В 1971 году Лиля защитилась, а я перешел на работу в академический институт и получил возможность без особых помех готовить диссертацию по совершенно новой для меня, но давно желанной специальности. Работа меня захватила целиком. Обостренное чувство опасности за полученное место (подписанты в академических институтах гуманитарного профиля удерживаются очень плохо), необходимость доказать свою профпригодность еще больше меня подхлестывали. Я вкалывал как крестьянин в сложных непогодных условиях на своем поле в предвкушении богатого урожая (и не только денег).
И все же главным в эти два года было участие в так называемом «демократическом движении», что для меня лично сводилось, в основном, к распространению «Хроники текущих событий». Конечно, упоминая в этом разделе это знаменитое издание, я буду рассказывать только о своих личных впечатлениях и переживаниях рядового распространителя, нисколько не претендуя на какие-либо общие оценки.
Сразу же оговорю свое понимание двух разных явлений. «Движение в защиту прав человека» у меня ассоциируется прежде всего с подписантством, открытым и легальным, т.е. лояльным противостоянием властям в их нарушениях законов и прав человека в стране. Под более же широким термином «Демократическое движение» в эти годы я понимаю настроения и действия людей, издающих и читающих Самиздат и Тамиздат, в особенности «Хронику текущих событий». Долгое время я считал участников первого движения мужественной элитой, а второго - более робкой основной массы. И не изменил своего мнения. Но было здесь и нечто иное.
В 1968 году подписантство казалось мне преобладающим. Мир делился на подписавшихся или готовящихся к этому или на идейных противников. Потом все изменилось. Число открытых диссидентов резко сократилось до десятков и единиц. Эти немногие выстояли против всех угроз и стоят до сих пор. Теперь на подписи люди решаются, хорошо зная неизбежность «отрицательных последствий», спокойно их переносят и не отступают вскорости, как это было в 68-м. Начал действовать «естественный» отбор действительных борцов за гражданские права. Зато теперешний рост их числа – настоящий прогресс.
Подписанты много раз декларировали свое отвращение к политике и к любым организациям любого толка, но сами были вынуждены прибегать и к частым заявлениям и интервью западной прессе с большим политическим откликом, и к созданию своих организаций («Инициативная группа по защите прав человека», «Комитет защиты прав человека», группа Международной Амнистии, и т.д.). Однако, главное, в них оставалась неизменным – принципиальная открытость перед властями и миром, легальность. Из-за этого они терпели много бед и неудобств, но в то же время – только благодаря этому они свободно живут и действуют. И только так можно долго и нравственно жить у нас. Сами репрессии, которым диссиденты подвергаются, вызывают сочувствие у молчащего и еще поддерживающего власть большинства, т.е. служат самой прочной связью с народам.
Те же, кто не смог выдержать угроз и реальных наказаний или же сразу же не решился на открытое сопротивление, или же вообще считал подписантство бессмысленной фрондой, эти люди могли удовлетворить свое чувство протеста – лишь в сочинении и распространении анонимного или псевдоанонимного Самиздата. Конечно, в таких произведениях можно было себе позволить себе делать самые крайние предложения и самые непривычные выводы. Тайной снималась узда ответственности перед властями и, следовательно, перед народным большинством, которое эту власть поддерживает, и открывало шлюз для выплескивания всего накопившегося радикализма и ненависти. Чувство же вины за отказ от легального сопротивления, за собственную слабость только усиливали эти чувства.
Боязнь репрессий приводит к анонимности и нелегальности. Фактическая нелегальность приводит к радикальной критике и требованиям, а их невыполнение и усиление репрессий приводит к полной нелегальности и насильственной борьбе. Таков порочный круг возникновения и развития революционных настроений – знакомый всем нам по истории России на рубеже столетий. Мне вспоминается эпизод из автобиографии В.Г.Короленко: он был одним из тех редких Дон-Кихотов в среде революционной и оппозиционной интеллигенции, которые отказались от присяги новому царю Александру III, редких, поскольку этот «бесполезный жест» грозил немедленными репрессиями. Отчаянные «революционеры» его не понимали. И действительно, Короленко тут же сослали в далекую Якутию. Лишь одна прозорливая женщина угадала: «Если бы Вы тогда приняли присягу, то стали бы после террористом». И Короленко с ней согласился: ему уже делали подобные предложения революционные активисты, но сознание исполненного долга, мужество открытого сопротивления удержали В.Г. от экстремизма, в отличие от большинства его современников.
Конечно, сегодня иное время: вместо одного отказавшегося от присяги Короленко на сотни народовольцев, существуют сотни подписантов на одного Ильина, стрелявшего у Боровицких ворот Кремля, но проблемы выбора линии поведения остались схожими.
Я сам был в числе отступивших и отказавшихся от подписантства, сам шел к Якиру после 25 августа 68-го года и спрашивал: «Что же делать?» и кажется, был готов на все, а свое отступление от легального протеста компенсировал работой над неподписанным или псевдонимным Самиздатом и распространением «Хроник».
Я пишу эти слова признания и преодолеваю тут же свой страх, хотя разум убеждает: давно пора сделать этот небольшой, но нужный шаг. Сказать открыто то, что скрывал, необходимо, если мечтаешь вернуться на трудный, но единственно верный путь открытости. Лучше признание в грехе анонимности сейчас перед людьми, чем потом – перед следователями и судом, с перечислением ненужных и прочно забытых подробностей.
Мой личный Самиздат был очень скромным: например, рецензия-анализ на роман Кочетова «Чего же ты хочешь?» или анализ позиций правых, левых и просоветских компартий по материалам Совещания 1969 года и некоторые другие работы. Однако Самиздатом я называю их лишь условно. Ведь настояний Самиздат читается с помощью размножения экземпляров самими читателями. Мои же работы дальше круга личных знакомых, по-видимому, не шли. Это понятно: для настоящего Самиздата нужен очень высокий уровень работы и потребности в ней (чтобы читатель не только прочел, но и решился на труд и опасности размножения).
Но я был доволен и кругом своих знакомых. Кроме того, ощущение удовлетворения создавали и краткие извещения-рецензии в Хрониках (раздел «Новости Самиздата»): по-видимому, круг моих знакомых и круг создателей Хроник пересекался. И понятно почему – я был довольно активным «хроникером» с самого 68-года до ареста Якира и временного прекращения издания на 27-м выпуске.
На моих глазах менялся вид и традиции этого журнала: от нескольких машинописных листков до 40 и больше страниц убористого текста; утвердились постоянные рубрики и разделы: Судебные процессы, Новости из политлагерей, Внесудебные преследования, Новости Самиздата, Поправки и дополнения и т.д. Каждый из выпусков содержал массу точной и достоверной информации – запретной, неслыханной, ужасной, прежде таинственной. Мне и моим знакомым Хроника всегда казалась самым страшным и запретным изданием Самиздата (насколько прочно была вбита в нас манера говорить «о воронках» в сталинское время только шепотом), что и сейчас боимся. Хотя на деле собираемые Хроникой факты почти полностью можно узнавать строго легально: от родственников осужденных, от адвокатов, из писем, советской и зарубежной прессы. Наверное, для самих следователей и преследователей все сообщаемое Хроникой было будничным и знакомым и потому они не могли оценить то поразительное влияние, которое оказывала она на нас своим произнесением вслух самых потаенных и страшных вещей и преодолением возникающего от этого страха. Прошли годы анонимного существования Хроники при фактической известности круга ее создателей, прежде чем последовали серьезные кары. Это казалось невозможным, почти чудом. Помню свой вопрос Красину – еще до его сибирской ссылки, когда он был очень активен: «Скажите, Витя, по Вашему мнению, сколько Хроника сможет продолжаться?» Он отвечал: «Они (т.е. власти) сейчас пока выжидают и думают, что делать, но дальше 10-го выпуска они нас, конечно, не вытерпят». – «Ну и что?» - «Сколько будет времени до разгона, то и наше».
«Они» терпели и выжидали до 22 выпуска (арест Якира), 25-го (арест Красина), 27-го (временное прекращение Хроники под угрозами). Но известно, что после недолгого перерыва Хроника стала выходить вновь и теперь никто уже не может предсказать ее конец с прежней красиновской уверенностью. Мало того, члены Инициативной группы – Ковалев, Великанова, Ходорович прямо объявили, что распространяли и будут распространять Хронику, не исключая передачи ее на Запад, и этим утвердили ее открытость и легальность. Преследований именно за это заявление не было, хотя Ковалева позже осудили в связи с литовским самиздатом.
Таким образом, либерализм властей превзошел все самые смелые ожидания 69-70 годов. С точки зрения диссидентов я произнес сейчас почти неприличные слова: читая сухую и точную летопись Хроники, видишь одни репрессии и держимордство. О каком же «либерализме» можно вести речь? И все же, если сравнивать наши субъективные ожидания мыслимых репрессий с действительно происходящими, то окажется, что власти много лучше и либеральнее, чем мы о них думали.
Несколько лет я, подобно Красину, был убежден в неизбежной гибели Хроники, в том, что наше бурное течение вылетит в пороги лагерей-изгнания или безусловного и полного отречения. И вот – прошли 9 лет и с ними много несчастий и крушений, но Хроника жива и даже крепче, открытей стала. И осознание этого факта дает уверенность и оптимизм, дает перспективу долгой и устойчивой работы, причастности к судьбам страны.
Как это могло произойти? Мне кажется, главная причина заключается в том, что по своему духу Хроника всегда была неэкстремистским, а очень сдержанным, почти научным журналом. Само название ее говорит: «Во мне лишь информация и никакой политики». Но подчеркнутая объективность, точность, даже беспристрастность, неоднократно подтверждаемая внеполитичность – только усиливают эффективность воздействия ее на читателя, силу ее свидетельских обличений.
Для властей же сообщаемые Хроникой факты – не новость, а только неприятность раскрываемого «грязного белья». Но ведь от иностранных корреспондентов его часто не удавалось скрыть, а западные голоса все равно разносят эту информацию по стране. Так стоит ли начинать радикальные преследования «хроникеров» и их информаторов, т.е. десятков и сотен людей, и тем самым еще больше раздувать беспокойство и «крики о преследованиях»? Не лучше ли умиротворять их тихо и без особого шума, стремясь, чтобы Хроника сама собой заглохла?
Таковы, наверное, соображения властей, терпящих у себя под боком первый оппозиционный журнал. Кроме того, в некотором смысле Хроника могла казаться и полезной для властей. Я могу подтвердить: очень многих людей, взявшихся за чтение Хроники из любопытства, она вызывала отпугивающее чувство. То, что раньше казалось страшным и таинственным, и именно поэтому – далеким и не относящимся к тебе лично, после чтения Хроники вдруг оказывалось очень реальным, до ужаса простым и грозящим лично читателю (кто в наше время не читает Самиздат, не говоря уж о чтении вот этой самой хроники?) И человек начинает судорожно искать, как можно без потери своего достоинства избавиться от подобного чтения вообще, стать правоверней прежнего. Человек трезвел и избавлялся от экстремистской розовости. Но оказывается, что в таком «отпугивающем» воздействии на людей информации Хроники заинтересованы и КГБ, и диссиденты. КГБ – тактически, поскольку напуганные люди перестают резвиться и фрондировать, а диссиденты – стратегически, поскольку отрезвевшие от тайн и розовости люди уже не подвластны неожиданному страху и могут рассудительно строить свою жизнь согласно своим собственным склонностям и разумению. Трезвый и ненамного решающийся человек много лучше еще непуганого и восторженного.
Но последние соображения слишком уж далеки и сложны для экспертов КГБ. Тактически же запугивающая роль Хроники ими оценивается, наверное, гораздо выше. Ведь они заботятся о профилактическом воздействии своих наказаний. А для этого надо, чтобы «потенциальные преступники» получали достаточную информацию. Сообщать о процессах над «самиздатчиками» в официальной прессе – неудобно перед миром, ненужно для основной массы еще незараженной публики и непонятно для потенциальных диссидентов (поскольку приходится говорить о причине наказания обиняком, как будто речь идет не об идейных, а об уголовных преступленияx). Так, демонстрантов на Красной площади судили за «клевету» - мол, Дубчек не был лишен свободы, как считали демонстранты, и за нарушение правил дорожного движения. Хроника же говорит прямо, открытым текстом и именно тем, кому следует, о грозящих наказаниях самиздатчикам и подписантам. Как будто сама себе роет яму, как будто говорит: «Смотрите, здесь опасно. Начнете это – будет вам то-то и то-то». А уж читатель сделает вывод сам.
Действительно, многие отказались от подписантства, читая Хроники. Я сам из этого числа. И ни разу не видел, чтобы, прочтя Хронику, человек возмутился и стал писать протесты. Но не надо забывать о более дальних, стратегических воздействиях Хроники на пугающихся людей. Придет их время...
Кроме того, соблюдем и меру в этом отождествлении интересов КГБ и действий Хроники. Хотя последняя и служит бескорыстным информатором о действиях КГБ, но интересы их противоположны: защита, а не наказание. Вскрытием правды о политических процессах Хроника связывает руки следственным и судебным властям, заставляет их больше придерживаться установленных законов и инструкций, соблюдать хотя бы профессиональные приличия. Вместе с иностранными корреспондентами, а иногда и вопреки им, Хроника информирует мировое общественное мнение о нарушениях прав человека и тем заставляет власти проявлять сдержанность и осмотрительность. На деле Хроника (через мировое общественное мнение) была и есть главный защитник легальной оппозиции в стране.
Такова сложная роль, которую, на мой взгляд, играла Хроника в те годы и играет до сих пор: она помогала открытому и легальному движению в защиту прав и она же отваживала от участия людей слабых и экстремистов – информацией о ходе реальных репрессий. Она как бы расслаивала людей на сильных и слабых: сильным – помогая и защищая, слабых – отталкивая.
По большому счету, никакое издание последних лет не принесло стране столько пользы, не сыграло столь важной роли, как «Хроники текущих событий движения в защиту гражданских прав человека в СССР».
И я горжусь своей былой причастностью к ней.
И еще одна важная сложность. Хотя по содержанию Хроника и раньше и сейчас является совершенно легальным и неэкстремистским изданием, но по методам своего существования, по анонимности редакции – она стояла на грани нелегальности, особенно в первый период 68-72 гг. На Западе ее называли: подпольный журнал, издаваемый в Советском Союзе. Но это было неправильно. Как можно называть подпольным издание, которое власти не признают, но и не сажают людей, причастных к нему?
- Только как фактическую легальность, без юридического признания (де-факто). Так было до 1972 года, пока не трогали Якира, так есть и сейчас, пока не преследуют людей, объявивших о своей ответственности за распространение Хроник.
Однако полной убедительностью этот аргумент все же не обладал, что меня сильно мучило. Были вещи, которые косвенно свидетельствовали и о возможности оказаться в обстановке подполья.
Впрочем, в те годы я бывал в очень открытой и известной квартире Петра Ионовича Якира, которая стала для меня главным местом личных контактов с Хроникой, Самиздатом и вообще с «Движением». Петр был тогда для меня основным авторитетом, да и после его раскаяния на суде, у меня сохранилось к нему уважение. Я не осуждал его за проявленную слабость, так мне понятную, а лишь сожалел, что в предшествующие аресту годы он делал то, в чем ему пришлось и вправду раскаиваться. И вообще я был полон благоговения и симпатии ко всей семье Якиров – и к его матери, жене легендарного командарма, и к жене Вале с ее лагерной биографией и рабочей профессией, и к дочери Ире, казавшейся тогда просто славной девчонкой, и к зятю Юлию Киму – автору песен, которые мне нравятся до сих пор больше, чем что-либо иное в самодеятельной песне тех лет.
В квартире на Автозаводской я бывал раз в одну-две недели, что диктовалось главным образом скоростью чтения Самиздата. В центре ее, как и всей семьи, конечно, находился сам Петр Ионович, веселый, толстый и добродушный. По обыкновению, вокруг него толпилось много людей , разных и часто меняющихся, шумных и эксцентричных иногда. Ни с одним из них не сходился я близко. Удерживало чувство собственной чужеродности в этой немного богемной среде, ощущение карнавала – а я до праздников большой нелюбитель. Наверное, серьезные участники движения в защиту прав если и бывали на этой квартире, то не часто, не каждый день, и поэтому мне больше попадались люди, «околачивающиеся» у Якира, люди, находящие вкус в разговорах, в трепе на околодиссидентские темы или даже в каких-либо не очень опасных действиях. Я подозреваю, что как раз из таких людей, имеющих время и желание на разговоры и «деятельность» и рекрутируются, как правило, первые члены любых революционных организаций. Но, по-видимому, характер этих людей был близок и самому Петру Ионовичу.
Воспитанник колоний и лагерей (после 14 лет), он был сначала сформирован сильным пионерско-комсомольским воспитанием, а потом – блатной средой, но устоял, преодолел оба наследия, а потом и поднялся к осознанному и бескомпромиссному протесту. И это чудо в сравнении с судьбой и поведением детей иных репрессированных до войны руководителей. … Но все же ничего не дается даром. У Петра Ионовича осталась вредная привычка к водке, которую поддерживала большая часть его окружения. Часто я натыкался на застолье в доме Якиров по самым разным поводам. Но ж кто не пьет в наше время? Ничего особенного. Позже я видел там иностранные бутылки от друзей-корреспондентов. Вот это было много неприятней для моих инстинктов старого комсомольца. Но в те годы мои инстинкты так часто ошибались, что я легко преодолел их и тогда, хоть принимать участие в выпивке отказывался (мне просто неприятно спиртное).
Но позже я с горечью вспоминал те треклятые бутылки, которые дали возможность пускать в ход слухи, что стоит западному корреспонденту придти сюда с бутылкой, как успех интервью обеспечен. Чем опровергать эти слухи? – Что Якир говорил коррам лишь правду? Что говорил он с опасностью для жизни и свободы? Что сама страсть его к спиртному – это не вина, а его горе, точнее, еще одна вина искалечившей его жизнь системы изоляции детей расстрелянных? – Что толку говорить это слабым голосом, когда против тебя факт, повторяемый тысячью глоток: «За бутылку давал интервью». Да, нельзя было мешать водку и чистое дело. Потом на суде всплыли еще какие-то деньги из-за рубежа для семей политзаключенных, о которых раньше я ничего не слышал. Я убежден, конечно, что Петр Ионович был совершенно чист в денежных делах, но все так запутали в один грязный клубок, что отделить правду выпивок от лжи присвоения денег и продажности очень трудно... Да, подальше надо держаться от всяких денег и всяких тайн.
Другим недостатком Петра Ионовича оказалась любовь к политике. Хотя в основе его личных протестов, несомненно, лежало нравственное чувство, но его отношения к Движению и к Хронике были пронизаны ожиданиям близких политических и радикальных перемен. Историк партии по образованию и профессии он, хоть и отказался от официального марксизма, сохранил большевистский стиль мышления, революционные схемы и догмы. В его уме, наверное, подписанты постепенно превращались в Демократическое Движение, Хроника – в его Центральный Орган, вокруг которого в будущем и соберутся новые люди.
Выброшенный из института на какую-то механическую библиотечную работу, Петр не имел живого дела, кроме «демократической деятельности», превращаясь фактически в профессионального «демократа».
Аналогичное, но еще более глубокое и полное превращение происходило и с В.Красиным. Соответствовали им и иные завсегдатаи квартиры на Автозаводской. Хотя, конечно, до рождения новой «демократической» партии или иной экстремистской организации было еще далеко.
Особые опасения у меня тогда вызывало чтение журналов «Посев», органа той самой НТС, без обвинениях в связях с которыми не обходится почти ни один из политических процессов. Эти журналы были наполнены хлесткой публицистикой и интересной для меня информацией, но я при этом волновался сутью и лицом этой самой организации - действительно ли она была связана с гитлеровцами и действительно ли призывает к вооруженной борьбе с советской властью? – Но как раз при обсуждении этих вопросов «Посев» был очень скуп. Правда, по сочувственным заметкам о Власове, по фразе о лейтенанте Ильине, стрелявшем в правителей у Кремля, как о примере сопротивления, можно было понять, что мои опасения имеют под собой почву, что эта эмигрантская организация не осуждает ни вооруженную борьбу с правительством, ни власовское движение… Потом я наткнулся на номер «Посева» с вырезанной программной статьей лидера этой организации. Мне сказали, что эту статью вырезали, чтобы написать открытый протест против содержавшегося в ней призыва к вооруженному сопротивлению и тем самым отмежеваться от таких провокаций в будущем... С нетерпением я ожидал появления этого открытого протеста-размежевания. – Но не дождался. Письмо-протест решили не отправлять, поскольку: «Мы не имеем к ним отношения».
Помню свое сильное этим огорчение. Оно стало для меня первым важным сигналом существования экстремизма. Я не поверил до конца данным мне объяснениям. Внутреннее чувство твердило: просто не хотят ссориться, терять источники Самиздата, возможности печататься и поддержки. Но ведь если такие опасения – справедливы, то это – начало политиканства, измена принципам. А что может быть хуже этого...
Теперь я вижу: мои опасения были напрасны. Для экстремизма в стране мало места именно потому, что мы его боимся, как огня. Даже у самой НТС экстремизм в программах – лишь дань прошлым убеждениям. В последующем я так и не встретил в их изданиях что-либо о вооруженной борьбе. Конечно, это можно расценивать и как маскировку, но думаю, что скорее осознание современной ситуации в стране, появления легальной оппозиции в ней заставляют членов НТС отказаться от столь устаревших положений. Мне просто хочется верить в разум этих людей, наверное, по своему неплохих и честных людей. Было бы жаль ошибиться. Я лично призыв к вооруженной борьбе с правительством воспринимаю, как призыв к политическому бандитизму, и не могу не осуждать его. Сама практика работы НТС, на счету которой нет ни одной диверсии или вооруженных акций, а только пропаганда, подтверждает мои надежды: она не является преступной организацией.
В 1969-72 годах неопределенности и опасений было больше. И заглушал я их только доверием к Петру Ионовичу, его имени, его открытости. Был уверен: пока не трогают Якира, не тронут и Хронику, и всех нас.
Но очень шатким было достигаемое этим самоуспокоение. Любые вызовы и угрозы в адрес Якира не оставляли от моей уверенности и следа. Субъективно я плыл все в том же положении страха и неизвестности, со все большим и большим сожалением оглядываясь на неподвижный берег, на оставленных друзей-туристов, на утраченное спокойствие, которое так необходимо для обычной жизни и начавшейся в те годы научной работы.
Между тем в институте моя работа шла довольно споро, ведь работал я со страстью изголодавшегося, с напряжением преследуемого. Правда, я достигал совсем не тех результатов, которых ожидал, но для практического «выхода» и они годились. Мой руководитель даже назвал такой темп «фантастическим», что еще больше стимулировало. Я откровенно торопился, торопился выйти на диссертационный материал, чтобы через три-четыре года защититься и догнать Лилю. Неустойчивость же положения «хроникера» и страхи только подстегивали мою спешку: пока с Петром и Хроникой еще ничего не случилось, может быть, и удастся сделать диссертацию.
Ну не странно ли? Сам соглашался с Красиным, что больше 10 выпусков Хроники власти не выдержат и начнутся наказания, из которых не выплывешь, и одновременно начал диссертационную работу, для завершения которой надо быть спокойным и «идеологически чистым». Ну а что мне было делать? – Заранее отказаться от надежд на научную карьеру, сидеть, сложа руки? – Не привык. Слиться с компанией Петра? – Не хотелось.
А потом, я уже привык к мысли: «голова боится – руки делают». Вдруг да получится? У нас уже был семейный опыт, когда успешно выходили из, казалось, безнадежных ситуаций. Хорошо помнился пример нашего североуральского похода, когда максимальным напряжением сил при небольших шансах на успех мы смогли-таки во время вернуться в Москву. Конечно, это был только эпизод, но воспоминания о Печоре ободряли меня в начавшейся диссертационной гонке... Вдруг выгребу?
Самиздат и даже диафильмы стали отходить на задний план. Правда, в 1971 году мы две с половиной недели путешествовали по Украине, по Закарпатью и затем продолжили знакомство с национальными окраинами в четырех диафильмах. В центральном из них – «Карпаты (Космач)» отражалась и наша «горная» тема, диссидентские настроения. Космач – это имя села, в котором жил и которое защищал известный украинский журналист и политзаключенный Валентин Мороз. Его самиздатская работа о сопротивлении самобытной гуцульской культуры и навела нас на мысль о путешествии в Космач... Прав ли Мороз в своем неприятии современной, материалистической культуры, в своем славянофильстве? Как относиться к насильственному, даже разбойному сопротивлению? Этот диафильм – еще один свидетель моего «отрезвления».
С началом 1972 года появились дополнительные причины для спешки. Подтвердились давние подозрения, что мне окончательно откажут оформить допуск к секретным материалам и под этим предлогом потребуют увольнения из института. Так оно и получилось. Я понимал, конечно, и причину отказа, и причину предложения об уходе: ведь и по существу, и по форме я мог продолжать работу в нашей, официально не закрытой лаборатории и без «допуска», только немного изменив тематику своей работы. Однако на деле меня должны были выжить из института совсем по иной причине: в академическом институте гуманитарного профиля нет места для подписантов. Институтское начальство будет исправлять допущенную по незнанию ошибку (ведь в анкете я не сообщал про свои подписи в 1968 году).
Однако пока мне еще не делали прямых предложений об уходе. Я продолжал надеяться, что зав. лаб. во мне заинтересован, защитит, поможет удержаться... Конечно, если не случится самого худшего, если не разгромят Хронику и всех, с нею связанных. Но об этом я вообще старался не думать.
Кажется, в начале 1972 года на квартире Якира был проведен обыск и изъято огромное количество «идейно-порочной» литературы и материалов. Был изъят и мой фотоаппарат, за месяц до того одолженный Красину. (Как выяснилось потом на следствии, он перефотографировал им Хроники). Очень мне было жаль своего старого товарища по походам, но тревоги от самого обыска было несравненно больше. Она звучала резким сигналом: сделали обыск, будет и решение на арест. Уже не действовала магическая защита отцовского имени. Умерла жена славного командарма, и как будто развязала этим руки госбезопасности. Да и сам Петр чем дальше, тем больше созревал для ареста. Почти прервались его связи со старыми большевиками, зато стали непрерывными связи с западными корреспондентами.
После обыска я решился на личную беседу с Петром Ионовичем. Настоятельно просил его предупредить свой арест, заранее уточнив свои позиции и отвести готовящийся удар. Я просил его выступить с заявлением против обыска – и не только с протестом, но и с объяснением изъятых и компрометирующих его материалов. Я считал, что совершенно необходимо объявить о своей непричастности к НТС, раз у него изъяли залежи «Посевов» (ведь он же говорил неоднократно, что эти издания интересуют его лишь как историка, почему же не объявить этого вслух, предупредив будущее судебное обвинение?). Особого объяснения требовала запись в протоколе обыска об изъятии какой-то английской инструкции по эксплуатации множительной установки ( откуда она взялась?) и пр. – «Не допускайте своего ареста, Петр Ионович» - просил я.
Он снисходительно улыбался: «Нет, такое заявление не нужно... Сейчас наверху идет большая игра... И мне нужно держаться твердо». Снова вступала в действие какая-то политика, какие-то непонятные и чуждые мне соображения о «твердости» и «единстве»…
Потом я делал еще попытки, но уже не надеясь на свои силы, просил членов Инициативной группы убедить Якира в необходимости искать принципиальный компромисс и защиту сейчас, перед арестом, чтобы избежать его. Но и они мне отказали: «Знаете, Витя, Ваше предложение бессмысленно. Если арестуют Петра, то вскорости возьмут и всех нас для большого процесса. Так что компромиссы здесь бесполезны. Напротив, важна решимость… Может, тогда и не осмелятся...»
Удивительное дело – чистые, благородные люди, безупречно мужественные, принципиальные сторонники легальности и строгой законности, а веяло от их слов жертвенностью и экстремизмом, каким-то духом «твердости и единства» - «в борьбе против»… Но ведь и с другой стороны требуют «твердости и восстановления советского единства». А такие, как я, мечутся между твердыми полюсами и орут: «Не надо! Не надо твердости, не надо арестов, не надо громких процессов… Жить, жить нужно!»
Неужели «большой процесс» неизбежен? Неужели вновь закрутится прошловековая спираль: протест – репрессии, усиление протестов – усиление репрессий, террор – расстрелы? В это время, в ожидании развязки, не только у меня сформировался образ спада нашего Движения, спуска с горы 1968 года в яму арестов и распада. Будущее не сулило ничего светлого. И только прирожденный оптимист мог уверять себя, что за спадом обязательно последует новый подъем. В июне 1972 года Петр Якир был арестован. В моем понимании это был перелом, начало разгрома.
Что же делать? – Ожидать вместе со всеми неизбежного конца или отходить от преследуемой, т.е. ставшей де-факто нелегальной Хроники? Первому мешали убеждения и заинтересованность в жизни и работе, второму мешала простая порядочность и чувство причастности к лучшим людям нашего времени. Я просто физически не мог решиться на второе, уподобиться крысе, бегущей с тонущего корабля. И потому сделал еще одну попытку обращения, теперь уже не конфиденциально, а открыто, к анонимной редакции Хроники. Я никогда не знал и знать не хотел, кто в ней участвует, но был уверен, что мое письмо попадет по адресу.
На мой взгляд, арестом П.И.Якира кончается целый период нашей жизни, начавшейся в начале 1968 года обращением к мировой общественности П.Литвинова и Л.Богораз.
За эти годы были арестованы П.Литвинов, Л.Богораз, П.Г.Григоренко, В.Буковский, но пока П.Якир оставался на свободе – открытым и непримиримым, до тех пор оставалась надежда на легальность движения в защиту прав, на легальность открытого инакомыслия в нашей стране, в том числе и на легальность Хроники.
Конечно, постоянные внесудебные преследования за 4 года научили всех быть максимально сдержанными в выражении своих убеждений, учили скрытому инакомыслию, в частности, учили редакцию Хроники «необходимым мерам предосторожности». Но все это было лишь временными мерами самосохранения от неофициальной мести со стороны сталинистов (каковыми, наверное, являются и многие работники КГБ). Но пока на свободе был Якир, принципиальная легальность движения в защиту прав была вне сомнения. Так же как сегодня свобода писателя Солженицына и ак.Сахарова обосновывают права советских граждан на свободу мысли, фактическое признание ее со стороны властей.
Власть отвергает, например, легальность демонстраций, немедленно арестовывая их участников. С движением же защиты прав человека она медлила четыре года. Впрочем, нет, пока существует комитет Сахарова, Шафаревича, Твердохлебова, Чалидзе, существует и право советских граждан на защиту гражданских прав – в неурезанном, академическом виде. Арест же Григоренко, Буковского, Якира фактически ставит вне закона вторую, не академическую (а скорее, демократическую) часть движения в защиту прав, голосом которого до сих пор являлась Хроника.
Власть сделала свой выбор. Говорят, ей виднее. - Говорят, ей нельзя иначе: только допусти легальную Хронику, придешь потом к свободе критики и партий, а в условиях свободы как же не погибнуть нынешней власти? Верная своей экстремистской идеологии, в согласии с возникающей сегодня экстремистской оппозицией снизу, Власть-сама верит в этот тезис и не видит для себя никакого другого выхода, как только давить, давить, пока силы есть, но давить. Печальный исторический опыт Александров и Николаев на русской почве ее ничему не учит.
Наше общество – сугубо переходного периода. Перед нами три пути-дороги, одна ведет к демократическому и новому образу жизни, вторая – путь неустойчивого статус-кво, когда требования граждан к осуществлению их прав вызывают не постепенную реформацию государственной структуры в сторону ее демократизации, а лишь примитивные репрессии подавления, в силу чего эти требования будут перерастать в нелегальное движение. Взаимосвязанное и взаимообусловленное нарастание этой борьбы разрешается только в революционном взрыве, после которого восстанавливается прежняя система, но на новой основе и с новой властью. Наконец, третий вариант пути, с которого мы свернули только недавно – это практика культа личности, когда Власть постоянно и трудолюбиво пропалывает общество от инакомыслия и методом прямой физической селекции уничтожает его в зародыше.
По-видимому, руководство нашей страной выбрало второй – средний путь. Обеспечит ли оно на нем свою сохранность. Я убежден – нет!
Устойчивость первого пути эволюционного развития доказана всей новой историей. Устойчивость нарастания преступлений против человечности на третьем пути доказана историей XX века. Устойчивость же среднего пути наша Власть рассчитывает доказать своим собственным примером. Она жестоко ошибается. Политика балансирования на втором пути, когда свобода мысли не выкорчевывается с корнем (для этого нужны концлагеря для миллионов), а лишь ограничивается запретом на ее внешние проявления, неизбежно приводит к усилению нелегальной борьбы с запретами. Россия уже имеет соответствующий опыт, и тем не менее Власть начинает новую спираль этой кровавой истории, следующий тур подготовки нового революционного взрыва. Может ли она при этом остаться в живых? История царей и революций единодушно свидетельствует: «Нет!»
Легко запретить легальную оппозицию, труднее будет восстановить ее охранительную силу против возможного нелегального экстремизма снизу, труднее будет вернуться на эволюционный путь развития. Во всяком случае такая попытка русского самодержавия после 1905 года, когда в стране были воспитаны несколько поколений профессиональных революционеров-разрушителей, окончилась неудачей. Тогдашняя власть уже не могла удержаться без давления. Ей только это и оставалось вплоть до бесславного конца.
Почему же сегодня повторяется эта страшная ошибка, гибельная и для страны, и для ее руководства? – Я не могу найти никаких причин, кроме элементарной недальновидности.
Однако, сейчас меня волнуют не проблемы судьбы властей, а более конкретный и близкий вопрос. Как намерена поступить в новых условиях фактического запрета редакция Хроники, являющаяся, как мне кажется, принципиальным противником каких-либо нелегальных действий? Что она выберет: прекращение существования или продолжение Хроники, но уже в нелегальном положении и в ожидании ареста?
Честь и достоинство толкает на нелегальное издание, как ответную меру незаконным действиям властей, сама логика борьбы диктует этот выбор, но ясное сознание исторической и личной гибельности должно привести к отказу от такого выбора. На мой взгляд, из предложенной Властями ситуации: стать нелегальными «врагами общества» или умереть в качестве инакомыслящих, необходимо найти какой-то третий, легальный путь существования. Необходимо идти против течения, против развязывания гражданской борьбы.
Каким может быть этот путь, какова должна быть Хроника после своего преобразования, и может ли быть сейчас в легальном качестве вообще, я не знаю. Вероятно, на сегодня возможен лишь периодический выпуск сборников документов Комитета защиты прав человека и, конечно, широкий и разрозненный Самиздат, где каждый автор не связан ничем, кроме собственного выбора и личной ответственности. Может, иначе. Но я обращаюсь к Вам с просьбой серьезно обсудить всю ситуацию.
Редакция Хроники должна остаться на свободе. А в условиях резкого уменьшения шансов на сохранение этой свободы, она обязана, на мой взгляд, принять действенные меры предосторожности – не в смысле усиления конспирации (это может только на время задержать оргвыводы властей), а в смысле максимального возвращения в рамки легальности. Любое заключение в тюрьму участника движения защиты прав, на мой взгляд, вредно вдвойне: и как новый факт беззакония властей и их дискредитации в глаза мира, страны и самих себя, и как следующий шаг к усилению конфронтации в обществе. Мы все должны жить не в тюрьме, а на свободе, жить и работать вместе со всеми, в том числе с властями и поддерживающим их большинством.
Я принадлежу к тем, кто обращался к Петру Ионовичу Якиру после первого обыска на его квартире, когда опасность его ареста стала очевидной, с просьбой принять все меры, чтобы избежать ареста, путем ли прямых переговоров или принятием какого-либо компромисса. Однако Якир оставался непреклонным: «И буду таким до конца». По-иному он не мог. Это понятно. Ведь каждый сам выбирает свой путь. Но правильно ли он сделал с общей точки зрения?
Конечно, Якир не сказал первым горьких слов компромисса, так трудно отличимых от слов отречения. За эти полгода вышли еще три номера Хроники, при его свободе (пусть он и не принимал в этом участие). Но возможности достижения какого-либо компромисса уменьшились до предела.
Важным является и вопрос: есть ли надежда, что после ареста редакции Хроники (что, на мой взгляд, теперь, когда все моральные колебания властей отпали и дело остается лишь за длительностью сыска, неизбежно), найдутся люди, которые продолжат бесперебойный выпуск Хроники? Что власти просто физически не смогут переловить всех «хроникеров»? – К сожалению, у меня такой надежды нет. Как показывает опыт, круг активных и заинтересованных читателей Хроники и, следовательно, ее возможных издателей, в настоящее время не расширяется, а сужается от страха и непонимания.
За пять лет своего существования Хроника выработала и свой стиль, и форму, и методы работы. Она значительно прогрессировала в профессиональном смысле. Но более массовой и интересной не стала. Люди, не решившиеся в свое время (например, в 1968 г.) стать участниками Движения за права человека и читавшие Хронику с ужасом и тоской, сегодня ее просто не читают. Если аудитория Самиздата продолжает медленно расширяться, то аудитория Хроники (ранее совпадавшая с самиздатской) сегодня ограничивается только очень активной ее частью. Все больше Хроника становится внутренним органом, все больше замыкается на себя и испытывает все большее отчуждение и изоляцию от «молчаливого большинства». Тем самым опережается развитие этого большинства, что должно ставить вопрос о переорганизации даже помимо вопроса о легальности (хотя это все связано).
Какие можно привести доводы против реорганизации или самороспуска Хроники? - 1) Уменьшение информации о нарушениях прав человека, проникающей во внешний мир, той информации, которая в какой-то степени удерживает власть от открытого произвола. 2) неизбежное появление нелегальных изданий вместо Хроники, но носящих более радикальный, экстремистский характер (типа ДДСС), 3) Умаление чести и достоинства людей, сказавших когда-то открытое «нет» нарушениям прав человека, а сегодня вынужденных замолчать, прекратить первое в стране демократической издание со столь длительной историей.
Конечно, это большие издержки, но на мой взгляд, на них нужно пойти. Информация о преследованиях будет проникать за рубеж с Хроникой и без нее. Ответственность за рост нелегальщины несет сама Власть. Что же касается чести и достоинства, то как раз эти чувства отмщения, борьбы, «око за око» и тянут нас порой на революционный в конечном итоге путь. Бунтарство заложено у нас в крови и наверное, никакие доводы рассудка не смогут нейтрализовать его влияние, не смогут поставить ему преграду. Ленинское презрение к ликвидаторству, к отказу от нелегальной борьбы воспитано в нас с детства, но следует ли культивировать его дальше?
Конечно, возражая сегодня против логики и морали борьбы, я вступаю в конфликт не только с традициями народовольцев и большевиков, но и с естественной человеческой моралью. Самого себя ловлю на сравнении с полицейским инспектором, который некогда возил измученного Ю.Фучека по Праге и говорил ему: «Смотри, жизнь идет, вернись туда, брось все...», ловлю себя на презрении и невозможности ответа «Да…» Почти физически трудно себя заставить вспомнить, что у нас ситуация совсем иная, что современное руководство страной – не иноземный враг, а власть, принимаемая сегодня большинством народа, что не только возможно, но нужно, необходимо сказать этой власти: «Да, я хочу спокойной жизни и работы, дайте только эту возможность…»
Как прилежный читатель и ревностный приверженец Хроники, после всех вышеизложенных раздумий, я предлагаю редакции обсудить еще раз вопрос о преобразовании Хроники в целях восстановления ее и Вашей фактической легальности (включая возможность самороспуска, объявления о непериодичности и т.д.), а в случае отрицательного решения информировать читателей о вынужденном переходе на нелегальное положение, чтобы каждый из них мог осознанно сделать свой выбор.»
4.7.1972 г.
Я не знаю, какое воздействие оказало это письмо на адресата. По опыту прошлых работ и обращений, я знаю, что существенного влияния оказать оно не могло. Я знаю только последующие события.
Хроника некоторое время выходит по-прежнему, без всяких изменений. Редакция Хроники решила держаться «твердо и до конца»…