(Воспоминания Юрка Ивановича Красовитова, жителя села
Шевченково на Черкащине,1923 года рождения, инвалида Отечественной войны, моего
двоюродного дяди, записаны в июле 1987 г., - В.Сокирко)
(Воспоминания Юрка Ивановича Красовитова, жителя села
Шевченково на Черкащине,1923 года рождения, инвалида Отечественной войны, моего
двоюродного дяди, записаны в июле 1987 г., - В.Сокирко)
(Л.Ткаченко: машинописный текст "Воспоминаний Ю.И.Красовитова" заканчивается на полуслове, и никому не удалось вспомнить, существовала ли следующая рукописная тетрадь или не случилось Юре её написать из-за очередного попадания в больницу со своей изнурительной незакрывающейся раной. Скорее всего, ему трудно стало писать, и потому он обрадовался Витиному предложению наговорить на магнитофон свои наиболее яркие воспоминания с тем, чтобы Витя за зиму расшифровал записи на машинке. И хотя Юрины устные воспоминания начались с малолетнего его возраста и порой повторяют его письменные, мы решили выложить на сайт и те и другие - хочется сохранить и его живой язык и его литературное слово. Правда, в расчёте на русскоязычного читателя, мне пришлось (с сожалением) множество украинских слов заменить русскими, Яркие украинские, как мне кажется, понятные всем я оставляла.Заголовки расставил Витя.)
С чего начать? - Пожалуй, с сильного детского впечатления.
Отец мой до революции окончил семинарию, но работал учителем, а в революцию по просьбе односельчан исполнял церковные обряды. Так что, когда в село пришли красные, остановились в отцовском доме. Вначале они очень косились на собиравшихся для крещения женщин с младенцами, но, порасспросив народ, успокоились. После гражданки отец и совсем закрестьянствовал, а когда на месте старой панской экономии стали организовывать новый хутор с раздачей земельных наделов, то он одним из первых перевез на новую землю свою многодетную семью. Я родился в этом году и лишь по рассказам помню трудное время устроения.
Мама всегда была красива, и с отцом жила всегда в ладу. Нас у нее было девять детей, но лишь семеро дожили до взрослых лет. И вот что я запомнил.
Был на хуторе небольшой лужок, тянулся вдоль балочки, и я пас на нем нашу конячку Зорьку. А с обоих лужковых бережков тянулись людские полоски и наделы - поля. Там и у нас была посеяна полосочка буряков, и мама их полола...
Вдруг идет. Кто? - В фуражке со звездой великой, в кожаном пальто с деревянной кобурой, перевязанной ремнем аж до колена. Здоровая кобура - молодецкий такой, здоровый парень. Я его знал - его сын Михайло мне одногодок, по улице вместе бегали.
Вот подходит он к маме... Сколько ей было годов? Тридцать уже было, а все равно была красива собой. Ну, а он - ее годов, или даже моложе. А я был просто дитем, но уже понимал, что он что-то плохое маме говорит про батьку, что, мол, муж твой уже старик. Ну, а мама в ответ: "Ты надел кожаное пальто, струсил воши, да прицепил это к поясу, так думаешь, что тебе уже все дозволено, что можно оскорблять моего мужа? Какое ты имеешь право оскорблять?»
Ну, он что-то еще говорил, а она... в общем, схватил от мамы доброго леща по морде. Ну, и я, конечно, раз пас Зорьку, то был у меня добрый дубчик, побежал помогать маме и ударил его своим дубчиком, думая, что это так нужно.
Подивился он на меня: "Ну, ладно,- говорит маме,- пожалеешь!" и пошел вдоль речки в село.
Мама ни в чем не была виновата, он сам к ней цеплялся. Когда он встретил батьку, то сказал ему: "Ну, Иван Михайлович. Ваша жинка такая, знаете, я с ней пошутил, а она мне так врезала, аж щека опухла". Батька мой по-русски говорил хорошо и ответил: "Знаете, Семен Михайлович, наверное, она не приняла Ваши слова за шутку, а посчитала их всерьез". Только так ответил, и ничего больше. И вроде бы нам ничего не было, но все же этот Семен Проценко все время здесь терся уполномоченным от района, руководил, и старался чем-нибудь ущемить. Видел, что семья большая, а стремился взять податей побольше.
Но пришло время, и стали накладывать новый, большой налог - и не только на нашу семью, а на всех. Конечно, куркулей тут не было, какие на хуторе куркули, когда собрались одни выселенцы, у кого раньше вообще своей земли не было, успели понастроить себе лишь халупы, как умели, небольшие хатки - а все одно налоги...
Ну - выполнили, а потом еще накладывают, и такое началось: хлеба давай-давай! Жернова отбирали, а у кого был конь - то повинность гужтрудом, что значит работать на дорогах целый год без никакой платы.
Прошел так год, на следующий - забирают весь хлеб, так что его не было вовсе, и картошку, и фасоль - все. Два года такие налоги. И беспрерывно искали у людей - то одно, то другое. Ну, а после этого и объявили коллективизацию. Стали говорить, как вместе все будут вести хозяйство, то будет хорошо, и до такого дойдем этапа, когда вареники сами в рот будут влетать... одно общее одеяло на всех трактором затягивать. И работа бесплатная. Ну, бесплатной работа и так была. Батька мой в то время был закреплен на два десятка хат для ликбеза и должен был заниматься два раз в неделю зимой. А что ему за это платили? - Ничего! Вообще, никто ни за что не платил, ни за что... Летом днями он на коне возил кирпич для стройки школы-семилетки за 30 км от станции - все лето, и никто за эту работу ничего не платил. Приедет домой вечером раз в неделю - и снова на неделю.
Ну, вот, началась агитация и коллективизация. Агитация, а больше нажим: "Кто в колхоз не будет идти, тот подкулачник, и так далее. Они, мол, льют воду, чи що... " - И в этот момент несколько человек арестовали, пришили им вроде агитации против колхозов, что не надо туда идти. Заявлений в колхозы появилось больше. К другим по ночам приходит уполномоченный с целой командой и ведет в контору или сельсовет: "Подавай заявление!" - И так каждый день, каждую ночь...
Сначала сколотили "Комнез" - комитет незаможних. Там были такие люди - передовой авангард, кто ничего не имел своего, ни коня, ни кур. Да, бедняки, что были даже рады коллективизации, когда все всё сдают. И все равно трудно шли люди... Такая шла борьба... не какие-то выступления, а просто уклонялись и выжидали... А их давили. Кого не могли просто прижать, находили контрреволюцию. Одного нашли, что он петлюровец, и потому не хочет идти в колхоз - и арестовали, потом другого... И так запугивали людей, что все больше и больше втягивалось людей в колхоз. Писали заявления, писали под нажимом. Тем же, кто оставался, некуда было деться. Дошло до того, что почти все уже написали заявления, посдавали скотину. Коней всех сдавали, а кто имел корову или телицу, то можно было теля оставить себе. Как-то все же регулировалось.
Ну, а потом пошла другая волна, не знаю, откуда она взялась, но только вроде, что не будет колхозов. И все! - начали люди растаскивать назад каждый свое - бороны, шлеи... Но скоро наехало много из района всяких оперуполномоченных, милиции, и начали выискивать врагов: кто первый пустил такой слух, чтобы "растаскивать"? И, конечно, нашли одного, другого, третьего, кто что-то тявкнул среди своих, а те донесли. Вот несколько человек снова поплатились: зачинщики, контра, против колхозов. Их, конечно, забрали, а остальные, напуганные, снова пошли писать заявления. И осталось всего семей четыре, которые абсолютно не хотели идти в колхоз. Это был Гродник - как его ни вызывали, не идет в колхоз, и все тут. Еще Данила... тоже не хотел идти. Потом четверо сестер, и еще семья... И что с ними сделали? - отобрали всю полевую землю и огороды обрезали так, что не имеешь права ходить до туалета: это, мол, колхозная земля, не имеешь права на нее вступать. Все!
Куда делись сестры-девчата, не помню, хата осталась их беспризорной. Кроквы с крыши у нее спалили, а остов долго еще стоял в лопухах, помалу разваливался. Гродника же и усатого Данилу забрали вообще. Ну да, раскулачили... Нет, суда никакого не было, забрали, да и все. Правда, семьи остались. Жена сначала в хате жила, ее никто не трогал, а хлопец его уехал, где-то устроился работать и домой больше не возвращался. Такая была судьба!
И начали снова сводить все вместе: сдали коней, сдали плуги и бороны. У одного была молотилка, ее тоже забрали. Он за нее сколько-то отсидел, как кулак, а когда вернулся, работал в колхозе.
Ну, а как все забрали, то не осталось у людей ничего. Только комитет незаможних был колхозной силой. Там были и такие, что имели хлеб, и что нужно до хлеба, а были и такие, что ничего не имели. Зайди к нему - у него и борща нет налить, и жена привыкла ходить по хатам, а не работать для семьи. Вот, к примеру, наш сосед: его жена только и трепала языком, рот раззявит - и он умер с голоду. А ведь работал трактористом! И на курсах учился, первым человеком был. Она ж осталась - ходила по хутору.
Да, все отобрали, и снова отбирали. Как неделя пройдет, снова идут по дворам и ищут в земле прутьями, и в хате шарят. Фасоль на столе - и ее возьмут. И на чердак лазили к снопам на кровле, проверять, какая там полова, перевеянная ли, везде щупали, искали зерно. Короче говоря, забирали все. Сам очевидец, хоть и был пацаном, а все понимал, голод и меня мучил.
В.С.: Скажи, ведь колхоз организовали, зачем же теперь отбирать у колхозников?
Ю.К.: А кто его знает? Говорили: стране надо иметь продовольствие. Но, думаю, недалеко его отправляли, себе оставляли.
Того Семена, что лез к матери, а она его - по щеке, в соседней Зеленой Дубраве главой колхоза поставили. И люди у него особенно пухли, помирали. На всех работах умирали: на поле, где пололи, на конюшнях. И скотина легла, и кони, а ведь это основная рабочая сила. За них наказывали: если портилась кобыла, то такого человека, как вредителя, засуживали без всякого разговора. Слава Богу, что у нас он не остался.
Люди у Семена вымирали поголовно. Была запряжена такая бестарка, как катафалк, и ее нагружали, даже еще живыми. Женщины и мужчины ездили по местам работы и по хатам, забирали всех, кто из хаты не выходил, даже тех, кто, обезумев, смеялся - и тех взваливали. А потом свозили в кучу, засыпали землей. И все!
Один человек был на работе, но сил уже не хватило уйти, и он лежал. Ну, а те дядьки с подводой были поздоровее, может, еду прятали, и силы еще оставались. Ну, вот, потянули они и его, как мертвого, а он и говорит: "Хлопцы, я же еще живой, что вы делаете, дайте, я сам умру... " - " Да, ничего,- говорят ему,- там в яме и кончишься. Все равно, не сегодня, так завтра". И вскинули на подводу...
Вот везут, а у него все же какой-то инстинкт сохранялся, на дороге взял, да с телеги и скатился... Ну, они увидели, приостановились, думали снова взваливать на подводу, а потом один говорит другому: "Ну его к черту подбирать, будем еще с ним возиться, завтра подберем" - и поехали. А он пополз от смерти на карачках, как мог. Дополз до завода. От сахарного завода ходили на станцию подводы. Там он как-то сел на поезд и уехал в Донбасс. Попутчики ему что-то дали поесть, и он не умер. Устроился сторожем в столовой, рабочим, помаленьку оклемался, а потом и в шахте стал работать.
В.С.: Скажи, а вот тот председатель колхоза, он почему не умер с голода? Ведь ты говорил, что у него люди сплошь умирали.
Ю.К.: Чтоб Кесарь умер? Да я ж тебе говорил: они ходили по хатам и забирали все съестное.
В.С.: Но ведь они все это отправляли государству, в Москву?
Ю.К.: Да никуда они его не отправляли. Тот хлеб, который надо было отправлять, его давно забрали, потом они все отбирали только под предлогом, что для государства. Соберется начальственная шайка и ходит. Уже давно район ничего от них не требует, потому что знает, что ничего у людей нет.
Помню, край села, а под горкой еще не зарос лесом хутор. Хатки невелики, и всю эту гору над речкой видно. Там еще картошку сажали, и люди иной раз роются, хотя давно уже ничего нет, понимаешь: ее посадили, а через 10 дней вырыли... Все же знают, картошка, и люди лезут полем. Те пошли, те раком полезли, а двое-трое - уже лежат, все, никуда уже не лезут. Полежат до утра, когда приедут и заберут в яму. И такое - каждый день, почти каждый день. Тот тарасовский дядька, что на Донбассе спасся, после войны приехал, а почти все его село вымерло. Единицы остались. У него вся семья умерла, четверо детей, жена. Один он остался, спасся.
Ну, как-то пошли жнива. И кругом была такая строгость, что нельзя было трогать ни колоска. За колосок 8 лет давали, да и просто забирали... Если кто тебя увидит, Боже тебя избавь... И опять же: ни за работу, ни просто - ничего не дают. На семя ни у кого, конечно, картошки не было, чтобы посадить. В огородах росли бурьяны. Поля тоже до осени заросли такими высокими осотами - настоящий лес. Человек поднимает в нем руку и не видно. Короче говоря, этот год, а потом и другой, а там и 33-й - еще хуже. Ничего нет, все подмели, все забрали.
В зиму половы разные терли, а кто припрятал фасоли и еще что - на том зиму и перебились...
Весной же та картошка под горой была спасением. Там начали пахать и картошку выворачивали. Она хоть и вымерзла, а все же крахмал в ней остался, хотя стал как мыло. И если эту мыльную картошку смешать немножко с патокой, то так было вкусно: куда там шоколаду!
А как всю картошку там выбрали - все перекопали еще раз, тогда начали есть бурьяны. Да, еще в те времена страшно стали дохнуть кони. И почему на них такой мор пошел? Ведь они уже были выпущены в осот пастись, им было чего есть. Ходит конь в осоте, раз, упал - готово, все. И люди на них сразу набрасываются... И вот только кости валяются и голова...
В.С.: А люди сами не забивали их из-за голода?
Ю.К.: Что ты, нет. Выпустили их по весне очень слабых, работать на них было нельзя, вот от зелени большой, видно, и начали они умирать.
В.С.: Слушай, а людоедство тогда было?
Ю.К.: Как раз в это время. Только не везде. Не все села одинаково голодали. Вот в нашем селе не так уж смертно прижимали, может, начальство такое было, что не все грабили и вычищали подчистую - ну, и людей больше выжило. Конечно, и у нас умирало много, а все же больше половины выжило, потому что не так сильно обдирали, все геть под метелку, как в других селах. К примеру, Тарасовка - там же было сплошное людоедство. Пройти нельзя было. Хаты поразвалились, заросли бурьяном, там и дороги не стало видно, вся заросла лопухами.
В больнице я встречал людей оттуда, и они рассказывали, как там было: "Вот, говорит, лежит человек и слушает за соседями - ворочаются они или нет". Если долезет до него и не видать никого во дворе, значит: "Ага, уже умер!",- лезет к умершему, вырезает у него ягодицы и все, что можно вырезать, наедается - и сам умирает. А им - другие также.
В.С.: Но кто-то из этой деревни выжил, раз рассказывал?
Ю.К.: Да, многие тогда были на стороне, там выжили. Были и такие, которые смогли-таки захоронить что-то съестное и тем выжить...
(В.(Сокирко: Далее перерыв в магнитофонной записи, когда Юрко Иванович рассказывал, что его мама до обыска рассыпала в опустевшем курятнике полмешка зерна, и оно перемешалось с пометом и грязью, и ни одна из проверяющих команд в помете искать зерно не стала; эти полмешка помогли семье выжить в самые трудные дни: мама тихонько отмывала от грязи и помета зерна, просушивала их, терла осторожно, чтобы никто не видел (жернова были строжайше запрещены) и варила жидкую болтушку - мучнистую воду).
... Да, от Тарасовки шел страх людоедства, и туда люди просто боялись ходить. А вот такой случай рассказала мне Варка. С нею в Звенигороде жила дивчина из Тарасовки, учились вместе в школе медсестер. По воскресеньям им давали какой-то суп и они уходили домой, чтоб повидаться или переодеться. И вот шли они домой и поздно уже стало, только до Тарасовки дошли, ну и та дивчина пригласила Варку: "Переночуй у нас".- У нее были еще и отец, и мать. Положили на кровать вместе, потом дивчина эта говорит: "Не могу с краю спать, с сестрою когда спала, то привыкла всегда у стенки". Ну, и поменялись они местами...
И вот она совсем было уже задремала, в полусне, когда слышит, заходят к ним отец и мать (а они знали, что дочка их была под окном, а гостья с краю). Убедившись, что обе спят, отец обухом топорика крайнюю по голове хрясть и прямо с постелью стащили, т.е. свою дочку, а думали, что чужую...
А та - совсем проснулась и, как вышли все из комнаты - она и выпрыгнула в окно в одной рубашке и побежала. Прибежала домой, сразу же к матери: "Ох, мамочка!" - "Да что такое?" - "Вот такое и такое"...
Ну, конечно, другим она не рассказала, только потом...
У нас, детей, какие впечатления были от детства? Вот если кто залезет на чужую черешню, а хозяин его поймает, то он не торопится, а подождет, пока пацан слезет, а потом палкой по голове как врежет, тот и остался на земле. Такой тогда был суд и право... Да, за черешню, еще зеленую, а ведь детский желудок хоть что-нибудь требует.
Или вот еще эпизод. За селом сразу кладбище. Там жил с матерью Санька лет 18-ти. И вот он откопал такую круглую ямку, может, по пояс. И везет на возке свою мать, в такой драной свитке, как голой. Вывалил ее в эту ямку, но полностью впихнуть ее не смог, чуть землей закидал. Но земля скоро осела, и нога так и торчала из ямки несколько недель, пока собаки ее не отгрызли, а может, кто сердобольный все же землей прикрыл ее. Такая осталась от детства картина. А вот и другая картина.
Идем мы в школу: Иван, Виктор, мои ровесники, как стая воробьев на дороге после дождя. И вот глядим: по грязи ползет женщина, пена изо рта, глаза мутные, невидящие, груди как тряпки в грязи голые, и сверху какая-то тряпка, а не свита... Она ползет, а хлопцы: "Ха-ха... " - Иван ей: "Чего ты вытаращила очи?" - И грязи комок ей в глаза шарах... - А все кругом: "Ха-ха... " - Да, бесчувственность такая была, и сами ведь голодные...
Пришел потом откуда-то из района приказ, чтоб давать школьникам из многодетных семей через день по 500 г хлеба в руки - тем, у кого было 6 или 7 детей. На нашем кутке такое давали мне и Ивану Прищине, у них тоже было 6 детей.
А с хлебом вышло так: я получил всего три раза. Ходили за ним мы с Иваном. Выдавал этот хлеб один учитель, такая хата его стояла немазаная, лишь укрытая. И как приходишь, то все его нет на месте, а если застанешь, то хлеба нет, не привозили. Но три раза хлеб все же был. И когда я приношу шматок хлеба домой, то мама его раскрошит, берет чугун воды и это крошево кипятит с добавкой липы - как суп для всех. В лесу тогда всю липу ободрали. Хоть липовая кора и листья и невкусные, но, видно, все же в них есть какая-то польза, потому пообламывали все ветки, и большинство деревьев поусыхало потом. И что тогда люди только не ели?
Правда, вот в нашей семье был запрет: "Боже избавь есть мясо!" И ведь правда: кто ел конину, поумирали, редко кто оставался. Может, потому что эту конину недожаривали, не знаю, но умирали. А так ели разные растения и чего только не пробовали. Хотя, конечно, в бурьяне пользы для людей очень мало и для людского питания он не подходит, а все же мы ели. И вот, если есть кусочек хлеба, с тем липовым блином, то получается что-то вкуснющее. И каждому - вот такая порция! И потому я сильно дорожил тем кусочком хлеба...
В тот раз я хлеб все же получил и домой возвращался, крепко его держал. А разума у меня еще не было, какой там разум?.. Иду улицей и вижу одного парня, он далеко от нас жил - и я его знал мало, только видел. Он гораздо старше меня, видный. И вот несу я в руке свой хлеб, а он несет три рыбки, три карасика маленьких. И так я засмотрелся на тех карасиков. А он мне: "Что, пацан, хочешь рыбу ловить?" - "Хочу! А как ловить?" - "А вот,- говорит,- удочка, крючок, закинул, рыба за них и цепляется, видишь, три штуки уловил. Хочешь, идем до меня в хату, я тебе сделаю удочку, ты тоже будешь ловить... " - Я и загорелся: "Боже, когда-нибудь и я рыбу уловлю!" - и согласился. - "Ну, давай твой хлеб, а я тебе сделаю такую удочку" - У него, видно, была булавка, из нее он гнул крючок и делал на нем беретку. Загнуть булавку нетрудно, но где ее достать? Такие булавки достать было очень трудно, только когда приезжал еврей-старьевщик и менял их на шкуры или еще на что. Но такие приезды редко тогда были. А главное, что он на булавке как-то мог зубильцем сделать беретку (зацепку), чтобы рыба оставалась на крючке.
Ну, заходим в его хату, совсем обычную, но в крыше все снопы повыдернуты, небо видно и, значит, дождь свободно в нее будет лить. Меня поразила сплошная темень, все черно, в саже, стены и всё. Лишь когда глаза привыкли к темноте, увидел, что на лежаке около печи сидит какая-то женщина, косы слипшиеся, полуголое тело, чем-то рваным накрыто, груди висят грязными тряпками - что-то такое безобразное, и глядит на нас сумасшедшими глазами. А он садится спокойно на лавку в саже. Тут же, немного дальше от лежанки, положено четыре кирпича, на них - сковорода. Он пошел, вырвал несколько снопков из своей хаты - ведь на дворе тепло, лето - и распалил. Двери открыл, окна и так были выбиты. Налил на сковороду полстакана воды, положил своих карасей и жарит... Сидит, готовит. В хате - дымина! Но из-за того, что дым стелился под кровлей, а я еще был малым, то мог сидеть и ждать. "Сейчас, - он говорит,- вот только съем, и буду тебе делать".
В.С.: Сам съел все?
Ю.К.: Вот слушай. Начал тех карасей есть, прямо с костями, с чешуей, с головами, и тем хлебом заедает. А та женщина, его мать, сидит в лохмотьях на лежанке и смотрит, как он нагибается над едой, что и он заметил: "Чего ты вытаращила очи? А ну? Может, хочешь, чтобы тебе карася дали? Или хлеба? А вот дулю не хочешь?"
Боже! У меня закружилась голова от всего - ведь такое матери... (подавляет рыдание)... И уже не мог я ждать ни сачка того, ничего... Как выскочил, и только дома опомнился.
В.С.: Мать не ругалась, что хлеб ты отдал?
Ю.К.: Я маме рассказал, как все получилось, и ничего она не ругала, только сказала: "Нужно умней быть немного, ты ведь хлопчик уже такой, что должен понимать - так все бы тот хлеб ели, а ты отдал его, и всем есть нечего". А больше ничего она не сказала.
Мне повезло пасти корову у одной хозяйки, и от нее немного перепадало. Она заставляет: "Ешь только при мне, и все". - Ну, что тут будешь делать... Но домой не принести тот гречаной блинчик... А дома от голода стала пухнуть Нина, а Женя уже опух. Совсем плох стал Женя, мама рядом с ним сидит, а он и подняться не может ... (плачет)... Мама какой-то пучок просяной соломы трясет, хоть что-нибудь в нем ищет. Да, Женя был почему-то наислабейший. Наверное, он ел меньше всех из-за нас... И вот: "Не умирай, подожди хоть немножко"... Боже, поможет ли что... (рыдает)... А потом встала и пошла.
У нас за изгородью было старое токовище, заросшее сплошь осотом. Тогда пырей и осот были первейшими бурьянами. Но все же там, где когда-то молотили жито, взошло совсем немного росточков жита, и даже появились колоски. Она увидела, в тех колосках уже есть жито, но не зерном, а доброй крупенкой, как пшено. Конечно, надо было бы подождать, чтобы колоски набрали силу, однако, уже нет никакой выдержки. Она и собрала тех колосков в сито, принесла, высушила в печи, крупинки эти вытащила, размяла скалкой на доске и испекла ему блинчик, маленький такой. И он съел его понемногу, и ты знаешь - ему полегчало...
Тогда мать узнала, где еще было житнище запущенное, пошла туда - может, и там есть. Есть и там! Еще колосков набрала немного, и так полнедели нас тянула... А потом уже Евдоха помогла.
Мать пришла и заплакала. Та: "Чего ты" - "Да, - говорит, - Женя умирает». И Евдоха принесла молока. Конечно, немного, совсем немного, но и оно сильно помогло. Женя протянул еще дня два, а за это время жито на житнице уже подросло. А там мама уже на поле нарежет колосков и снова нас так кормит... Ну, Нина поправлялась быстрее, так что мама больше за Женей ходила.
В.С.: Слушай, а в то время где отец был?
Ю.К.: Как где? - Работал. Делал что велели, возил на стороне конем, редко домой приезжал, если удавалось, что заработать.
На то, что он заработал, как-то удалось купить овцу, черную овцу с рогами, и с ягненком. В это время народилась Галя. А мамы в груди не было молока никакого, абсолютно, и она не могла кормить Галю. Та овца давала полтора стакана молока, полстакана за один раз. Ягненок мог уже сам пастись, и ему того молока не давали. Мама в молоко добавляла воды кипяченой и так кормила Галю. Кроме того, были у нас еще девять серебряных ложек, а в районе открылись торгсины, потому что у людей еще бывали кольца, серьги золотые, монеты. Понемногу у каждого, но вместе - много. У нас ничего золотого не было, но вот к венчанию им подарили девять серебряных ложек и пожелали, чтобы и детей у них было девять (так оно и случилось - девять детей). Но вот когда отец увидел, что ничего уже больше не сделать, что не спастись, то он взял эти ложки и отвез их в торгсин. За них дали нам пуд овсяной муки, только с ботвой, грязью и овсяными лушпайками. Мама, как пересеяла ее, только миску муки получила, а остальное - весь тот мусор. Растягивала она муку надолго и варила из нее болтушку.
По соседству с нами жила Ярина, у нее было два сына. Один, Микита, старше меня на два года, а еще его старший брат Иван, который убежал. Но про это надо рассказывать подробнее, потому что это интересный момент в моем детстве.
Про Ивана никто ничего не знал, Микита по возрасту должен был бы уже работать летом, мы же, пацаны, только пасли, а кто и так гулял. Я же чужую займанку пас за стакан молока или блинец. Но Микита не работал, он был один у матери, и пас корову свою и все нам рассказывал про шахты, про уголь, а что это такое, мы не понимали, но все равно он нами распоряжался. Хотел - набьет кого, хотел - мы пасли его корову... Что хотел, то и делал.
Но они с матерью часто уезжали, а маму мою оставляли на своем хозяйстве. Правда, когда корова была, то мама не ходила. А когда они сбыли ту корову, то она соглашалась. Где они там с Микитой ездили, никто ничего не знал, но они были уверены: на дворе все в порядке. Ключи Ярина забирала, а курам что нужно - оставляла.
И вот они раз уехали, и мама пошла к их двору, и я - с ней. Занялась она делом, а я везде залезаю - ведь интересен чужой двор. Заглядываю в углы - что там? Ну, что говорить - пацан... Были там сарай и хата - ничего, конечно, интересного. Полез на горище (чердак) под соломенную крышу и вдруг увидел там кучу кукурузных шкурок, отходов от помола кукурузных зерен. У него к середине размалывается, а кожура, она сырее, отходит. И целая куча!
Мама там по двору хлопочет туда-сюда - и я ей ничего не говорю, потому что она меня уже предупреждала: не лезь нигде, а мне ведь интересно. Побежал я домой, взял мешок, собрал в него эту шелуху и отнес домой в сарай, сколько мог отнести. И так раза три или четыре. В своем же сарае под крышей даже фронтона не было, один смитник. Так я его отодвинул, очистил угол и - туда свою добычу... В общем, добрый мешок получился, ведер 5-6.
Тогда каждый делал себе жернова. Доставали камни около мельниц и делали из них жернова. Но нельзя было их хранить. Боже избавь, если найдут: за жернова могли припаять, что хочешь. А все равно каждый ими пользовался, один к другому ходили. Листья сушили и терли, мололи. И вообще, все, что доставали - мололи.
В.С.: А почему не разрешали молоть? Чтобы не трогали колхозное зерно?
Ю.К.: Не знаю, какая была тому причина, но не позволяли ни под каким видом. Как находили, то жернова разбивали, а хозяев брали в город.
Ну, вот, спрятал я и жду - боюсь - что будет? Ведь, когда приедет эта Ярина и увидит, что нет... Но когда я гляжу на те лушпайки, что намешаны с мышиными кизяками, то понимаю, что про них давно забыли. Да, и не голодные они были. У них камора была всегда заперта, что в ней - мы не знали (от каморы ключа маме она никогда не давала), а может, там было и зерно, кто знает. Короче говоря, я боюсь, жду, когда они приедут. Приехали, проходит месяц, другой - и ничего. А голод все набирает и набирает силу. Мы, дети, все облазили по горищам-чердакам - Иван, Виктор, мои товарищи. Лазили, лазили...
По соседству с нами Швонка - тоже такое явление, что ничего не делало, а только ходило по селу, да ждало, когда этот обещанный рай настанет... Нет, не был активистом, а просто вот само такое. Как со светом встал, пошел за всеми наблюдать - как унтер Пришибеев - что и где, а потом докладывал начальству. У него самого было три дочки, одна моих лет, две - поменьше. И когда мы по-детски гуляли, то заходили к ним иной раз. А когда не было его дома, то и на горище залезали. И один раз в смитнике нашли припрятанную телячью шкуру. Сколько лет ей было, кто знает - но совсем сухая. И моль ее поела, хозяин, видно, сам про нее забыл...
А Виктор сей, у него батька туберкулезный был и умер, а раньше был лесником, и они богато жили. У него росли две сестры еще, старше, и младше. Он же мне одногодок. Мать у него ничего не умела, в огороде запущено. Младшая, хоть и была шустрая, но еще несмышлена, а старшая была в мать - лишь сидит. Не пряли ничего, видно, привыкли, что все им отец достанет. И потому сейчас Виктор сильно голодал.
А тут кожа попалась, я, может, и не додумался бы, а он практичный. Говорит: "Давай, заберем эту шкуру и поделим, на всех разрежем".
- А зачем?
- Да ее можно осмолить и холодец сварить!
Конечно, мы ее взяли, вытянули через бурьяны у хаты в огород и в бурьянах спрятали. Потом разделили, но никому не говорим. И я тоже не говорю, потому что если бы батька узнал, что я взял чужое, то Боже избавь...
В.С.: Что, бил ли батька?
Ю.К. Нет, но он мог так морально наказать, что я стеснялся после попадаться на глаза. Он всегда был с нами по-хорошему, душевно, я если что-то не так сделал, то он лишь говорит: "Как же ты?" - и я этого боялся.
Но вот жизнь заставляла, и я свою часть шкуры принес и тоже спрятал в свою кладовку.
Проходят два месяца, но никто ничего не говорит. Абсолютно. Что делать? Папе я боялся сказать, а маме все же сказал: "Мам! Тогда-то и тогда-то взял я... " - "Да как можно?" - испугалась она, а про себя чувствую - обрадовалась: "А где ж оно?" - говорю... Полезла она, удивилась. "Ну,- говорит,- ты - наш спаситель".
Потому что до того дошло, что ничего уже нет, а Женя и Нина пухнут...
Ну, и начали. Возьмет мама мисочку, чугун ведровый на 10 л. Мисочку лушпаек этих переберет, кизяки выбросит, промоет, просушит, на жерновах скрутит и приготовит болтушку. А клали еще и бурьян разный - хоть мало питание, а заживок уже есть. Чувствуется, что организм что-то получил. Чувствуется, что ты что-то ешь. Так на этой крупе и жили. А они - так ничего нам и не сказали, не знали.
Сейчас я расскажу еще про этих Яровых, и на том сегодня кончим.
Старший Иван убежал на Донбасс - не знаю, как он там жил и работал. Тогда из нашего края много людей туда уехало на заработки, чтобы прожить - и это оправдывалось. Рабочий класс там получал гроши, но имел еду.
Сестренка Санька была чернява, красива. Еще девчук только, не любилась ни с кем, никто еще за ней ничего не замечал. Вместе с девчатами и хлопцами погуляет, да до дому. Я был в нее тогда влюблен: черные косы, как смоль, брови черные, лицо такое... правильное, носик, губки, вежи нависают закрученные, а лицо и тело - как мрамор, белые... Ну, чудо природы!
И вот как-то вечером гуляли-гуляли, а утром просыпаюсь, и никого дома не слышу. Маруся спит, а Нины, мамы и отца нет. Уже видно стало во дворе, рассвет, и солнце только начало червонеть. Выскочил на двор - а там народу! Улица наша широка, а народ - даже в нашу дверь толкается. Спрашиваю: "Что такое?" - Говорят: "Санька повесилась". Еще вечером гуляли, а вот - повесилась... И все гадают: "Почему?" - перебирают, что могло случиться. Ведь никакой еще любви... Может, она дитину заимела? Так еще мала, лет 15-ти, и никто не замечал, вся была на виду.
Ну, ничего не сделаешь, так оно, подошло, значит. Повесилась - поховали. Мать за ней не убивалась особенно, и Микита тоже никогда не вспоминал, о сестре не говорил.
Прошел год после смерти, и вдруг событие. Тогда начали уже полоть бураки. Моя мама и другие молодицы и бабы нашего кутка, человек 15-20, пололи около леса. А полоть надо было добро - тогда же химикалиями не травили, и потому все лето надо было полоть.
Погода была июльская, жаркая, и буряки уже сильно расстелились на поле... И вот, они полют, а в обед идут в лес дрова ломать. Ломают сухой хворост-дрючками, навязывают его в гарные такие связки, а вечером несут домой. Так все лето делалось, и одновременно с прополкой заготовляли дрова.
Вот насобирали они дров и снова полют. Солнце уже садится, тень... В эту пору лучше всего полется, прохлада уже чувствуется. И они торопятся до конца дойти, чтобы завтра там не допалывать.
И вдруг в лесу крик: "А-аа-а!!!" Да мало ли кто кричит, пастухи, или кто... может, в зеленя кто лезет. В том лесу, кстати, на какой-то делянке жила семья: семеро братьев и их мать - худая, горбатая, но как только близко к ней кто подходит, она берет дробовик и бьет солью прямо в задницу. Или просом - Иван два раза получал. Но самих братьев мы не видели, только старуху, хатку, на поляне огород со скирдой гнилой соломы...
Но все же на крик оглядываются - ничего не видно. К вечеру и темноты стало больше, так что видно с трудом: кто-то бежит-бежит, падает и снова бежит... прибежал наконец-то охотник Степан Шлявский и смотрит на всех мутными от страха глазами. А ведь в руках у него дробовка, единственного на селе. Почему-то только ему охота разрешалась и имел он дозволение открыто полевать. Бил он больше барсуков - все мясо. Раньше у нас богато дичи родилось - и лисиц, и барсуков, и волков. Ну, вот, прибежал он:
- Ох, там... людину зарезали!
- Как, что такое?
Оказывается, он засек барсучью нору и решил в засаду лечь на ночь, когда барсуки выходят. Недалеко от него шла молодая посадка дубков. И вот он видит: меж их рядами выходят два человека в хороших костюмах полотняных. И вдруг один чуть отстал, выхватил нож и в затылок другого - раз! Два! Тот оглянулся и сразу тикать. Но его догоняет и еще - раз! Тот почал кричать, схватился за рану. Его уже начало шатать, он за дерева окровавленной рукой хватался. А как его еще раз ножом, то он другой рукой схватился за другое дерево. И долго так бежал. Мы потом на дубках 15 следов окровавленной руки нашли.
В.С.: Ну, и что, все тут же побежали смотреть?
Ю.К. Нет, тогда побоялись. Телефона в селе нет. Только на другой день дошли до телефона и позвонили в район. Ну, а мы, пацаны, уже под лесом были, ждали. И видим: приезжает в машине милиция. Никогда раньше не видели мы машины. Поставили они кордон, никого не пускали, а что там меряли - не знаю.
Что же нашли? - Только обугленный труп. Он под конец ножом все же в сердце ударил, докончил. И сразу, как только понял, что кто-то вскочил и убежал, его видя, то не растерялся, "добрый" был бандюга, сразу перевернул убитого на спину, навалил на него сухого хвороста, листьев, подпалил, а сам где-то исчез. И никто его не нашел. Слухи разные, а ничего толком не узнали, даже убитого: все погорело. Нашли только уголки недосгоревших денег. Значит, некогда было эти деньги искать, надо было самому бежать. И так и закрылось это дело.
Проходит еще какое-то время, женится Микита. Берет из соседнего села жинку. Сам то он был красивый, аккуратный, а взял - старше и выше себя - какую-то кикимору, некрасивую, нескладную. Привел он ее домой и пожил, может, только месяца два-три. Как забеременела она, сам он дернул куда-то, к ней Микита больше не приезжал. А жена его родила девчонку, и началась у нее со свекрухой потасовка, одна другую за косы тягают... Если одна вышла из хаты, то другая берет мешок с ее шмотьем и на улицу выкидывает... То старая, то другая... Такая борьба. И идет эта борьба год, второй, третий. В конце концов после войны дошло дело до суда. И присудили их к разделу: пополам огород, старухе, как старой хозяйке - хату, невестке - сарай. Хата стояла на одной половине огорода, а сарай - на другой. Сарай, правда, неплохо сделанный, деревянный, аккуратный. Тогда невестка попросила мужчин сделать в нем проемы для окон, вставить двери. Обмазала она его глиной, побелила, сенцы отгородила. В общем, сделала себе хатку, маленькую, но хатку. И стала, наконец, хозяйкой... Но погреб у них остался один. А держать в одном лежу картошку на зиму, огурцы солёные, капусту - двум хозяйкам нельзя, ибо одна другой портит. Или одна закрывает, а другая замок пробует срывать. И потому невестка решает копать для себя подпол, чтобы совсем отгородиться от свекрухи; потому что та после раздела еще злее к ней стала. А решила она просто в сенях выкопать яму, дробину в нее спустить, и накрыть чем - вот и погреб...
И начала она копать. Один штык прокопала и уткнулась в какую-то каменную плиту - камень такой неформенный, гарный кусок каменца. Она его окопала кругом, чтобы убрать, но сама не может и с места сдвинуть - тяжело. Тогда пошла она к соседу, он был плотником, и инструменты все нужные у него были: "Дядько Кондрат, вот так и так. Яму рою, а там такой тяжелый камень, не поможете ли мне его вынуть, чтобы дальше мне копать?" - Ну, взял он лом и пошел. Подбил он клинцы и вдвоем, раз-два, вытянули наверх. А под ним вдруг оказалась - яма готовая, только небольшая в окружности и не очень глубокая, в рост человека, и там, в той яме - скелеты. Стоят, как бы поставлены, наги, голы.
У них, конечно, ужас... Да, видеть такое! Собрался народ - знаешь, такое событие! Что такое, что такое? С сельсовета приехали: "Откуда скелеты?" - К свекрови - не знает ничего, как ни пытали ее: "Не знаю я... не знаю... "
Но тут милиция все же заработала, задумалась: "Откуда ж взялись эти костяки? " - И нагадали-таки. Нашли, что в былое время, такого-то году, кажется, в селе Княжичи, не стало человека. Дал он домой телеграмму, что едет домой с шахты, а не приехал, пропал. Ждали-ждали сына, так и не дождались. И там, и сям искали - нигде нет, как провалился сквозь землю. Нет!
Вызвали тех людей, у кого без вести сын пропал. Приезжают, старые, конечно, по вставным зубам опознают, что это был их сын. Короче говоря, пошла такая канитель, следствие. Но никого тогда не забрали. Микиты не было. Много позже приехал-таки Микита на родину посмотреть. Приехал до людей, потому что матери его Ярины уже не было. А жена с ребенком, конечно, были. Девочка стала девушкой. Были у него еще старые товарищи, и он рассказал, что Иван, брат его, недавно умер. И все рассказал.
Иван работал на Донбассе и как узнавал, кто с ним работает из земляков, заводил с ним дружбу, подбивал, чтобы больше заработать, не тратить деньги на то-сё. Мол, поедем когда до дому, там погуляем. А по возвращении завозил до своего дома. Ведь тогда подводы были редки, и со станции нужно было пешком идти. А он так подтасовывал, чтобы завезти до своего дома этого друга ночью. А тут с радости от встречи выпьют, клали спать - и молотком...
И вот Санька, та Санька, увидела: "Что вы делаете? - говорит,- что вы делаете? Я заявлю об этом, я заявлю"... - А там у них уже был один убитый, и, наверное, она знала и понимала, дивчук уже гарный была: "Заявлю!" Тогда они и ее задавили и повесили. Побоялись, что она заявит - Иван, мать и Никита - родную свою сестру и дочку. Подвесили ее, а люди все не понимали: почему она так повесилась? - Им ведь спешить надо было: и убитого спрятать, и с сестрой управиться. И повесили ее так, что ноги стоят прямо на полу. Ну, как так можно? - А это они вначале ее задавили, а потом подвесили - она и стоит, прямо так...
В общем, приехал Микита и рассказывал, какая была смерть того Ивана. Жена его чистила картошку, нож у нее острый был, срезанный тут вот. А у него, как приступ какой. Говорил, говорил, а потом начал нападать на нее. А у нее реакция защиты: как нож в руке держала, так и подставила, чтобы он ее не свалил. И нож точно вошел в его сердце. Так она зарезала своего мужа, ни с того, ни с сего... "
(Юрко смеется, потом вздыхает: "Вот так и погиб Иван, такая была у него судьба".)
А дальше жизнь наша шла так. Женя, как оправился, пошел работать. Нина пошла учиться, поступила в техникум. Отец и мама работали в колхозе.
(В.Сокирко: Нина говорила чуть иное: их семью в колхоз не принимали, потому что отец был священнослужителем. Но Юрко отверг ее слова: в самом начале коллективизации, когда все его уговаривали, он со всеми вошел в колхоз, но после распада, когда колхоз собирали заново, несколько месяцев отца не принимали, но все же приняли - а то где же ему еще шесть лет было работать?)
Конечно, получали за работу мало, жили впроголодь, потому что сильно давили налоги: податки, податки, податки... Особенно давил заем. Сельхозналог - это ладно, а вот заем - очень большой заставляли делать - облигации эти. Ведь деньгами не платили, были только трудодни, ну, как бригадный подряд. За полсрока давали аванс, скажем, по кило или 700 г зерна. А за другое полугодие платили уже из балансов, что получалось после вычета расходов. И бывали года, когда мы еще и оставались должны. А денег совсем не было. Так, где же деньги брать на все эти налоги, позичку (заём) и остальное? - Изворачивались. Вишня родила тогда - так все собирали до вишенки и сдавали на пункт, и какая-то копейка за это попадала. Платили по 20 копеек, или еще как. И по-другому еще как доставали.
Короче говоря, так было устроено, что все люди беспрерывно были у государства в долгу. Беспрерывно! Долг не успевал кончаться за этот год, как начислялся уже за другой. Из-за того людям ничего не хватало. Но все же, когда в семье все работали, то хоть по 200 г хлеба давали, и у мамы было что регулировать в еде. Было из чего ей коржа испечь, даже пирожка какого, галушки намесить из теста. И хоть сала никакого, а все-таки если хлеб есть, то уже можно жить.
Но что еще страшно донимало: никакой обувки и одежды. Раньше коноплю рвали, лен сеяли и целую зиму пряли. Мама пряла, а иные ткали рядно, полотно. Из этого полотна и рядна и шили одежду: и штаны, и сорочки, подштанники - все было полотняное. И бобрики шили из полотна, всякая стеганка из него же. И тогда нельзя сказать, чтоб одежды совсем не было - было что-то на базаре и в магазинах, но денег-то не было...
Но особенно донимала обувь. Ведь тряпка, особенно зимой, враз мокнет, а раскисла - сразу порвалась - и нет!
Как только отец ни старался, каждый день и шьет обувку, и латает. А если достанет кусок ремня от тогдашних двигателей на молотилках - тогда они были на ременных передачах. Знаешь, такой здоровый, на месте стоит, маховики громадны. Заводили его, разогрев головку докрасна, а потом за эти колеса двигали: пых-дых... на рейках стоял... Так... а для чего я его тебе приплел?
В.С.: Ты рассказывал, как жить было сложно без обуви...
Ю.К.: Да, основного, чего не было, так этой обувки. А приплел я его почему - что у этого двигателя были такие широкие маховики, а на них надевался паз - ремень широкий... тканый, но грубый и толстый - подошвы из него получались хорошие. Вот отец, бывало, из старых, выкинутых пазов (они ведь рвутся) и мастерил. Просит машиниста дать старого ремня (и не только он один просил, другие тоже, так как обуви у всех не было - все страдали поголовно)... А если у кого был теленок или корову резал, то шкуру требовали сдать. Оставить себе - Боже избавь, ни за какие деньги нельзя. Да порося, если заколол, то не имеешь права его смолить, только содрать и сдать кожу туда же.
В общем, налоги были такие, прежде всего сельхозналог: сдать мясо, яйца, молоко, если корову держишь, а яиц обязательно 120 штук. Мяса 40 кг обязательно должен сдать, но можно было его заменить деньгами, а оно же дорого стоит, так что сами его и не ели... Сельхозналог - это великий налог. За 60 соток огорода требовалось платить крупные деньги. А потом еще приходили эти уполномоченные и смотрели, что у тебя есть и сколько деревьев, и накладывали налог на сад на каждое дерево. Определяли, сколько там может быть дохода - хотя на нем, старом, может, ничего и не растет. Сейчас, когда за яблонями ухаживают, то они могут дать урожай каждый год, а раньше они давали яблоки через три года, налог же на них накладывали каждый год сполна.Потому-то и стали вырезать люди деревья с огородов...
И, конечно, заем - он был наибольший налог. Если работают три-четыре человека, то по 250-300 рублей на каждого, хочешь-не-хочешь, а добывай. Да продай он весь хлеб, что в колхозе получает, то этих 300 рублей не наторгует, когда по 200-300 г хлеба в день дают.
Вот такая была сильная тяжесть. И все были тогда в постоянном напряжении, в беспрестанной работе. А отец еще и так: если кто строил, то он брал сокиру (топор) и шел на дополнительную работу. Он хорошо плотничал, да и всякую работу хорошо делал.
В.С.: А за учителя его так и не держали?
Ю.К.: Не то, чтобы люди его не принимали, а сам он уже не стремился к этому. Тогда уже молодые стали приезжать учителя, их к нам присылали - комсомольцев, партийных. Так что в такой его работе и не нуждались! Детей учили как-то... А он делал всякие разные работы.
А потом пришло это: Одного арестовали, другого... Ежовщина эта... И вот услышали мы, что доктора Цветанова арестовали, а потом еще и того, и того... И снова пошел страх, люди боятся. Кого? Чего? - Все боялись, все! Ибо кто знает - приезжали не один раз...
Наступила зима в 37-38 году. И уже забрали троих, которые нигде ни в чем ни грамма не виновны. И вдруг приезжают: раз-два - арестовали, повезли, и ни слуху, ни духу. Просто из района приезжает уполномоченный, забирает - и все.
Отец наш, он - кто? - Труженик, все время работал, был справедливым и безотказным: все подписывал, все податки тянул, как ни трудно было выплачивать. Трудодней у него всегда много было заработано, но главное - семь детей! Он трудится, жена трудится, столько детей, понятно, он совсем не ждал и не думал, что его такое постигнет. Про тех, кого брали, все же думали, что было все же за что: то ли сказал что-то неосторожно, ведь на слове тогда часто людей ловили. А он нигде и никому ничего не говорил. Понимал, Боже избавь о чем-либо вообще говорить. Все понимал. И вот вдруг...
Мама как раз тогда поехала в Киев, чтобы хоть что-то достать на подошвы. Поехала к родичам, может, где что раздобудет, а то ведь на работу идти надо - а босый в зиму. Выйти воду взять к колодцу - не в чем. Ну, нет, и все! Тряпками обмотаешь ноги... Ну, а на работу как идти? Тут самые холода начались, вьюги замели, когда она поехала в Киев. А отец в то время работал недалеко в свинарнике, в бывшем лесниковом сарае. В нем организовали колхозную свиноферму, сделали посередине проход, по обе стороны станки для свиней. Голов там было немного, да тогда и везде скота было немного. Батьку определили на свинарник, т.к. он уже стал старым, стариком почти, и сил у него не было.
И вот приходит батька из ночной смены, а мороз сильный был, и вокруг рта у него на бороде все смерзлось. А так как бриться было нечем, то он давно уже только стриг бороду и часто отпускал бороду больше, чтобы потом разом постричься. Борода у него была седая. Приходит он и говорит: Дети, я немного отдохну сейчас от мороза.
Он сделал себе на ноги досочки от липы, как подошвы, веревки из конопли привязал, кусок рядна оторвал, обмотал ноги - так гарно и получилось, как обувь, как лапти. - Ну, и они намокали, сильно намокали, от того ноги замерзали. Но ведь никуда не денешься. Ведь он по свинарне все ходил или сидел, а там сильно парит, сарай закрыт. Вышел на улицу - только дошел, как вся его мокрая обувка замерзла. И все веревки на обувке нужно отмораживать. Ну, он запалил трошки в камине на печке, и то одну ногу к огню поднимает, то другую, чтобы они отмягчели. Наконец, размотал и говорит: «Маруся, почисть картошку, а я немножко отдохну, распалю печку и будем завтракать». И полез отдыхать, да не успел. Только вылез и примостился, ноги долго растирал занемевшие. Как вдруг заходят. Двое. Охранник наш и оперуполномоченный из района по фамилии Денисенко. Он непоганый был человек, видно, душевный. И говорит: «Того... ну... готовый есть акт, там все напечатано, только оформить, поставить фамилию-имя-отчество - а так все готово»...
И снова говорит: «Вот, Иван Михайлович, пришел Вас арестовать... обыск сробыть... ну и»... - А что тут обыскивать? Ряднина на лавке драна-передрана, на печке тоже драная свита лежит, ее уже и одевать нельзя, лишь на подстилку. И кругом - все голо, ничего нет, ни одежды - только на нас рванье. Никакого коврика. Ни пальто, чтобы можно было одеть. В чем он пришел, тем и укрылся - и все...
«Ну что ж,- говорит,- я ни в чем не виноват. Я надеюсь, что долго держать не будут». А тот ему: «Да, конечно, ничего, придете скоро домой".
И пошли они за дверь. Мы - до окна, а оно замерзшее, ничего не видно, а перед хатой снегу намело, не выйдешь. Было так снежно, и брел он, видно, по сугробам.
На третий день мама приехала. В районном центре встретила нашего хлопца сельского, который ей говорит: "Тетка Груня, Вы не знаете, какое у Вас горе? - Вашего мужа забрали... " - Маме стало плохо.
Чуть отошла она и стала искать отца. Пошла в милицию, по начальству ходила, и ничего ей не сказали, никто ничего не знает. Походила, походила, хорошо, хлопец тот ждал ее, пока она ходила, и не ехал назад. А как она сама убедилась, что ничего добиться нельзя, то поехала домой. Состояние у нее и у нас было, ну, понятное. И хотя мы дети были, а понимали, какое это горе великое...
В мае 38 года родилась Оля, мама сильно переболела... Работы было очень много - и в колхозе, и дома. Мы продолжали бедовать. Летом и я начал работать в колхозе.
Сначала меня взял один
буденовец-кавалерист. Он еще ходил в форме, картуз имел старый, но, главное, с
козырьком лаковым, подпоясывался по-военному, любитель был ухаживать за
колхозными жеребятами. А должен сказать, что за конями тогда ухаживали лучше
всего, потому что были они главной рабочей силой. Не дай Бог кобыла "скине лоша"
(выкинет жеребенка) или что станет с ним или с
кобылой, то это страшное дело - Сибирь! Судили враз, как вредителя, да и все.
Без никаких.
Ну, а я тоже коней любил. Еще когда не было колхоза, и мне было два года, то у нас был такой жеребенок, низенький, но я был еще совсем мал, чтобы влезть на нее. Она была до того смирная, что, бывало, ее под бугорок подведу, чтобы повыше встать, изо всей силы ручками хватаю за гриву и прыгаю, а там ползаю, ползаю по коленям ее, пока - раз, и вылез. И она стоит, хоть бы что. Вот какая была конячка. Потом подводил ее до воза, влезал на воз, а с него прямо на нее прыгал. А когда подрос, то доверяли мне коней пасти - и Иван, и иные, у кого были кони. У нас бережок был такой, и, как свободное время выпадает, то говорят: "Ну, идите, попасите коней". И мы, бывало, пасем их, потому привык к тому с самого раннего детства.
Когда вышел в первый раз на наряд в колхоз (тогда наряды были), то этот Сергей Становой говорит: "А не хочешь жеребят пасти? Ведь я видел, что еще совсем малым на конях ездил?" Отвечаю: "Хочу!" - Сильно любил я жеребят. Их до двух лет не запрягали, и только потом начинали приучать к лошадиной работе.
Там тоже была смирная конячка, ей двух лет не было. Она у меня стала ездовой - без седла, правда, но ничего. А жеребята, ты знаешь, их как из загороди выпустишь, то они до края села помчат. Не знаю, в каком месяце, но как только они начинали немного есть траву, их сразу отучали от молока, чтобы не затягивали, не задерживали коней для работы - ведь летом все ими делалось. И вот, как только жеребята выскочат из загороды на дорогу, только пыль стоит и нужно за ними успевать. Обычно на бережок их гнали. Но там с обоих боков посевы, и требовалось их оберегать, потому нельзя было даже слезать с кобылки и все время гонять их - то в одну сторону, то в другую.
Когда я еще больше стал, то целое лето картофель полол, была норма - восемь соток в день. Конечно, тогда жука не было колорадского, и не сильно земля была забурьянена. Я работал в садово-огородных бригадах. Нас, хлопчиков, брали туда полоть и окучивать картошку. А была она посажена квадратами 10 на 10. Так что если ты прополол 8 квадратов, то знаешь, что никто тебя не обманет, ты свободный. И потому мы старались. Ну, конечно, мы не так хорошо пололи, как женщины. Но женщинам давали полоть - буряки, кукурузу и иное такое. А мы - картошку окучивали. Эти восемь соток стоили 0,75 трудодня. Больше 8 соток мы и не выпалывали, хотя знали, что требуется сделать 10, тогда будет полный трудодень. Ну, а наша детская норма была как раз 0,8 трудодня.
В.С.: А что стоил трудодень?
Ю.К.: Ну, как тебе сказать... Смотря какой год, как уродится, и еще, какую потребуют госпоставку. Ведь у колхоза нет права решать, сколько людям давать - это как район разрешит. Бывало, что чуть больше оставалось, а бывало, что почти ничего на трудодень не давали. К примеру, только 200 г проса. Было и такое.
Уже в 39-м году, когда работали - мама, Женя, а я имел еще детскую норму, до сотни трудодней за три месяца заработал - от школы и до школы. Год этот был единственный, когда давали на трудодень много. Так: по 4 кг пшеницы - это не шутейное дело. Для доставки зерна была такая повозка-бестарка, в нее вмещалось 6 центнеров. Сзади же у нее была такая специальная дырка, ее откроешь - и зерно само течет в коробки, мерные, которыми носят зерно. Так нам в тот год привезли три бестарки. И стало даже некуда хлеб деть, мешков у нас нет, носилок нет, как хочешь. То дверь затулили, ряднин настелили - высыпали. И еще раз, и еще раз! Вот это был год! Вот когда мы наелись! И пироги с вишнями! С картошкой! С фасолью! С буряками, с маком! Это было самое лакомое. И коржи пекли. Здоровые такие коржи, толщиной сантиметра два.
В общем, наелись хлеба.
Далее детство мое шло так: летом работал, зимой учился. Кончил семь классов... в 39-м? - Нет, в 40-м...
В.С.: Это тогда тебя Женя уговаривал: "Учись Юрко, чтоб не оставаться на тяжкой работе"
Ю.К.: Подожди... Да, кажется, в 41-м (нет, в 40-м) поступал в плодово-ягодный техникум. Тогда молодежи было богато, и все хотели учиться. На одно место было 22 человека. А у меня оценки были - тройки. Двоек, конечно, не было, иначе не выпустили бы. И, конечно, я не прошел по конкурсу. С письмом у меня было плохо. Ведь левша, а в пятом классе меня начали приучать писать правою. Отвык я писать левою, но и почерк плохой сделался - это сильно мешало мне, снижало оценки...
Ну, что ж - вернулся домой, а мама в то время решила купить хату в Шевченково и переехать с хутора.
(В.Сокирко: Юрко, видимо, первый раз поступал в техникум и неудачно в 39-м году. В следующем, 40-ом, он все же поступил, проучился один курс, а в 41-м началась война.)
- А почему мать решила переехать с Юрково, бросить там дом?
- Не могла она глядеть на тех иуд, которые сгубили батьку. Она ведь знала, кто сдал батьку, он сам об этом писал...
- Он писал после суда в Умани?
- Да, и не только. Он все время так писал...
- А сколько ему присудили?
- Пять лет лишения свободы и три года лишения права голосования.
- Ну, а за что? В чем его обвинили?
- Не знаю, какая у него была статья, но пришили ему, что он вроде агитировал, чтобы не парили сечку для коней... Четыре свидетеля такое сказали. А кому мог он такое говорить, и не спрашивали...
Сидел он где-то на Урале, на повалке леса. Но в лесу не был, потому что старый и на физическую работу не годился. Был где-то на кухне, помогал все делать - заключенных ведь было очень много.
Что он просил в письмах? Все время просил: "Очень страдаю без курения, без табака. И я вас прошу, если сможете, пришлите мне немножко табачку". Так мы его слали, слали, слали, а он все просит. А что, получил он его, или нет? В письме спрашиваем, получил ли послание - и никакого ответа на это... Значит, письма не доходили, потому что все время просит - вышлите табаку, и ни разу не сообщает, что получил посылку, а только просит. А письма, в которых мы писали про посланное, наверное, ликвидировали - и все! Иначе нельзя понять, как это может быть. Мы ведь один раз послали полную посылку махорки - ничего другого. Думали, может, так дойдет. Кто знает, что там можно, а что нельзя класть, а махорку, ясно - можно. Думали: ведь он узнавал и просил про то, что послать можно. Он писал: "Всем я доволен, но вот немножко б табачку, страдаю без курева... " А ведь денег не было, но мать, где немножко оторвет, где яичек продаст и еще что такое - и все слали!
А уж потом, когда я был в кавалерии в 43-м году и поехал домой, то узнал, что пришла от отца открытка. По числу увидел, полгода назад он ее писал, понимаешь? - Но все же дошла. А там было написано: "Дорогие родные или соседи! Напишите, есть ли кто из моей семьи живой и сообщите мне об этом". И, очевидно, было написано, что "я сильно болен и хочу знать о своих родных" (это можно было чуть разобрать). Но была еще одна строчка, замазанная... Что же он сообщал нам, так и не знаем...
Конечно, мы писали по адресу: Свердловская область, станция Серапулька. И все. И никто никогда больше не ответил.
Значит, после провала в техникум возвращаюсь я в деревню. А самому неудобно... Ведь просил старший брат учиться, говорил: "Я все буду делать, сам буду босым ходить, без костюма, а ты учись! Ты первым выучишься. И что я заработаю - тебе первому куплю... "
По возвращению домой сначала захожу в сарай, где у нас была корова. Я знал, что мама хату покупать ходила, но не знал, купила ли. И я подумал: "Не буду домой заходить в хату, Бог знает, кто там живет. Нашей коровы в сарае нет, а коза привязана - значит, уже другие хозяева, а наши уже переехали".
Переночевал я у Виктора. Он нашел для меня кусочек сала, потому что перед тем я наелся кавунов и есть хотел страшно. А он еще кавунов положил мне в кошелку. Потом мы пошли в конюшню, где раньше были свиньи, и работал отец последний раз. Ну, мы там всю ночь болтали и заснули только ранним утром. Спал до 11 часов. Его мать разбудила: идите завтракать или обедать. А после ты, Виктор, иди работать. Еще посрывала кавунов, и я ушел. С таким чувством прощался с детством, со своим жилищем, с Юрковым... Так наступала новая полоса жизни.
Пришел я в Шевченково - а где же купленная хата? Зашел к тетке. Оказалось, от нее недалеко - через яр перейти. Все тут было тогда заросшее, только небольшой участок земли для лука и картошки, а остальная земля сливником позарастала. Я подивился, конечно. Пришел в хату, и вижу, она не имеет стены в сенях, а стреха висит. Зашел: а там и кровли нет: один снопик лежит, а другой прямо падает. Аж страшно, сам испугался. И сидит баба, что тут раньше жила, и сторожит хату. Ее хозяин - летчик. А раньше жил один дед. Был он когда-то пасечником на службе у Энгельгардта, и забрал его золото. Пан был болезненный, бессильный, а пасечник зашел к нему по каким-то делам и внаглую ограбил, взял золотые вещи. Жандармы требовали вернуть, но ничего доказать не могли. А закон был такой: срок давности 10 лет, как истекало 10 лет, то он уже без всякого страха купил своим детям землю (у него было четыре сына и пять дочек - всем купил) и построил дома. Один из братьев умер, другой выучился на летчика, а другие жили тут. Про них говорили, что они под лес на дорогу выходили грабить. А летчик был справедливым. Он вызвал соседей и говорит: "Вот ваша новая соседка. Вот протоколы продажи - все документы у нее в порядке, теперь это ее хозяйство и огороды. Вот там - мое было, там и там... " - Все честно сделал - и уехал. А та баба, что в его отсутствие глядела хату (он приезжал сюда лишь летом, как на дачу), пришла в тот день - по привычке.
Я же, как пришел, поел, что мама мне насыпала, и говорю: "Хочу отдохнуть". А та баба все не уходит, все болтает и болтает. А где лечь в хате, не знаю. Тогда взял одеяло и подушку, вышел под яблоню, и заснул, как убитый. Заснул и снится мне, что я как будто шел в другом селе, на его краю. И что иду я по краю села, а там - жито - рожь. И начинает оно колыхаться, как будто по нему волны гонят. Издали - все ближе, ближе. Налетает вихрь, и все это жито вертит, крутит, рвет и несет прямо в гору. А сверху падает. И как будто дорогу делает. Пыль поднимает - чувствую - вот-вот задохнусь. Что делать? Увидел канаву небольшую с заросшей водой, присел в ту канаву, чтобы меня на воздух не взмыло и не задушило. И вот я прямо слился с той канавой... и проснулся! А сердце так и колотится.
Пришел в хату, мать удивилась: "Что так недолго?", а баба та еще сидит. Рассказываю свой сон, а баба вдруг: "То твоя жизнь такая будет. Все тебя будут рвать... " И точно ведь, как каркнула, зараза - всю жизнь рвет.
Вернулся я, брат мне
и говорит: "Ну, что ж, голубчик, если не хватало головы - будем работать
вместе". Я и не протестую, конечно, буду, не станешь же иждивенцем... 
На другой день идет он в колхоз на наряд и слышит: 15 пар коней, плуг, где-то на краю села надо пахать. Ранее был там садок, а теперь залежь. Осот выше деревьев, его скосили, но стебли остались и торчат, а ходим мы босыми, хоть уже и осень стала. Вроде еще тепло, но часто затягивает небо, а пошел дождь - совсем плохо.
Правда, неподалеку от того поля оставалась еще одна хата, в ней жила молодая вдова. И как начнется дождь, то было где переждать, встать. Как набьются в сени все тридцать человек - и те, кто за плугом ходит, и кто с конями...
Но самое страшное - острая стерня на поле, торчаки такие! Я так набил ноги, хотя и шел всегда свежей бороздой, где торчаки уже перевернуты. А по стерне идти, по этим острым, косой срезанным торчакам - да, Боже! Пятки ободрал все... А гоны длинные, да и сколько ты выработаешь сразу? Только полполоски метров 6 шириной. Да еще и голодные.
Брали с собой маленький кусочек хлеба, да поллитра молока на двоих - вот и вся еда пахарей. Наша корова молока мало давала, и теляти не хватало. Но немного все же отрывали от теляти, когда кашу варить - то в воду молока подмешивали, и нам мама поллитра давала в поле. На день двоим, знаешь. И кусочек хлеба.
Женя его разломит, как старший. "Ладно, - говорит, - я первый". Надпил немного, у шейки бутылки, и дает мне: "На!" - Я говорю: "Не буду, пей, чтобы осталась половина". Ну, он немного еще выпил, а потом говорит: "Больше не буду!" Вот так: один другому предлагает, а оба голодные. Поторговались - и как-то выпили.
И пошла у нас такая работа каждый день: и пахать, и буряки вывозить. А буряки возили далеко - за 15 км, холодно - уже приморозки, а идти ведь приходится без всякой обуви - ну, ничего нет. Там где-то кто-то какую-то кожу чинит и шьет, а тут ничего нет, хоть кричи. Откуда-то мама принесла такую рванину, и давай ее штопать, а мне все равно ходить не в чем.
Откуда-то взялся кусок кожуха, и где он раньше валялся? И вот обмотаю я ноги теми кусками кожуха, завяжу, и пошел. Но веревки быстро рвались. Идешь, раз-два - и уже распустилось, снова заматывай! В общем, скажу я тебе: не дай Бог! О Господи, как же это трудно было.
И нет никакого приварку от нашей работы. Так что пришлось зарезать теленка. Бычок, правда, малый еще был, а все равно - надо сдавать шкуру. Обязательно, потому что как узнают, то - штраф будет. Не имеем права шкуру иметь. А все же у нас Петрик был ветеринарным врачом. Он дал справку, что теленок сдох. Но хоть он и сдох, а шкуру надо все равно снимать и сдавать. На это же он написал, что теленка вывезли пацаны, они не знали порядка, и шкура пропала. И, в общем, как-то ее "затерли" и кожа эта у нас осталась. А рядом с нами жил дед, курник его называли, шкурник, по-вашему, и брал он за выделку в извести, в настое дуба - половину шкуры. Люди, как найдут кусок кожи, несли ему, а после: вниз шерсть, наверх - кожу, меховые чуни сами себе делали - вроде лаптей. И хорошо в них было ходить, тепло... Так и перебивались.
Так я и работал - до 40 года. И еще учился. Наработаюсь, а приду домой - задачи решаю. И почерк исправлял. Природоведение я знал. Знал и обществоведение. Правда, что касается этого "суспильствознавства", то как-то так получалось, что не было чего знать. Дело в том, что была такая маленькая книжка про суспильствознавсто, в ней всегда печатались вожди. В школе нам часто говорили: "Дети, на таких-то страницах, такие-то портреты, фамилии - замажьте сильно чернилами и все, что напечатано про них - все позакресливайте». Ну, мы мараем - портрет, и все. То какой-то оппортунист, то враг там - и все это суспильствознавство, пока пройдет учебный год, то почти третья часть от книжки остается, а остальное - все замарано и вырезано. И так - все время. И вновь печатают портреты, и снова их режут. Так что нечего было и знать. А вот другие дисциплины требовалось учить.
С математикой у меня было посредине. Не сильно я ее любил, но приходилось, т.к. понял я, что надо стараться. В общем, решил я подготовиться основательно, чтобы поступить. Это уже моя стала задача. Уже ни под чьим давлением, а сам понял, что такое - работать... да.
Пошел другой год, и вот лето, экзамены. И так я обрадовался, что оказался в списках принятых, что не верил сам себе.
В.С.: А куда ты поступал?
Ю.Л.: В агрономический техникум.
Когда сдаешь экзамены, то про отметки никто не говорит. Заходишь: в аудитории два-три человека, один из них спрашивает... Ну, я отвечал вроде все, а про себя сомневался: кто знает? Грамматику, все эти правила, знал хорошо, однако ж... Короче, сильно обрадовался.
На дворе зачитывали списки принятых. А сдавало много народу, так что двор техникума был весь полон. И вот один стал на стул и читал, кто остается, а остальным - забрать документы. Слышу: фамилия вроде моя. И не верю себе: то ли слышал про себя, то ли нет. И у всех так! Потом сказали, что в корпусе висит список принятых, хлынули туда все и в том корпусе нельзя было протолкаться. Но я все равно дождался, пока все разойдутся, добрался к списку и вижу: "Есть". Несу домой радость, сильную радость. А как Женя обрадовался! Какие были гроши, копейки, что можно продать, все, лишь бы...
В.С.: Скажи, а у самого Жени к учебе способностей не было, да? Почему он сам не стремился учиться?
Ю.К.: Да ты что, ведь нельзя было! Он после отца стал кормильцем. Разве ж мама могла все сама, столько ртов в семье? Нина пошла учиться, хотелось и ей помочь... Да, Нина тогда уже окончила техникум, но еще только уехала на работу далеко и была совсем не устроена. Раз девушка, то семье она не могла ничем помочь. Распределили ее под Киев, писала она редко, а чтобы приехать и помочь - об этом и речи не было. Гола, боса поехала - платьишко одно на себе, юбка и платок - вот и все. А надо ведь было одеться, раз меж людьми она уже агроном! Тогда это считалось званием. Так что помощи от нее никакой не было. Женя просто не мог всех выходить, чтобы и на себя ему время еще оставалось. Да, он пожертвовал собой ради семьи, а не потому, что был неспособный. Нет...
Конечно, учился он тоже не очень, потому что еще в школе он все время работал. Такое выпало на него уже с детства. Мне же расти немного было легче. Уже была такая возможность, чтобы я больше не работал, а он вот - с самого детства. Он и не пас почти, а сразу - то конями жать, то еще куда - и так все время.
Мы готовились к экзаменам, и вдруг кто-то прибежал: "Война началась!" - "С кем?" - "С немцами!"
Ведь знаешь, как тогда верили. Такие налоги большие брали, такие тяжелые работы выполняли, все это, чтобы "никогда не шагать врагу по земле нашей" - такая песня была. И знали мы примерно, что в Германии населения гораздо меньше, почти столько же, как на одной Украине. А нас же - вон сколько! Как когда-то говорили, что Японию шапками закидаем, так и сейчас студенты шутили: "Этих мы шапками забросаем! Подумаешь!
И я тебе скажу: никакой паники не было, никакой такой грозы. Как было с Финляндией: где-то там повоевали и кончили. Так и тут считали, что быстро справимся.
Однако время проходит, и чем далее, тем события хуже. А тут еще один момент. Начали собирать у всех тетради - по литературе, по всем курсам - от первого до четвертого. У всех, приехали эксперты сличать почерка. Но никто не знает, из-за чего. Посдавали тетради - и все. А потом меж студентов пошел слух, что кто-то поцепил курицу напротив сельрады, повесил ее за шею. Под ней фанеру, а к ней приклеен листок со стихами. Не знаю, кто его читал, но только содержание такое: "Як мени на свете жить, долгоносиков ловить» (а тогда курей вывозили на поля для борьбы с долгоносиком, который ест буряки) - а больше вроде ничего не написано. И вроде какие-то листовки были еще разбросаны по селу... Но что было в них, неизвестно.
(В.Сокирко: После войны Юрко услышал от Ольги Павловны, жены дяди, что эти стихи писал её сын Коля, погибший потом в Германии.)
Был такой случай. Готовился я к экзаменам. Вызывали на консультацию, а потом давали 3-4 дня готовиться. Дисциплин же много было. Почти все, что учили, требовалось сдавать.
Один раз лежу я в саду и учу. И тут приходит Петро, мой сосед. Он вначале тоже ходил в техникум, но потом что-то случилось, техникум он бросил и пошел на шофера. Кончил курсы шоферов, а техникум как раз получил новую машину-полуторку. Ну, он стал шоферить. Получил ту машину, только оформил, и поехал в учхоз, как по дороге свалился в большой яр, а там разобрал всю машину до мотора - все, что можно раскрутить, и раскидал. И пошел домой.
Я ничего этого не знал, хотя до того жалел, что он ушел, т.к. учился он хорошо, и с ним было хорошо готовиться. В математике он был крепче меня. Даже уговаривал его, чтобы не бросал учебу...
Ну, вот, пришел он ко мне в садик и молчит. Ходит туда-сюда, возьмет конспект, помнет, кинет и снова ходит. Потом скинул штаны, залез на яблоню, яблоки трусит, и снова ко мне лезет к конспектам. И ничего не говорит. Ничего. Я ему: "Петро! Что ты... (а батька его пил, как запьет, то месяц ходит все под хатами)... только за руль взялся, а уж магарычу получаешь много, раз стал так пить?" - Кстати, тогда шоферам и не сильно запрещали пить. Пили, и садились за руль. Ведь машин было мало. - А он ничего мне не отвечает, а потом вдруг побежал прочь.
Надоумила меня Яся из Киева, красивая такая дивчина, мы с ней часто гуляли: я, Петро, Володька и еще дивчата... Вот она зовет меня: "Юрко, иди на улицу" - "А что такое?" - А она как бы подготавливает меня: "Вот ты какой, и гулять не идешь. Мы хотели потанцевать немного".
А я на балалайке играл, и мандолина была у меня, но больше балалайка...
- Да, видишь, я готовлюсь.
- Да ты знаешь, что с Петром сделалось?
- Нет.
- Чокнулся он. Что-то у него с головой сделалось. Выехал в яр будущский и там разобрал машину... И у дружка Василия Бокия с Ранькой окна побил.
Мне экзамены сдавать, напряжение сильное, а тут Петро. Правда, когда я понял положение, то, как только он прибегал ко мне, я говорил строго: "Петро! Сядь!" - Он садится, сидит и что-то делает. - "А ну, Петро, иди домой!" - И он слушает, как автомат, бежит. Там же его начали запирать в сарае. Когда он побил окна, начали совсем закрывать.
В.С.: А начальство как реагировало, что машины не стало?
Ю.К.: Не знаю, что там делалось у директора, мне надо было экзамены сдавать. Психиатры? Где у нас психиатры? Но, правда, повезли его в район. А он все время бежит ко мне. Прибежит, что я скажу, то он делает. Вот приходит его мать и плачет: "Юра, смири его, он такое вытворяет!" - Прихожу: "Петро, что ты? А ну, брось, и чтобы такого никогда больше не было!" - и он слушается! Понимаешь?
В районе в больнице, кто его обследовал, не знаю, только говорят, что нужно везти его в Киев и дали направление в Киев. А в Киев ехать нет денег. Где-то батька его занял денег на два билета, себе и мне, и просит, чтобы я вез Петро, потому что он его не слушал, а вязать - так нужно было бы гнать спецмашину.
Никого он не слушает, не понимает - ни матери, ни сестры, никого. Только меня. Такое вот чудо. А мне - надо экзамены сдавать. Что же делать? До испытаний по ботанике оставалось два или три дня, И кто знает, успею ли я вернуться, ведь езда тогда шла дольше и труднее. Пошел я к преподавателю, кому сдавать, объяснил. Он знал Петра, согласился: "Ладно, нужно помочь, я договорюсь с директором и приму у тебя экзамен потом". Сходил к директору, тот разрешил.
И поехал я с Петром и его батькой. Взяли коржа, кусок оселедца... Сколько-то проехали, контролер начинает спрашивать билеты: "Кто батька?" А на Петра билета нет, думали, больной, ему не обязательно. Ну, что ж делать? - Отдал ему билет, а на остановке выгоняют меня. Но как меня выгнали, то и Петр из вагона прыг - и бежать. А батька бегом за ним. Пока я не крикнул: "Петро, стой!" - Он встал. - "Иди сюда!" - идет. Подходит, говорю: "Пошли!" Сели на лавке в поезде. Проводники этому удивляются. Завел я его туда, заходит и батька. Стал я снова выходить, Петро опять за мной. Тогда они увидели и сказали: "Мы напишем акт и вышлем его на сельраду, чтобы заплатила за билет, а сейчас езжайте".
Отвезли мы его. Психиатрическая больница была на Лукьяновке под Киевом. Стали там в очередь, чтобы его сдать. Очередь большая, людей много, особенно женщин. Приходит наша очередь, я стою в стороне - ведь разговаривать надо батьке, а я - посторонний человек. Но зашел и я. Женщина что-то его спрашивает: "Что с ним?" Отвечаю: "Кто знает, что с ним сделалось" - "Жаль,- говорит,- такой красивый мальчик". Приняли у нас его.
Вышли на двор, отошли поодаль, где поглуше, и в клениках на бугру сели на какую-то колоду, чтоб перекусить. Вынул он кошелку, а из нее коржа и кусок оселедца. Только начали есть, а сверху "А-а-а!" - Глянули, над нами четыре этажа, окна большие, а в них женщины - голые и полуголые, крик такой, одна другую за косу дерет, одна другую стягивает, вылазят... И каждая кричит: "А ну, иди ко мне... Дивись, какая я вся... " Боже, мы коржи в кошелку - и бежать! Только когда вышли, на ходу поели, потому что есть хотелось страшно, сутки ведь не ели.
В.С.: А ты знаешь судьбу Петра? Вылечился ли он?
Ю.К.: Да, он и сейчас живет. Тогда же он через два месяца там распух, потому что ничего не ел. А кто ж там с ним будет церемониться? Кто рядом с ним - то раз-два, его еду похватали, а он голодным остается. Потом прислали домой сообщение, что приезжайте, заберите своего сына... Тут уж я за ним не ездил, родители сами на себя понадеялись. И правда, сильно он изменился, не обращает ни на кого внимания, не понимает, кто перед ним, полная апатия... Да, наверное, накачали лекарствами. Побыл он дома, как заходит к нам его мать: "Юра, зайди к нему, может, повлияешь, он ведь тебя раньше слушал... "
Нет, ничего он не вылечился. Говорить не говорит, тупой взгляд. Если кто входит в хату, то прячется в комнату и не показывается. Но мать просила, и я стал приходить. Но только я в дверь, он что-то проворчит и спрячется. А иной раз на лавке сидит и что-то такое говорит, вроде веселое. Так я ходил-ходил, мало-помалу он отошел, дошел до какой-то кондиции...
И вот один раз меня и еще одну дивчину-студентку вызывают в техникум, хотя занятий уже нет, все разошлись. Директор нам говорит: "Помогите организовать санпост, оборудовать комнату - это и это вынести, то принести... "
Оборудовали мы санпост. Студентов старших курсов в то время почти всех мобилизовали, и потому мне и еще Миколе почти через день нужно было ходить дежурить на этот санпост. Прочитали нам лекцию, как надо оказывать первую медпомощь, как шины накладывать. Особенно важно было дежурить ночью. У нас все было наготове: и на случай пожара, и если раненые поступят - восемь коек было заправлено, все медикаменты наготове, бинты в шкафу, шины, чтобы перевязывать.
А в химической аудитории, в отдельном крыле с особым входом, хлопцы-студенты жгут книжки. Какие книжки, не знают, но жгут. Прямо в аудитории, пооткрывали двери, окна занавешены, чтоб не видно было огня. А в туалете разбирают трактор. В техникуме было два трактора на таких шипах, знаешь, "Универсал", кажется, назывался. Так его разбирают и кидают в уборную - прямо в жижу. Старый туалет слегка спихнули для удобства и кидали. А новый туалет был устроен дальше.
Короче говоря, везде такое делается. А мы дежурим на втором этаже, где балкон. Сидим там, так как делать нечего, и скучаем. И глядим из окна, как по улице плывет скотская река - овцы блеют, свиньи, колхозные табуны. Может, суток пять шло такое течение. Сколько скота прошло! Директор же сидел, глаза в угол устремил, и в этой позе как замер. Залысина у него, чуб черный, сам похож на негра, губы большие, сам плотный, и видно, как пульсирует в нем кровь... И молчит. Идут студенты-третьекурсники за документами: "А где же директор? Как подписать?" - А он сидит неподвижно. Сидел, сидел, потом все же ушел...
Проводы. Как-то под утро, уже светало, прибегает на санпост Маруся: "Иди, тебе повестка! На семь часов утра, и при себе иметь кружку, ложку, пару белья и на три дня харчей!"
Раньше я подходил к директору: "Давайте документы - все идут в армию, а что же я буду здесь сидеть". - Он отвечал: "Батенька мой, Вы дежурите на посту! Это пост! Если оставите пост, и расстрелять могут!" - Но когда Маруся принесла повестку с сельрады, тут у него уже никаких возражений. Ни слова. Вроде потерял дар речи. Молчит, и все.
Побежал я домой, а у мамы сердечный приступ. Трясет ее, не разговаривает. Глаза такие... Я: "Мама! Ну, что Вы, ну разве можно так - ведь все же уходят... "
По дороге зашел через яр к тетке, попрощался и попросил, чтобы дошла до мамы, успокоила ее. Но когда ее дочь Мария узнала, куда я иду, то своими руками взяла мой узелок и увидела, что он почти пустой - да и маленький. Она тут же на машинке из куска полотна смастерила мне торбу, положила в нее хлебины, кусочек сала и кружку, ложка у меня была в кармане. Поблагодарил я ее и еще раз попросил: "Пожалуйста, поддержите маму".
Но хоть и быстро Мария шила, а время все же прошло. Дохожу до сельрады, до деревьев у нее, вижу, а там мама стоит - как смерть (... полусмех-полувсхлип). Сколько себя помню, а такою она не была, клянусь... (плачет)... И ничего она не говорит, и не пускает... И никого уже тут нет, все ушли... Ну, что ты будешь делать? Я стал просить: "Мама, идите домой... Мне надо догонять, ведь это военное дело, тут шутить не будут. За это могут и расстрелять... Это же такое... "
Оторвал ее руки от себя, на деревья опер, да и пошел. И пошел, и пошел... (еле справляется с волнением). Лишь за поворотом посмотрел назад. Думал, что оглянусь лишь тогда, когда не увижу, чтоб не узнал, то ли упала она там, то ли стоит. Ведь если упала, нужно возвращаться, а возвращаться - невозможно. Ничего нельзя. И пошел я.
Прихожу в Ольшану. Там регистрируют, всех записывают. Потом построили и сказали: вот командир ваш, капитан Харченко - из соседнего села. Он был туберкулезным, и с лица такой зеленоватый, худой, плохо дышал. И медсестра - оттуда же. Значит, надо идти - эвакуироваться... Чтоб была дисциплина, чтобы то да то... Вы уже считаетесь военными. Не мобилизованными еще, но на военном положении. Так что, если будут нарушения дисциплины, то будут применяться все меры, как положено законом к взрослым гражданам. В основном, собраны были ребята 23 и 24 года рождения. С третьего курса хлопцы шли наперед, как продовольственная часть, заказывали для нас еду. Мы доходим до села - там уже готова еда, сварен борщ и еще что-то. Да, кормили нас тогда хорошо, с мясом. Так что наедались...
Позднее узнали, что эвакуируемся на Донбасс.
В.С.: И все пешком?
Ю.К.: Да. Прошли Русскую Поляну, у Черкасс перешли Днепр. Толчея была страшная, на дороге трактора стоят. Ехал-ехал, горючее кончилось - бросили. Военные раненых везут на повозках, а то еще и несут раненых и требуют повозки для своих... и вот команда - слезать с повозок. Крик, гвалт. Или везут целые мешки денег, помню - пятерками... А как те мешки посбрасывали, чтоб уложить раненых, такой крик поднялся, мешки развязались и пятерками устелили дорогу так, что мы просто шли по деньгам.
В.С.: И никто не брал?
Ю.К.: Не брали. Может, кто и брал, но я не брал, и командир сказал не трогать ничего, не трогать. В общем - столпотворение: и трактора, и машины, и скотину все гонят, гонят и гонят. Насилу перешли на ту сторону Днепра. Там стало свободней. И вообще показался мне богаче край, зажиточней жили люди, и колхозы там были для людей, и скотина тучная...
Но у какой-то Петропавловки - уже перед Донбассом, нам вдруг вместо обеда выдали брынзу. А мы ее сроду не видели и не ели. Соленая такая! Выдали нам ее такими квадратами. А остановились мы в небольшом вишнячке, и где та станция - неясно.
Вот сидим на траве, есть ее не можем, и начали "воевать" этой брынзой, хоть и голодные. Но ведь после того, как давали борщ с мясом, кто же будет есть брынзу? Начали бросаться, и как будто снегу накидали ее кругом, так что в траве белеет. Командир командует строиться, но без обеда никто не хочет строиться, не встают. А я был назначен командиром взвода. Почему именно меня он поставил, не знаю. Видно, увидел, что я почти всегда иду впереди, а я просто понял, что отставать - утомляешься догонять, а если идешь себе и не отстаешь - лучше. Но быть командиром взвода - значит, отвечать за людей. Если где кто отстал, то ты его ловить будешь? А когда он позатрет яичко и отстанет, не может идти и все - что же, мне его сторожить? Вот, если бы были подводы для подвоза таких, а то нет у нас ничего. И так: остался, и остался...
Командиром другого взвода был учитель, много старше нас, и даже не с нашего района. Итак, было два взвода; вышло 170 человек, дошло только 95, остальные растерялись по дороге, отстали. И вот этот случай... (тяжело вздыхает) ... команда строиться.
Ну, я встал, как командир взвода, порядки я знаю, в техникуме нам подготовки немного дали, вместо физкультуры учили маршировать. Встал и тоже скомандовал строиться. А они и ухом не ведут.
- Что не хотите строиться? - спрашивает командир.
- Сажайте на поезд, - ему в ответ.- Тут поезд уже есть. Мы не будем дальше идти, устали. Не можем идти! - Вот такие выкрики.
- А кто конкретно не будет идти? Много таких?
Но они кучей сидят и массой выкрикивают.
- Будете строиться?
- Не будем, не будем - уже много голосов, одновременно.
И тогда он пошел куда-то. Аж позеленел от ярости. Он ведь худой был, и болезненный глянец на лице. Ушел.
А спустя немного времени едет подвода. На подводе такой столб. Не знаем мы, что это такое... И приехала та подвода к нам, прямо в эти вишенки, в садочек. Два человека с нее встали и сразу начали копать яму. А мы не обращаем на них внимания, какое нам дело... Раз он (командир) ушел, нам ничего не сказал, что мы, с тем учителем, будем стоять, тоже сели прямо на травку.
Видим, идут к нам три человека. В синей форме.
В.С.: Особисты?
Ю.К.: Наверное. Канты у них красные, в сапогах хромовых, в фуражках с красными околышами. И сразу: "Встать! Строиться!!!"
Построились... Подходят ко мне, я первый стоял: "Кто не хочет идти? Кто агитирует, чтобы не идти? Кто на поезд хочет?" Я говорю: "М-м-м... , в моем взводе нет таких... нет, кто не хочет идти" - А что мне говорить, я испугался...
Тогда спрашивают учителя: "Кто не хочет идти? Кто хочет на поезд? Кто?" Он вышел и вдоль шеренги идет, идет, идет... Все на него смотрят...
Был в его взводе парень из соседнего села, рыжий, рябоватый, по нашим детским соображениям - не красивый, не годящий. С ним никто не водился, не дружил - а ведь тут каждый себе товарища ищет. Со мной был дружен такой чернявенький хлопец Зосим Крикля, привязался ко мне, и мы с ним хорошо шли... Ну, вот, подошел тот командир взвода к Лейбенко и показывает: "Вот этот!"
Они, конечно: "Выйди из строя! Подойди!" Подходит он к ним, а у них уже все готово. Арестован. Сразу высаживают его на повозку и читают: "Именем социалистического... военный трибунал... "
В.С.: Трибунал хоть был?
Ю.К.: Трибунал? - Да эти три человека и был трибунал! Они и читали "Военный трибунал в составе такого, такого и такого-то... то... то...
В.С.: Ну и что? Приговорили за неподчинение? Или за что?
Ю.К.: Да... за нарушение военных законов приговорить... к повешению...
Всем команда... (какой-то всхлип)... Кругом! Шагом марш. А Лейбенко остался на подводе...
В.С.: И никто не видел, что с ним стало?
Ю.К.: В общем, не будем про это... Мы пошли...
В.С.: Не видели?
Ю.К.: Нет. Ушли...
(В.Сокирко: Потом, без магнитофона, Юрко Иванович все же дополнил: "Не хотел записывать, но тебе скажу: да, прямо при нас и повесили того Лейбенко, прямо при нас". И больше ничего не говорил. Видно, ему об этом даже вспоминать трудно, больно переживать заново.)
Не знаю, сколько мы после того прошли, полдня или больше. Командир про дисциплину вновь сказал: "Чтобы не было отстающих, командирам идти не впереди, а сзади, и чтобы шли все вместе". Потому пошел я последним... А что ты сделаешь, как будешь его подгонять, если он не может идти, если шкандыбает через силу... Но все равно думаю, надо довести их. Понимаешь, какое стало положение? Уже мы боимся...
В.С.: Теперь все стало серьезно...
Ю.К.: Да, серьезно, тут шутить уже нечего. Идем так с хлопцами. Один ногу натер - кровавыми пузырями, не может идти. А подвод нет, и никто ничего не сделает - терпи! Идем и идем.
Но вот впереди свалка какая-то, нет строя, все на дороге сгрудились. Что такое? Доходим и оказывается, что на запряженной подводе лежит убитый учитель - командир взвода... Какой-то сельский парень порешил его за то, что указал на невинного, ведь Лейбенко вообще рта не раскрывал. И Василь в отместку полоснул его ножом, а сам сразу скрылся. Не знаю, остался жив или нет учитель, а Василя того больше я не встречал.
И вот приводят нас туда, на Донбасс. А мы - из сел, городов и не видали. Районный центр - разве это город? А тут видим дома высокие, правда, закурены-задымлены очень. И ездят по улицам коробки какие-то. Машины мы, конечно, видели, но эти звякают...
Поселили нас в одном месте... голодных. До самого вечера мы сидели и ждали, что будет. А вечером подгоняют к нам машины, сажают и везут в Сталино. Сейчас Донецк, а тогда был Сталино. Оттуда - в Макеевку. А там уже подготовлены, знают, что к ним прибудут эвакуированные пацаны, и надо их пристроить. Напоследок командир объявляет мне благодарность за хорошее поведение в дороге, и еще одному, которого поставили под конец командиром взвода, и тем, кто был нашими фуражирами.
Да, нашлись и на нас покупатели. Ведь привезли нас не для того, чтобы гулять. Моим покупателем оказался Ярощук, забыл его имя-отчество... Он был заведующим телефонной станцией и похож немного на Брежнева: брови густые, широкие и черные. Но - хороший человек! Он взял меня и еще одного, кому выносили благодарность. Я забыл, откуда был этот парень, из Будыщ, что ли. Потому что побыл он лишь три дня, я с ним не успел и сойтись, он убежал, без вещей даже.
Поселили нас в рабочем общежитии - длинном здании. По обе стороны прохода - койки, на стене хрипучка висит. Мы такого раньше не видели. Про наушники-радио я уже слышал, а вот репродуктора на стене не видел. Мне понравилось: хорошо, музыка есть. Было это в поселке "Путь Ильича". Рядом с общежитием было засажено поле кукурузой: кукурузный парк! И нигде нет ни дерева, акации даже белой, ничего... Зато завод и ночью, и днем курит, доменная печь недалеко - все время пламенем пышет. Сорочку наденешь - за день черная.
Ну, значит, пошли мы на работу на телефонную станцию. А там - никакой церемонии: "Вот, хлопцы, так. От нас ушли те, кого взяли. Взамен я уже брал из ФЗО, но они убежали... А вас я прошу: не бегите! Телефонную станцию нельзя покинуть. Я знаю, что вам хочется до матерей, домой. И я сам сделаю так, когда увижу, что это нужно, чтобы вы поехали домой, свободно поехали".
Вот какой хитрый мужик был... Ну, я не думал никуда бежать. Правда, хлопцы на третий день почти все разбежались. Остались я, белорус Митька, и из нашего села Иван - сын Гарравы Белого. Иван Белый - так его звали, а фамилия у него - Шевченко. Трое на общежитие осталось.
В.С.: Трое осталось из 170?
Ю.К.: Не 170. Я уже говорил, что пришло 90 с лишним, разбежались...
В.С.: Ну и команда! А почему разбежались?
Ю.К.: Хлопцы попали, в основном, на стройку. И надо было носить кирпичи на спине на третий или четвертый этаж. Приходили назад еле живые от усталости. А зачем стройка - когда все кругом уезжают?
За эти дни, пока ходил исправлять повреждения, немного научился я соединять провода, лазить по столбам, телефон разбирать, научился немного монтировать
Обычно связисты до трех часов сделают все, а с трех часов оставляют дежурного, и меня оставляли даже самостоятельно. Прямо на телефонной станции, рядом с коммутатором, где работали восемь женщин в наушниках - руками, как на клавишах, быстро так. Город промышленный, телефонам работы много, и потому женщинам и покурить некогда. Но иной раз они просят меня: вынь предохранительный щиток. Я выну, и уже минут через 10-15 звонят: "У нас в магазине телефон не работает, придите чинить". Телефонистки и посылают меня чинить им за табак: ведь я чинить не обязан. А за махорку - вроде исправляешь, да еще и поторгуешься - за сколько табака ремонт. Эти телефонистки - завзятые курильщицы, почище меня были. Потому, если дают не меньше 40 пачек, то исправляю... снова вставлю предохранитель на место. А из добычи себе пачек пять оставляю... Часто меня посылали. Так вот мы и работали...
Но вот приказ - подготовиться к эвакуации на Урал. Дали нам вагоны: надо все телефоны снять - мы загрузили целый вагон. Конечно, это долгая работа, снимать телефоны. Потом еще коммутаторы, другое оборудование. И вот все у нас готово и упаковано, можно отправляться на Урал. А вдруг другой приказ: всем ехать в Черниговскую область на окопы.
Начальник телефонной станции Ярощук говорит: "Что ж, хлопцы, такое дело, что весь Матстрой едет в Черниговскую область, и я не знаю, с кем поеду на Урал, кого дадут уже там, на месте. Что я буду делать, не знаю, а вам должно ехать со всеми".
Был организован целый эшелон: 60 коней по 6 коней в вагон, в остальных - женщины. Из мужчин были лишь обслуга паровоза, да водители двух грузовиков. Взяли с собой еще две бетономешалки и 30 повозок, военных фургонов, новых, красивых, покрашенных. Смотреть коней пристроили нас, хлопцев. Объяснили, что уход за ними такой: вон площадка с тюкованной соломой, нужно в каждый вагон занести по три тюка, на них и спать можно. Основная работа - давать лошадям эту солому и чистить на ходу. За это будут вне очереди давать хлеб и оселедец (селедка) в поездном магазине (а на остановках в него и вправду было не протолкнутья, тем более что поезд то встанет, то снова пойдет - как же тут за магазином поспеешь?)
Ехали мы так с Донбасса на Черниговщину - полмесяца!
В.С.: Полмесяца?
Ю.К.: Полмесяца! То кого-то пропускаем, то дорогу разбомбят, исправляют, и так все время... Туда-сюда... Встретили там хлопцев, но не буду говорить, хотя это и интересно...
В.С.: Да, Юра, ты больше о себе рассказывай.
Ю.К.: Это были хлопцы нашего района, которые шли вместе с нами, а потом убежали... поженились там, что ли... Ведь уже два месяца прошло.
Короче говоря, приехали мы в Черниговскую область, в село, вроде бы, Борщаговка. Большое село. И земля там какая-то луговая, не как у нас пригорками, а ровная, равнинная. Там еще был Быковский сахарный завод... Люди сахар на заводе разбирали и водку гнали... я не пил, но Иван пил...
Да, сгрузились, наконец, в этом селе на колхозном дворе. Там под деревьями стояли ясли для коней, коновязь. Там мы и поставили своих лошадей. Нам говорят: "Хлопцы! Будете ухаживать за конями и здесь. Уход небольшой: есть корыто, в которое насос качает воду из колодца - поите коней. Потом надо поехать на поле накосить клеверу". В общем, нужно было накосить клеверу два раза: пораньше утром, чтобы часов в 10 заложить в ясли, и вечером, чтобы заложить на ночь. И напоить. А лошади красивые, высокие, ножки тонкие - не для упряжек, верховые. Где их брали? Так мы за ними и ухаживали.
А в полутора километрах от села наши женщины и из других районов - роют окопы. Как посмотришь - то одни белые платки, словно снег. Противотанковые окопы копают, широкие такие рвы, страшные работы... Правда, наш поезд привез бетономешалки, коней, чтобы строить укрепления. Однако кони стояли, возы тоже, как сгрузили, не шелохнулись, бетономешалки стояли. Машины все же ездили, заготавливали и возили продукты, где-то чего-то искали. И еще выгрузили целый вагон и загрузили дощатое помещение - простынями, матрасами без соломы, наволочками, одеялами, галошами шахтерскими - толстые такие галоши... глубоченные... вместо сапог. Немного людям выдали, а остальное в кладовую про запас спрятали. Людей же разместили по квартирам. Все село было забито квартирантами.
Нас с Иваном, как молодых, поселили на другом краю села. Идти на работу - устанешь шагать. Интересно, что в селе очень широкие улицы и не видно никаких границ улицы и дворов.
И вот мы ходим за конями, а рядом варят еду для Матстроевцев на окопах. Ну, и мы у того котла едим... Чего-нибудь своего в котел всыпем, и едим. Правда, мы и не сильно голодными были. Хорошие были колбасы, краковские. И оселедцы не соленые, не портятся. Жир течет, шкурку очищаешь, и капает. Ох, и вкусно. Мы приносили того оселедца на еду в квартиру, где жили у деда с дочкой.
Сколько мы там пробыли? Не слишком долго, вроде бы с неделю.
И вот после обеда и отдыха идем, чтобы поехать на косьбу клевера на ночь. Улицы широкие, и мы идем по стежкам под деревьями. А на самой улице по центру едет повозка, полная снопов. Дядько везет снопы, сидит поверх них высоченько. Все спокойно.
Но вдруг вой с неба. Смотрим: какое-то чудо, мы такого не видели никогда. Летит рама, а посредине ее сигара толстая. Низко летит, даже видны на ней какие-то знаки, хотя и не разберешь, какие. Пролетела она над нами, там где-то развернулась и назад летит. Подвода продолжает ехать, а мы - рядом с нею, только на тропке под деревьями. И вдруг - вжжжиии-иии, прямо в повозку... и разметала там все. Куски коней с землей перемешаны... Мы упали, а потом бегом оттуда.
В.С.: А вас не задело?
Ю.К.: Нет, ничего. Только сильно поднялась земля и дым был какой-то удушливый. Мы побежали от удушья - газ такой противный...
Прибежали на стан, там начальство. Уже какая-то тревога меж ними чувствуется. Вдруг видим, движется к селу что-то вроде такой хмары, тучи, и быстро нарастает из-за горизонта. А когда стали ближе, мы увидели - самолеты! Вот они развернулись, да как начали бомбить по тем женщинам, по тем окопам. Такой дым, чернота сотворилась. Черная стена в степи, такая громадная, что солнце закрыла... Страх, что там стало.
А нам говорят - запрягайте, хлопцы! Поприбегали какие-то женщины, они не были на работе, или из поварих, и кричат: "Запрягайте! Быстро коней! " - и начали грузить с кладовой...
В.С.: Как с кладовой? Для чего?
Ю.К.: Ну, решили уезжать... И пять повозок тем добром нагрузили...
В.С.: А раненых и убитых с той бомбежки кто вытаскивал?6
Ю.К. Ничего мы не знаем, что там делалось. Там уже темнота наступила, ночь... Нам же команда дана: "Спасать имущество", а что там с этими женщинами сделалось, мы не знаем...
Начали мы с Иваном запрягать лошадей - а их половина с коновязи отвязалась. Когда бомбежка началась, то они цепи поотрывали и... пошли гулять: гоняют, биться начали, аж губы летят, как один другого бьет. Все ж запрягли свою повозку. И еще из пойманных коней запрягли пять повозок. И стали грузить шесть возов разом: галоши, простыни, одеяла, матрацы, материю...
Сначала ехали вместе, целые сутки. На машинах везли кого собрали - и женщин немного, и, конечно, начальство. Потом нам говорят: "Езжайте на Пирятин, спрашивайте дорогу на Пирятин!" А сами двумя машинами уехали...
Ну, проехали мы сутки. Утром подъезжаем к лесополосе, а там наши машины и наши люди. Корова стоит, и рядом дядька готовится ее резать: кормить надо людей. Где они ее взяли, не знаю, но корова дойная, молока много. Он нож точит, и котел уже кипит, Другие дрова таскают из лесополосы. Ну, и мы сразу поворачиваем к ним. Где остальные пять повозок с женщинами, не знаем, а своих вот нашли... по этой дороге на Пирятин.
Наточил он нож и подходит резать горло - вдруг тревога: какая-то депеша поступила... Кто-то прискакал, не знаю, что он там сказал, но они сразу все на машину, на другую закинули котел, вылив воду - и все! А нам - привязали корову сзади и говорят: "На Пирятин!"
И еще в Борщаговке привязал Иван белого коня. Так что у нас получилось теперь четыре скотины: трое коней и корова... Ну, знаешь, как корова идет. Кинуть же ее не можем, ибо начальство привязало и строго наказало нам: "В Пирятин придете, мы там будем!" Ну, мы и мучаемся с нею, и некого попросить с ней управиться. Так и едем. Вечером заезжали в село или колхоз, чтобы переночевать, потому что на поле стоять опасно: могут и коня взять, и из поклажи, а ведь это государственное имущество. Одеяла всякие. А если мы заснем, и корову отвяжут? Боимся, чтобы не пропало. А как приехали в колхоз, то там есть сторож, можно около него поставить повозку и отдыхать.
С Пирятина на Яготин и обратно - гоняли нас много раз.
В.С.: Неужто ни одного начальника не нашлось, чтобы направить вас на восток?
Ю.К.: Куда ж на восток, когда там уже немцы?
В.С.: На востоке немцы?
Ю.К.: Да, так получается. В окружение попали. Вот и гоняли нас туда-сюда.
Ездили мы, ездили, пока наконец-то поняли, что наших тут уже нет, где-то они проскочили.
Что ж нам делать? Некому доложить, некому груз сдать. И я говорю Ивану: "Давай корову оставим где-нибудь людям". А если будет нужна, то заметим, где оставили. Ну, вроде как продадим. Только на что?» - « Да выменяем хлеба, или крупы, ведь хлеба у нас нет. Колбаса и оселедцы есть, а хлеба нет». Тогда же хлебных магазинов не было, и можно было только у людей печеного хлеба просить.
Заехали в село, вроде богатое. Там вообще села много богаче наших, у людей - коровники кирпичные, все под черепицей... крепкие такие хозяйства, и все так аккуратно содержатся. А у нас все под стрихою, наискось, под соломой. И вообще та сторона Украины богаче. Заехали и объявили: кому надо корову? Продаем корову за 10 буханок хлеба. Наносили нам хлеба, а корову никто не хочет брать: "Кто знает, где вы ее взяли... Если придут немцы, то спросят, откуда корова... " - Вот такие разговоры. И снова мы ездили-ездили, и я говорю: "Знаешь что, Иван? Давай определяться. Заедем в какой-нибудь колхоз, попросим у них приюту, может, там какое руководство еще есть, что-то они нам скажут, посоветуют. А так - что ж мы будем ездить?"
Заехали в один колхоз. Богатый такой, и председатель колхоза на месте, и председатель сельрады тоже.
В.С.: А почему они не убежали, остались на месте?
Ю.К.: Это же за Днепром, оттуда бежать не планировалось. И скотину не эвакуировали, ничего не вывезли. Птица вся на месте. А колхоз богатый: кирпичные постройки, и контора, и сельхозрада в сторонке от колхозного двора. Аккуратно так поставлено.
Зашли мы к председателю сельрады, пожилой такой женщине. Показали ей командировки, показали, что у нас кони, упряжь, военная повозка.
"Да, - говорит она,- это военное имущество, такое дело, да... " Велела она председателю колхоза, чтобы имущество поместили в кладовую, и упряжь. А коней, конечно, на конюшню. Корову же мы еще раньше на бураках оставили - кто ее возьмет, того и будет. Да, она и идти не могла. Как мы ее отвязали на буряках, то она сразу и легла, и есть не захотела, так утомилась, бедная.
"Ну, говорит,- получите расписку, чтобы у вас документ был, куда вы имущество дели, а потом идите туда-то... ". Оказалось - у колхозного двора был большой дом для беспризорных, сейчас пустой, кого позабирали в армию, кого увезли. А жили там два старика и две женщины, пришли с запада, с Житомирской области, когда выгоняли оттуда скот.
А мы голодные были, ведь с собой лишь оселедцы были, мы страшно их объелись и больше есть не могли. Потом просто их раздавали и меняли на огурцы, помидоры. А в конце просто голодные ездили. Только когда ночевать останавливались, то у сторожа просили поесть, и он: "Ладно, хлопцы, пойду, принесу вам, что есть... " -Другой раз поллитру приносил, и хлеба, луковицы, кусок сала, огурцы, помидоры... Ну, съели, переночевали, а на следующее утро поехали - и снова голодны. В общем, сильно изголодались. И вот, говорят нам - идите туда!
Приходим на двор и говорим: "Послали нас до двух стариков".- Но на месте только один, а другой где-то на селе промышляет, работает. А этот занялся сапожничеством - и люди к нему, справа нужна. А две женщины заняли кухню, здоровый такой зал. Там было много и коек, но их вынесли, оставили только четыре, и все.
Печь там была здоровенна - и полна сухарей... Эх, как мы накинулись на эти сухари! В чугуны побросали их и хрумтим, работаем... аж челюсти шелестят... А старик смеется над нами и говорит: "Подождите, скоро вас накормят!" - И, правда! Через какое-то время - приносят мясо, не знаю, говяжье или свиное, килограмма три-четыре, и отдают тем женщинам: "Готовьте хлопцам!" Еще приносят литровую кружку молока и белый хлеб, знаешь, сантиметров 30 в диаметре, как жернов... здоровый хлеб был! Это принесла с кладовой молоденькая кладовщица. "Вот,- говорит,- хлопцы, пока ешьте, а завтра выпишем и молока, и мяса, и все что надо, ведь все есть: коровы, и гуси - полон двор!" Ведь чуют, что немцы уже близко - то для кого это все? Гнать некуда - потому режут скот, не жалея.
В общем, хорошо мы тут зажили, - но скучно - слоняемся без дела. Председатель колхоза - такой толстенький парень, высоченный, плотный - здоровый мужик, говорит: "Чего вам делать - Вон баба хочет переехать к дочке, хату свою развалила, все столкнула вот, перевезите ее. Берите волов и везите".
- А где ж те волы?
- А там, на поле.
Ну, мы и пошли в поле. Боже, волы в клевере! А клевер хорош, по колено - и они там, лежат парами, как и ходят, только рога видны. Такие те волы тучные, громадные, и лежат по паре - там, там...
Мы подходим, выбираем сильных, согнали их помаленьку, пригнали до воза, а там и ярмо, и все, что надо, есть. Запрягли и поехали. Потащили арбу такую здоровую прямо до той бабы, что переезжала. Ну, и стали возить... Нагрузим всего с гвоздями немало - волы повезут, лишь бы арба выдержала. В общем, три раза мы так съездили и все забрали - до забора с калиткой - ну, все!
"Ой, что ж вам, мои дети, дать?" - это женщина, чью мать мы перевозили к ней.- Что же, голубчики, вам дать?" - А мы уже сытые, нас там кормят, так что же еще надо? - Ничего, говорим. Но, правда, я увидел, что у нее над хатой стоят снопики табаку, что желтым цветом, и сами листья у него желтые. По латыни называется - "никотиане табакум". А зеленый лист, из которого махорку делают - это "никотиане рустикум".
Ну, я и говорю: "Нам ничего не надо, но если можно, табаку немного".
- У-у, сколько хотите, столько берите!
Ну, раз так, то мы листьев табачных нарвали по наволочке, и еще там столько же оставалось. Он уже высушенным был. А на другой день снова что-то нужно делать. Ведь наелись - мяса, молока, меда... - "Так что же делать?" Нам отвечают: "Что делать? Запрягайте коней ездовых, председатель сельрады сказала, что повезет вас в военкомат... " - Ну, в армию, значит, в армию... Мы ж, пацаны - хочется солдатом быть... Посмотрели бы...
В.С.: И сколько времени вы пробыли в колхозе?
Ю.К.: Да не очень долго, это рассказывать долго, ну, дней 4-5...
И вот встаем рано, а нам уже нашили торбы, красивые такие вещмешки с ремнями, чтоб на плечах нести. Наготовили туда харчей, и даже белье положили. Откуда они его только взяли? Белье нижнее, кружку, ложку, мяса - ну, как готовят мобилизованных. И говорят: "Ну, хлопцы... " Женщины и дядьки, что в детдоме жили, и другие люди пришли провожать нас в армию. Посадила председатель сельрады нас на повозку с ездовыми конями, красивыми такими, сытыми, и поехали. Она кучером впереди сидит, а мы сзади на сенце сидим, курим. Приятный табак.
Проехали, может, километров семь, а до военкомата в районе - 15.Проехали какое-то село, и степью едем, вернее, по какой-то широкой дороге. А навстречу нам едет бричка. На козлах - кучер, а другие сзади, как паны. Когда же сравнялись с нами, то оказалось, что это какое-то партийное районное начальство. Они председателя узнали и остановились. Она тоже соскочила и побежала к ним через дорогу. А у меня с малолетства исключительный слух был, потому хоть они шепотом и далеко, а я все же слышу: "Куда ты едешь?" - она отвечает, - "Да хлопцы вот, командированные с Донбасса, были на окопах, их начальство где-то проехало машинами, а они вот просят... в военкомат отвезти".
А ей отвечают: "Какой там военкомат? Нет военкомата. Мы - в окружении, и надо как-то выбираться". Правда, я недопонял про окружение. Услышал только, что надо как-то выходить из положения. Они еще договаривались о встрече или еще что, не понял, распрощалась она и вернулась к нам - белая вся, как стена меловая. Вся такая встревоженная. Но нам не признается, и говорит: "Знаете, хлопцы, поедем назад, ибо я встретила районное начальство, оно говорит, что военкомат переехал в другой город и неизвестно еще куда... "
- А что же нам делать?
- Поедем, будете пока у нас жить, а как узнаем, где военкомат, то я обязательно вас отвезу туда.
Поехали обратно. Сумки забрали, и домой. И снова нам варят еду женщины. И снова спрашиваем у главы колхоза, что делать... досадно скучать. "Если хотите,- отвечает он,- то вот есть загонка на поле, и волы там есть и, кажется, два плуга, и ярма к ним. Так берите - и пашите".
Пошли мы. Запрягли один плуг, вытянули его из борозды. Там уже метров шесть было пропахано, неширокая осталась полоса, но длинная такая. А остальное - трава по колено. Волы помаленьку идут, сытые, силы им хватает плуг тянуть, только помалу. Ну, прошли три-четыре круга, и присели отдыхать. Вдруг видим - солдат выглядывает! Недалеко от поля, где мы пашем, конопляник был, метров 15. Конопля тонкая, а высотой, может, в два человеческих роста. Я раньше не видел такой конопли. Чудо такое, как лес. И вот, из той конопли вышел солдат - и в село. Потом - другой, а там три вышло сразу, а там еще - и так человек 15 прошло... Ну, мы тогда волов выпрягаем, они и пошли себе до гурта, где паслись остальные. А мы с палками пошли посмотреть, что в тех коноплях делается? А там - патронташи лежат, и винтовки.
В.С.: Побросали?
Ю.К.: Побросали, да в село. Мы набрали полные пазухи патронов, взяли по винтовке. Потом каску нанадели... И давай палить! Стреляем: то он, то я! Он - я! Из одной каски решето сделали, другую повесили. Кто знает, сколько мы стреляли, еще патроны собирали... Наконец, в какой-то канавке с вишенками винтовки и патроны спрятали, травой укрыли, "на завтра".
Солнышко садится, но еще высоко, а мы уже приходим домой. А к нам: "Хлопцы! Где вы были?" - и председатель колхоза, и бригадиры.
- Да вот там пахали, отдыхали...
- Да там же стрельба шла!
- Это ж мы стреляли, - рассказали, как было.
- А хай бы вас черт побрал! - тут ведь паника: под селом бой идет...
И вправду, мы же все время стреляли, а никто не знал... Как-то мы не подумали... Да, пацаны, что сделаешь.
В.С.: А солдаты из села куда делись?
Ю.К.: Где-то в селе остались, а куда дальше, кто ж его знает? В село заходили, чтобы переодеться, просить одежду. Они уже знали, что делается кругом, и что надо им делать...
На другой день тревожно было, и встали потому рано. Вышли, но только вдруг: шарах... Как раз птицу выпускали, в гурт ее попало - то сколько перьев вверх поднялось! Мина! И, конечно, паника. Думали, обстрел начался. Но была всего лишь одна эта мина, больше не стреляли. Приносит нам кладовщица еду на другой день и говорит: "Знаете, хлопцы? Бегите, а то в селе уже немцы с другого края и уже начинают искать чужих. "Ком, ком, ком" - забирают, лучших отбирают и увозят... " Ну, мы испугались. Куда идти? Что делать? Пошли мы туда, где жила председатель сельрады - но не нашли. Правда, председателя колхоза встретили, а он говорит: "Не имею никакого отношения к вам".
Взяли тогда мы те торбы, положили в них хлеба, сухарей, кусок сала - и пошли. Я спрашиваю: "Куда, Иван, будем идти?" - мы же теперь понимали, что окружены. - Он отвечает: "Будем идти домой".
В.С.: А на восток почему не решили пробираться?
Ю.К.: Как тебе сказать? Мы ж пацаны, что мы можем решать? Нам домой хочется... У нас еще нет другого понятия. Если б нас взяли в армию, если б давали присягу, то другое дело. А мы... В общем, когда ездили меж Пирятиным и Яготиным, то мы ж просились. Приедем в Пирятин к заставе... Там какой-нибудь начальник. Погон тогда не было, а в петлицах - ромбики. Он проверяет наши командировки, а мы просимся: "Возьмите нас в армию". - А он: "Брысь! Сопли утри, и без вас тошно!" - Или еще что такое же оскорбительное, и гонят нас далее, чтобы и близко не было: "Оботри губы... " - В общем, тогда не взяли, а теперь нам уж не до того было, хотелось домой, да и все.
Мы шли, шли... и дошли до Днепра. Ночью. Днем опасно было. По дороге старика или женщину встретишь, они предупреждают: "Не попадайтесь, потому что немцы забирают чужих. Кого поймают - угоняют". А куда они пойманных гонят - неизвестно. И потому мы днем останавливались, спали, ели пшеницу, питались в основном пшеницей и водой - где придется. А ночью шли. Направление примерно знали: на Днепр. И вот пришли.
Там и деревья у берега попадаются, а местами и густо. Да, пришли, а что дальше? Мы привыкли к речкам, которые переступить легко, а тут? - Море, куда там, не видно другого берега, такая ширина! А волны такие, о-ё-ёй... Аж в душе замерло, как же нам туда перебраться?
Начали спрашивать людей, думали, может, лодку где найти, договориться, чтобы кто перевез... Ходили туда, сюда - нет. Направили нас к одному деду, мол, дед этот перевозит. Пошли к нему. Было у нас по одеялу, по две простыни, наволочка, в которой табак носили. У меня были еще хромовые ботинки домашние, я поменялся с одним... красивые такие ботинки. У него нога больше была, он и взял мои, еще в походе. Предлагаем мы деду свои вещи за перевоз. А он отвечает: "Хлопцы! Требуется лишь золото! Золото!" - "Какое золото?" - "А кольца, серьги... " - "Да откуда?" - "А иначе зачем рисковать... Вам туда надо, то вы можете и под пули идти, понятно за что, а мне чего рисковать? Я же хочу золота, если убьют, то хоть внукам что-то оставлю".
В общем, ни на какие уговоры не идет. И мы ушли. Даже решили, что просто украдем лодку и сами поплывем. Но ого-го, прикованы те лодки - или к живому дереву, или к таким громадам и такими цепями, что их не сдвинешь. Ничего не получается.
Снова пытались, и вот нам говорят: там-то и там-то, далековато, но перевозят. И шли мы туда два дня, блудили берегом.
И увидели: перевозят! Паром ходит. С этой стороны немного низина, а с правой есть вроде кручи небольшой, там какой-то лозняк и - как будто другой Днепр течет. Тот Днепр течет так, а тут - поперек ему. Народа - целая река, и женщины, и дети, и деды, и военные в форме прямо, только без петлиц и винтовок, в обтрепанных шинелях, знаешь, а грязи и цыпках... И подводы завозят на тот паром, повозками прямо выезжают. Так мы только на третий или четвертый паром втиснулись - без ничего, и то еле-еле, понимаешь, какая толчея была! Под вечер, солнышко уже садилось...
В.С.: Ну, и бесплатно вас перевезли?
Ю.К.: Да, погоди ты... Бесплатно, да. Кто ж там на пароме билеты будет брать, если люди через перила падают... Да и не видно, куда люди на том берегу уходят... Как в прорву исчезают. Там лозничок такой, и как люди на пригорок выходят, то далее их и не видно... И никто не знает, что там делается...
А вот когда мы уже переплыли под вечер, то увидели сами: Боже! - Немцы! С собаками! И лошади у них. И люди уже не массой, а гадюкой такой, змеей идут, насколько видно. По пять идут. Идут люди, а они их ставят, ставят - конвой, конвой, конвой. И так идут и идут. Те, на пароме еще плывут, а тут уже идут. Беспрерывным потоком. Сюда плывут, а дальше идут, только под конвоем и с собаками!
В.С.: Да, организовали они...
Ю.К.: Да! А мы и не видели. И никто не видит, что здесь творится. С той стороны не видно, а тут - сразу вот, уже в пасти!
В.С.: И вы попали туда в колонну?
Ю.К.: А как же? Там уже никого не выпускали. Правда, женщин где-то отделяли, в другую сторону их ставили, а на этой дороге всех гнали мужского пола: и хлопчики, как мы, и в шинелях, и старики с бородами, даже те, кто с палочками ходил. Все, кто попал. Где? - Где Кагарлык.
... А люди стоят - смотрят на нас. И сколько я примерялся, думал, если б расступились чуть-чуть, то два шага сделал - и спасение! Но нет: конвоиры с собаками, с автоматами, и стрелять будут безо всякого. Сколько там было немощных, кто отстал и не мог идти и сел - то конвоир реагирует сразу: та-та - и готов!
В.С.: Стреляли тут же?
Ю.К.: Да, отставать нельзя, только немного отстал, он с автомата полоснул - и готов! А отбежать-то собака не отпустит. Такой, в общем, устроен расклад.
В.С.: Ну, и куда вас гнали?
Ю.К.: И гнали нас, гнали, гнали. Пригнали в Белую Церковь. На ночь загнали в здоровые казармы. Загнали, а потом кто-то зашел и говорит по-русски, что утром будете выкидывать вещи, чтобы у вас ничего не было, даже иголки, бритвенного лезвия, абсолютно, чтобы ничего не оставалось на руках и в карманах. Можно оставить пачку махорки и коробок спичек. И все. Больше ничего не разрешается, иначе расстреляют.
Никуда не денешься. Что делать? Одели мы рабочие ботинки, концы простыни замотали в ботинки и обмотали их по ноге аж до пояса - чтоб не кидать их. Ведь осень уже настала, а мы в одних пиджачках. Когда на Донбассе заработали деньги, то купили себе такие суконные, в полосочку, костюмы, красивые костюмы по 70 рублей. А в наволочках у нас был табак (мы его еще носили, не кидали). Мы его в пазухи позабирали так, листья на себе так разгладили, перевязали простыней, немного толще стали, особенно на животе, но незаметно...
И вот рано, в 4 утра, когда чуть-чуть развиднелось, командуют: "Выходи! Выходи!"Из дверей, как мы выходим, дорожка поворачивает за казарму. И в шахматном порядке стоят немцы - или с ломакой, или с плеткой, или с резиновым шлангом. И беспрерывно бьют. Только "Швии-их!" Как не успеешь, то сразу... И так, падла, всех...
В.С.: Чтоб быстрее шли?
Ю.К.: А черт его знает, может, наслаждение такое... И так - до самой кучи. А там за казармой сразу - куча такая! Куча всего, что кидали. Ну, я и Иван кинули свои одеяла, наволочки, ботинки... Около той кучи стоит еще немец и смотрит. Он задержал нас: "Вэ-ей!" и что-то говорит. Я думаю: "Боже, неужели заметил табак в пазухе?" Испугались мы. А он взял из кучи бобричка и ватник, кинул нам и плеткою... Тогда мы поняли, что это он не про табак спрашивает, а кидает нам одежду. Схватили мы, на себя одели, ведь в руках нельзя ничего нести... и дальше...
А дальше был котел. Здоровенный. И перловка варится. Только подходи. А во что ее возьмешь? Немец берет перловку лопаткой и ляпает кашей прямо в руки...
В.С.: Прямо в руки?
Ю.К.: Ну, да, больше не во что... Но я увидел, что один даже выпустил кашу, так она горяча, и картуз перевернул - он и ляпнул мне в картуз. И Иван за мной так же сделал. Потом мы с этими картузами побежали дальше и едим на ходу. В общем, гнали нас дальше.
Из тех казарм посадили нас в вагоны. Вагоны открытые, по шею как раз. Мы же с Иваном худые были, такие шкеты зачуханные... И так придавили нам головы и рты, что нечем дышать. Так людей набили... Кроме того, каждый мочится и оправляется, у кого есть еще, чем оправляться, что в желудке есть - и туда, в штаны. А ночи были холодные, а дни жаркие.
В.С.: И что, целый день вас везли?
Ю.К.: Трое суток нас так везли! Да, еще как везли... Стоим, а меж вагонами такие площадки. И на тех площадках сидят немчуки, может, по 13-14 лет... Такие, в форме, черная с черепами, эсэсовцы, или гитлерюгенд. И значит, у них такая удочка, вроде рыбу ловить, с капроновой леской такой длины, чтобы на полвагона доставала. И велят, чтобы все были согнуты вниз. Нас это не касалось. Я подергаю головой, чтобы дышать как-нибудь. Когда нос сплющен, то задыхаешься. Люди чувствуют, что пацан задыхается, то один от другого немного отодвигается... Не дай Бог!.. Такое страшное мучение! И если кто немножко приподнял голову, то охранник как лусканет через всех своей капроновой удкой, по всем головам... А что ж ты сделаешь, едем так...
В общем, взопрела одежда, смрад такой, что задыхаешься от него. А ехали так: проехали где-то полустанок, потом чуть назад, пропускают поезда, потом снова в тупик загоняют... ну такое...
В одном месте сгрузили нас ночью. Ночи же, как назло - светлые. Если бы темень была, то попробовал бы бежать. А то, такая ночь, что невозможно: все видно. Выгнали нас из тех вагонов - и все у нас из штанов потекло - а куда же еще... Ну, хоть немного разрядилось, не давят. Идти же неприятно - все штаны позалипались. Но жить хочется, идешь... В голове туманится. Шли по шоссейной дороге, булыжником уложенной. Если б по грунтовой идти, а то по булыжнику. Ноги опухли, ботинки рвутся, как колоды сдавили... занемели... Но если упал - расстреливают, надо идти. Весь день гнали нас.
Пригнали. Ограда такая, и вышки с электричеством. Ночью пригнали и электричеством освещаются эти проволоки... прожектора наведены на стены. По вышкам стоят с пулеметами, видно... А далее - три-четыре казармы... здоровенные казармы. И вся та площадь, было видно, зацементирована, а теперь набиты щебнем, не каменным, а из кирпича.
Вогнали и нас туда. Народа много, и мы тут сразу во дворе, как зашли строем, так и попадали, ноги вытянули. Но слышим, около казармы кто-то поет: "Ой, яблочко, куда ты котишься... "Много голосов, и по-разному. Я говорю: "Иван, глянь, кому там еще петь хочется?" А он глянул и говорит: "Посмотри сам, что делается". - Я глянул, а там такой балкон, а на балконе электричество вниз светит. Внизу же площадочка квадратная из щебенки и камня, и на ней люди, раздетые, кто в одной сорочке, кто в одних трусах, а кто и без трусов, совсем голый... Около каждого немец, и заставляет их петь и танцевать: "Немцу в руки попадешь, не воротишься!" И бьют шлангами по ногам...
В общем, тошно мне сделалось... (давится волнением), потерял я сознание. Не знаю, что там дальше было, Иван меня растормошил. За это время, слава Богу, кончилась та страшная картина. Это ужас! Ужас!
И снова гонят, топчут и топчут людей. Заплывает людом все - ведь некуда деваться, только лишь умирать. А умерших вывозят.
Итак: есть зона такая шириной метра три или пять, не знаю - до проволоки не подходи, ибо как раз пулемет на этой линии строчит. Только чуть-чуть, на полметра ближе стал, и "тюк-тюк" - готовый. Там и упал. В центре площадка такая - там поставлены лавки, а на лавках есть ящики, чтобы оправляться. Здоровая площадка, но и там, меж ними (толчками) - люди спят. Кто оправляется. А кто под ящиком лежит... Вот как...
В.С.: А кормили как?
Ю.К.: Кто кормил? .. Где-то были котлы, но до них не доберешься. Да, котлы были с той стороны проволоки, за щитом, а сюда проведены трубы и вывеска. Так они там встают и черпают. И все беспрерывно. Вода в котел льется беспрерывно, а под котлом то горит, то не горит. И засыпают там какую-то грязь с гречкой, какие-то последы проса и вроде бы все это разваривается. Но когда ж оно там сварится, если вода беспрерывно бежит... Ну, конечно, кто до того котла протолкается, тот что-то съест. Но кто может туда протолкаться, когда сплошная масса людей? Вся эта площадь, если просчитать, то можно шесть телефонных столбов поставить ( телефонные столбы стоят через 50-80 м) - вот и посчитай, какая там была площадь (около 10 га) - вся она набита людьми. Кто ж тут доберется? Воды б напиться...
Встретили мы трех земляков: мой учитель, который учил меня еще в 3-4 классах, еще пожилой человек, его, кажется, призывали, потом комиссовали, но ходил он в шинели, и Валентин - старше меня на 3 года. Они тут уже были давненько, не знаю, неделю или две, и почти уже не поднимались. Но, благодаря тому, что мы с Иваном принесли табаку в пазухах, то иной раз пайку хлеба выменивали и делили. Откуда хлеб брался? Непонятно. Но случалось, что увидит кто, что мы курим, и просит, а взамен дает хлеб. Конечно, редко так попадало.
Один раз мы с Иваном постелили фуфайку, что нам дали, укрылись другой.
В.С.: Слушай? И все жили без всякой крыши?
Ю.К.: В казарму нельзя было и пробиться, да уда никто и не мог дойти, просто задавят.
В.С.: А где был этот лагерь?
Ю.К.: Где-то под Бердичевым. Там раньше были военные казармы, и из них они сделали лагерь.
Земляки эти наши были уже без сил и просят: "Хотя бы помочить в горле... " -
Неделю здесь или уже две. И потому мы ночью вставали, чтобы пробиться, протиснуться к тем котлам. И все-таки добились мы, выпили баночку, вот такую. Ливанули в нее воды той и, может, с ней попала ложка каши, не каши, а гречки с просяным последом. Ту воду мы выпили, а что осталось, Иван всунул в карман и все оно там разровнялось так.
У нас был условлен специальный пункт на углу казармы, между казармой и теми ящиками, на котором мы собирались, чтобы знать, что не заблудишься. Мы условились, что на этом месте, линии искать друг друга в случае чего. И вот дошли мы до своего пункта и принесли в баночке воды. Они разделили эту баночку на троих. А им на троих нет посуды, но хорошо - нашли какую-то старую консервную банку... Кто знает, что в ней было раньше, ржавой, но некуда деться...
Так и шло время... Сколько мы так прожили, не знаю. И всего два раза за все время удалось дойти до тех котлов... Силы падают... время идет... вывозят каждый день по повозке. Ту повозку тянут человек пять-шесть спереди за оглобли, а человека три сзади толкают. И на ту арбу накладываю умерших. Промеж живых сносят трупы и вывозят за проволоку, в общую яму... А ты думаешь: там за проволокой трава зеленеет, вот бы травички той наесться...
Нашли как-то головку подсолнуха, кто-то кинул, что ли... такая сыроватая, семени еще не было. Мы разделили ее на троих - о, такое кушанье было! Что-то в желудок впихнули... А оно такое, вроде вата, знаешь... белое "мясо"...
В.С.: И никто из немцев не разбирался с вами - кто, почему попал?
Ю.К.: Никто! Да кому там надо разбираться... Такая масса народа...
В.С.: А местные не приносили еды?
Ю.К.: Что? - Не было ничего... Кто знает, может, их не пускали, где там те местные... В общем, так мы там толчемся, что уже один другого держит. И как встать и подвести надо, то один другого подводит. Вот так.
А потом вдруг явился какой-то с козлиной бородой, старый-старый, в какие-то прежние времена русский генерал, и говорит, что, мол, будут отпускать домой, не волнуйтесь, постепенно. Сразу - из западных областей, а потом и остальных.
После этого начали строить колонны. Ну, какое там: западники сотворили квадраты и никого к себе не пускают. Правда, мы с Иваном и с дядьками своими успели познакомиться с западными хлопцами, узнали адреса у них. И сами врем, что мы тоже... западные. И начали с ними строиться. Каждый день строимся. А старики наши говорят: "Да кто там будет выпускать?" - и легли там, где люди стали меньше топтаться, и уже не хотят никуда идти: "Все! Будем умирать - никто нас не выпустит!"
Мы же с Иваном все-таки ходим. Один раз пришли, а там уже стоят все, и немцы отгоняют с той стороны, и с этой отгоняют. Я кивнул знакомым, и, когда немец повернулся, они немного отодвинулись, я - раз, и туда. А потом, момент выбрал, и Ивана впустили. Вовремя, т.к. вдруг больше немцев стало... такой сделали коридор, все оцепили: "Выходи!" А куда? Некоторые говорят, что они, может, обманывают, выведут, а там будут расстреливать... А, может, они... немного отпустят, а остальных расстреляют... черт знает. Но только факт, что вышли мы за загородку, а там нужно подходить к тем, кто пишет "аусвайсы", по-русски - "документы"; где есть имена и адреса. Мы с Иваном записали, конечно, закарпатские адреса, я уж забыл тот адрес. Получил аусвайс, спрятал в картуз, карманов не было...
В общем, выпустили взаправду. Предупредили, чтобы обходили леса, в них могут быть партизаны, а партизаны могут стрелять. Они партизан уже боялись, конечно.
Пошли, а куда идти? По солнцу определили запад. А нам надо, вроде как наоборот. А вот пойдем, и кто знает, куда попадем? Иван говорит: "Лишь бы подальше от лагеря, от загороди этой. Давай, чтоб нас не вкинули назад".
И пошли мы такой дорогой. Все вдоль нее выгорело. С одного бока было картофельное поле, но ни одной картофелины. Я уже так ослаб, что если не идти, то упадешь. И она все недалеко, та загородка! И брама (ворота) видна! Аж страшно, вдруг увидят нас, назад кинут - и все!
И надо идти, а нет сил. И слабость, и отчаяние. У меня закружилась голова, и чтоб совсем не упасть, я должен был сесть. Дорога там была обкопана канавкой, только она уже завалилась. Небольшая такая канавка, и над ней полынь. И сел я в той полыни, пал и говорю: "Знаешь, Иван? - Иди! Может, хоть что-нибудь раздобудешь помочить рот, выпить воды какой, а, может, найдешь какой травы, может, картофелины, а тогда придешь за мной". И пошел мой Иван помаленьку, уже и не видно мне стало его. Сижу я, хотел подняться, но голова стразу темная становится, крутится, и я лечу вниз. Сижу.
Вдруг вижу, что оттуда, от загороды, выезжает повозка. Приближается. Здоровенные такие колеса у фургона, как у военных, только ящик глубокий, огромный. Тут же ручка с винтов, видно - тормоз - винт, что колодки к передним колесам прижимает. Перед ящиком перекладина и в виде лавки доска. И сидит немец. И вижу я: курит он и булька из носа висит, на солнце светом переливается. "Старый", - думаю. Но все же испугался.
И все же такое желание закурить появилось, что вдруг я подал голос: "Пан! Закурить - раухен!" - И что? - Он останавливает коней, слазит. А кони такие - копыта у них, что сковородины. Здоровенные такие, толстые. Ну, вот. Сходит со ступеньки и идет, плеткой помахивает. Тут уж я испугался: не убежать ведь мне. Будет он сейчас "давать прикурить"... А он подошел ко мне и рукой показывает куда-то... Не понимаю, вытаращил глаза, гляжу и боюсь. "Что ты хочешь?" - Он говорит: "Ком!"
Ну, я немного учил немецкий. "Ком" - значит: "Идем!" Хотел я подняться, но упал - свет померк. Не могу. Тогда он так плотно взял меня, поднял за руку и довел до его воза, подсадил. Потом сам подскочил и что-то бормочет... А черт знает, что ты там лопочешь... Сели на ту лавку. Он сразу вынимает портсигар, а там у него машинка и табаку разрезанные желтые листки. Крутнул, и готова цыгарка. Дал мне, чтоб послюнил, чиркнул запальник спичкой, и закурил я. Раза два потянул, и у меня вообще вся земля и кони перевернулись вверх ногами. Позеленел я, и с той лавки вперед наклонился (в обмороке). Он это увидел, выхватил у меня цыгарку, придержал и поправил меня на той лавке... А мне все так... Он же открывает ключиком свой ящик и вынимает такую маленькую плиточку шоколада. Отломил мне: "Ессен!" - Ну, я съел. Боже, как приятно пошел, знаешь, как хорошо мне сделалось, хорошая, такая, значит, вещь... Ну, поехали мы потом потихоньку. Вижу - Иван идет. Я говорю: "Пан, вон комрад мой!" - и зову: "Иван!" Он удивляется, что такое? - "Иди!" - И вот повез он двоих, ... далеко...
В.С.: А аусвайса он у вас не спрашивал?
Ю.К.: Нет, ничего не спрашивал. Только что-то бормотал: мол, откуда? - А я молчу. Вдруг не захочет вести, если скажу, откуда.
Вез он, вез, и начались деревья. Мы думали, что это село какое-нибудь. А приехали - там только бугры, где хаты были. И дороги нет - едем между буграми. Обычно дома в ряд, а тут они были каком-то беспорядке. Лопухами все поросло между деревьями разными - яблонями, липами... Видно, было село, и не стало. И, наконец, тенек и хатка под железом небольшая, правда, вся ободранная и обшарпанная. Останавливается он и нам показывает: "Слезать!" - "Вег!" Потом пошел сам к хате, и мы идем за ним. Женщина отворила нам, худая такая, лет сорок ей. Он только сказал ей: "Матка! Млеко (какая-то еда еще) мало-мало". Она молчит, и пошла вроде до дверей. Мы стоим. А он повернулся и пошел. Сел на воз и поехал дальше. Что он хотел сказать? Чтоб мало давала нам есть?
Сидим мы на лавке. А она зашла в хату и не выходит. А уж вечереет, солнце заходит... Ждали, ждали мы, когда она выйдет, а она так и не выходит. Иван говорит: "Давай зайдем, хоть воды... " Зашли, а она из другой половины хаты выходит. Мы говорим: "Тетя, можно воды напиться?... " - Молчит, махнула рукой и пошла к себе. А мы снова во двор. Напились, а есть хочется... Сидели мы, сидели, темно становится. Зашли мы в дом, положили фуфайки, бобричком укрылись и лежим, греемся.
Выходит она из другой комнаты, выносит чугунчик с пятью картофелинами и огурец. Ничего не говорит, и уходит. Мы разломили огурчик надвое и картофелину и съели все полностью, прямо с кожурой. А как мы съели, она несет еще. И начало нас свербить, был такой зуд, такое состояние. Я еще раза два попил воды, и заснул сразу.
До света, однако, она нас будит и говорит: "Хлопцы! Я вас прошу, берите еще по паре картофелин, и огурец соленый съешьте и - идите" И начал я догадываться. Когда ночью просыпался, то чувствовал, что человечьим экскрементом воняет. Думал было, что это Иван, но этого не может быть, потом уснул. Она же говорит: "Идите раньше, чтобы никто вас тут не увидел, а то немцы увидят, а у меня больной сын лежит. В общем, мой сын офицер и сильно раненый, при смерти. В общем, если немцы увидят, то и дострелят... Я, говорит, сразу испугалась, а потом увидела, что вы свои, и я вас прошу". - Мы: "Что Вы, тетя, мы сразу садом пойдем. Если бы Вы про это сразу сказали, то мы бы и ушли сразу, в лопухах бы переночевали. И не надо было б Вам волноваться".
Поблагодарили мы ее, попрощались и пошли. Снова - куда идти? Сдуру и не спросили, может, она направление нам дала бы. Правда, по пути село было... Шли, шли... Как мы шли - Всего-то километра, а пришли под вечер. Десять шагов пройдем, да сядем, а потом один другого подведет, да снова переведет... Дошли до села и зашли.
Тогда еще не было такого, чтобы старосту спрашивать, или еще кого. Просто напросились - нас и накормили. Мы - едим, как в прорву, только давай. Но люди знали, что много давать нельзя. Дала хозяйка нам борщу по тарелке, да и хватит, хлопцы, а то домой не дойдете.
Переночевали, а на другой день уже четыре раза ели или пять, пока прошли по тому селу, да еще и куски посшибали за пазуху. Карман у бобрика порвался, так я за подкладку клал. Пройдем немного - съедим по кусочку, еще пройдем - опять по кусочку, пока до другого села дойдем, то по буханке съедали (если сложить кусочки).
Вот так и шли-шли мы, кормились. В общем, с Бердичева до дома шли мы 28 дней. Было какое-то Ставище, далее ... Буженко, Лысянка, за Лысянкою - Майданенко, оттуда шли на Будыщи, и, наконец, до дома.
Уже октябрь начался. Жнив-то не было, а буряки были долго, по снегу их убирали...
И знаю, что пришел, во двор зашел, а не верю. У хаты как будто ребра светятся, кроквы выглядывают, снопы поразорваны, значит, как дождь - то течет. Надо что-то делать! Такая кучка соломы, и все позарастало. Лопухи вокруг хаты... ну, прямо пустота! Захожу, Нина была дома и Оля - маленькая, но она уже разговаривает. И рассказали мне, что целый день она кричит, когда молоко пьют: "Оставьте Юркови!" Значит, по разговорам чуяла, что где-то Юрко бедствует.
Пришел я и спрашиваю: "А где мама?" - Ведь от самого того лагеря я думал, как она тогда, когда меня провожала, до дома дошла, или упала, и может, ее уже нет? Чем ближе подходил к дому, тем тревожней становилось. С замиранием сердца Нину спросил: "Мама где?" Отвечает: "На буряках, буряки копа ет" - И у меня все внутри расслабилось...
В.С.: А буряки копали для кого? Колхозы оставались?
Ю.К.: Ну, да, колхозы оставались. Как было все, так и оставалось... Только тягла почти не было. Где была конячка, даже крива и слепа, то и ту забирали...
(В.Сокирко: Моя запись на магнитофоне Юрковых рассказов на этом закончилась. Ещё случилось мне записать застольный разговор о войне Юрко и моего отца, приходящегося Юркови двоюродным братом.)
Здесь в селе, Володя, всегда считалось 12 инвалидов войны. Многие из них уже умерли. Таких, как я, осталось всего 3-4 человека. Однако сейчас уже 25 или 30 новых инвалидов. Раньше они совсем инвалидами не считались.
Нина: Это они за гроши инвалиды. Что-нибудь где болит - инвалид!
Юрко: И то же с боевыми наградами. Да кому их там в боях давали? Возьми меня. Как забрали в 44-м в кавалерию (не только меня, а много хлопцев из села тогда забрали), то вся моя "боевая деятельность" протекла в том корпусе... И все вперед, вперед и вперед... И все новых ребят брали, на коней сажали, даже не переобмундировав, в своем - и кидали в бой: там взять переправу, там мост... Все время в боях. И каждый раз политрук выходит: "Товарищи! Кто останется живым, все будут награждены!" А бой кончился - и уже не до того...
Володя: Вот,
некому писать... 
Юрко: Нет, просто на 40 км передвинулись - срочно надо снова в бой. И такое творилось все время. Награды обещали, но ничего из тех наград к нам не доходило...
Как побывал в бою, то увидел, что спастись нельзя. Убивают и задних, и передних. Но сзади ведь у нас сидят и смотрят, как ты себя в бою ведешь. И после боя, если остался жив, то перед строем объявляют, трус ты или нет... А куда трусов девали - не знаешь... Чтобы не влиял на других...
Вот такое было положение, и понял я, что никто не поможет, ничто не даст спасения, даже если бояться - все равно убьют.
Железный мост мы брали на Буге. С краю запалили село на ихней стороне. Нас два эскадрона (а там всего по полсотни, эскадроны неполны, на них коноводов половина. Я считался сабельщиком, ибо был рослее и немного уже бывалей, а новых ребят всех держали в коноводах. Они все время около коней держались, и когда надо - их брали в бой. Так держимся мы все над речкой, водичка далеко внизу... скалы такие тут... Село же только начинается, нет еще ясных улиц: одни загороды из камней, лабиринты такие выложены. Кто как мог их выкладывал, огораживая свою частную собственность.
Иду я вдоль тех заборов осторожно и вижу - огнетушитель выглядает... Сразу пригнулся, смотрю дальше - кокарда, погоны золотые - лежит немец за ручным пулеметом. Тут я совсем упал... Никакого приказа тут не нужно... Упал за заборчик, а оттуда за угол, а потом из-за той стенки выглядываю, что там? - А он меня туда-сюда ищет, я же около него упал - вот-вот увидит... Я вскочил, через забор, и к нему.
У меня был карабин - поставил на него. А он - оп! перевернулся, и мигом пистолет у него в руке. Все мигом... Лежит на спине и на меня наставил пистолет, а я на него - карабин. И еще машу: "Брось! Бросай! Бросай оружие!" - говорю. Не стреляю. Такое вот оцепенение - и у него, видно, тоже... потом как-то мгновенно сработало, что мне надо стрелять. И я - раз, и махнул ему в ногу. И он сразу пистолет откинул и обмер... испугался, видно.
Я взял пулемет, там еще была коробка железная и рожки с патронами, и ему говорю: "Ком! Пошли!" - показываю вперед. Дал ему этот пулемет, только рожок вытянул, чтоб опирался, потому что я ему в ногу выстрелил... Одно мгновение было мое: он или я. А он, видно, дошел до стресса и не смог, а то если б сразу из пистолета стрелял, то все. Отвел я его к своим, сдал... Вот такой был момент.
Как подъехали мы поближе к мосту, то меня послали в
разведку к мосту. Меня и еще двоих. И говорят, что хохол должен первым идти, а
хлопцы после. Ну, значит, я пошел. Часовой там стоит, и немцев до черта видно...
Машины стоят. На переправе всякого много. То ли меня приняли за молдаванина, то
ли еще почему, но я так и прошел почти до переправы...
Володя: Без оружия?
Юрко: Не, я с оружием был, у меня карабин, только так, не очень заметно, у тела... Ну, дошел я почти до переправы, увидел, что мост целый и через него идет движение. А это была моя основная задача - узнать, цел ли железный мост... ну, и едут по нему все... И я сразу пошел назад к своим хлопцам, что засели в канаве. Канава эта на полсела, и там не было еще немецких постов и техники. Иду я к ним, а тут выскакивает какая-то собака и бежит к ним... С какой-то ближней хаты... Ну, хлопцы из-за нее чуть поднялись, а часовые около машин увидели, что в канаве какие-то военные... И началась стрельба. Пока я добежал, одному перебило ноги... автоматом чесанули. Второй мне говорит: "Прикрывай, а я потащу его дальше". - Ну, в общем, получилось так, что я стрелял-стрелял... Вижу, канаву ту он уже переполз и дальше потащил, а мне до каких пор стрелять, некого уже прикрывать, и патронов у меня немного, и карабин один. А немцы идут целой цепью с автоматами и стреляют, прямо сеют перед собой. Вижу, что уже пули достают до меня: автомат не слишком далеко бьет, метров на двести всего. Схватился я и побежал. Догнал своих, взяли мы раненого под руки и в какой-то сарай затащили. А тут уже наш край села, где наши кавалеристы засели...
Ну, раз мост цел, командир командует: "По коням!" Коней подвели и "по коням" - чтобы не дать немцам перебраться на ту сторону. И знаешь, быстро так... Конники... паника... И видно, что хороших частей там не было, так, собрали их шоферов и разных иных. Слабая у них была охрана. А они, как увидели нас, то сразу, кто успел - на ту сторону бросились, моторы загудели. Около той переправы столпотворение, сами собой проезд заклинили, и там черт знает, что творится. И вдруг взрыв. А приказ мы получили от командования, чтобы мост был целым. Да не получилось.
Конечно, немцев, которые остались тут - захватили около их машин. Руки вверх и куда-то повели, из села в степь. Мы же подошли к берегу, в камни. А берег высокий, весь в скалах. Они засели в тех камнях и начали бить по селу из винтовок, и все зажигательными, зараза... Село это низко лежит, но не напротив переправы, а дальше. И, конечно, оно загорелось, ведь все хаты крыты камышом, и сараи тоже. Август - жарища стоит. Короче говоря, как они стали зажигательными лупить, то там ад начался. Кони схватились. То им можно было за хатами притаиться, а тут - все горит. Все село стало свечкой, ведь камыш горит, как порох. Коней вывели, но теперь-то куда? Отступать нельзя - нам нужно к речке.
И вот команда: брать переправу, переправляться на тот берег. Мы прибежали к воде, и что? Там везде низенько до самой речки, а они поливают огнем. Был со мной Алешка Бандурь, в одном взводе - тут он и погиб. Уткнулся в песок, так и остался... Я лишь почуял, что ойкнуло рядом, а знаю: кругом стрельба, и все пули рвутся разрывными. И один говорит: "Чего не посмотрел? Твоего земляка понесли". - Я только: "Да?", а их уже и не видно. Быстро очень... Ну, а тогда... Оставались нам черные резиновые лодки, потом понаходили разные доски и иные плавсредства.
Володя: А резиновые лодки откуда?
Юрко: А немецкие, да их штуки три было, немного. В основном же всяких дверей нанесли. Откуда все это собрали? Ведь село на горе. А может, прямо с хат брали, но там двери вмурованы. Их связывали, связывали всякие лапы и такое... Ну, перебрались мы на ту сторону, и они сразу утекли из тех скал в село. А мы окопались, когда вылезли в гору, за камнями. Пятаком таким окопались - до села. Приказали окопаться. Откуда-то нам поднесли боеприпасы, в переметных сумах, запасные патроны, привели и некоторое пополнение, с той еще недели, прислали и их сюда, сразу в дело. Считалось тут два эскадрона, а, наверное, по 27 человек, не более.
Только окопались,- приказ: "Взять село!" - Да как же? - Комэска приказал... Сам то он в бой не идет, а крайнюю хату занял и меня вперед, как связного, посылает... , а там командир первого взвода, старший лейтенант командует. Он со своими дошел до половины села - оно чуть в низине, а потом в гору пошел. А другой эскадрон что-то отстал, в поле еще. И получилось: наша линия уже там, а они - еще так... Немцу стоит только сюда в разрыв двинуться, и мы окажемся отрезанными от своих, 200-300 м разрыва.
И вот лейтенант, кто командовал полевым эскадроном, говорит мне: "Быстро до командира, пусть он командует нашим отступить, или пусть подвинет другой эскадрон, а то нас могут отрезать". - Ну, конечно, побежал я до комэска. Бегом - и туда, и сюда.
Прибегаю до этой крайней хаты, а там - ликер... Ну, да, все, что немцы кинули: и закуска, и все. А у командира эскадрона свита была: это санинструктор, по коням санитарный врач, старшина и еще карлик. Возил он его для развлечения - на чем хочешь играет: на аккордеоне, губной гармошке... Такая была свита. Сидят они в той хате, песни поют, а я тут прибегаю и говорю: "Товарищ капитан! Товарищ лейтенант просил, чтобы или верхний эскадрон передвинулся вперед, а то мы далеко зашли, или нам тогда нужно немного отступить".
- "Никаких отступлений! Вперед, только вперед!" - орет, аж раскраснелся. И все - другого разговора нет! Бегу я назад, а там, где уже низ, хата стоит на таком пятачке, и далее надо в горку. И тропинка ведет мимо хаты. А около нее стоит стакан горилки и тарелка со сметаной. "Матерь Божия! Такая малая людына, ты ж голодный, голубчику!" - приглашают меня. - "Но ведь некогда"- отвечаю. - "Да, на!" - суют. Он - горилку, она - сметану. Я все же остановился, горилку отпихнул, а сметану взял, а то в горле пересохло, и без ложки, прямо с тарелки выпил, поблагодарил и побежал было, гляжу, а наших там уже нет, уже везде немцы. Все село их мундирами заголубело, и кричат наподобие нашего "Улля".
Побежал назад под горку, а там недалеко бежит наш боец и кричит: "Убегай! Снайпер бьет по той дорожке!" - и я немного в сторону отбежал. А наши все - все оттуда бегут... И что ты думаешь? Все наши и минули ту хату, где сидел комэска со своей свитой. А они в ней пьянствуют, ничего не видят и не знают. Добегаю до той хаты и я.
Все побежали до окопов. Расстояние не очень большое, но до тех окопчиков все же добежать время требует. Ну, а там тоже паника. Некоторые побежали уже за окопчики, прямо к берегу, и встряли в те скалы. Черт знает что...
Ну, а я забегаю в ту хату. Не знаю почему, может, мне почему-то сказал командир, но забегаю и кричу: "Немцы!"... (Перерыв в записи.)
... А командирская бурка казачья - это главное в эскадроне, как знамя. Если утеряна бурка командира, то расформировывается вся часть. И вот бежит он - и не может. И я на него оглядываюсь, то побегу, то останавливаюсь. А он что-то кричит вперед, но кричит беззвучно, нет никакого звука, даже я рядом ничего не слышу. И он сам аж посинел. Ведь был выпивши, а тут такое случилось, понимаешь... Что ж мне делать?
Да ведь не так, как я говорю, а мгновенно все решается. Я ту бурку сдернул у него и бегу вперед. Понимаю: они бегут и не стреляют, значит, хотят взять живьем. Но и у меня было, чем отбиваться. Были обязательные две гранаты противотанковые, и лимонок штук пять я подобрал. Точно, как лимоны, желтые, с ручкой - очень удобно, как шуганешь ее, так черт его знает, куда летит. Противотанковая - тяжелая, а эти - легкие и с таким хвостом, далеко летят. Тут я увидел, что на пути от села до тех окопчиков выступает одна скала, нет, камень, таким приступчиком сантиметров 30, только чтоб голову и плечи спрятать. Сзади, метров на 6-7 больше таких скал нет. И хватило соображения на нем остановиться. А комэска уже почти хватают. Тут я гранату выхватил и кинул, а сам за тот уступчик... И уже от наших стрельба идет, черт его знает какая.
А у наших, значит, какой-то майор появился. Он, видно, был с политической службы, может, из дивизии, так как я видел его очень редко, но все же как-то видел. И вот, как я кинул гранату, появился майор. Схватил тот пулемет, что я принес, и орет: "В окопы, сволочи!" - потом - "тат-та-та!" - поверх голов... Ну, и очухались, почали, знаешь.
А тем часом, я с буркой за камнем лежу, и комэска добежал 7 метров, тоже упал, а над нами пули. Как майор в окопы людей загнал и сам с того пулемета начал стрелять, атака их и захлебнулась. Отбили...
Ну, а вечером, когда стрельба прекратилась, я полез к своим. И он туда уже перебрался. Он пошел вниз, а я - в окоп.
Володя: А бурку комэска взял?
Юрко: Да я ее еще раньше командиру взвода дотянул, чтобы в камни отнесли, где штаб, к мосту...
А потом приходит майор и говорит: "Товарищи! Оказывается, у немцев оставлен наш пулемет. Где-то оставили станковый пулемет". Откуда он это узнал? У нас не должно быть такого пулемета, но на период наступления как раз послали к нам пулеметчика с пулеметом и другим к нему имуществом. А когда бежали, то около каких-то кустов оставили...
"Вот этот парень смелый, - показывает на меня, - и этот, - указывает на усатого дядьку из Кировоградской области, лет сорок ему. - Вам задание: взять пулемет! Будете награждены, а без пулемета мы здесь не удержимся. Немцы силы свои сюда добавляют. Завтра они будут стремиться мост забрать, а нам - надо его удержать".
Вот так, пришлось лезть снова. Но они что? - Немцы есть немцы. Они, значит, паны. Там кончается село, крайняя хата спалена, и где была межа, даже яма выкопана, и канава есть, правда, заросшая стала, как выемка. Нас заставили бы там окопаться, конечно. А они только посты позанимали по углам хат, а остальные легли спать. Черт его знает...
Володя: Дисциплина, видно, и у них стала хромать?
Юрко: Да нет, у них всегда так... Я сколько раз в окопы за языком лазил - посылали. Вот у нас все время смотрят: не лезет ли кто, а они - дремлют, голову склонил, и лишь ракетница лежит рядом. А в траншее - углубление, завешено одеялом - и там человека четыре - не в ячейках сидят, а режутся в карты. Вот такая у них бывала картина.
Володя: Они больше на своей славе держались, что у них много хорошего оружия...
Юрко: И панские привычки еще, Володя, панские привычки, понимаешь ты. Обязательно у них во флягах спирт, сырки эти, замотанные в фольгу... Паны - культура... И в этом они сильно прогадывали в сравнении с нами.
Ну, конечно, мы долезли. Вдвоем с дядькой. Он, конечно, командовал. Как пулемет брал, то предупредил: "Ты, в случае чего, немедленно мне помогай". А у меня карабин был.
И вот зашел он, где часовой ходит, тоже, знаешь, полуспит. Пришел, повернулся туда, повернулся сюда, с угла не угол. Не успел я повернуться, как мой дядько, как кошка, прыгнул и ножа ему в грудь всадил. Быстро поклал... Видно, битый был дядько. Вот так: раз-раз - и поклал. Теперь показывает - давай! Помаленьку. Пока кусты близки, а ночью, как посмотришь в сторону наших окопчиков, то даже стернина сереет, как человек кажется. Правда, с нами было договорено, что как только мы будем лезть, то... Но мы увидели, что нечего бояться: те спят, а те ходят под хатами. И потянули мы тот пулемет и еще коробку с лентами. Вот.
А на другой день начали нас бомбить. Страшная бомбежка. Этот самолет, он очень маленький. Вот он есть, и сразу - нет. Сколько я ни стрелял - не попал. Один даже совсем близко пролетал, и летчик перегнулся - а все равно не попал. Главное, спрятаться от бомб некуда было. И окопчики наши спасти не могли... Но и немцы не попадали.
И так они целый день бомбили. Одна партия самолетов отбомбится, другая появляется... Наша авиация? - не видели. Не было. А те кидают, и такое они там наворотили на этом пространстве между селом и нами - но почти все остались живыми! Ударило, конечно, там и там, но... живы.
- Но теперь - говорит - берегись! Все боеприпасы приготовить, патроны, оружие, все, что было из переметных сум. А - ни кухни, ни артиллерии нашей нет. Отстали - черт знает, где они. Нет ничего. И патронов нет. Я нашел, правда, еще пулемет их, и к нему две коробки рожков.
Наш пулемет звучит: "та-та-та", а их - "Кр-о-у-ру" - и рожок выскакивает. Насобирали хлопцы патронов, автоматов набрали... И правильно. На другой день шли беспрерывные атаки. Целый день. Атака за атакой. И зачем? Ведь видят, что смысла нет, а все равно гонят на нас и гонят! А мы уже пристрелялись бить их короткими очередями... Они же идут в полный рост, как раньше в кино показывали белогвардейцев, их психическую атаку. Но - не доходят...
На другой день - затишье. Утром, нет, ночью - снова патроны. Осталось их мало, и гранат тоже мало, и другого нет. И никого из начальства нет! Понимаешь?
Мой окопчик был так, что с одной стороны соседом у меня был Курбанов, а с другой стороны старик, тоже узбек. Так что ж ты думаешь? Ведь третьи сутки не ели ничего... и не ясно, как можно так... Прокопал я у себя так, что на коленях встать можно, а дальше идет сплошная скала, камень. И в ней понемногу вода собирается, не от речки, конечно, а от грунтовых вод. Мы сначала эту воду ругали, потому что стоять в окопах в воде тяжко, и тело от нее сделалось таким - с рубцами от раздражения...
И вот тихо стало, а тревожно: а вдруг надумают наступать, а нас там мало и без патронов. И сосед мой стоит на коленях, положил голову на камень-стенку и спит-храпит... - "Что ж ты делаешь? Ты ж пойми: на тебя будут лезть, я и не услышу... Я от твоего храпа ничего не слышу... " - Полез, разбудил. И далее... Так я лазил-лазил меж соседями, а то вылезу и гуркну на них. И грозил: "Спать будешь, убью!" - и так - до другого. Но пока от того обернусь, этот уже спит.
Володя: Ты что, был отделенным?
Юрко: Да, нет. Но не было никого из начальства, ты понимаешь? И где оно? - Так, самооборона... Наступило такое, что геть - сморился. Поклал голову... тай заснул. Не знаю, долго ли я спал, но тормошит кто-то: «Вылезай!»
- Що? Немцы? - Нет, нет! Подошла пехота нас менять. Давай, давай, быстрее, быстрее... О, Боже, радость!!!
Ещё был перед тем такой момент, что ... Значит, позвали нас вниз до речки исты (есть) по очереди... В ведре наварены куры, прямо выпотрошены - и картошка. Захолонула она и стала как холодец. Даже не хочется есть, а тут курки... почти по курке каждому... раз, вынул и грызешь... без хлеба, без ничего. Но все же сгрыз полкурки. Но знаешь, дорвался с голодухи - и курка сразу, у меня живот и заболел, треба где-то оправиться. Вниз идти нельзя, бо там вроде как штаб организовали начальство. Где ж денешься, нема где деться. Заметил я, что метрах в 20 сзади - такой кол высоченный стоит, кругом него камни насыпаны. Решил - в камни, ведь нигде не сховаешься, отовсюду видно. Вот помаленьку и полез до того кола... И вдруг, раз: лежат два немца! За тем колом! В немецкой одежде, в пилотках с немецкими знаками...
Володя: Мертвые?
Юрко: Нет, живые, молодые хлопцы, ну, такие, как наш Вадим. И мне сразу: «Мы русские, мы русские», - «Русские? А как же это вы так?» - «Мы были отставшими, нас и забрали в плен...» Один с Курской области, а другой забыл... Спрашиваю: "Как вы сюда попали?" - А они: "Умирали с голоду в лагере... А потом мы решили, что пойдем - нам только выйти, а тогда перейдем к своим... "
Я думаю: «Боже, на что это мне? Я же должен отвести их...»
Володя: К особисту?
Юрко: Да не к особисту, а к своим... А их там... А их там ведь просто расстреляют... Это ж обязательно... Я уже когда лез, то видел немца своего, уже расстрелянного.
Володя: Обязательно расстреливали пленных?
Юрко: Ну, а что ж? Кто же их будет держать и возиться с ними? И кто там будет с ними разбираться...
« Так что хлопцы, - говорю, - идите». Их оружие я забрал. Не знаю, что там закопано было, бо отрыта была земля, где они лежали... Свежевырыто было, но я и не смотрел, что там...
Володя: Ну и что, так и шлепнули этих ребят?
Юрко: Да! Они еще просили: дай нам хлеба в обмен на спирт! Он у них во флягах был. У нас во флягах вода, а у них - спирт... А я себе думаю: этот спирт я и себе не возьму и вам он не нужен будет. Отдал я им что было у меня хлеба и сырки,... бо знал, что будет...
Володя: А сказать, объяснить им положение ты не мог?
Юрко:А как же я им это скажу?
Володя: Да, конечно. Постреляли их?
Юрко: Да! Я когда ужинать ходил, то видел, что они уже лежат там... Вот какое это "впечатление". И вроде на моей совести две жизни - а я не мог иначе... А если бы еще кто другой подошел?
Володя: Да, тогда и тебя бы положили...
Юрко: Да, Боже! Без всякого сомнения, сказали бы: "Ты что? Предателей укрываешь?" - и сразу!
Вот такое получилось. А ведь оно, конечно, молодо-дурне... И что они там понимали... Им бы надо самим переодеться где-нибудь, зайти в любое село и сказать: "Дайте одежду какую-нибудь... " - И кто их поймет, может, это разведчики какие?
Володя: Да, а там же в армию вступить сразу...
Юрко: Ну, либо в армию вступить, либо пойти далеко-далеко в наш тыл. А там уже как-то разбирались бы, хотя бы в лагерь отправили, а тут же кто разбирается... На фронте никто не разбирается...
. И вот, как пехота наши позиции заняла - радость такая. Это ж ад был, и мы выходим из ада. То были без ничего, а тут вот - подмога пришла! И мы живыми себя почуяли. Ведь думалось, что уже готовы, нет никакой надежды. И вот... А они все подкрепляли - и уж самоходки пришли, встали на селе. Такая радость сразу - давай переплывать назад. И что ты думаешь?
Мне еще повезло. А там одна лодка, в которую наши сели - и вот, может, они ее заметили, черт его знает, а ведь еще темень была, до рассвета - и как начала бить артиллерия, и как жахнуло под той лодкой - то ее подняло и бросило, что никто не выплыл - только сама она дальше поплыла разбитая - в быстрину у моста...
Остальные же вышли к коням...
- "Так, Красовитов,- награждается орденом Красного Знамени! Орден и документ получите на месте формирования!... Такой-то... - то-то... "
И так зачитывали прочим...
Володя: Ну, и получил?
Юрко: А получил дулю!
Володя: Как?
Юрко: А так! Сразу бросили нас под Кишинев. Формировка была на ходу. Добавили свежих новобранцев - и под Кишинев: взять станцию. Пришли под станцию. А там такая горища...
Володя: Юра, тебе хоть последнюю награду дали?
Юрко: Да ничего... Да какая разница... А-а... за этот ... "Отечественной войны первой степени" дали...
Володя: Но вам хоть дали отдохнуть две недели?
Юрко: Нет! Сразу, я тебе говорю, сразу бросили... Кавалерия так и воевала: где-то проехали 40 км - и в бой! Проехали - и в бой! Ни спать, ни соснуть не дают!
Володя: Но ведь нельзя без сна и отдыха?
Юрко: А вот так! Вот пока эти 40 км ехали ночью - то и отдых. Кони идут, а все спят, только головы колышутся... А у меня была еще командирская лошадь - от убитого командира. Под драгунским казачьим седлом - оно удобней. Драгунское - тяжелее, и красота в нем есть, а то - подушечка, лука - хорошее... Но, бывает, что некому это и взять...
Эскадрон был почти весь из нацменов, все на одну рожу... и даже ординарец. Старший лейтенант. Я взял эту кобылу, она была высока, красива, тонконога. А бежит!.. У меня там был конь раньше, то километра два-три проехал - и все сбил. А эта - и галопом, и рысью, как хочешь... Но, как бывало, выезжаем строиться, по пять человек, то с ней сложность - не привыкла. Привыкла быть в командирском строю. А ночью я сплю, шатаюсь, а она из строя вышла и пошла... И никто меня не останавливает, не спросит...
(Л.Ткаченко: Рассказы Ю.И.Красовитова закончились, даже не дойдя до времени его ранений. О них и о послевоенной его жизни рассказали сёстры Нина и Оля (см. "Воспоминания Нины Ивановны Красовитовой" )