 33 года. Последние перед обедом три ходовых получаса были тяжелыми. А последний переход перед остановкой на ночлег – совсем невмоготу. Тяжело мне в горах всегда было, а сейчас, растолстевшей, и вовсе. Но как не хочется сдаваться болезням, которые, видно, уже не за горами (в последние недели перед отъездом часто болело сердце, даже бегать по утрам не могла). Такое ощущение, что рискнув поехать сюда, я все же вырвала еще один кус радости у будущих болезней. Может, напротив, ускорю их от перегрузок, но, наверное, жалеть не буду. Это ведь так здорово: ходить по горам с сильными ребятами, не отставая и не прося отдыха.
Сейчас вечер, ребята ушли смотреть дорогу. А мне не хочется двигаться, сижу у костра и аппетита толком нет, и слабость. Ну да скоро все восстановится. Тем более, что завтра будет много меньше подъемов. Тем более, что рядом всегда есть помощь Вити, внимательного, с устойчивой психикой, без комплексов. Он даже сегодня не обиделся, когда я с укором рассказывала, что он никогда дома не варит, и еще насчет плохого отца... Опять я говорю ненужное. Ведь правда, мои упреки лишь отчасти справедливые. Господи, удержи мой язык, который так часто меня не слушается.
Все пока хорошо. С ребятами очень доброжелательные отношения, много смеха, и сейчас, и на привалах. Толя весел и даже песни поет…»
День был тяжелым, может самым тяжелым. Вдобавок действовала стойкая жара, которая бывает только в горных ущельях – ни ветерка. Солнце немилосердно, лиственничный лес не спасает, пот льет непрерывно и очередное Толино предложение о привале воспринимается с большой радостью. А после перерыва только первые 5 минут идешь хорошо, потом впрягаешься в рюкзак, потом он тебя сковывает, вернее даже, зарезает лямками в плечах так, что больно пошевелиться, и остается только тянуть. Дыхание постепенно учащается (это уже не нормально), а на подъемах кровь начинает давить в голове (это плохо). Но как раз тут наступает новый «передых», и ты снова входишь в норму.
Сил на разглядывание округи и фотосъемки почти не остается: глаза упираются в тропу вплотную за впереди идущим. Все мы на тропе держимся очень кучно. Галя задает темп, Лилина сверхзадача – от нее не отставать, потом я, Володя, Толя. Чувствуется, что всем одинаково тяжело – значит, веса распределены правильно, по силам каждого (я уже не удивляюсь, что и здесь действует извечный принцип человеческого общения – от каждого по его способностям)
Между прочим, в тот же день у меня был с Толей очередной спор о туристском варианте коммунизма, как ни странно, скорее практического плана. Еще раньше я убеждался, что в начале похода от усталости ешь мало и начальный вес рюкзаков снижается слишком медленно, чтобы эта усталость исчезла. Поэтому я предлагал сейчас ввести свободное, не нормированное потребление основных продуктов, т.е. ввести принцип изобильного коммунизма – «каждому по потребностям», а в конце похода, когда рюкзаки полегчают и мы освободимся от усталости и отсутствия аппетита, а продукты будут уже явно не в изобилии, - вот тогда-то и ввести строгое нормирование.
Однако мои разглагольствования не были приняты даже в шутку. Толя, который все рассчитывал заранее, не мог отказаться от обязательного нормирования, не хотел понять прелести хотя бы временного «коммунизма» и его преимуществ (ведь вначале мы ели свои нормы через силу, не экономя) и даже обижался. Правда, через день пошел-таки на компромисс и объявил «коммунизм», но только на сухари, а на остальные продукты – лишь послабления – вплоть до генеральной ревизии в середине маршрута. Я был доволен... Кстати, сухари мы доели лишь на вокзале, а нормированный и не потребленный сахар (Лиле каждый день приходилось откладывать себе в «загашник» остатки сахарного пайка) мы довезли чуть ли не до Москвы.
С другой «отрыжкой казарменного коммунизма» - необходимостью ежедневных дежурств на кухне, мне посчастливилось еще больше. Правда, мысль о том, что в такой маленькой группе, как наша, где все внимательны друг к другу и к общему благу, вполне можно делать сообща все дела без особых дневальных и регламента – сама эта мысль казалась ребятам странной и неожиданной. Однако все спасла Толина традиция и привычка – все делать вместе. Все кроме мытья посуды и утреннего разжигания костра. Только это вменялось в обязанность дежурного, т.е. мелочь... Желанный мною коммунизм был утвержден.
3 августа. Опять солнечный день. Легко начался, плоскогорной дорогой перегона скота. Немного поднялись, а потом – спуск по широкой долине. Все шире и ближе раскрывается панорама снежных гор, сильнее загораются глаза. Привороженные ребята решают идти к ним напрямик через моховое плато, ведь так заманчиво срезать крюк дороги. И кажется так близко.
Но не учли ердник – колючие кусты карликовой березы, которые цепляются, рвут ноги. Идти противно и тяжело. Мы с Галей ворчали, Толя на нас сердился. Но вот несколько крутых спусков и мы встаем на обед у речки Маашей, прямо на тропе, по которой надо идти до озера, а завтра – под перевал. Все правильно.
Этот спуск к реке был мне, в кедах, нетяжелым, но Витя со своим неуправляемым рюкзаком помучился. Вот сейчас вечер, мы на озере, и он лежит очень усталый. Завтра заберу у него хотя бы свои ботинки, скажу, что хочу одеть.
Мы остановились на озере, что образовалось от пересекающей долину каменной морены. Озерo длинное, довольно широкое, ужасно холодное, с мутной водой… Я все еще плохо ем, но много пью. Очень вкусный чай с ягодой – жимолостью и вороникой.
Чуть ниже нас расположились у озера студенты из Томска. У них цель – восхождения и перевалы. Молодые, сильные, двое мальчишек и четыре девчонки смеются и разговаривают так радостно, почти по-детски. Рядом с ними мы невольно чувствуем себя постаревшими, солидными. И как легко они смотрят на снежные перевалы и ледовые ночевки, на подъем с тяжелыми рюкзаками-снаряжением. Ведущего парня зовут Пинькой. Может, отсюда и название их группы – отряд «Пинелопа». Второго кличут Васькой. Беспечный девичий хохот: «Васька, сбегай туда, Васька…» (Мы так привыкли к этому имени, что про себя обоих мальчиков звали Васьками и, встречая их в следующие дни, шутили: «Ни дня без Васи» - как будто льнули к ним по-стариковски).
Хороший был вечер. Красивый вид через озеро на белую вершину и ледник, длинным языком спускавшийся в долину. Я валялся на склоне, пока над вершиной не проявилась первая звезда и не стало совсем холодно. Некоторое время рядом сидел Толя. На редкость мирно беседовали, осторожно, на нейтральные темы (о геологических эпохах, о жизни этого ущелья…), внутри не забывая об утренней короткой, но бурной, как лавина, перепалке. Суть спора: можно ли стоять за демократию, югославский путь или даже НЭП, и в то же время – защищать советскую власть? Для Толи эти вещи несовместимы, а моя позиция представляется сплошным лицемерием. Или ты принимаешь целиком и власть, и ее идеологию, или ты против власти. Лояльность оппозиции для него столь же непредставима, как для меня – кривизна пространства (и думаю, не только для него). Когда же я пытался пояснить свою мысль ссылкой на различия между «Движением в защиту прав» и теми мальчиками, которые пытаются время от времени писать листовки с призывами забастовок и нелегальной борьбы (ходят слухи), и второпях развивал мысль об антагонизме этих видов оппозиции в будущем, когда только либералы смогут снять опасности молодого экстремизма… - Толя просто замолчал. Возможно, чтобы освоить новую мысль, а возможно, чтобы скорее ее забыть... А вот реакция Володи: «Что, что? В защиту прав? – Первый раз слышу».
К спорам с Толей я всегда относился очень болезненно. Собственный опыт подсказывал, что человек, упорный в отстаивании своих, пусть даже анахроничных убеждений – не просто упрямствует, а выражает какую-то существенную часть сегодняшнего мира и уж во всяком случае заслуживает уважения: упрямцы всегда делают погоду. В нашей компании Толя наиболее твердо отстаивает официоз, являясь естественным моим антиподом. Вся наша действительность представляется ему слитной и неделимой: вынь кусок – упадет и разобьется целое. А в этом целом содержатся такие абсолютные ценности, как революция, социализм, коммунизм… Такая же мысль, что наилучший (оптимальный) путь к свободному и изобильному коммунизму может показать только демократическое общество со свободной экономикой американского типа – для него «странна и чудовищна». А ведь, кажется, так просто и логично можно объяснить суть нашей реальности, вокруг которой накручено столько красивых и лживых слов.
Наш спор идет давно и мне доставляет удовольствие подчеркивать, что на деле я ближе, чем Толя, к реальному, живому коммунизму. Хотя, конечно, в этом больше дружеской подначки. Мы, особенно Толя, чувствуем опасность чересчур острых споров и потому глушим их, сводим порой к шутке, не всегда, правда, успешно. Так, недавно, на майской встрече Толя в разговоре бросил фразу: «И откуда в тебе такая злоба на нашу жизнь?». Помню, как сильно она меня задела и огорчила. Не только от того, что это неправда, а от того, что вот так тебя может видеть близкий человек – «злобным врагом нашей жизни» (а что говорить уже о менее знакомых!). И нет сил изменить это представление.
Помню, после этого я даже договаривался с Толей о специальной встрече с выяснением отношений, но было решено, что в алтайском походе времени для этого будет больше. Правда, и это оказалось очередной шуткой. В поезде я от него услышал: «Ну что ты, ведь мы в отпуске, какие споры? – Живи спокойно, дорогой друг и товарищ!» Он прав: чрезмерные споры вредны в походе. Но независимо от этого решения отголоски наших недоумений вдруг вырываются и взбаламучивают тихую воду.
4 августа. День начался хорошо. Тропа шла вдоль озера, а выше, вдоль речки – к леднику. Погода заметно портилась и к 12 часам пошел дождь. Галя же утверждала, что признаки хорошие: облака идут вверх по ущелью, значит давление повышается. И так хотелось верить, но дождь-сеянец подрывал эту веру.
Нам надо было выйти к перевалу, как можно ближе, но так не хотелось ползти по мокрым камням морен с мокрыми кучками жалких дров в верхнюю сырость и мразь... И мы решили не выходить за границу леса, распалили жаркие кедровые пни. Очень уютная получилась стоянка с ручейками вокруг и костром. Как только поставили палатку и укрыли ее кусками полиэтилена, дождь стих, как будто поняв, что дело его проиграно. Очень это нас развеселило, даже возникло желание сходить на ледник.
Как же приятно гулять налегке! Ледник здесь красивый, без фирна и трещин, чистый, как сахар. Полюбовавшись, мы спустились к палатке, сварили прекрасный морс из жимолости и, забравшись в палатку от нового дождя, с наслаждением выпили его горячим. Спали под шум дождя – хорошо
Третий день, а мы уже вошли в туристский образ жизни, когда походная работа и природные условия подавляют, вернее, устраняют всякие желания размышлять и разговаривать о чем-либо ином, кроме самого насущного: укрыться от дождя, от холода, от солнца, высушить одежду, починить обувь, кожу рук и лица, вздохнуть после подъема, дать отдых ногам на привале, сготовить еду... Забот хватает. И чем суровее погода, тем больше забот, тем скорее группа становится крепкой общиной одних интересов и единых желаний. Рождается братство туристской коммуны, когда у всех лишь одна цель и одна мысль – об общем пути, общей еде, общем дожде. Безлюдная кругом природа только усугубляет и подкрепляет это превращение. Грибы, ягоды, дичь – мы находимся на положении маленького племени обезьян, кочующего по собственной прихоти и обирающего попутно лесные плантации. Перестраивается наша психика – ведь здесь, в группе, ценятся совсем иные качества, чем в городе, совсем иные идеалы: смелая, выносливая женщина и решительный, добычливый «настоящий мужчина».
Правда, на этот раз мы идем без охоты. Единственный охотник в нашей среде (и, следовательно, единственный «настоящий мужчина») – Толя после долгих колебаний оставил-таки ружье с припасами в Москве (из-за веса). Наверное, теперь он жалеет об этом. Во всяком случае, когда видна поднявшаяся утка или иная «подходящая птица», Толя не может утерпеть, вскидывает воображаемое ружье и кричит в упоении: «Бах-бах! – В ягдташ!»
5 августа. Утром мы не могли представить, какой тяжелый день нам предстоит, но вышли раньше 8 часов. Солнце светило весь день, камни высохли и потому всю дорогу Галя призывала нас благодарить местного бога – гору Маашей-баши за хорошую погоду.
Утомительный путь шел все время по моренам. На лед вышли только в час дня, на сам перевал – в три. Последние 10 метров Толя рубил ступени в фирновом склоне и даже cбpaсывал веревку Володе и Гале.
Что на перевале? – Традиционное мороженое из киселя и снега и шоколад. Солнце и виды. И страх перед спуском. Надо спускаться, но куда? – Под нами ледовые склоны с крутизной за 60о. Далеко внизу снежное поле, но до него лететь и лететь. Толя решает, что надо идти по границе этого льда и боковых скал. Идем. Трудно. Приходится выходить на сами скалы, вернее, осыпь на крутом склоне. Главная трудность – в «живых», неустойчивых под рукой и ногой камнях. Не за что взяться, и временами почти отвес. Нужна веревка.
И тут-то во всем блеске раскрывается Толя-руководитель! – Он рубит ступени на фирновом участке, он навешивает веревку для спортивного спуска, он спускает нас по одному по веревке, а сам – спускается без нее! Он подбадривает, и вообще его уверенность, четкость действий изгоняют всякую панику: все будет хорошо.
После спуска по веревке шли дальше по выполаживающемуся участку к началу ледника. Начинался вечер и надо было спешить. Ледник протянулся не так уж далеко, но потом началась мучительная дорога через поперечные завалы морен. Нас доконали эти спуски-подъемы по крупным и средним осыпям. И только к 9 часам вечера (итого 13 часов ходьбы) увидели зеленый оазис с редкими деревьями и озерцо, голубой косыночкой лежащее в углу морены.
Доковыляли до него на полусогнутых, сбросили рюкзаки и почувствовали, что проведя через чистилище поперечных морен, Толя привел-таки нас в рай!
На ровной зеленой площадке перед озером стоит очаг, припасены дрова, расставлены «кресла» из коряг и кругляшей. На самом удобном начертано: «Устал? – Отдохни». А Толя говорит, что так и должно быть. Мы хорошо поработали и заслужили такой отдых. Завтра отдыхаем до 12 часов дня, а потом спустимся на большое озеро Шавло. Безоблачное небо, безоблачно в душах. Засыпаем…»
Здесь более всего меня задевало восприятие Толи-руководителя. Обожание и восхищение в каждой строке и каждом слове. И так было на протяжении всего похода. Понятно, что это характерно лишь для женской части группы. У Володи и у меня никакой паники или потребности опереться на сильную, «спасающую» руку, конечно, не было. Не было поэтому ни обожания, ни чрезмерной благодарности.
Толя, конечно, незаурядный парень. Тем более что организация таких походов для него (как мы его знаем), чуть ли не главное увлечение. Трудные обязанности в походе – тоже. Конечно, нельзя не быть ему за это благодарным, особенно сейчас, в городе, когда поход уже закончен и мы вернулись в мир, где нормой является принцип: за услугу – услуга или, по крайней мере, чрезмерная благодарность.
Но в самом походе к этому относишься гораздо проще: ты хочешь идти вперед, рубить ступени или обеспечивать путь веревкой на скалах – иди! Не хочешь, тогда пойду я или другой, или вообще сядем и посидим. На практике вперед почти всегда шел (и хотел идти) Толя. – Так ради бога! Каждый действует естественно, в меру своих сил. Молчаливо предполагается, что каждый свободен в своих поступках согласно своим желаниям и способностям. Если ты хорошо идешь по скалам и тебе это нравится – хорошо, если ты можешь нести больше груза и облегчить другому жизнь – на здоровье! Такие естественные действия не должны вызывать и обычно не вызывают чрезмерного удивления и благодарности. Да и за что собственно благодарить, за то что природа дала тебе больше сил и уверенности?
Я как-то не могу выразиться более определенно, но думаю, что в коммунистической общине люди не испытывают чрезмерной благодарности к своим сильнейшим и способнейшим гражданам. Вернее, эта благодарность у них не больше, чем к слабейшему с его малыми делами, но большими усилиями. Ведь от каждого – по способностям!
Восхищение же Лили и Гали, по-видимому, следует отнести просто к разряду женского восторга «сильным человеком», восторга, особенно сильного в трудных условиях. Интересно, что поскольку моя голова в это время была целиком настроена на сравнении нашей группы с первобытной коммуной, то это явление женского «обожествления» Толи дало обширный материал для аналогий и спекуляций о природе власти. Действительно, откуда возникает в первобытной общине божественная власть вождя? – Не из такого ли источника? – «Ищи во всем женщину…»
6 августа. Утром было все наоборот. И хоть голубело озеро и Витя в нем купался, а потом радостно рассказывал, как приятно раздвигать плечами синюю воду, - небо было пасмурным, а пасмурней неба была Галя.
Ночью она плохо спала. 3аново пережив весь спуск, она пришла к ужасному выводу, что ей нужно найти на озере Шавло среди плановых туристов попутчиков и уйти с ними вниз.
Оказывается, она очень боялась на вчерашнем спуске и ее даже подташнивало. Ей осточертели эти сложные перевалы за прошлые еще годы и особенно в прошлогодних Фанах. Она проходит их лишь на нервах и зареклась на будущее ходить с лазаньем, только ногами. В Москве она добивалась от Толи ответа: сложны перевалы или нет? Он ответил, что ерунда. Из-за своей силы Толя просто не мог поверить, что в Гале скопился такой страх.
Сейчас я вижу, что ее переживания вчера были много больше наших и, наверное, не в наших силах было предупредить сегодняшний кризис. Ведь человек о других часто судит по себе. Так и я вчера думала, что Галя отдышится и, как я, забудет все страхи. Я ведь тоже боюсь скал, особенно с рюкзаком, но ведь был в моей жизни иной период, когда ощущать рукой надежную зацепку и прикасаться рукой к нагретому, шершавому камню было радостно вместе с горчинкой страха, это было как раз 10 лет назад… Растеряв за годы уверенность в себе, а заодно и скальную тренированность, я боялась вчера спускаться, и Толины бодрые советы очень мне были нужны. Доставил ли мне удовольствие перевал? – Все больше убеждаюсь, что главную радость доставляет то, что могу просто ходить (1) под рюкзаком и не ныть (2), и производные – красивые виды, общество приятных людей, будущие воспоминания…
Ну, а Галя? – Она любит ходить, видеть новое, любоваться горами и цветами, собирать смешное для рассказов. Что для нее главное? – Не знаю. Но только не трудности в виде скал.
Но все пока кончилось благополучно. Вопрос свелся к тому, что Галя спросила нас, не является ли она нам обузой. И поскольку само собой очевидно, что наоборот, от нее только радость, то мы опять вместе пойдем дальше. Вместе любуемся бирюзовым Шавло («чемпионом красоты» по терминологии журнала «Турист»), выше которого стоит наша палатка и закипает морс из жимолости черно-красного цвета…
Это был первый случай, когда Галя готовилась уйти от нас с чужой группой, чтобы избежать следующих трудных перевалов (вернее, чтобы избавить Толю от необходимости «возиться с ней»). Потом были и другие, так что в некотором смысле ситуация возможного Галиного ухода стала одной из основных тем наших походных переживаний.
Мы инстинктивно боялись отпустить Галю и сопротивлялись этому изо всех сил. Хотя было понятно, что, конечно, она не пропадет с чужими и что впереди, наверное, будут перевальные сложности. Наши уговоры что «остался лишь один сложный перевал, а дальше будет все просто», оказались самообманом. Гале пришлось преодолевать себя и прибегать к помощи еще на четырех перевалах, намучившись вдосталь. И, наверное, мы это и сами чувствовали еще на Шавло на первых уговорах. Тем не менее, были категорически против ее ухода, обсуждали возможность более легкого маршрута, уговаривали, чуть ли не заставляли. Сама мысль о расставании была такой ужасной, как будто человек уходил к волкам, как будто на смерть решался. Потом я даже сам себе удивлялся: откуда такой ужас? И вот что придумал.
Наверное, когда в лесах кочевали настоящие охотники, такой уход, действительно, был ужасен и смертоподобен – к волкам, в зеленую погибель. А сейчас мы лишь невольно восстанавливаем весь комплекс тех традиций, в том числе и этой. Ни один член общины не должен быть брошен, оставлен без помощи. И мало того, никому не должно давать право ухода, как сегодня общество не разрешает самоубийство. Не удержать человека от ухода – это позор всему коллективу!
Особенно тяжело переживал эти кризисы Толя. Он же и находил самые нужные слова убеждения, царственно простые и суровые. Тогда, на Шавло, он собрал нас почти на официальное племенное собрание с персональным вопросом в повестке дня и сказал Гале примерно следующее: «Если ты останешься, тебе придется перетерпеть еще один сложный перевал и только, если уйдешь, то платить стыдом придется всем нам, не только сейчас, но и после». Такие слова помогали. Раз за разом Галя решалась платить собственным страхом ради сохранения целостности нашей общины.
Думаю, что мы так или иначе, в меньшей степени, конечно, но платили за эту целостность: страхом перед опасностью, немощью тела от холода или сырой одежды, израненностью ног, непривычностью пищи и всем прочим, к чему в городе не привык и что необходимо всем преодолевать, чтобы общий поход удался. А чтобы он удался, чтобы трудности не задавили всю радость, они должны преодолеваться незаметно, хотя бы внешне легко. «Не ныть, не пищать» - основные заповеди тургруппы. И было странно, что именно Галя, может, самая опытная среди нас, осмеливалась эти заповеди нарушать, всерьез поднимая тему ухода.
Ведь в самом деле, на этом несчастном Нижне-шавлинском перевале, еще на снежном крутом подъеме сорвался Толя, но зарубился нашим единственным айсбалем. Потом сорвался и довольно далеко Володя. На спуске, на скалах, была очень неуверенной Лиля, а потом, уже после скал, на крутой осыпи, уже без веревки был чересчур боязлив я. Галина боязнь на перевале совсем не была исключительной. Мы все прошли его совсем не лихо, и каждый переживал собственную слабость. Не грозило Гале и положение самого слабого в группе.
Ведь с самого начала эту роль, естественно, взял на себя Володя. Раньше он почти не был в больших горах и, по собственному признанию, считал для себя этот поход большим испытанием. Если это так, то, на мой взгляд, он очень хорошо выдержал это испытание: все перенес спокойно, был в меру активен и никогда не жаловался.
Так почему же Галя решилась на обсуждение у Шавло, которое только и поставило ее в особое положение самого неустойчивого члена группы? Думаю, что виновато в этом сильно развитое чувство гордости, попранного равенства с Толей. 10 лет назад руководство алтайским походом, как говорит Лиля, было поделено на три этапа: между Толей, Славой и Галей. Правда, думаю, что Слава был к этому равнодушен, потому что и 9 лет назад в саянском походе (где, кстати, я играл роль самого слабого в группе) руководство было целиком за Толей. Другое дело Галя… Сегодня она мастер по ориентированию и, тем не менее, с принужденной улыбкой рассказывает, что в Москве Толя согласился на ее право «смотреть в карту на маршруте только до тех пор, пока ему не надоест…» А на этом перевале был очередной удар по самолюбию, повторение которого в будущее казалось нестерпимым.
Когда потом я говорил Гале о важной роли слабого в группе, о том, что надо легко и свободно принимать это положение, она не соглашалась: «Что угодно, но к роли слабого в группе я не готова». По-видимому, именно отсутствие чувства уверенности в себе, вернее превосходства, казалось ей почти равным «собственному ничтожеству» (ее слова). Все или ничего, раб или господин… И нужна была Толина резкость, чтобы вновь правильно расставить акценты на том, что хорошо и что плохо.
7 августа. Сегодня у нас совсем небольшой путь – лишь подошли под перевал. День пасмурный, почти всю дорогу моросило, вплоть до стоянки – зеленого кармана над Шавлинской долиной. Но сейчас даже пробивается солнышко. Мы бездельничаем, правда, активно. Ребята еще не вернулись – рвут «золотой корень». Томичи нам говорили – «соперник жень-шеня». Но мне кажется, уже того, что мы собрали, достаточно на всех.
Днем мы, наверное, в последний раз встретили томичей из «Пинелопы». Эти отчаянные ребята прошли свой двоечный перевал. Правда, ночевать им пришлось на леднике и еще целый день спускаться до Верхне-Шавлинских озер. Ничего себе путь! А они довольны, хохочут. Так можно смеяться только в 20 лет. Совершенно искренне загорелись глаза у девчонки, когда я спросила: «Ну, как был перевал?» и она ответила: «Замечательно!»
8 августа. Утро для меня началось с того, что Галя, высунув голову из палатки и оглядев обложенное тучами небо, сказала: «Признаки хорошие». Всем стало весело. Но она оказалась права: тучи разошлись, дождя не было и даже показалось солнце. Правда, портил холодный ветер. Витя шутил, что весь поход у нас погода или хорошая, или улучшается.
Галя была деятельной дежурной и, кажется, не помнила о трудном перевале. Вышли в 8.15. И сразу же наткнулись на чужую ночевку. Здесь, за камушком, они и нашлись – чужие, почти неношеные кеды красной резины. Все тут же решили, что для меня их тут и оставили. Поставила я на тот камушек свои старенькие и драненькие (на память только стельки вынула), взяла новые, неношеные и пошла дальше.
Потом шли по леднику, лезли серпантином по снежнику и, наконец, вышли на крутую перевальную осыпь. Это надо было видеть, это невозможно описать, как мы четверо лезли, каждый на четырех (только Толя не сдавался, не становился на четвереньки). И все же тут хоть страшно не было: ну упадешь, ну оцарапаешься, но вниз далеко не слетишь. А вот когда начались скалы, начались и страхи, со скал падать нельзя.
Толя, как всегда, впереди и помогает Гале. Мы же ползем следом. Я боюсь смотреть вниз, смотрю только на скалы под руками, лезу чуть ли не на животе. А когда было можно, то ложилась и вправду, чтобы почувствовать себя в безопасности. Лазанья было примерно на полторы веревки (но без веревки), но оно все же двоечное. На перевал Толя с Галей влезли молча, никакого ликования. И каждого следующего Галя встречала скучными словами: «Ну, вы – гиганты».
Толя поздравляет нас с восхождением, съедаем по выданной «Белочке» и, легкомысленно глядя вниз на снежный кулуар, начинаем спуск в прежнем порядке. И вдруг срывается на ледке Галя, но Толя успевает схватить ее за капюшон и удерживает одной рукой. Жуткая картина! Жуть усиливается, - а вдруг не удержится сам… И уходит, когда Галя вылезает на камень.
Теперь мы спускаемся по веревке, соблюдая предельную осторожность, до снега. Вот где хорошо! Честно сажусь на пятую точку и, раскидывая камни ногами, качусь вниз. Потом наблюдаю снизу, как Толя катит почти с самого верха по льду, а Витя страхует его снизу. Удержал. Красиво. Потом они все шли вниз по склону на пятках и никто не решил прокатиться, а зря. Была бы и у них радость.
На плато глубокий снег и мы шли, проваливаясь порой по пояс. Еле вылезли. Зато потом – мирный лед, короткая морена, и трава. Обед. Обедаем в самом счастливом настроении среди дикого лука и синих красивых цветков «водосборов». После обеда – спокойный спуск к озеру, а потом по реке Обыл-оюк. И, наконец, Толя решает остановиться. Добрели.
По описанию это был наш единственный двоечный перевал, но дался он легче других. Видимо, лучше были подготовлены к его трудностям, близко к нему ночевали, хорошо отдохнули, да и спуск оказался довольно приятным.
Впереди видны далекие горы Южно-Чуйских белков – мы к ним только подойдем, чтобы по реке Карагему обойти с севера, а после по Аргуту выйти к Катунским белкам и по Едыгему подняться к Белухе, чтобы обойти ее по отрогам… Мы были полны чувством, что дальше – все будет просто, все трудности позади. Наверное, это было важно и для Гали, ее уверенность в себе как будто вырастала по мере удаления скал и снегов. Снова она шла впереди, разыскивая теряющуюся тропу, снова звенел ее голосок, рассказывал и смеялся под Толино ворчание о «длинном языке», снова Галя заглядывала в карты и даже осмеливалась в чем-то не соглашаться с командором. Уже на Карагеме, разыскав широкую верхнюю тропу, Галя сказала: «Ну вот, и я на что-то гожусь…» - с таким удовлетворением, что мне впервые стало стыдно за свою бездарность (только и делаю, что несу рюкзак)… И уж за этой тропой Галя следила и не упускала, как за собственным творением. Действительно, хорошая была тропа, и не только сама по себе, но и потому, что ее нашла Галя.
9 августа. Не было сегодня страхов и ужасов. Простой путь – вниз, вниз, где тропой, где так. Наконец, ущелье расширилось в долину Карагема. Радуемся простору, свободе, фотографы щелкают.
Переход через Абыл-оюг вброд, по колено, не страшно, но очень холодно. И сразу награда – встреча с эдельвейсами. По общеевропейскому мнению эдельвейсы растут на отвесных скалах и сорвать их могут только смельчаки. А тут – лужайка с эдельвейсами прямо у карагемской воды... Толя собрал 32 штуки. Мы шутили, что для 32 знакомых девушек: «Этот – для Кати, этот – для Маши, этот -...» Толя сердился и в сердцах даже сетовал: «Ох, уж эти женщины! И для чего они нужны?» На что Витя ответствовал: «Чтобы дарить им эдельвейсы».
Довольно скоро Галя нашла прекрасную тропу с видами. Так что насмотрелись сверху вдосталь. Время от времени открывалась очередная поляна с красивым лесом вокруг и мы в очередной раз ахали: «Домбайская поляна!»
Тропа привела всех нас в отличное расположение духа, несмотря на то, что она лезла часто вверх, в обход речных бомов и даже несмотря на то, что Витя с Володей затеяли «исторические разговоры». Очень долго мы хохотали, когда Толя, пожелав прервать надоевшие ему Витины аналогии прошлого и настоящего, на одном из привалов оборвал их спор, сказав: «Все, пошли!» На что Витя заметил: «Молодец! Ты как Македонский, одним ударом разрубил гордиев узел всех наших аналогий», а Володя добавил с усмешкой: «Дамокловым мечом?» Толя аж сплюнул от их учености: «Это ж надо быть такими болтунами».
Толя, действительно, с трудом переносил такие разговоры. Сам он только изредка баловал нас рассказами об охоте на лосей, кабанов, глухарей, в которой сам участвовал. Зато увлечение Володи историей стало для меня открытием, радостью, вроде отдушины. С удовольствием я слушал его пересказы забавных предположений различных историков, сведений из летописей, исторических курьезов. О неблаговидной роли реального Игоря Святославовича, героя «Слова о полку Игореве», об истинном древнерусском герое – Мстиславе Удалом и менее талантливом Даниле Романовиче, о Марко Поло и его путешествии, о Золотой Орде и политике Александра Невского – великого пособника власти татарской…
Что-то пытался рассказывать и я, но забавного у меня получалось мало. Правда, обстоятельных обсуждений у нас не получалось: слишком разными были наши интересы, для меня история – лишь источник знания о настоящем и будущем, источник причин, аналогий и параллелей, опыта. Меня волнуют причинные цепочки событий, которые влияют на сегодняшнюю жизнь, определяют ее. Володя же ищет в истории, главным образом, парадоксальное, не соответствующее общепринятым мнениям и потому забавное. Так, во всяком случае, мне показалось. Попытки каких-то обобщений и выводов оставляют его равнодушным. Помню его реакцию на мое признание: во всей древнерусской истории самое интересное – это причины отделения России от Западной Европы. Это было сказано в разгар нашей беседы и Володиной речевой активности. И именно после этих слов он неожиданно померк и просто замолчал. Настолько такой подход был для него непривычным и чуждым.
Даже обсуждая одну историческую эпоху, время и место, мы как бы преследовали разные цели, как бы шли непересекающимися курсами. Вместо беседы получались раздельные монологи в рамках одной исторической темы. Конечно, это быстро нам надоело и «исторические беседы» к общему удовольствию (особенно, Толи) прекратились.
10 августа. Я – дежурная. Проспала, но меня простили.
Встали на тропу, и повела она нас поверху. Все было бы хорошо, да пора искать переправу через Карагем – место брода. А поиски создают нервозность.
Через час мы опять соединяемся на тропе и решаем, что брод будет впереди, на очередном разливе. Опять тропа лезет вверх. Надоело. Наконец, когда залезли чуть ли не под небеса, увидели разлив Карагема, а тропа потянулась к нему и вывела на гальку, стало ясно: надо переходить.
Для разведки Витя и Толя перешли реку первыми. С берега казалось, что перешли легко. Убедились, что на другом берегу есть тропа. Вернулись. И вот уже выстроилась шеренга из всех пятерых (руками держим друг друга за лямки рюкзаков) и шагнула в воду. Первая протока была просто холодной, а все последующие и холодные, и быстрые, а главное – глубокие. У меня на лице было зверское выражение, которое я сознавала, когда опасность уменьшалась, а руки судорожно держались за лямки Витиного и Галиного рюкзаков. Но довели нас провожатые до другого берега без урона.
Какое облегчение! Солнце усиливает нашу радость! Мы даже устраиваем, как определил Толя, «всеобщую помойку» голов и белья. Толя выстирал только платок и скучал. Лишь прибрежные кусты черной смородины примирили его с затянувшийся обедом.
Зато после обеда пришлось согласиться с Толей и идти допоздна. Тропа шла низом, часто затоплялась водой-болотом, заваливалась деревьями. Вообще кругом была уже настоящая тайга, со мхом на деревьях, с брусникой и смородиной, рябчиками и облепихой. И все это – под начавшийся моросящий дождь. «Сырая тяжесть в сапогах…»
Остановились почти в темноте, на ровной мшистой площадке в лесу, которая как бы возвысилась над тропой в качестве «сцены», на которой мы разыграли устройство бивуака. Правда, колья в скальную основу «сцены» не забивались, ребята проявляли изобретательность, а мы с Галей чистили маслят и варили два блюда. Тяжело наевшись, отвалили спать.
11 августа. Сегодняшний день начался со встречи с двумя охотниками (наверное, браконьерами). На лошадях с лихим видом они ненадолго остановились у нашего костра, выпили по кружке кофе. Потом мы их догнали уже внизу, когда они, выпустив лошадей на пышный карагемский луг, готовились к переходу через реку.
Этот день был богат на встречи. Это и понятно – мы уже вышли из таежного Карагемского ущелья в его широкую, луговую часть, примыкавшую к населенной долине Аргута. Собственно, еще недавно и эта часть карагемской долины была обжита – мы встречали когда-то расчищенные от камней, а теперь заброшенные поля, разрушающиеся алтайские бревенчатые с плоскими крышами дома. Видно, что люди выехали отсюда не так давно. Экономика перечеркивает сельскохозяйственное освоение этих мест, а значит и их населенность, как нерентабельные. Тот же процесс, что и на Севере, что и в Подмосковье, что и в Японии, и во всех индустриальных странах – процесс обезлюдивания деревни. Сознавая всеобщность этого явления, я теперь спокойно смотрю на это опустошение, на гибель человеческих усилий, совсем не так, как первый раз в Карелии и на Онеге.
Скоро заросшие поля сменились выжженными степными террасами. Карагем впал в долину Аргута, в которой издавна живут коренные алтайцы – не земледельцы, а скотоводы. Мы встречали их: молодых и пожилых женщин на уборке сена, подростков с табунами коней, бесстрастных старух, способных, наверное, только курить трубки с самым отрешенным видом. Не видели только алтайцев-мужчин. Бог знает, где они – эти бывшие монголы на быстрых конях. – Раньше они были ойротами и джунгарцами, воинами и разбойниками, промышляли на стороне богатство и славу… Теперь и их не обходит экономика, вынуждает, наверное, зарабатывать на стороне, гонит метлой материальных стимулов по всей стране. А в колхозе – женщины. И на Алтае все тоже самое...
В этот день была еще одна встреча при необычайных обстоятельствах. Мы должны были перейти снова Карагем по мосту за 5 км до его впадения в Аргут. И, конечно, надеялись, что легко найдем этот мост, что сама тропа на него выведет. Но ошиблись. Основная тропа повела нас к скотоводческой ферме алтайцев на Аргуте, а ответвление к мосту мы упустили, наверное, от пережитого перед тем возбуждения.
Тропа шла меж кустов в сотне метров от реки, когда мы услышали девчачий крик, а потом и увидели на скалах противоположного, крутого скального берега две фигуры. Бросили рюкзаки, подбежали, видим парня и двух девушек, одна из них плачет, другая мечется непонятно. Потом увидели и остальных, прибывающих. Наверное, залезли в скалы, а выбраться не могут, не видят пути. Толя берется им помочь, кричит и указывает дорогу по складке вверх в обход скал. Людей становится больше, один взбирается вверх, и исчезает, потом возвращается и все вразброд, почти поодиночке начинают подниматься по указанному Толей пути.
Но потом, вместо того, чтобы верхом обойти все скалы, при первой возможности сбегают снова вниз, в скалы, не обращая внимая на наши крики и жесты.Мы недоумеваем, почему они не обходят скалы верхом, и как вообще оказались на том берегу и почему самые первые и сильные бегут вниз, не обращая внимания на своих отстающих? Наше с Галей решение: «Не перешли вовремя Карагем и в наказание полезли по скалам и бомам правого берега. При этом так устали, что в группе наступило полное разложение…»
Мы дождались, пока последняя девушка не обошла бом, вернулись на тропу и бодро двинулись дальше, радуясь, что у нас есть Толя, который правильно нас ведет, избегая таких ситуаций.
Но за такую самоуверенность мы были сильно наказаны. Мост через Карагем оказался именно там, куда сверху сбегали эти ребята (им он был хорошо виден). Мы же искали его гораздо ниже и, недоумевая, дошли до самого Аргута. Итого: 5 км с рюкзаками вниз, потом те же 5 км вверх… Толя кипел всю дорогу, мы старались быть молчаливыми. Но обратный путь по совершенно выжженной долине, в самые знойные часы дня, никому не доставил радости. Время обеда давно прошло, но после Толиного заявления, что пока он не пройдет мост, кусок в горло ему не полезет, о еде мы и не заикались.
В пятом часу перешли-таки этот треклятый мост и рядом с ним встретили утренних туристов. Они были из Томской области и выходили к Карагему из соседнего юнгурского ущелья. Сейчас они «отходили» здесь от утреннего «ЧП». Оказалось, что у них тогда сорвался со скалы в воду впереди шедший парень. Течение его мгновенно унесло, но, к счастью, только до поворота перед мостом, он даже рюкзак не утопил. Мы их видели как раз в тот момент, когда вся группа была в растерянности, почти уверенная, что товарищ погиб. Идти там, где один уже сорвался, было нельзя, куда идти – неизвестно. Теперь понятно, что первые ребята мчались вниз, к мосту, чтобы оказать помощь и не слушали нас… Зря мы их обвиняли в разложении.
Случай, конечно, был уникальным. Ублаженные легкой дорогой, солнечным теплом, раздетые до плавок, почти сияющие благополучием, мы вдруг очутились как бы перед гигантской сценой – скальным обрывом, на котором метались участники какой-то трагедии, настоящего большого несчастья. А мы стоим перед ними зрителями. Стыдное положение. По-моему, эту неловкость ощущал не только я, но и Толя. Во всяком случае, его эмоции и слова были очень сдержанными и без всяких предположений о «полном разложении».
По загорелым лицам, по альпинистскому снаряжению было видно, что это сильные ребята и немало уже прошли. Просто сейчас что-то произошло, отчего они в замешательстве, которое чужое глазение может только усугубить. Я, во всяком случае, с облегчением воспринял окончание наших криков и, наверное, неуместных указаний. Непрошеная помощь часто вредна. К счастью, в этом случае, Толины крики им и вправду помогли… После обеда мы расстались, а встретились снова лишь в Рахмановых Ключах.
Больше ничего за этот день не произошло. Обед у нас кончился только в 6 часов вечера, за что Толя засчитал нам полдневки и отправил дальше, до моста на Аргуте (план сегодняшнего дня). Аргут мы перешли к 8 ч. вечера и сразу же встали, чувствуя предельную усталость. Даже родилась шутка: «Чтобы нагнать график, надо устроить полудневку».
12 августа. Возбуждение от вчерашнего промаза прошло. Мы мирно шли вдоль Аргута, любуясь мощью его зеленой воды, когда навстречу стали попадаться туристы: из Иркутска, из Пскова… Со всеми надо было поговорить, остановиться, а Толя считает время. Пока на Аргуте мы видели больше туристов, чем коренных алтайцев.
И опять жаркая дорога по степи-полупустыне (не надо ехать в Монголию) и обед в тополином оазисе у большого притока Apгута.
Потом мы узнали, что алтайцы, как и тувинцы, хакасы, тофолары и др., принадлежат к тюркским народам, сильно монголоизированным (БСЭ). Но в августовские дни эти долинные жаркие степи, камни могильников, подростки на конях, войлочные чумы-юрты – все свидетельствовало о близости к северной Монголии. Да в памяти у нас засела Володина цитата из Марко Поло: «Во владениях монгольского императора есть большая гора, называемая Алтай».
Да еще тот факт, что лишь с 1948 г. алтайцы были названы алтайцами, а до того именовали себя ойротами, что равнозначно имени «западные монголы» (БСЭ). По-видимому, не без влияния большой политики произошло в 1948 г. это странное переименование ойротов-монголов в алтайцев-тюрков, а их столицы Ойрот-Туры – в Горно-Алтайск.
Да еще знание этой смешной истории о добровольном присоединении 200 лет назад алтайских племен к русскому государству, которая ныне считается в Горно-Алтайске большим национальным праздником. На самом деле эти 200 лет означают дату падения независимого Ойротского ханства под ударами китайских войск и дату обращения 12 ойротских баев-феодалов к русским пограничным властям с просьбой о помощи и подданстве, что позволило русским принять участие в дележе ойротского государства.
Думаю, что эти места, действительно, похожи на Монголию, а нам и вправду не надо больше никуда ехать, чтобы ее увидеть. А если сойтись поближе с самими алтайцами, с их бытом, то толку будет больше, чем от вояжа в Улан-Батор.
Тополиные оазисы вдоль ручьев и речек живо напоминали Среднюю Азию, ночевку в долине Зеравшана. Густая прохладная тень тополей, журчание холодной воды и зной снаружи – это ли не рай среди монгольской степи. Мы обедали в этом раю целых два часа. А в завершение блаженства мне разрешили вместо чая развести сухого молока, которого давно просили и душа, и брюхо… Правда, при своей агитации я переборщил в упоре на старую болезнь (желтуху). Поэтому, когда молоко было разведено на всех, все вдруг отказались в мою пользу. Напрасно я убеждал, что выпить столько много не смогу – в этом видели лицемерие. Пришлось выпить почти треть ведра драгоценного продукта, что, понятное дело, не пошло мне впрок… В дальнейшем я уже не рекламировал молоко, а лишь при случае поддерживал предложения других…
Зато какой ужасной оказалась тропа после обеда! Она почти нигде на шла ровно, а все прыгала по скалам и бомам Аргута. Галя говорит, что раньше (30-е годы) эти места из-за труднопроходимости считались басмаческими.
Надоела тропа, надоел рев Аргута, надоели камни и вообще мне вдруг остро захотелось домой. Это было совсем некстати, поскольку до дома оставалось, по крайней мере, полмесяца. Я шла в ужасно мрачном настроении, думала только о детях и доме, перестав замечать дорогу. Думала, как все же это хорошо: заведенный порядок в семье, работа, готовка обедов, крики детей. Больше всего я боялась, что мне завтра не захочется идти. Зачем все эти трудности и усталость? – Вот Галя поскользнулась на тропе… и чуть не упала в Аргут. Кому это нужно?
Наверное, поэтому Галя плохо спала после этой тропы, хотя говорит, что от рева Едыгема – притока Аргута, по которому нам придется подыматься к Белухе.
Галя часто плохо спала, а еще чаще ей снились кошмары. Один раз слоны и прочие дикие звери, другой раз – торжественное заседание по случаю рождения Гитлера, причем устроители его про себя сомневались: с одной стороны, известные всем прегрешения и преступления юбиляра, а с другой стороны – все же известный в истории деятель… Третий раз – страшные переживания подруги по работе, которой кто-то официально разрешил съездить заграницу и купить финский костюм и пр. штуки, а потом вдруг лишили допуска и гонят с работы… Но, как оценила сама Галя, самым ужасным было следующее видение: она возвращается на работу, входит в родную лабораторию, но все страшно заняты и никому(!!) не хочется слушать рассказы про поход! Мы все были с ней согласны: «Ужасней этого ничего нет».
13 августа. На нашу стоянку пришло солнце. Заканчиваются сборы рюкзаков, заклейка пластырем стертых ног. Я молю местного бога о хорошей погоде и настроении. Ведь, наверное, последний раз в горах, точнее, в серьезном походе. Наверное, больше не захочется жилиться.
Тропа отошла от Аргута, а потом, войдя в лес, стала торной. Идти приятно и прохладно. После обеда, правда, стали терять тропу и временами лезть напролом, но темп был небольшим и потому я не успела устать.
К вечеру мы дошли до Куркурека, что водопадом спускается в долину Едыгема. Не висит здесь табличка, но именно здесь мы были 10 лет назад. С этого места вступаем в область воспоминаний. Толя произнес несколько торжественных фраз по поводу... и выдал всем по 4 кв. см шоколада. Торжественные нотки в Толином голосе у нас уже связываются с возможностью выдачи шоколада, как условный рефлекс.
На сегодня маршрут закончен. Ищем стоянку, но неудачно. Гале, не спавшей ночь, хотелось найти место подальше от рева реки, а мне – поближе к какому-нибудь чистому ручью, уж больно в Едыгеме вода мутная. Целый час ползали по заваленному таежному склону в поисках тишины и чистой воды и остановились в отчаянии далеко не в тихом месте, в 10 м от реки (к счастью, вблизи от ручейка). Ночью мерзла.
Такие эпизоды случались у нас не часто, но бывали, т.е. противоречия между Толей и остальными или, как я переводил их на свой язык, «противоречия между авторитетом и массой в нашей коммуне».
Восстановим события. Вот Толя выходит вперед – он явно начинает искать место стоянки. Обычно через некоторое время мы его находим сидящим в каком-либо удобном месте и слушаем обращение: «Мужики! Есть предложение здесь остановиться, потому что время..., место... завтра … и т.п.» Почти всегда «мужики» (и среди них главные – Галя и Лиля) принимают его предложение единодушно и без обсуждения, потому что Толя чаще всего прав и авторитет его высок, а возможность лучших предложений и вариантов – не стоит того, чтобы тратить время на их обсуждение – «везде хорошо». Для нас становится привычным сразу соглашаться с Толей, но еще большая привычка возникает у Толи – что с ним всегда соглашаются.
И вдруг случается осечка, и от кого? Как раз от тех, кто больше всего укреплял и славил этот авторитет – от Гали и Лили. Так и сегодня. Для всех нас хорошее самочувствие Гали (и, следовательно, нужная ей тишина) важнее хорошего вида на водопад Куркурека на стоянке, выбранной Толей. От неожиданности и почти внезапности такой оппозиции Толя сердится, не скрывая досады, и даже просто негодует, заявляя, что мы просто заелись, что ставим невыполнимые условия, что таких стоянок в горной долине просто не бывает и мы ничего не найдем. Но это никого не убеждает, потому что сегодня мы проходили десятки таких мест вдали от основной реки и с прозрачными ручьями, а время для дальнейшего хода еще есть и очень обоснована надежда, что тропа быстро отойдет от реки и быстро приведет к нужному месту.
Делать нечего, Толя соглашается и мы идем вперед... и, вполне закономерно, ничего не находим. По-видимому, основная тропа идет по верхней террасе, вдали от реки, и, конечно, только там можно найти тихие стоянки. В пойме же реки петляет множество неустойчивых, может, охотничьих троп. Логичным было бы выбирать тропы, ведущие вглубь леса, наверх (их тоже встречалось достаточно). Однако, впереди нас идет Толя, он по привычке держится только реки, мы то теряем, то снова находим тропу, жмущуюся к самому берегу, почти ни на минуту не отступая от ревущей реки... А через час лазания по густым кустам и гнилым бревнам, когда Толя останавливается в аналогичном месте (но уже без вида на водопад), мы уже ничего не говорим. Все на все согласны, и Галя в том числе. Так Толя снова оказался прав. И снова подтвердил свою правоту, в которой сам и не сомневался. Все это время в моей голове вертелась дурацкая фраза: «Не мытьем, так катаньем!. На этот раз Толина правота была несколько иного свойства, чем обычно, принимаемая нами «на ура» и без доказательств. В ней было что-то «историческое», типичное для всякой власти и авторитета.
14 августа. Витя фотографирует черную смородину (здесь ее множество) и кедровые шишки (вдруг не донесем). Он уже 7 фотопленок извел, а на вторую половину похода осталось только три.
Толя уже два раза объявлял, что сегодня у нас нетрудный день, до обеда мы легко подойдем к перевалу. Это-то нас и сгубило. Великое дело – настрой!
Все утро мы проплутали у реки в поисках тропы и выхода из леса, а потом полезли на крутой склон. И тут вдруг тело начало отказывать. И ноги, и дух, и воля. Некоторое утешение мне было только от того, что все четверо ползли с одинаковый трудом (Толя не в счет, он семижильный). Очень приятно было, когда Володя и Витя, сами уставшие, сбросили на пологом участке свои рюкзаки и спустились к нам помогать. Толя, конечно, уже ускакал вперед. Отдохнули чуток, опять поползли вперед к Толе, который уже успел сбегать к озеру, увидеть там диковинных зверей (то ли сурки, то ли лисы), и объявил нам, что хода осталось на 20 минут. Но мы все же пожелали обедать, чтобы отдохнуть. Сжевали колбасу, поспорили с ортодоксальным Толей и уже легко, в разговорах, прошли к озеру.
Оно, как обычно, зеленое, красивое, и Витя снова не удержался от купания, а теперь отогревается в палатке, в озерной котловине ветра нет, тихо, тепло на солнце и холодно, когда оно прячется. Ни леса, ни кустов. Камни и травка. Пищат деловые пищухи, летают кулики. Мы бездельничаем, ведь пришли в 4 часа. Всего-навсего полудневка, и то бедные ребята не знают, чем заняться. Ягод здесь нет, видов красивых тоже...
Галя, наверное, права, Толя не захочет пойти с нами еще раз. Противоположны мы ему по устоям, неприятны по взглядам на мир, общую жизнь, семью, высшие ценности. Где же точки соприкосновения? – Наверное, только в любви к походам.
Меня до сих пор изумляет, как неожиданно, после трудного подъема даже, может возникнуть интересный разговор. Правда, вчера на обеде мы трепались, начав с Галича и его песен, продолжив темой о Сталине и его окружении, кончив деятелями хрущевского периода. Это был именно треп – информация о различных неблаговидных деталях карьеры и быта, наподобие сплетен без цели и смысла. А сегодня, вдруг и разом: «Что такое социализм, государственный капитализм, просто капитализм, как их различать?» И неожиданно резкое обвинение Толи: «Спишь и видишь у нас капитализм!» И мой резкий ответ: «А ты только и можешь, что заученно обзывать наш реальный госкапитализм социалистическими словесами сталинской выделки» («Сталинский обман повторять» - это я уже про себя проорал)…
Нам нельзя спорить на эту тему – слишком она остра. И на этот раз спор окончился ничем. Володя на мой вопрос: «Чем экономически государственным капитализм отличается от официального социализма?» вразумительного ничего не сказал (да это и невозможно), а Толя лишь подвел итог: «Прижать тебя доказательством не могу, не знаю, но и согласиться не могу, железно. Это уж точно».
Я уже не удивляюсь такому непониманию, что великие слова социализм и коммунизм (это равноценные понятия для Маркса, для Ленина и всех, кто способен теоретически обсуждать их смысл), не могут относиться к нашей экономической реальности. Я уже не удивляюсь нежеланию отойти от сталинских официальных догм и понять, что социализм-коммунизм как общественный строй еще не существует и неизвестно, сможет ли человечество осуществить его даже в далеком будущем. Я не удивляюсь и не спрашиваю себя, почему вот такой хороший парень Толя не желает реально смотреть на вещи, а способен лишь ненавидеть людей иных взглядов. Я устал спрашивать себя, и чем дальше, тем чаще принимаю это как должное, без объяснений. Становлюсь фаталистом.
Впрочем такая безнадежность овладевает только при встречах с немногими доступными мне твердолобыми, вроде Толи. Множество иных встреч дают пусть не радость взаимопонимания, но простую надежду. Надежду, что люди сами мыслят, сравнивают, делают выводы. Вот одна из последних таких встреч – во время нашего 7-часового пережидания пересадки на новосибирский поезд на станции Алтайской. Эти часы мы разговаривали со случайными людьми, тоже ожидавшими поезд: инженером-строителем и шахтерской супружеской парой из кузнецкой Шории. Кто знает, почему люди так легко раскрываются в поездных и вокзальных разговорах? – Может, от своей анонимности и, следовательно, безопасности? Или может, от того, что нет между ними никаких предшествующих наслоений, как у давних знакомых?
Шахтер и его жена рассказывали о своих впечатлениях от куркульской жизни на Украине, Дону, Кубани. Двойное чувство сквозило в этих рассказах – с одной стороны негодование, что шахтеры и другие рабочие трудных, изматывающих, но почетных профессий и тем более, сибиряки, получают сегодня много меньше, чем на юге России (вернее, «имеют доход») обычные продавцы, колхозники, кустари-кооператоры и пр. А с другой стороны, они не отрицают закономерности этой богатой жизни и сами собираются бросить чертову Сибирь с ее традициями суровой и скудной жизни и безотказной тяжелой работы… А какое звучало одобрение в описании шахтером своих криворожских коллег: «Нет, они рекорда для начальства не ставят, норм не нагоняют. Не то, что наши, сами в петлю лезут, глаза вылупив. А когда наших дураков послали туда опыт свой показывать, тамошние ребята их быстро выучили... И правильно сделали! Восхищение украинцами и горькое презрение к своим сибирякам, не способным понять свои простейшие классовые и профессиональные интересы.
Инженер-строитель с нефтепромыслов, напротив, был наполнен собственными кастовыми интересами; жаловался на обесценивание инженерного труда, на непроизводительную его трату, на бесхозяйственность, штурмовщину, плохое качество и прочие, самые типичные наши беды и трудности… Понятно, что инженера больше трогают экономические болезни, и в его речи часто мелькали фразы: «Не хватает нам конкуренции», «У них там действует экономический механизм, а у нас – лишь на нервах и ругани». Впрочем, иногда оговаривается, что и у нас есть свои преимущества, но…
Этим людям, как и всем нам, еще далеко до ясного понимания, что происходит в стране, еще довлеют устойчивые догмы, но они хоть тянутся к пониманию, не упираются перед сомнением и потому, конечно, придут к ясности и истине. Для людей же типа Толи, верность догме, преданность ей, как высшей ценности, важнее всего и потому их никто и ни в чем не убедит… как Бурбонов.
15 августа. Мое дежурство. Завтрак задерживается. Сонные физиономии показываются из палатки, замечают красоту утра и один за другим лезут обратно за фотоаппаратами, чтобы запечатлеть солнечные блики, ледок на озере, иней на палатке, ныряющих птиц у льда.
Вышли почти в 8. Спокойный подъем по камням. Устаем очень умеренно. Когда начался лед, считала шаги – 1125 шагов и начался снег перед перевалом. Хорошо, что вышли не поздно, снег еще не успел раскиснуть и держит прилично. Подошли под скалы.
Как Толя и рассказывал, наверх ведет широкая наклонная площадка с некрупной осыпью. Идти не страшно. Но, к сожалению, она кончается и приходится перейти на лазанье вверх по скалам. Несложное в общем лазанье, но Толя на всякий случай навесил веревку/ и я один раз ею даже воспользовалась.
Вылезли. Приятно. Солнце. Рядом ослепительнее горы. Вниз ведет простая сыпуха. Толя выдает «заработанные» квадратики шоколада. Одна Галя грустная. Опять ей пришлось себя пересиливать.
В первый раз развеселить ее удалось лишь Володе, как верному кавалеру, но уже лишь на обеде. Галя по незнанию вымыла ноги в единственной удобной для питья проточной лужице, после чего Толя сильно ворчал, а Володя (это надо было видеть) набрал кружку воды и со словами: «Хороша водичка после галиных ножек» и торжественно выпил.
Спуск был однообразный и утомительный, по крупной осыпи, скорее лазание и прыганье. Если бы он не был такой длинный, то мне, может, было бы приятно попрыгать по большим камням и обломкам скал. Ведь при спуске по мелким и средним осыпям нет ощущения полета. Но даже приятное, если оно долго длится, надоедает. Надоели и прыжки, устали ноги. Когда добрались до травы, тропы не оказалось, а потом перед самой рекой Аккем снова оказался крутой спуск и снова по крупным, многотонным камням.
Ноги отказываются слушаться. И вот у самого низа, когда я пропустила Витю вперед, он неудачно прыгнул на большой и, оказалось, живой камень. Тот отвалился в одну сторону, а Витя провалился в расщелину ногой. И тут же на него навалился сверху такой же крупный, почти в рост. Это было так страшно, что откуда и силы взялись, чтобы тянуть этот камень назад. Но сил не хватает, а вместе как-то держим. Звать Толю? – Но он далеко сзади. А вдруг за это время ногу раздавит?
Потом Витя сообразил, сам напрягся, а меня попросил найти камень, чтобы заклинить им щель, и уж потом осторожно высвободиться. Все кончилось благополучно, только штаны немного разорвал. Кое-как закончили мы спуск, сели у ручья и, потрясенные, только и могли, что пить воду, ожидая ребят. И не было даже сил рассказать им про это, едва не ЧП. Так и умолчали: они ведь и сами устали, да и Толю лучше не тревожить, а то будет потом опекать.
Уже по ровной хоженой тропе, оглядываясь на знаменитую стену Белухи, подошли к самому Аккемскому озеру. Встали примерно на том месте, где останавливались 10 лет назад.
Вечер был приятный. Оттого, что, наконец, дошли. От того, что Белуха, как ей и положено, отражалась в озере, а все горы поменьше – ее окаймляли. От того, что она все такая же белая, с головы до пят, как и 10 лет назад. И от того, что завтра не надо рано вставать.
После ужина, у костра Витя пытается вызвать наши воспоминания. В ответ я шучу, что воспоминания не стимулированы, например, шоколадом. Неожиданно Толя обижается, и очень справедливо. Он и так много думал, как доставить нам удовольствие, а мы для него ничего не готовили. Мне становится совестно. Мы ведь просто привыкли, что Толя о нас всегда заботится, что Толя обо всем подумает, что это в порядке вещей. И потому ведем себя как дети, пользующиеся заботой отца.
И вот Галя, без стимула, начинает рассказывать, как еще тогда мы шли на перевал…
16 августа. Обещанная полудневка была солнечной. Зашивали дыры, отмывали грязь. Витя клепает медной проволокой свои разваливающиеся ботинки. Говорили же ему, нельзя идти в горы не в новых ботинках, а он не верил.
Ребята сходили на метеостанцию на краю озера и пришли очень веселые. Там им показали журнал, где все группы пишут о себе и о своих впечатлениях. Особенно их развеселила запись «Наташи и Коли» из Воронежа, которые пришли на станцию, поели у хозяев оладьи, посмотрели на красивые горы и, «может быть, еще придут».
К Гале вернулась ее прежняя звонкость и озорство. Она даже лихо предложила именно сегодня, за оставшееся время, перейти следующий перевал к Кучерлинскому озеру. Толя удивился, но благожелательно ответил: «Посмотрим». И пошли.
Отдохнув и идти легко. Прямо до перевальных осыпей вела отличная тропа, а потом она ушла вправо. Пришлось с нее уходить, тем более что прямо на осыпи виднелась какая-то другая тропа. О, какой обманщицей она оказалась: это была тропа спуска по мелкой осыпи! Кому не приходилось лезть по такой осыпи вверх, не поймет всей неприятности такого подъема. Ты делаешь один шаг и на полшага сползаешь вниз, если не больше. Единственное, что лежит прочно – большие камни, но и они часто оказывается живыми, ползут под руками, сыпятся вниз из-под ног... Со стороны это было, наверное, забавное зрелище – четверо ползущих на карачках по склону в поисках надежных камней. Где-то в середине пути я добралась до скалок и, держась за них, уже с меньшим трудом выбралась вслед за Толей на перемычку... Потом мы долго и нервно смеялись, вспоминая, кто и как лез на этом самом легком перевале похода.
Моросил дождь и потому, не задерживаясь, посвистели вниз: осыпь, пара снежничков, морены, русло ручья, потом тропа в лесу, где мы и заночевали под лохматым кедром, надежно укрытые от дождя.
17 августа. Утром, спустившись до Кучерлинского ущелья, озера мы не обнаружили. Оказалось, что вчера, в ненастье, мы пропустили боковой путь, который мог нас вывести к озеру, и теперь нам придется подниматься к нему.
Зато здесь оказалось изобилие подосиновиков и подберезовиков, а главное – черники. Нигде больше мы ее не видели, поэтому не пошли дальше, пока не наелись. Я просто села на мокрый мох и объедала все вокруг такой она была вкусной!
На озере мы оказались только в пятом часу вечера и сразу же остановились, торопясь воспользоваться солнцем: помыться, а Вите – купаться. Сейчас Толя плавает на плоту. Оно очень красивое – Кучерлинское озеро, бирюзовое, чистое, очень длинное. Володя признал его даже самым лучшим из виденных нами.
Рядом стоит множество палаток других групп. Целый курорт. Ну да это не беда. Плохо, что Галя снова весь день грустная и опять собирается уходить вниз – утомляют ее перевалы-«карачки»… Похоже, что очень мало на нее подействовали мои и Витины уговоры. Необходимой оказалась Толина решительность и даже суровость, с которой он заявил, что если Галя сейчас, почти в конце похода, уйдет, то этим «наплюет» на всех. Такому обвинению трудно противостоять, и Галя осталась.
Несколько поднял ее настроение визит (со мной) к соседям – горьковчанам «на песни». Мальчики, студенческого возраста, пели хорошие песни. Мне особенно понравились «Себя побереги», «Березина». Когда вернулись к себе, то наши сидели рядком у костра (не лезли без нас в холодные мешки), а в Толином голосе была прямо-таки обида, что мы «ушли к другим».
Было и вправду неуютно коротать вечер, зная, что наши женщины, по Толиному выражению, ушли «керосинить» и даже не пригласили пойти вместе (потом выяснилось, что это было чистой случайностью). Конечно, мне тоже не было радостно от того, что Лили нет, но это было привычно сдерживаемое недовольство при любых ее самостоятельных отлучках – на дни рождений, встречи, банкеты… Сдерживаемое – потому, что это чувство я считаю неправильным, несправедливым.
Толя же считает по-иному. На мое замечание при вечернем нашем сидении, что ничего особенного не случилось, все в порядке, и что «женщина должна чувствовать себя свободной», он презрительно фыркнул, а потом неоднократно формулировал свое негодование.
Но, как я потом с удивлением понял, и Гале, и Лиле такая «ревнивая» реакция была намного интереснее и нужнее моего видимого равнодушия и пособничества. На следующее утро Галя без умолку щебетала о «хороших мальчиках», которые уже ушли вниз, как жалко. Лиля подпевала ей о чудесных песнях, а Толины язвительные замечания служили лишь необходимым горючим для этого веселья. Я прямо физически ощущал, насколько же им хорошо, насколько нужно было почувствовать себя «настоящими женщинами» - хоть ненамного, в игру... И как необходим для такой игры «настоящий мужчина».
В этом эпизоде я признал Толину правоту. Но, конечно, мне самому не выбиться из роли «женского пособника» (которая, по словам Толи, «совсем не завидна»).
18 августа. Вчерашние обидчивые интонации в Толином голосе продолжаются. Но мне начинает казаться, что он это делает для поддержания Галиного веселья. Мы ждем солнца, чтобы оно сняло иней с палатки, а Толя сделал желанный кадр отражения гор в озере.
Сегодня у нас – подход к Капчальскому перевалу. Длинная-длинная дорога вдоль озера, потом встреча с ленинградцами, которые указали нам более короткую тропу. Сначала робкая, а потом более уверенная, она подвела нас к речному переходу по длинному бревну… Совсем не страшно переходить спокойные протоки, но бурные... Где-то на середине бревна вода настолько кружит голову и наполняет страхом, что с каждым шагом я боюсь потерять власть над собой. Ноги уже не слушаются. Но тут, как всегда, появляется Толина твердая рука и все благополучно кончается.
Так было сегодня, так было позавчера на Аккеме. Там вообще были лишь тонкие жердочки, которые гнулись до воды. Я не вышла на берег, а просто выпала на него, так кружилась голова.
Меня все время смущало упорное нежелание Лили пользоваться моей помощью на переправах, хотя именно здесь я чувствовал достаточно уверенно и мог разгрузить Толю от его хлопот. Однако мои предложения помощи со стороны Лили вызывали чуть ли не гнев и отвращение – помочь мог только Толя. Это обижало меня и ставило в тупик. В чем дело?
Конечно, будь мы вдвоем, Лиля пользовалась бы моей помощью. Но присутствие Толи заставляло ее в минуты опасности искать именно его помощи, как самой надежной. Видимо, страх перед водой был настолько сильным, что эта простейшая логика предпочтений срабатывала у нее автоматически, почти бессознательно отбрасывая все иное.
Как будто подгадав под наш обед, пошел короткий алтайский дождь, развесил капли на кедрах и под заголубевшим небом засверкали они разноцветными огоньками. Видишь синий огонек, а качнешь головой – он уже зеленый или желтый! Забава!
А идти надо. Все такая же хорошая тропа довела нас сначала до стоянки латышей, где мы долго грелись и болтали, а потом к очередному скальному уступу с огромным водопадом. Над ним и заночевали.
19 августа. День нашего последнего снежного перевала выдался на редкость неприветливым. Дожди начинались так часто, что мы перестали их пережидать. Тропа скоро кончилась, и мы лезли по мокрым камням. Осторожно-осторожно. А потом долго плелись среди ивняка выше головы.
Наконец, вышли на морену. Здесь к дождю присоединился холодный ветер, а сам дождь понес крупой. С таким вот «славными попутчиками», под клеенками, вышли на ледник и топали по нему, кажется, целую вечность… Опять меня поразило, как Толя правильно выбрал путь по снегу. Когда мы начали проваливаться, он повел нас ближе к склону, а потом круто вверх. Очень зябко было смотреть на Витю, который шел в дырявых ботинках, да еще в коротких штанах, так что снег чесал по ногам, а холодная вода хлюпала в ботинках.
Отрывок, характерный для Лилиного восприятия всего похода. Значительную часть пути по леднику мне разрешили идти впереди. Выпал снег, и это делало ледник полузакрытым и опасным. Лишь мягкими снеговыми впадинами угадывались трещины. Идти поэтому приходилось осторожно, выбирая оптимальный путь, чтобы не очень петлять, постепенно набирать высоту и удачно миновать районы трещин. Как потом сказал Толя, шел я «интуитивно очень правильно», но слишком быстро и потому оторвался от остальных. Тут-то я и провалился в трещину, но, слава богу, застрял на рюкзаке. Ребят сзади не было еще видно, и я выбрался спокойно сам. Но, конечно, идти так дальше было опасно. Тут-то меня и сменил Толя.
С другой стороны, ноги у Толи были не менее мокрыми, чем у меня, как и у остальных (только Галя как-то умудрялась блюсти себя в сухости), об этом он говорил во всеуслышанье, побуждая двигаться быстрее, чтобы не обморозиться… Но таково свойство человеческой психики, что она воспринимает мир лишь избирательно, согласно сложившимся представлениям. А схема тут понятна: с одной стороны есть сильный лидер, вызывающий во всем восхищение, а с другой стороны – страдающий Витя, вызывающий, в лучшем случае, жалость.
В общем, школьный пример для подтверждения тезиса о том, что человеческое мышление упрощает действительность. Однако мне не было легче от теоретических объяснений.
Поставим вопрос так: «А будет ли мне, конкретному человеку, от природы не способному играть роль «лидера в группе», роль «сильного мужчины», будет мне хорошо в реальном коммунизме?» - Практика жизни в туристской коммуне показала, что, кроме плюсов, здесь есть и ощутимые минусы ( например, изменение отношения твоей собственной жены, ставшей свободным членом коммуны). Выходит, что сегодняшнее общество с его некоммунистическими общественными отношениями для людей моего склада во многом более удобно…
А, впрочем, коммунизм ведь не обязательно будет вот таким, с ярким лидером в группе. Наверняка, возможны и какие-то иные его модификации. Я не знаю…
Сам перевал был необычным, поскольку никакого перевального взлета с нашей стороны не было. Идешь-идешь по снегу и вдруг выходишь на обрыв – надо идти вниз. Правда, вниз надо было немного пролезть по холодным заснеженным скалам. Шоколадка же, врученная на перевале и жадно проглоченная, тепла мне не добавила. И все же замерзающие пальцы еще крепко держат зацепки, не подводят тело и спускают его на снежный склон. А здесь уж раздолье! Витя уже проделал в снегу широкую колею, и по ней я весело качусь. Потом мы бежим, взявшись за руки. Падаем, хохочем и опять бежим до снежного поля, до скучающего Толи.
Легкое для ходьбы поле. И солнце! Как будто здесь и не было ненастья, как будто мы убежали от него, оставив град и тучи за перевалом. На удивление короткий ледник, и вот мы скатываемся на теплые скалы. Bce! Нет больше ненастья, нет снежных перевалов. Только солнце, пологий спуск, приятные камни, синее поле водосборов, сытный обед и опять тропа по траве.
Довольно быстро опустились в речную долину с ровными полями сочного многотравья и совсем редкими деревьями. До чего приятно идти по такой дороге… Шли-шли, и как-то незаметно для меня придвинулась Катунь. На ее берегу и заночевали.
20 августа. Сегодня Артемкин день рождения. Человеку 9 лет, а мы не вместе. Грустно начался день. Захотелось мне поскорее все закончить, захотелось вместо 4-х поднадоевших лиц увидеть одно Артемкино. Толя, чуткий к чужим настроениям, заметил мне, что путь к детям лежит через перевалы. Это правда.
И мы пошли на перевал с заходом на водопад Рассыпной. Он сбрасывается огромным валом с 15-20-метровой высоты, рассыпается белыми хвостами, водяная пыль стоит столбом, так что воды не видно.
Потом надо было перейти Катунь. Она здесь еще маленькая, совсем ребенок, только что родившийся с ледника Белухи, и мы как-то легкомысленно подошли к переправе. Толя уверенно сказал, что переходить можно в любом месте, но лучше «здесь» и указал перстом. Я привыкла ему доверять беспрекословно, не захотела слушать Витю, что перейти надо выше, и затянула его, если не в омут, то на такую быструю глубину, что нельзя было ни стоять, ни идти. По правде говоря, я растерялась, когда вода дошла до пояса, и только могла повторять: «Витя, держись!!» А он уже стоит спином к потоку, изо всех сил упирается. Во-видимому, я не только за него держалась, но и как-то двигалась, потому что мы все же перешли реку, хотя нас и сбило потоком, но уже у самого берегa…
Не могу удержаться и не прокомментировать этот случай, хотя он, собственно, на ту же, надоевшую тему авторитета.
Много лет мы с Лилей ходим на байдарке, и она прекрасно знает, что реки мелки на перекатах, что только на перекатах и можно перейти реку вброд, что подмыв у берега (где мы и проходили Катунь) – отличается, как правило, глубиной и т.д. и т.п. Все это –Лиля очень хорошо знает. Ведь плавали по довольно быстрым и глубоким рекам, сами не раз вылезали на подобных перекатах и даже грозных порогах, научились сходу ориентироваться в речных мелях, камнях, быстринах… Но тут, на Катуни, такой небольшой и легко переходимой, у нее как бы отшибло всю память и способность выбирать путь. Как будто в прошлом ничего и не было. Тогда это открытие меня буквально потрясло: «Да как же ты не можешь подумать, - просто орал я, - ведь вот выше в 10 м – перекат с водой по колено! Да подумай же ты сама, без Толи!» Потом пошел на хитрость: «Ты просто не правильно поняла Толю». Не помогло. К сожалению, Толино указание она поняла точно и сейчас стояла на берегу, упершись и ненавидя сжав губы. Я чувствовал, что все ее существо жаждет одного: чтобы Толя взял ее за руку и как-то перевел на тот берег. Подумать трезво о том, что Толя никогда, по сути, не имел дела с порожистыми реками, что кроме подмосковных байдарок и горных переходов по бревнам он рек не знает, и не имеет даже ее опыта, оценить это она была не в состоянии.
Мне было страшно стыдно, до отчаяния, что я не могу сдвинуть Лилю с места, что она не верит ни себе, ни мне. Теперь я готов был идти где угодно, в самом глубоком и быстром месте, лишь бы окончилось это постыдное состояние, и, слава богу, Толя, проходя мимо, бросил: «Ну, что стоите? – Давайте быстрее». И Лиля пошла, - пошла со мной, конечно, в указанном, но, к сожалению, плохом месте. Но, честное слово, идя на эту глупость, я испытывал облегчение.
Больше всего мне было досадно, что Толя настроил нас на легкую переправу, я даже огрызнулась на него, когда он стал потом говорить, что я неправильно вела себя на воде. Сам же завлек!... Забавно он умеет снижать величину своих ошибок.
Когда на следующий день мы зашли по дороге далеко в сторону, так что и реки не было видно, он только и сказал: «Мы немного отклонились» и погнал нас по мокрому большетравью (выше головы) вниз.
А в этот день, после обеда и сушки на солнце, мы через верхнее седло перебрались в соседнее ущелье, к реке Белая Берель. Поднимались по ковру из оранжевых жарков и синих водосборов. Ребята как шальные фотографировали отдельные цветы и их полянки на фоне Белухи. Она здесь царствует.
Идти вверх было мне тяжело. Даже отставала, но не намного, на седле, еще раз взглянув на Белуху, почти попрощавшись с ней, мы ринулись вниз по отличной тропе. Сбежали за полчаса – хоть и не сладко, но зато можно сократить трудное время. После нескольких часов хода вдоль Белой Берели встали на ночь в небольшом лесном околотке среди бесконечных лугов. Но видно, мы не очень устали, потому что после ужина спать не хотелось, а было грустно, что этот вечер, может быть, у нас последний. Наверное, завтра уже выйдем в Рахмановые Ключи, к автомобильной дороге…Вспоминали песни, что пели 10 лет назад. Пели их.
Поход был задуман юбилейным, как память, но только в последний день спохватились ребята (вернее, Лиля и Галя), что даже песен старых не пели. И я был рад, что они вспомнили-таки.
Давно, очень давно я слышал эти смешливые слова и простые мелодии. С тех первых пор, как вошел в эту кампанию: вспомнился Новый год в холодной даче в Григорово, потом Хибины. Суровое, отверженное время исключения из комсомола, когда у нас все началось.
Тогда еще был жив Слава, и потому эти песни неразрывно связаны с его обликом. Так же как и весь алтайский поход 10 лет назад. Сейчас ребята почти не поминают Славино имя. Помнят, но не говорят. Как будто запретная тема. Наверное, от не утраченной, даже за 7 прошедших лет, боли. Это, конечно, плохо, боль должна уже пройти, смениться спокойной памятью. Слава погиб уже очень давно, и это должно стать столь же естественным и равнодушным фактом, как и то, что Ваня и Катя родились, а Маня или Миша – нет. Что из-за этого грустить? – Но в то же время Слава реально существует с нами – и не только на фото на камне в Перхушково, но больше в воспоминаниях очень многих. И вот таким, молодым и даже идеализированным он будет жить очень долго, не меньше, чем до нашей старости и смерти. Славе можно в этом даже позавидовать: ведь нам-то такая «идеальная» жизнь после смерти явно не грозит. Друзья умрут с нами, а в редких и смутных воспоминаниях детей и родственников мы будем иногда и недолго мелькать надоедливыми и безобразными стариками.
«Прощайте, прощайте, прощайте, пора нам уходить», - поют дети в «Синей птице», покидая страну воспоминаний, а образы бабушки и дедушки их заклинают: «До свидания, почаще вспоминайте нас. Ведь только тогда мы и живем, когда вы нас помните…»
21 августа. Утром начали искать мост через Белую Берель, по которому мы ее переходили 10 лет назад. Понадобилось полдня, чтобы убедиться, что он давно разрушен, и потому придется идти вброд.
Брод начал пробовать Витя. С трудом, но перешел на тот берег. Однако на обратном пути из-за скользких камней его сбило струей. Поэтому переходили реку в другом, но, как утверждает Витя, не намного лучшем месте. Перешли стройной шеренгой. Рюкзак подмок только у Вити, стоявшего первым по течению.
На счастье солнышко вышло из-за туч и за время обеда мы полностью высохли.
И опять тропа тащила нас вверх, мимо красной смородины и тучной жимолости, пока не вывела на перевальное седло, населенное скотом, детьми и пастухами. Под ногами забегали деловые мальчишки и любопытные девчонки («Нет ли батареек? Шляпы? Чая? Лески?..») Взрослые мужчины и женщины (по двое) пасут лошадей и коров (женщины, наверное, в основном, детей – у одной их 5, у другой 6). Угостили нас казахским сыром куртом, а мы отдали им пачку чая.
Недалеко мы ушли в этот день. И конечно, не дошли до Рахмановых Ключей. Только спустились в долину Черной Берели, легко перешли ее спокойную и совершенно чистую воду и остановились перед последним подъемом к Рахмановым Ключам.
Время – шестой час. Но с неба сыпет осенний дождик, вокруг мокрый лес и раскисшая глина на тропе. Торопиться сейчас в Ключи – только портить праздник Конца… Как хорошо подготовили ребята площадку под палатку: под кедрами было сухо и мягко. Спали, как в раю, съев гороховой суп и кисель из смородины, что самоотверженно по мокрым кустам собирал Витя. Я же немного приболела и отлеживалась в палатке. К утру ухо продолжало тревожить, зато горло совсем прошло.
Помню, Толя долго пытался поднять Лилю из палатки к ужину, но безуспешно. И кажется, был этим обескуражен. В последние два дня у Лили стали видны усталость, хмурость, тоска. Это было видно не только мне, но и Толе. На Катуни он даже спросил меня: «Что с Лилей? Она даже тебя кусает.»
Это все усталость, просто усталость от длинного пути. Уже 10 лет как Лиля не бывала в таких длительных походах. Обычно нам хватало 10-15 дней, чтобы устать, а остальное время отпуска мы тратили на города. Уже на Аргуте, на 11 походном дне, Лиля ощутила потребность вернуться домой – ей уже хватило и трудностей, и красоты, и бродячего коммунизма. А пришлось идти еще 10 дней, за которые усталость могла только накапливаться, а желание возвращения домой – усиливаться. Да так было со всеми нами, все больше и больше мы возвращались к мыслям о дороге домой, о самом доме, выбивались из интересов похода и тем самым выбивались из естественной жизни нашей общины, разлагая ее строй. Внешне все оставалось по-прежнему, в русле только начинающих крепнуть традиций и привычек, но мыслями мы уже начинали изменять общему делу. И если плохое настроение удавалось скрыть, то все равно терялась радость и естественность этой жизни.
По сути дела, так начиналось разложение нашей маленькой коммуны. И вместе с этим начинал падать и авторитет Толи – нашего племенного вождя – и это тоже было признаком разложения, современная подкладка нашей психики уже просилась наружу и бунтовала. И, как всегда, в любом прогрессе и разложении, передовыми были женщины (и здесь «ищи женщину»)./
22 августа. Рахмановское седло, куда мы через час после выхода поднялись, лежало в свежем снегу поверх травы. И мы еще раз поняли, что во время кончаем, что здесь уже наступила осень. Белуха почти не показывалась из облачной пелены, только иногда посматривала на нас кончиками своих вершин. И все же солнце вместе с очередным Толиным сюрпризом (он составил стол на камне из 100-граммовой бутылки коньяка, шоколада и «Белочек») позволили нам радостно отпраздновать конец похода.
А чуть ниже уже мы вручили Толе «адрес» с приколотыми «ветками зелеными» (веточками кедра и лиственницы) и стихами, сочиненными, в основном, Галей:
В последний день похода
Хотим
тебе сказать:
Мы рады, что сумел ты
Нас на Алтай собрать
Ты нам дарил
сюрпризы,
К Белухе путь открыл,
По трудным перевалам
За воротник
тащил.
Ты ходишь так по скалам,
Как будто им сродни,
И горы машут
главами:
Приди, еще приди!
Пред
тобой десятилетья бессильны
И мы детям хотим завещать
Край цветов, озер и Белухи
Под
началом твоим увидать!
Галя прочла их звонким пионерским голосом, а мы все глядели на улыбающегося Толю и радовались.
Потом я жалел, что только «глядел и радовался» и не осмелился сфотографировать Галю в этой декламации. Отошли назад страхи, грусть, недовольство собой, забылись скальные перевалы. Галя совсем пришла в себя, раскрыла крылья и вся высвечивается нашей общей благодарностью. Но попробуй, выскажись так! Рвется из нее самое лучшее и радостное... А ведь весь поход Толя ворчал на нее, корил за длинный язык (хотя такой молчаливой я ее редко видел), за приукрашивания, за женские хитрости, да мало ли за что... Высмеивал, чуть ли не грубил и даже в белых стихах, что уж совсем было трудно ожидать от командора. Галя же в ответ только кротко улыбалась, не возражала и не оправдывалась, а только продолжала хвалить Толю – за силу, смелость, решительность, романтизм…
Конечно, идею адреса выдумала Галя. У нас на это не хватило бы ни смелости, ни фантазии (неловко, непривычно), хотя мы, действительно, благодарны Толе за поход. «Может, сказать просто «спасибо» при прощании», – предлагаю при тайном обсуждении в предпоследний день,- «Нет, нет – напряженно шепчет Галя, Толя такой романтик, такой... ему обязательно надо подарить что-нибудь на память, чтобы можно было хранить». И она была права, потому что знала Толю лучше. Он улыбался при этом чтении и был явно растроган. А мы были благодарны и находчивой Гале, и довольному Толе, и Рахмановым Ключам внизу, и солнцу над дорогой. Как хорошо!
В Рахмановские Ключи пришли в одиннадцатом часу утра.
За 10 лет они сильно расстроились, вырос большой санаторий, который спрятал под свои крыши все радоновые ванны. Нет больше шумного кибиточного табора. Все стало чинно благопристойно и закрыто.
Узнаем, что выехать отсюда трудно, туристы сидят уже 4-й день, а другие ушли пешком. Но нам, как всегда, везет – находится машина с грузом пустых бутылок и продовольственным ящиком. В этом-то ящике на четверть кузова, укрытые от взоров ГАИ и пограничников, мы и ехали все 380 км до ж.д. в Зыряновске. …Теперь будет лишь проза железной дороги: один поезд, второй, потом третий и четвертый, не считая, конечно, метро. И мы опять будем в Москве, где, по газетам, стоит все та же жуткая жара, горят торфяники и не выпускают туристов за город. И поэтому сейчас я не ворчу на холод в вагоне, хотя рука и мерзнет писать.
БшЮПоследний походный день стал одновременно и Днем Ящика, в котором мы, подпрыгивая и раскачиваясь на ухабах, просидели больше 8 часов. Только Гале посчастливилось ехать в кабине. Ящик был разделен на 2 неравные части: в большей сидело 5 человек; в меньшей – Толя и я. Мы шутили, что волей случая провели вдвоем 3 часа отсидки почти карцерного типа. Память о наших разногласиях делало это тесное соседство напряженным… Двадцатый век. Семь советских туристов, старших и прочих инженеров, граждан космической державы, возвращается на работу после законного отпуска – и не в собственном автомобиле, не в автобусе даже, а тайком, согнувшись в продовольственном ларе, как преступные мыши.
Почему? – Ответ простой и понятный: «Потому что автобусы здесь не ходят, а перевозить людей в грузовых машинах запрещает ГАИ». И некого обвинить, потому что ГАИ права, и руководители автопарка правы (дорога здесь еще не в порядке, не достроена), и строители, наверное, правы. А парадоксальность нашего ящичного положения все же не исчезает.
Мы трясемся вдвоем в тесной конуре не более квадратного метра. Уже давно стемнело, и в щель, оставленную нам для воздуха, иногда заглядывают черные склоны с лунным светом. Мы молчим, но мысленно я продолжаю возвращаться к своему вопросу: «Почему же Толя не замечет этой парадоксальности? Почему он воспринимает ее как должное? И почему я не нахожу общего языка вот с такими людьми, лидерами неформальных групп? Мы пробыли вместе целый месяц – теснее общение трудно придумать, но от этого ближе не стали».
Косноязычно завязывается разговор. Сначала о дорогах, потом о строительных отрядах. В этой тесной и темной клетушке прямо тянет на откровения. И я рассказываю о своей отрядной работе – и в целинных коммунах, и в строительной коммуне студенческого общежития, и вообще о своих поисках коммунизма, о поисках и разочарованиях. Как-то монотонно рассказываю, благодарный Толе только за то, что он не обрывает и позволяет мне еще раз упрямо подтвердить, что все отрицания и утверждения дались мне совсем не просто, и совсем не от злобы, что за ними много пережито.
И я благодарен только за то, что он молчит и, возможно, слушает, благодарен за надежду, что, может, услышит…Но вот и Зыряновск. Приехали. Конец.
«Алтайский дневник» был напечатан сразу, в сентябре, и уже осенью прочитан нашими друзьями. Мы получили два отзыва – от Олега, который назвал себя здесь Корнилом, и самого Толи. Обa эти отзыва я привожу как приложения.
Стр. 114 – «Благородство силы всегда вызывает чувства симпатии и уважения. Наиболее восторженные натуры доходят до обожания. При добровольном изъявлении подобного «силач» качественно выше, особенно, если он выделяется на ровном фоне инертности, и, естественно, такое полезное для всех предводительство незаурядного человека вызывает благородный отклик в зрячих сердцах. Алгебраически неизбежно, что в любом объединении выявится личность, чем-то в конкретно общежелательном смысле богаче или сильнее других. В данном случае – опыт, закалка, решительность, неутомимость Толи.
Не оценить это, «не опереться на его великодушную руку» - значит признать уязвленным свое мужское самолюбие. И, чтобы это простреленное самолюбие не висело окровавленным комом над сознанием, надо дополнить организационные и проводниковые усилия главного «вождя» (всегда презирал и исступленно топчу это олигархическое слово и стремглав соединяюсь с Виктором в рассуждении об изначальной богоносительной морали /женщин/ и жалею большинство из них за бездумное коронование грубого мужланства, заставляющего их забыть, что только так и должен поступать любой, не только «настоящий», мужчина по отношению к возвышенному), какими-то другими чертами и поступками, которых нет у возглавителя. Тогда компания выглядит не кометообразной волчьей стаей…
При такой взаимозависимости и взаимополезности исторический взгляд на природу власти меняется. Животное покорство, страх и обожание возникают в нас тогда, когда мы сами абсолютизируем силу, наиболее нечеловеческое, недуховное в его природе, и перестаем считать свои достоинства соразмерными этому феномену.
стр. 104-136. – Грустное скандирование: 10 лет назад, возвращение к знакомой тропе; встреча самоуверенных, быстроногих, хохочущих молодых людей, которым так далеко еще до дряхлости, болезней, разочарований... - Неужели уже загнивание всего состава: рассудка, остова, привычек? – Как будто 10 венцов огромного сруба за 10 сезонов работы взвалили себе на плечи...
стр. 135-136. – «Ящичный комфорт», как торжественный апофеоз, максимально ублагостил сибаритские амбиции ведущих советских инженеров в их отпускной кампании. Слава новым Диогенам, уже не жалким одиночкам, а, по крайней мере, взаимотерпимым собеседникам без материального рвачества: деньги на бочку! …Деньги с верхнего донышка сгреб шофер?
Корнил. 19 ноября 72 г.
Предварение: Реакция Толи на дневник оказалась очень острой. Такой пристрастности даже я не ожидал. Лиля была обижена, что Толя высмеял нас совместно, отбросив ее многократно выраженные восхищение и признательность. Я же в основном был обрадован тем, что Толя все же заговорил, да еще как! Сюда же примешивается чувство стыда за недосмотренные хвастливые или самонадеянные фразы (как себя ни одергивай, не всегда это удается), за невольно обидные слова.
Однако, думаю, нет смысла оправдываться и снимать с себя вину, потому что, во-первых, по большому счету Толины обвинения несправедливы (нет неуважения к ребятам и к нему самому, нет желания произносить нравоучения, а тем более, насильственные проповеди), а, во-вторых, вина, конечно, есть (всегда есть что в себе исправлять и «совершенствовать»). Наконец, есть несомненная вина – в существовании самого дневника, где описываемся жизнь ребят без их предварительного согласия. Тем более, что эту опасность я сознавал заранее и надеялся ее избежать, не трогая ничего лишнего, кроме двух тем: 1) мировоззренческие споры, вернее, невозможность такого спора с людьми традиционных взглядов; 2) быт туристской коммуны.
Я был готов к тому, что Толя может обидеться, но если обиделись Галя и Володя, то, значит, свою задачу (не трогать лишнего) я не выполнил, и потому очень виноват. Отчасти это можно исправить, изъяв дневник из чтения лиц, непосредственно знающих Галю, Толю и Володю и, конечно, закаявшись на будущее от повторения такого «бытописательства».
Я перепечатываю отповедь Толи без всяких изменений, ибо точность считаю единственным достоинством в этом деле. Единственное, что я позволил себе – это поставить звездочки в тех местах, где Толя, цитируя мои фразы, невольно их искажает и передергивает. Кроме того, я изменил прозвище, которым он меня награждает, но так, чтобы отповедь не потеряла силы в своей оскорбительности... Когда-то я признал, что не вижу ничего худого в образе жизни и мыслях простых людей – обывателей, мещан, буржуа-горожан, что презрение к ним – незаслуженно, и потому мог бы гордиться таким прозвищем. Этим Толя и воспользовался, сводя все прежние дискуссии в свод «Мыслей» Мещанского… Все же остальное передано дословно.
«Чтобы усвоить коммунизм в действии, любому из нас достаточно пойти в турпоход...»(Мещанский, «Мысли»)
Уже первые строки «Алтайского дневника» 1972 (Далее – АД) дают основание полагать, что перед нами весьма значительное произведение, написанное мудрым пером, широко и вдохновенно, с глубоким проникновением в тайны человеческих взаимоотношений, с тонким философским исследованием разнообразных сторон жизни, явлений природы, истории России.
Угадываемая грустная безнадежность и завидная терпимость, с которыми автор предлагает доступным ему «твердолобым», «упирающимся перед мыслью», - основные положения своего могучего труда, истинного кладезя знаний и опыта; форма повествования, при которой на незатейливую бытовую нить, трогательную местами до слез («много спала», «надоела тропа», «думала о детях», «сажусь на пятую точку» и т.д.) нанизаны крупицы мудрости, поистине бесценные и бездонные, психологически утонченные, исторически верные и значительные («до чего же много временного, брошенного», «как будто листаешь всю страну», «свою долю несли, не отставали», «было в такой правоте что-то историческое» и т.д.) – позволяют предполагать, что и на этот раз радость по поводу собственного просветления и озарения нисходит от семьи Мещанских – людей незаурядных, скромных, целеустремленных, богатых на мысли, даривших и ранее нам незабвенные и замечательные строки.
Это и неудивительно. Кому, как не им, ясно сознающим свое превосходство в общественно-социологических и гражданственных вопросах («Уральский дневник»), нести знамя Просвещения и Правды.
С волнением знакомимся с историей «дикой туристской группы», отправившейся в горы Алтая с мыслями о радостно-братских отношениях в дружеской компании, ожидающей восторг «туристского слияния с природой» (Мещанский, «М.»), с неослабным вниманием наблюдаем воодушевление при виде «умопомрачительной» природы, сколачивание «крепкой общины одних интересов и единых желаний» (АД, стр. 112), выявление «сильного мужчины» в трудных условиях при «явлении женского обожествления» оного (АД, стр. 114), растущие антагонизмы и углубление взаимотрений, накопление невысказанного, постоянное приглушение опасности споров, постепенное «разложение маленькой коммуны», когда «современная подкладка … психики уже просилась наружу и бунтовала»* (АД., стр. 130), с печалью отмечаем обозначившиеся, наконец, несовместимость и противоположность членов общины по своим устоям; взглядам на мир, общую жизнь (!), семью, высшие ценности (АД, стр. 129)*.
Живой, самобытный язык, глубокое содержание, оригинальная форма, высокая нравственность и поучительность – отличительные черты произведения Мещанских.
«Трудности общения каждого с природой были во много раз слабее трудностей и опасностей внутренних отношений» - читаем мы уже на первой странице АД и поражаемся необыкновенной проницательности и исключительному пониманию ситуации авторами.
Ничто не ускользает от внимательнейшего взора авторов, любое движение души и тела исследуемых членов общины находит отражение во вдохновенных строках, истолковывается, анализируется и изучается. Ум генерирует аналогии и параллели, сравнения и заключения. Власть и массы, мужчина и женщина, коммунизм и община, буржуазная* демократия и советская власть, прогресс и отсталость, Александр Невский и бедные ойроты-алтайцы – мысли лезут одна на другую на фоне милой природы и чудесных гор, образуя замечательную и стройную кучу во славу Разума и Справедливости.
Согласно Мещанскому, «попадая в лес, мы немедленно восстанавливаем отношения древнего коммунизма» (М.), немедленно наступает душевная, братская обстановка при всеобщем удовольствии и взаимной заботе, немедленно следует приступить к «свободному» распределению взятых продуктов. Всем вволю сухарей и сахара! Чтобы на практике торжествовали «принципы уравнительного, бедного коммунизма»*, в подтверждение могучей теории Мещанского. Руководитель же «общины», не понявший «прелести временного коммунизма и его преимуществ» (АД, стр. 9), не давший расцвести «древнему коммунизму – просто-напросто «упрямец и Бурбон»*. К несчастью*, именно «упрямцы всегда делали погоду» (АД, стр. 11). Черные страницы* в истории общины связаны с введением принципов «казарменного коммунизма», включающих в себя ужасные поочередные дежурства на кухне с ранней побудкой и трехразовым мытьем посуды.
Тем не менее, тов. Мещанский, этот «страдающий слабый, вызывающий в лучшем случае только жалость»* (АД, стр. 126) человек, «ценой больших усилий»* прошел сквозь горнило испытаний, вкусив на практике смысл леденящих душу слов: дисциплина, нормирование, регламент. Апофеозом страданий, выпавших на его долю, явилась поездка длиной в 380 км в продуктовом ящике, дабы уберечься от взоров ГАИ и пограничников. Несчастный, скрюченный в ящике, но не сломленный «гражданин космической державы»* - таким проступает Мещанский со страниц дневника.
Цепь трудностей, те усилия и затраты «ради сохранения целостности общины», «официальное племенное собрание с персональным вопросом в повестке дня» (АД, стр. 16), «попранное чувство равенства» при развитом чувстве гордости не смогли не сказаться на душевном и психологическом настрое членов общины. «Мы пробыли вместе целый месяц, но от этого ближе не стали». (АД, стр. 136) – заключают в тревоге Мещанские.
Вызывает некоторую жалость, что это тонкое, глубинное исследование коснулось лишь жизни маленькой коммуны – частного случая всего разнообразия проявлений «обыкновенного коммунизма», в котором «мы буквально плаваем» (М.). Можно порекомендовать Мещанскому; такую обширную область для ищущего ума, как наша Московская баня, где проявление черт коммунизма значительно рельефнее и даже, можно сказать, обнаженнее. Своеобразный уклад, оригинальные товарные отношения, демократизм, определенная иерархия при поддаче пара – это ли не обширная и благодатная нива для исследований…
Одной из замечательных граней дарования Мещанских, засверкавших и на этот раз в АД, является глубокое понимание экономической и политической реальности современного мира. Достойна восхищения простая и вместе с тем емкая и захватывающая формула счастливого устройства жизни*, которую они разработали* и предлагают* неосведомленной аудитории – «буржуазная демократия + свободная экономика американского образца* (АД, стр. 112). Приходится лишь поражаться и удивляться позиции «твердолобых», цепляющихся за догмы и еще непонятно за что перед неотвратимым натиском «западноевропейской идеологии действительного коммунизма» (М.), защитником и носителем которой в наших жутких* феодальных условиях является тов. Мещанский.
Порой проявляется усталость и даже отчаяние («Я не удивляюсь непониманию того, что...», «я уже не удивляюсь нежеланию отойти от сталинских официальных догм…», «я устал себя спрашивать», «становлюсь фаталистом» (АД, стр. 127), еще очевидно, что «далеко до ясного понимания многих вопросов» (АД, стр. 129), но вновь и вновь при неблагоприятнейшей обстановке непонимания и подозрительности окружающих, рука берется за перо во славу «истинного коммунизма», корни которого кроются в сегодняшнем капитализме» (М.), в надежде на слабый отзвук аудитории. Но кто способен хоть к какому-нибудь «движению мысли»?!* В туристской общине лишь редкая возможность услышать «пересказы забавных предположений различных историков» (АД, стр. 121) и только, а в основном* - «ненависть к людям иных взглядов» (АД, стр.127) – к пламенным революционерам* Мещанским - росткам будущем всеобщей братской буржуазной семьи.
Нести бремя «лояльной оппозиции» и «активного консерватизма», брать на себя труд писать, печатать* и распространять* СЛОВО – в тяжелейших условиях официального непризнания с единственной целью внедрить* свою истину в бараньи* головы читателей – пример большого, гибкого ума, любвеобильного к людям сердца и общественного мужества.
Вновь и вновь хочется перечитывать чудесные страницы «Алтайского дневника», смело и принципиально детализирующие* убогий* душевный мир членов исследуемой общины, решительно и глубоко перекапывающие пласты истории, рисующие мрачную* реальность сегодняшнего дня и перспективы светлого буржуазного далека.
Сквозь тьму всеобщего незнания и глупости молочным светом пробиваются снежные вершины Алтая, над которым витают пронзительно чистые и непогрешимые лица Мещанских.
Все на Алтай, друзья! А. октябрь 72 г.
Особенно рада была появлению Толиной отповеди Галя. Она почему-то была задета больше всех. Володя был в стороне и только удивлялся нашим обидам. Вину свою я признал, дневник из общения изъял и со временем получил молчаливое прощение, но холодность в общении осталась и усилилась. Ребята так и не посмотрели наш алтайский диафильм.
Немалую часть нашей жизни заняли переживания по поводу отношений с туристскими друзьями, догадки о причинах охлаждения. Толина отповедь – это единственный голос «той стороны», единственный документ, позволяющий понять, почему мы неудобны для друзей… Постоянное давление, демонстрация своего превосходства, хвастовство под личиной скромности, самоутверждение за чужой счет… все это понимается с трудом… Наверное, все это очень неприятно, но как себя вести иначе? Не думать, не толкаться со спорами? Нивелировать себя? Как найти необходимую меру?
Мы тоже оказались достаточно глухи к словам Толи и друзей и неспособными к анализу и практическим выводам. Мы тоже не меняемся…
Еще отповедь Толи интересна отражением наших споров. Внешне он мне не возражает, оставаясь на позиции простой стойкости («доказать не могу, но не согласен»), а на деле – спорит. Но спорит по-своему, ни аргументами, ни логикой, а юмором, своеобразным доказательством от противного, приведениям к «нелепости». Но поскольку с его точки зрения, простой нелепостью является признание прогрессивности капитализма, сближения последнего с идеалами свободного коммунизма, коммунизма в обычной жизни, и другие непривычные положения, то и задача у него оказывается очень легкой (очень часто я caм иду навстречу такому «обострению положений»). Принять же мой способ – отказ от любых априорных принципов, поиска ответов лишь в реальной жизни, он не хочет (а может, не может), и отбрасывает. Получается диалог глухих.
Мне это кажется типичным примером.И еще раз подтвердился старый вывод о бессмысленности не только пропаганды, но даже частных споров, если нет у оппонентов, изначально, какой-то общей платформы, общей цели и стремления уяснить самим себе неясное и придти к истине… Если нет изначального сомнения, вопроса у обоих. А такое первое сомнение может появиться у человека только при личном столкновении с жизнью принятой им точки зрения. Кажется, что у людей, придерживающихся официальных взглядов, такое столкновение с действительностью должно происходить очень часто. Но если человек внутренне настроен на «верность идеалам», если его внутренняя установка направлена на преодоление, объяснение и устранение таких противоречий, то никаких кардинальных сомнений у него не появится и разговаривать с ним диссиденту будет бесполезно. С таким человеком можно лишь совместно жить, сосуществовать или даже дружить, но не спорить. Дразнить спорами – бесполезно и даже вредно, поскольку они еще больше усиливают непонимание, раздражение и рознь.
Так у нас получилось с Толей. Чем больше я приводил аргументов, чем сильнее были доводы, чем прочнее чувствовал себя в логическом споре, тем больше крепло у Толи желание духовного сопротивления этому идейному диктату, тем сильнее было его желание обвинить меня в высокомерии, желании поучать, стоять «выше простых смертных», вбивать в «бараньи» головы… Таким оказалось восприятие моих попыток достичь взаимопонимания. Можно ли себе представить больший провал?
Нет, на споры и такие разговоры я больше идти не буду. Алтай вышиб из меня последние остатки пропагандистского экстремизма. Но, может, эти обидные неудачи –лишь мой личный опыт, из-за персональных недостатков? Не думаю. Уверен, что подобные «сбои» происходят в контактах и других подписантов в общении с «простыми советскими людьми».
Но что это за рекомендация: ни с кем не спорить, не навязывать никому своих идей, не «просвещать» и не пропагандировать? Не похожи ли такие рекомендации на совет – не разговаривать? Не существовать? Что же остается?
А остается одно: просто жить и работать – но не как «все», а согласно своим убеждениям и своей совести, т.е. поступать в обычной жизни так, как поступали подписанты в защите прав. Вот и все.