С нашей последней встречи, этих трех разговорных часов по городу, я вернулся домой разбитым физически и морально. Ты встретил меня как врага и точно так же распрощался – пожеланием больше не встречаться. Видимо, так оно и будет.
А это письмо – первое и, наверняка, последнее, ибо повторных ты читать не будешь. Как и встреча, так и письмо останутся без ответа, и потому с ними рвется всякая возможность прямой связи. Мы как бы «исчезнем» друг для друга. Но раз уж я взялся за объяснения, то нужно довести их до конца – пока не будет утерян последний, самый ничтожный шанс на взаимопонимание.
Расставаясь с тобой, я остро ощутил свою беспомощность и бессилие. Это чувство мне приходилось переживать не раз, и каждый раз – очень тяжело. Бессилие сломить равнодушие к комсомолу у ребят в школе... Бессилие убедить свою группу в институте не вынуждать меня на приписки в журнале посещений занятий, а вместе ходатайствовать о свободном посещении лекций... Бессилие доказать правомерность своих сомнений преподавателем марксизма-ленинизма... Бессилие в защите своего права оставаться нормальным комсомольцем и одновременно сверять истину своих убеждений с правдой жизни... Бессилие применить свои знания и разум в производстве, доказать необходимость очевидных перемен вопреки устоявшимся традициям и привычкам начальства. Наконец, бессилие доказать ненужность личного принуждения и утвердить свое право на свободу местожительства и работы. Последний раз такое бессилие я испытал шесть лет назад. И вот вчера оно пришло вновь.
Бессилие что-то сказать внятно, объяснить другому. Говорится много слов, но это – лишь сотрясение воздуха, собеседник не улавливает смысл, а думает совсем о другом, различая в словах твоих какое-то другое значение, вкладывая в них иное содержание и делая, как в дурном сне, противоположные выводы. Каждый – о своем. Диалог глухих.
Я был инициатором нашей встречи, и потому вина за ее неудачу лежит целиком на мне. Надо было заранее обдумать, что у нас может быть общего, какие можно предложить за общую основу слова-понятия. А уж потом разговаривать. Ведь нас очень многое объединяет: общая вера в человечество и гуманизм, в прогресс техники и свободы, отрицание войны и расизма, мировоззрение материализма и истмата: «бытие определяет сознание», вера в естественность коммунистических отношений и их торжество в будущем. Нас объединяют также и человеческие качества: равнодушие к карьере, доброе отношение к людям (если забыть об искажающих влияниях идеологии), не затертая совесть, жажда правдивой и идейной жизни. Нас объединяют даже твои убеждения – ведь мне они знакомы до мелочей по собственным убеждениям 10-летней давности.
Разделяет же нас лишь одно: твое отрицание права людей на свободу мнений, на их развитие и изменение в ходе жизни. То, что выработал Ленин в 1922 г. – вот неизменная основа, сомнение в которой есть отступничество и предательство, страшнейший смертный грех, ставящий человека в разряд врагов, будущих трупов (сперва политических, а потом и физических). Этот принцип заранее, загодя вынуждает мысль не искать истины, а работать только над примирением фактов с «основой», работать над созданием таких искусственных представлений о жизни, которые бы не были в противоречии с официальными идеями. Конечно, при достаточном желании и способностях, можно выработать удовлетворительную модель такого рода. И этим занимается очень много людей – большинство из инстинктивного стремления к спокойствию и карьере, немногие же исключения – принципиально, из желания во что бы то ни стало сохранить в неприкосновенности «идеалы отцов». Ты из последних! Но в обоих случаях результат один: торжествуют официальные «идеалы», спокойно и сытно течет жизнь их охранителя, страдают же только научность убеждений, правда жизни, благо людей.
Ты мне говорил: «Закон перехода от капитализма к социализму, в котором мы живем – также несомненен и научен, как закон падения всех тел на Землю». И мне вспоминаются убеждающие слова одной девушки, бывшей комсомолки и моей сокурсницы по МВТУ, а ныне – баптистки-адвентистки: «Бытие Бога так же несомненно и очевидно, как и существование всего мира вокруг нас – и только духовно слепым и извращенным людям не открыта эта очевидная истина».
Однако законы Ньютона не могут быть открыты таким образом. И утвердилась они в веках отнюдь не тем, что были объявлены неприкосновенными идеалами, сомнение в которых равносильно предательству и смерти, а напротив – беспрерывной критикой и сомнениями, бесконечными проверками и подтверждениями. И именно в этом их научная ценность. – Не в запретах на сомнение, а в беспрерывности сомнения. И 300 лет сомнений в законах Ньютона отнюдь не были бесплодными и отнюдь не помешали успеху науки. Без этих сомнений и поисков не была бы возможна теория Эйнштейна, фактически отменившая законы Ньютона в общем случае. А неэвклидова геометрия? А споры интуиционистов и конструктивистов? – Сколь плодотворны сомнения в основах самой точной и самой научной науки – математики!
Наука невозможна без сомнений. Но также невозможны и правильные убеждения без непрерывных проверок, без изменения их в соответствии с истиной жизни. А вот религия, напротив, не может смириться с ревизионизмом ересей, и борется с вольнодумством в течение тысячелетий, долго и упорно. Сами классики марксизма-ленинизма отнюдь не являют собой примеры жертвенности «идеалам отцов». Маркс и Энгельс изменили даже идеалам своей молодости: из идеалистов и демократов они стали материалистами и коммунистами. Их убеждения менялись и развивались, словно живое дерево. И Ленин отнюдь не следовал идеалам своего отца, народного учителя и демократа, завоевавшего своим трудом сыну дворянское звание. Мало того, разве не Ленин уничтожил, когда пришло его время, всю буржуазную демократию (т.е. духовных наследников его отца)? Разве не Ленин преследовал террористов-эсеров – идейных наследников своего старшего брата Александра?
Правда, в отличие от Маркса с его девизом: «Подвергай все сомнению!», Ленин выдвинул догму ортодоксальности, т.е. беспрекословной верности учению марксизма и этим, по выражению К.Каутского, основал в России «новую религию», хотя сам не раз менял положения марксизма в зависимости от обстановки. Что ж, нам молиться теперь на этот завет Ленина? И изменять жизни?
Как бы ты ни возражал, но поклонение любой догме или «закону» (какой бы великий человек его не провозгласил), охрана идеалов от сомнений – есть вид религии и мертвечит нашу жизнь, убивает в ней мысль и творчество, вынуждает топтаться на уровне отца-основателя.
И как бы ни верили сами вероучители в истинность своих собственных положений, в их благость для всех людей, сегодня это не освобождает нас от долга мысли и действий ради новой мысли. Ибо сегодня старое учение уже устарело, оно живет тупой приверженностью фанатичных учеников, которые проводят его – не в угоду жизни, а в угоду лишь «целости идеалов», не ради людей, а ради «учения». Проводят жестко и непримиримо. Словом и делом. Радио и лагерями. Так что инакомыслие, сомнение и наука в стране влачат жалкое существование.
Защищая догмы (звучащие красиво и человеколюбиво) охранители традиций на деле предают человечество и его интересы. Сталин и Мао – их самые яркие представители. К сожалению, в числе этих фанатичных человеконенавистников находишься и ты! Об этом трудно говорить, помня о том, как ты любишь сына, или как воодушевлено играл с моим Темой. Но все же это так. Миллионы погибших и высланных интеллигентов, а за ними – миллионы самой ленинской партии, миллионы погибших в ссылке крестьян, миллионы погибших солдат в войне по вине Сталина, миллионы заключенных строителей на стройках коммунизма, тяжелейшие материальные лишения и духовное молчание, постоянная отсталость страны и воспитание врагов в своих соседях (залог будущих кровавых войн) - это все, по твоему выражению, - некоторые трудности, издержки великого строительства коммунизма. Это не преступления, а некоторые ошибки некоторых лиц. И когда Мао удастся все же уничтожить половину населения, ты и тогда, возможно, скажешь: некоторые ошибки и издержки рождения в муках великого будущего. Да и чем Мао хуже Господа Бога, затопившего землю, чтобы спасти одного праведника? – «До основания все разрушим... и новый мир построим!»
Логика такой идеологии принуждает тебя быть последовательным и рвать отношения с реальными людьми, со всеми бывшими товарищами, кто начал самостоятельно мыслить, кто посмел усомниться. Эта логика заставляет тебя оказывать на близких уже отнюдь не идейное давление, стараясь удержать их в «лоне церкви, то бишь, идеалов». Эта же логика может заставить тебя в будущем сотрудничать с известными органами – а разве не обязан ты охранять «идеалы», и разве не будет непростительным буржуазным слюнтяйством не воспользоваться в этой борьбе (охране) «самым острым оружием рабочего класса»?
Но история религий показывает безнадежность подобной инквизиции. Ни физическим воздействием, ни моральным запретом не остановить разбуженной мысли. Ей можно противопоставить только другие идеи, не менее смелые и глубокие, идеи, способные выдержать испытание сомнением.
Я оставляю за собой право надеяться, что интересы людей (реальных, а не абстрактно классовых) возьмут в тебе верх над интересами охранения неприкосновенности «отцовских идеалов», какими бы дорогими они не были. Силой и нетерпимостью (а это одно и тоже) – идеалы не защитишь!
Естественно, что ты с этой возможностью не согласишься. Изменить взгляды не сможешь – годы не те. И в том нет беды. Я не хотел и не хочу тебя убеждать, и совсем не в этом моя неудача. Мне известны многие верующие – и они хорошие товарищи для атеистов. Моя неудача в другом, в том, что ты так и не захотел жить с людьми, принимая их священное право на самостоятельность убеждений. Ты оказался много догматичней нашего ЦК, который все же живет в дружбе с компартиями иных убеждений и подчеркивает их равноправие и самостоятельность.
Возможно, наша встреча была более вредной, чем полезной. Столкнувшись с сильным «ревизионистом», ты еще раз укрепился в мысли о своей теоретической слабости и, следовательно, в «бесплодности споров» (т.е. в бесплодности надежды перетянуть собеседника на свою сторону). Но я совсем не пытался играть в слабость и завлекать тебя возможностью победы в споре. Отвечал прямо и откровенно, как мог, ничего не скрывая. А что скрывать? – Ведь ты мне не враг. И потом, ты мне казался достаточно сильным человеком, у которого сила идей противника только увеличивает жажду достойного отпора. Но, видимо, это не так. Сознавая свою теоретическую слабость, ты неспособен бороться идейно и потому просто требуешь: «Все или ничего! Или вернись к идеалам – или ты – враг. Жизнь покажет!» И «жизнь», действительно, может показать – исключением, увольнением или еще более действенными мерами известных учреждений (медицинских и гражданских). «Черт с ними – со знакомыми, друзьями, родными и близкими, раз они усомнились в идеалах и заразились мышлением! Да здравствуют заветы отцов, святые и нерушимые! К черту всех вокруг! Да здравствует светлое будущее! (Правда, неизвестно, будет ли оно)».
Мы, демократы, совсем не заинтересованы в том, чтобы перевоспитывать всех людей только на свой образец. Демократии нужны люди разных убеждений, в том числе и верующие, в том числе и коммунисты. «Наука и демократия» - этот старый лозунг Тимирязева сегодня оживает. Наука невозможна без инакомыслящих. Демократия обеспечивает их сосуществование. И совсем не нужно отказываться от коммунистических убеждений, если они есть. Но от нетерпимости, от человеконенавистничества в теории и на практике, от деления людей на верных идее и неверных врагов, от бессмысленной злобы к людям и бессмысленного охранительства догм – отказываться необходимо!
Конечно, на ближайший период «жизнь», наверное, покажет нам твою «правоту» - репрессии судебные и внесудебные имеют свойство наводить вокруг молчание, принуждать к принципу: «работай и никуда не суйся», но по большому счету жизнь, несомненно, покажет, что без терпимости, без демократии – невозможны ни наука, ни прогресс, ни свобода, ни счастье людей (т.е. социализм не в сталинском смысле), ни величие страны!
Я высказал свое мнение, зная, что это мой последний и ничтожно малый шанс, и все же... я всегда буду рад с тобой встретиться».
P.S. Ответа я не получил ни письменного, ни устного. За протекшие годы мы виделись несколько раз, но уже как мало знакомые люди. Мы разошлись.