Суд еще не разрушил моих надежд на диссертационную защиту, на научную судьбу. С.В. говорила, что через три месяца можно подавать просьбу о сокращении срока наказания ввиду «хорошего поведения», но, даже если она не будет удовлетворена, то сам Юрий Иванович, т.е. КГБ, рекомендовал мне настоятельно просить о снятии судимости. И тогда уже в декабре у меня будут «чистые» анкеты и можно назначать день защиты. Хуже, если не снимут судимость и придется ждать полтора года – материалы устареют, и придется снова возиться с переделкой уже надоевшего, неразвивающегося текста (служба у меня уже другая).
Я продолжал махать веслами. Сразу после суда, в мае, сдал кандидатский экзамен по диссертации, а в июне – экзамен по политэкономии (два других были сданы раньше). В совхозе заработал хвалебную характеристику, на основе которой просил начальство написать ходатайство о сокращении срока наказания (по совету С.В.), но получил отказ. Дирекция института не могла решиться на столь «опасный» и «ответственный шаг». Что ж…
Осенью я окончательно исправил текст работы, перепечатал и даже переплел (и зачем столько денег ухлопал!). Оставалось только ждать.
Кажется, в августе прошел суд над Якиром и Красиным. Задуманный грандиозно, с сотнями свидетелей и целой бригадой следователей, этот «большой» процесс прошел серо и бесцветно, без общественного внимания, без свиста и гвалта. И хоть обвиняемые признавали свою вину и подтверждали все, что угодно: связи с НТС, чужие деньги и пр… - в конечном свете и это дело свелось к «мелкому» процессу.
Приговоры были мягкими. После пресс-конференции по телевидению, где осужденные публично покаялись перед миром и советским народом, им вообще сняли тюрьму и отправили в трехгодичную ссылку: Якира – в Казань, Красина – в Калинин. Уже в конце года по выходным дням их стали видеть в Москве. ГБ выполнила свои обещания. Ну и хорошо…
Почти успокоенные, с радужным ощущением, что главные пороги уже позади, мы с Лилей отправились в давно мечтаемое двухнедельное путешествие по Крыму, используя мои накопленные в совхозе отгулы. Возможность гуляния по Крыму, официально числясь на исправительных работах, мне доставляла особое удовольствие. Слайды от этих двух недель дали материалы для серии из пяти диафильмов, которые стали как бы итогом окраинного тома.
По возвращении меня снова отправили на работу в совхоз. Видно, начальству понравилось иметь работника на таком положении: посылать его, куда и насколько надо
Солнечным осенним днем, копаясь на морковном приокском поле, я был окликнут неожиданно материализовавшейся здесь Лилей. Она примчалась за полторы сотни километров от Москвы, только чтобы сообщить, что был обыск у нашего знакомого,(назовем его Женей), изъято много самиздатской литературы, в том числе и моей, а главное – записи и дневники ужасающей подробности. А все это подтверждается на допросах его свидетельскими показаниями. Говорила Лиля торопливо, чтобы успеть обернуться этим же днем в Москву, не более 20 минут, и убежала… Она приехала потому, что боялась: заберут, а я ничего знать не буду. Ну, положим, ареста не будет, я уверен, а вот возможные показания на меня Жени – это очень плохо, гораздо серьезнее показаний Красина о несчастном фотоаппарате. Здесь были и Хроники, и диафильмы и другое…
И все же теперь, после майского суда, мне уже не было страшно. Было только обидно за очередное препятствие к защите (вряд ли теперь мне отменят судимость), но больше было сочувствия к Жене и его жене: и их теперь затрясла пороговая лихорадка. Нам-то, со столь давней привычкой – много легче, а вот им-то в первый раз – каково сразу попасть в такое тяжелое положение. Как же он мог так беспечно вести свои дневники и записи? Пожалуй, именно беспечность, отсутствие тревоги за судьбу людей, которые невольно доверяли ему свои секреты, - я ставил ему в вину. Поведение же после обыска на допросах было понятно – действовала инерция шока и растерянности. Первый раз и сразу 11-часовый допрос. Разложенные на столе собственные записи и картотека с фрондирующими записями типа: «Сегодня встречался с...»; вели «контрреволюционные разговорчики», «опять занимались антисоветчиной» и т.п. Какие еще нужны улики и доказательства?.. Тоскливое ожидание ареста… Катастрофа... И отсутствие заранее продуманной линии поведения (если бы он думал, то всех этих «улик» просто не было бы – но в том-то и дело, что он не видел опасностей, считая, что сначала должны взять, по крайней мере, Сокирко, а уж потом… Иначе где же справедливость… Но у карательной машины свои понятия о справедливости и очередности...)
Растерянность и заставила Женю подтверждать свои записи… Только потом, немного освоившись, он стал вести себя более разумно, брать назад некоторые свои показания, отрицать справедливость своих ироничных записей… Но в целом, было уже поздно: по его показаниям начали вызывать на допросы его друзей и знакомых. Такова цена беспечности. Что с того, что в будущем Женя станет более осмотрительным. Такая цена за первоначальный опыт – слишком велика.
Кстати, упомяну и о моих разногласиях с друзьями в оценке поведения Жени на тех допросах. Мне говорили: «Он совершил предательство, почти донес на друзей из-за трусости... И как же ты можешь знаться с ним, рискуя повторением такой же ситуации, рискуя безопасностью не только своей, но и остальных? – Во всяком случае, мы не желаем видеться с ним в вашем доме…» Это был почти ультиматум!
Но мне было важно выстоять и здесь, сохранить собственное мнение. Ибо я чуял и здесь экстремистский дух нетерпимости. Время, конечно, сгладило углы, мы продолжаем дружбы семьями, но даже сейчас мне приходится специально заботиться, чтобы «разные» наши друзья и знакомые не пересеклись нечаянно в нашем доме. И каждый раз я с грустью думаю, как много в нас еще внутренней жестокости, как мало смирения и понимания, зато р-р-волюцонной страстности – на много веков.
Из показаний Жени и его знакомых следователи начали создавать дело, условно названной ими «Самопал» (кто-то вспомнил, что в давние студенческие времена свою компанию они в шутку так звали за спонтанное остроумие участников. Компания эта продолжала жить и после института, встречаясь друг у друга не только за столом, но и за поочередно подготавливаемыми докладами на «бесконтрольно выбранные» темы. Теперь же им приходилось расплачиваться за такой «самопальный», неофициальный семинар).
Меня вызывали одним из последних, предназначая, по-видимому, одну из заглавных ролей: обвиняя в передаче зловредных Хроник и Самиздата, и вообще в связях «Самопала» с диссидентством. Допрос шел на Малой Лубянке – за тем громадным мрачным зданием на пл. Дзержинского. Допрашивал капитан Трофимов (или «Толик», как фамильярно звали его допрашиваемые, делясь дома пережитым). Своим видом он напомнил мне заводского комсорга, набычившегося от напряжения, но не злого по натуре. Его манера смотреть в упор и пугать глазами казалась мне смешной. Громкие и страшные слова – не трогали. А может, это я изменился за прошедшие полгода? Может, мне помогал лефортовский опыт? Это дело для меня лично было много хуже, а внутреннего спокойствия и уверенности – стало гораздо больше. И не только в опыте дело. Просто я чувствовал, что после неудачи и замазывания результатов процесса Якира и Красина, властям совсем ни к чему ввязываться в новое дело, и заранее выбрал свойственную себе позицию: не отказываться от разговоров и показаний, не скрывать своих убеждений (например, в полезности «Хроники» и Самиздата), но в то же время не давать конкретных показаний, избежать всего, что может быть поставлено в вину кому бы то ни было. Я отказался от чуждой мне твердости и снова приобрел свою голову – отсюда и уверенность.
Приятно, когда принятую позицию выдерживаешь: когда следователь, безуспешно потоптавшись перед твоим категорическим отказом путаться в конкретных датах («Самиздатом обменивался, но когда, с кем и какими вещами – не запоминал, не помню и недостоверных показаний давать не буду под любым следовательским нажимом»), исчерпав свой арсенал угроз (вроде – «в лагере по-другому будете разговаривать») и пугающих взглядов – все же смиряется и начинает писать протокол, как тебе надо.
Да, я мог быть доволен собой, хоть и дал показания по всем заданным мне вопросам и почти не отрицал показаний других свидетелей. Но в одном эпизоде я отступил от своих правил и потом жалел. Подтвердив еще раз свои майские показания о знакомстве с Якиром, я не отрицал, что читал и мог брать с собой самиздатовские произведения и Хроники в его доме. Мне тогда казалось, что после благополучного окончания суда и собственных показаний Петра Ионовича, я не принесу ему вред.
Однако, спустя некоторое время после описываемого допроса, мне рассказали про отрицательную реакцию Иры Якир… Она считала, что появление дополнительных «улик» против отца – «это очень плохо».» А ведь отец ничего о Сокирко не говорил…»
Я был обескуражен – как нехорошо вышло. Ведь, действительно, Петр ничего обо мне не говорил (хотя, может, его и не спрашивали). А я мог бы обойтись без его показаний? При уже зафиксированном Красиным знакомстве Сокирко и Якира, при не отрицании чтения Хроник и Самиздата ?– Связь здесь было чрезвычайно отчетливой. Но, с другой стороны, я мог бы изложить свои показания аккуратнее, снова сослаться на «не помню». Как же это получилось?
Я сам устанавливал для себя правило: показания на кого-либо можно давать только при согласии этого человека (и caм разрешал в деле «Самопал» давать на себя показания). Но в случае с Якиром это требование заменил собственной оценкой очевидной безвредности для него моих «новых показаний». А вот для Иры Якир очевидным показалось совсем иное.
И ведь был уже аналогичный случай, давно, правда, еще в 68 г. Один из моих знакомых, студент, попал в неприятную историю: поделился Самиздатом с другом-активистом и по доносу последнего его вызвали в КГБ: «Откуда взяли Самиздат?» - В ответ он мычал что-то нечленораздельное. Отпустили, чтобы подумал и вспомнил, иначе… Растерянный, он спрашивал меня: «Можно ли ему назвать кого-либо из известных подписантов, кто не скрывает своих связей с Самиздатом? Иначе – исключение из института…» Мне тогда эта просьба казалась вполне естественной, и я пошел к Якиру, но натолкнулся на иную реакцию. Петра дома не было, и я разговаривал с его мамой и женой. «Ни в коем случае – запротестовали они. – На Пете и так навешено дел более чем достаточно»… Мне стало стыдно за свою просьбу. Больше я ни к кому с этим не обращался, предоставил своему студенту право сослаться в случае необходимости на меня. Но он все же выкрутился при следующем допросе, показав на какого-то человека, облик и фамилию которого он никак не может вспомнить… Эпизод закрыли и дали ему закончить институт благополучно. А сейчас, вспоминая тот случай, мне снова было стыдно, что я вновь присвоил себе право решать за Петра Ионовича степень опасности для него тех или иных показаний.
В препакостном состоянии я поехал объясняться на Автозаводскую. Дома были и Валя, и Ира, и маленькая, недавно родившаяся внучка Петра – Наташа, показавшаяся мне удивительно красивым, чуть восточного типа ребенком. Давно я здесь не был, с тех пор, как год назад Валя настоятельно посоветовала мне не посещать их дом.
Подробно рассказал о своем последнем допросе, винился, говорил, что прямо на Петра Ионовича я не показывал, а лишь косвенно: на квартире Якира читал Самиздат и Хроники и брал с собой. На удивление, они обе отнеслись ко мне с мягким пониманием, о вреде моих показаний не говорили, а больше рассказывали о здоровье Петра Ионовича.
Так был закрыт этот эпизод, и я мог считать себя прощенным. Однако условие: «Не давать вредящих показаний без предварительного согласия», думаю, стало для меня непреложным. Хотя, с другой стороны, технически бывает очень трудно установить, это согласие или нет, и бог знает, смогу ли я в будущем выдержать это правило.
Больше на Автозаводской я не бывал. Наверное, это нехорошо по отношению к Петру Ионовичу, но я и раньше приходил к нему ради чтения, а сейчас, когда «это» исчезло из их квартиры, приходить только ради утешения и навязываться на душевное сближение – не хочется.
В конце 1973 года наступила развязка и в деле «Самопала» - его решили закрыть, ограничившись предупреждениями и административными мерами по месту работы. (По большей части – проработкой на заседании «треугольника» с участием офицера КГБ).
Было такое и со мной. После этой очередной «неприятности» надеяться на помощь того же треугольника института в ходатайстве о снятии судимости было, конечно, нереально. Тем не менее, я выполнил наказ Юрия Ивановича и обратился с такой просьбой в Президиум Верховного Совета: чем черт не шутит, может, там заранее подготовлено такое решение, и может лишь дожидается моей просьбы (весть о «Самопале» могла и не дойти до этого органа). Однако из Президиума я получил лаконичный ответ: «Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости рассмотрено и отклонено», что заставило меня тихо ругнуться – нет, не по поводу пославшего этот ответ, а по поводу Юрия Ивановича, так обнадежившего меня своими многозначными намеками. Надул на всякий случай… Нет, Юрий Иванович не то, что обманул меня, он просто и не подумал обеспечить свое обещание – зачем заботиться об уже законченном деле? А в наших условиях необеспеченное «содействием» обещание не будет выполнено и потому равносильно обману... Я сужу об этом по судьбе фотоаппарата, хоть и опознанного Лилей, но так и не вернувшегося из цепких рук новых владельцев.
После суда над Красиным и Якиром я некоторое время выжидал извещения о возвращении его, но не дождался и начал звонить в Лефортово. Юрия Ивановича уже не было: он отбыл по основному месту службы, а отвечал мне, в конце концов, майор Кислых: «Ваш аппарат конфискован как орудие преступления». Тон его был суровым, и, я бы сказал, - удивленным: «Ему бы радоваться, что не посадили, а он о фотоаппарате печется. Экая мелочность…» Но на меня оттенки следовательских голосов уже мало действовали. Процессуальный Кодекс РСФСР утверждает четко: «Имущество, не принадлежащее осужденному, должно быть возвращено владельцу». Послал заказным письмом в Лефортово уже официальное требование вернуть мне походного товарища, ссылаясь на статьи закона. Но письменного же ответа я не получил. Меня просто разыскал по телефону все тот же майор Кислых. Тон его голоса был много добродушнее: «Вы нам пишете... Но это совершенно невозможно… Постановлением суда по делу Красина и Якира Ваш аппарат вместе с другими орудиями преступления конфискован и реализован. Я сообщаю Вам это совершенно официально, и никакого иного ответа не будет. И не пытайтесь».
Меня поразили слова: «Уже реализован». Это значит, что если мне и вернут что-либо, то только денежную компенсацию – а это уже совсем, совсем не то. Ведь не в 100 рублях дело. Жалко мне было своего друга до невероятности. Особенно широкоформатный объектив «Мир» - отсутствие которого я и теперь остро чувствую (в магазинах их больше не бывает) при съемке тесных улиц старых городов.
Потом С.В. мне объяснила, что намеренно или случайно (мне-то кажется, что первое – недаром Лиле не сразу принесли наш аппарат для опознания), произошла судебная ошибка с этой конфискацией, но чтобы исправить ее – надо пересмотреть решение по делу Красина и Якира. А чтобы добиться пересмотра столь громоздкого дела, надо затратить слишком большие усилия.
Вообще говоря, было бы очень забавно доказать неправильность процесса Якира-Красина – результат работы множества следователей и юристов – хотя бы из-за моего аппарата. Но это требовало бы громадного количества времени и нервов, и я на это не решился. Помирился еще с одним обманом.
Последующие наши годы были много спокойнее. Не стало гор и байдарок. Главенствующей стала тема семьи и шабашки. Не стало прежней близости к «Хронике», но и потерялась надежда на науку. И почему это так связалось?
1974 год мне памятен встречами с районным КГБ, которому я был непосредственно передан под наблюдение («они» так я выразились: «Мы Вас из виду не выпустим»). Первый раз «они» (зам. нач. и непосредственный куратор нашего института) прочитали мне знаменитый Указ-предупреждение об уголовной ответственности за антиобщественное поведение, выразившееся в распространении Самиздата и показе «тенденциозных диафильмов» (отзвук «Самопала»). Подписал и был очень скромен.
Вторая встреча произошла весною, когда я пытался получить в институте характеристику для диссертационной защиты еще до окончания срока судимости. Мое институтское начальство, симпатизируя лично, не могло ничего поделать в таком щекотливом деле без «совета с КГБ», а те пригласили меня самого и поставили условие: «Разорвите все отношения с «нехорошими» друзьями!» - «А что, нельзя видеться с не осужденными людьми?» - «Можно, конечно, но тогда и на нашу помощь не рассчитывайте, а институтские товарищи без нашего поручительства вряд ли Вам поверят» и т.д. и т.п. Разговор окончился ничем.
Однако через некоторое время меня снова вызвали в знакомый закоулок. Теперь хозяева пустынного этажа были необычайно любезны и ласковы. Уже не было речи о том, чтобы я бросал своих друзей, нет, нет, как раз наоборот – надо, чтобы я помогал им избавляться от заблуждений, оберегал от неправильных поступков, налаживал понимание между друзьями и сотрудниками ГБ («Вы же вами этого хотите?»). «И все будет очень хорошо, - уверяли меня любезные, а недавно столь суровые собеседники, - конечно, мы поможем Вам в защите диссертации, не только кандидатской, но и докторской» - и они тут же лезли в стол, чтобы достать эту «докторскую».
Какое удовольствие я им доставил, когда начал давать положительный ответ: «Я согласен беседовать с Вами на любые темы, работать на взаимопонимание, но ... только я не буду скрывать содержание этих бесед от своих друзей. Это непременное условие…» Ах, как не понравилось последнее моим собеседникам: «Ну, это Вы несерьезно, так от Вас все отвернутся…» - «А Вы что, хотите из меня стукача сделать?» - «Фу, какое некультурное слово... Не стукача, а работника идейного тайного фронта. Здесь не в Ваших друзьях дело, они нас и не интересуют, а интересуют нас гораздо более важные, далекие и секретные дела… Ну, Вы понимаете…»
Такой разговор шел минут сорок, пока из-за двери не вышел подслушивающий начальник и не заявил: «Хватит. Дальнейший разговор бесполезен. В лагере он бы по-другому говорил. Можете не возмущаться, мы Вам совсем не угрожаем, а совершите преступление – посадим. И не рассчитывайте на содействие. Никаких защит, никаких материальных поощрений!»
Да, он был груб и откровенен, этот холеный седоватый господин с профессиональными жесткими манерами. Он неприкрыто угрожал – да и чего ему бояться в собственных стенах? Хорошо, что в наше время не все от них зависит…Это была моя последняя встреча с КГБ. С тех пор они меня не трогали.
В моих делах наступила полная ясность. Отныне диссертационные дела я вел чисто механически – чтобы упереться в окончательный и всем убедительный тупик. Когда окончился мой срок судимости, я собрал документы и потребовал «чистой» характеристики, ссылаясь на дух законов: после окончания срока судимости официальные документы не должны его упоминать. Впрочем, результаты моего штудирования юридической литературы по этому вопросу показали вопиющие противоречия в самом законодательстве, с одной стороны, ограниченный срок судимости потому и введен, чтобы оградить человека от позорного пятна в последующей жизни, т.е. не наказывать его на всю жизнь, с другой стороны, другие законы требуют, чтобы в трудовой книжке навсегда записывался срок наказания, чтобы вычесть его из трудового стажа. Также закон не запрещает сообщать о снятой судимости в официальных характеристиках.
ГБ выполнила свое обещание. Когда год назад в наш институт пришел новый директор и пообещал «пробить» запрет на меня, то получил очередной отказ с прибавкой: «Смотрите, даже если вы ему все же дадите положительную характеристику, то все равно этим не поможете». Теперь же мне отказали даже в отрицательной характеристике.
Так и вышло, что полностью выполненная и предварительно защищенная диссертация вдруг пропала, исчезла, была изъята самим составителем. Как-то на днях, случайно, лоб в лоб я встретил своего бывшего шефа и руководителя диссертации. Шеф радостно приветствовал: «Где же Вы пропадаете?» - и выслушав мое краткое объяснение, которое он, наверное, и сам знает, посочувствовал: «А жаль …С мыслью была работа, интересная…» И чего я с ним раньше не ладил?
Сегодня мне кажутся смешными свои волнения о защите, о научной карьере. Сегодняшние интересы тянут совсем к иному, к самостоятельной работе над историей, экономикой, мировоззрением. Ведь жизнь одна! Хватит заниматься ее обеспечением, пора просто жить. А деньги для жизни можно заработать и на шабашке. Были бы руки и здоровье…
Конечно, я не могу сказать, что уже вышел на желанный стиль жизни. Нет, я еще не избавился от страха, и сегодня боюсь при чтении иных книжек, я еще молчу там, где следовала бы не молчать. И все же, мне кажется, шаг за шагом, наступает освобождение. Вот эти откровенные дневники – один из таких шагов. Другой шаг я сделал полгода назад, направив в Конституционную Комиссию свои предложения и поправки к опубликованному тогда проекту Конституции, и, тем самым, раскрыв перед властью и миром свое мировоззрение и свои желания – и этим еще уменьшил в себе область потаенного и страшного (см. Приложение 4). И даст бог, - это не конец в очищении от страха.
Спокойное и мощное течение несет нас вперед. И сладко жить, налегая изо всех сил на весла.