В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава I. Истоки

Раздел 2. 1931г. - «год перелома»

В стране была взята линия на усиленный рост промышленности, за счёт крестьянства, понятно. Прошла вьюжная зима 1930-31 года с собраниями-сходами,  «приглашающими» всех односельчан к «добровольному, но поголовному» вступлению в новые производственные кооперативы- колхозы. Эта кампания была очень упорной и всеобъемлющей. Уже в мои юношеские годы рассказала мама тогдашний деревенский анекдот. Председатель долго длящегося собрания, на которое загнаны все жители села, обявляет: «Граждане! Товарищи из района, из города, другие уже выступили. Предлагаю перейти к дебатам, а за этим к общему решению». На трибуну выскакивает молодайка: «Поддерживаю предложение перейти немедленно к «ебатам» и сразу уходить по домам. Начинайте с меня. Кто первый?»

Реальность была иной. После первых же провальных собраний мужики, типа упрямо отказывающегося от вступления до решения авторитетного Митрофана, получали почти открытые угрозы: «Смотри!» Обещанная «расплата» пришла уже ранней весной 1931 года - из Гвинтовского сельсовета поступило указание о наложении на Глобенко М.С. штрафа «За невыполнение плана сева сахарной свеклы». Почему самостоятельный крестьянин обязан был выполнять распоряжения сельсовета по каким-то райкомовским планам на своей земле, сейчас непонятно, но оказывается, что такие «порядки над крестьянами» власть уже установила, не дожидаясь их вступления в колхоз. Причем никакие объсненения, что «сеять свеклу по мокрой холодной земле нельзя», во внимание не принимались и расценивались лишь как злостное невыполнение распоряжений советской власти. Наложенный немыслимый штраф предписывалось заплатить на следующий день. Естественно, он заплачен не был. Это немедленно повлекло за собой решение о конфискации дома в счет наложенного штрафа при безотлагательном выселении, что и было исполнено в тот же день с перенесением детских постелей в холодную «клуню»-сарай. Да, умела действовать советская власть «решительно и строго». И даже сверх того. Поздно ночью клуня была подожжена и сгорела. Детей, слава Богу, родители успели спасти. Никто клуню не тушил, но деда тут же арестовали... за порчу конфискованного имушества, как злоумышленного поджигателя и вредителя, мстящего советской власти.

Годы спустя, когда дед уже пристроился с семьей в Москве, ему было передано через знакомого односельчанина покаяние какого-то местного комсомольца-поджигателя и его предложение «отомстить» - поджечь несправедливо отобранный дом. Дед на такое «предложение» ответил руганью и обещанием убить поджигателя лично, если он его встретит. Дедово возмущение я очень хорошо понимаю. Мерзкий «комсомольский» тип был не только соучастником отнятия у деда его дома, но и личным исполнителем поджога последнего его прибежища в родном селе. И именно он предлагал Митрофану «отомстить» следующим поджогом дедова дома, ставшего школой.

Я плохо помню, но, кажется, что судьба того комсомольца-поджигателя была печальной, потому что с приходом немцев он оказался в числе полицаев с последующей смертью. В моей памяти он остался образцом предательства односельчан: в одном лице и пособник раскулачиванию, и фашистский пособник. Но моя память хранит и свет от другого, совестливого односельчанина, поставленного властью сторожить сельскую «кутузку», куда под замок посадили моего деда, и открывшему ему дверь со словами: «Беги, Степаныч, пока тебя не хватились».

Дед и бежал из деревни от пришедшей туда казалось лишь временно, советской власти, а получилось, что на всю вторую половину своей жизни. Вначале он убежал лишь на двести километров южнее, до стройки тракторного завода в столичном Харькове, где спрятаться было нетрудно среди масс приезжего и практически непроверяемого «пролетариата» из бывших крестьян. Его реального раскулачивания, конфискации дома и имущества, как будто и не было. Но только «как будто», потому что почти всю оставшуюся жизнь Митрофан боялся ареста, как «вредитель». Страхом ареста были зачумлены все, кто выжил. Дети в меньшей степени, потому что они были молоды, а взрослым надо было жить, потому что они были обязаны поднять детей. Старших дочерей Настю и Таню Митрофан прктически сразу устроил на работу в Харькове, жену и младшеньких Соню и Степу увез позже, в 33 или 34году, в Москву, где он уже работал на трубном заводе.  До этого они почти два года жили в деревенской землянке, оборудованной Иваном Степановичем. Отъезд из деревни нельзя было затягивать, т.к. сломанная у Степана нога срослась неправильно. Требовалась квалифицированная  хирургическая помощь, на что Митрофан использовал невесть откуда взявшегося кабанчика, и ногу вернули в исходное состояние.

Во время войны в Москву перебралась Татьяна, а уже в хрущёвское время переехала из Гвинового в Москву и старшая Настя с дочкой Лидой

  Так к концу жизни Митрофан помог стать на ноги всем своим детям, выполнив свой долг перед Богом.