Как ни странно, я никак не могу вспомнить, чтобы хоть когда-то верил в Бога, хотя в военные годы жил при истово верующих бабушке и деде в коммунальной заводской комнатушке. Полулегальный исход из украинского села был для них непоправимымым сломом всей жизни.
Две взрослые дочери, сменив отчество на "Дмитриевна" стали полностью советскими гражданками, младшие Степа и Соня стали уже в московской жизни чужими им пионерами, а потом комсомольцамими-студентами, стыдящимися отсталых, верных самим себе родителей, Дед и бабушка каждый вечер молились и изредка (по праздникам) ездили в церковь «в Хамовниках» у метро «Парк Культуры».
Единственным для меня важным религиозным событием было крещение, проведенное по дедову настоянию. Он никогда не поучал и не воспитывал своих детей и соответственно жившего с ним довольно продолжительно внука. Но однажды... внук его «допек».
После приезда в Москву из
эвакуации, мы жили в девятиметровке вшестером в предельной тесноте. Причем
обычно, после дневной инструментальной смены, скудного ужина и
противоэкземных процедур дед чаще всего укладывался дремать на своей
угловой(перед выходом) кровати и тем самым освобождал остальное
пространство комнаты для существования прочих, прежде всего, для бабушки со
мной. Как правило, тетя и дядя оставались ночевать до субботы в студенческих
общежитиях, мама-медсестра была на суточных дежурствах через два дня на третий в
заводском здравпункте, а бабушка, цеховая уборщица с «полусвободным» графиком
имела возможность вовремя привезти меня из заводского садика и накормить ужином.
Территория моего существания сужалась до размера небольшого кухонного (обеденного) стола перед единственным прохладным зимой окном (оно играло родь продуктового холодильника ). Сразу от обеденного стола вдоль стен нашей девяиметровой комнаты были установлены оольшие деревенские сундуки с одеждой, тканью и вязаньем, чем распоряжалась, в основном, бабушка длинными осенними или зимними вечерами. В правом углу на стене были расположены иконы Богоматери и Христа с зажженной лампадкой, перед которыми дед и бабушка ежевечерне вставали в долгих молитвах и поклонах.Обычно я под шопот и "осенения" мирно засыпал. Правее от икон располагались общие фотографии. На них не было каких- либо семейных предков в своем бегстве из деревни дед не решился брать с собою такую "улику". Зато висели над спальным сундуком дедовы групповые фотографии- в память о его пребывании на отдыхе в Сочинском санатории и о каком-то заводском награждении, которым дед мог официально гордиться.
Вместе с этими фото мне с детства помнится висящая над сундуком и написаная маслом на картоне картина: лунная ночь, пара ослепительно белых лебедей на пруду перед украинской хатой.Чтобы закончить описание нашей комнаты, помяну неожиданные гвозди над дедовой кроватью, на которых висели летние пальто и фуражки сталинского покроя и вида. Наверное, это был дедов оберег от вечно ожидемого ареста и возможной гибели семьи.
В какой-то из таких вечеров, видимо, в ответ на бабушкину просьбу быть потише, потому что дед отдыхает, я вдруг громко заявил: «Дедка проклятый!» Это заставило его сильно попереживать и решиться на категорическое требование: «Витю надо крестить, это в нем дьявол играет». Наверное, при этом он вспомнил более ранний случай, когда за ужином я стукнул бабушку ложкой по лбу за то, что она зачерпнула своей ложкой суп с моей стороны от намеченной ею границы в общей тарелке. Бабушка, конечно, только удивилась, но домашние долго потешались, так что мне этот стыд за «бабушку ложкой» надолго запомнился.
А за решение «изгнать дьявола крещением» я своему деду до сих пор искренне благодарен. Это дало мне право всю жизнь честно отвечать: «В детстве был крещен в православии». А тот солнечный летний воскресный день, проведённый вместе с мамой и бабушкой в Хамовническом храме, я, четырехлетний, хорошо запомнил. Детей было немного, в медной блестящей купели под струйкой теплой водички мы легко умещались, так что крещение для меня и всей семьи было радостным событием. Всем нам было хорошо. Отец-коммунист был на фронте и никакой справки-согласия от него не требовалось, он с фронта как бы молча нас одобрял. Дед вместе с бабушкой и мной были рады миру в семье. Кстати, должен отметить что после крещения я больше не огорчал своих православных предков. Видно, дьявол как-то «притих в своих играх во мне».
Честно говоря, дед не терял своей вечной хмурости в отношениях с младшими детьми и старшим внуком, хотя и пытался сблизиться. Помню после нашего приезда из Сибири, он в своей цеховой инструменталке сделал мне настоящую блестящую детскую допатку, но существовала она у меня очень недолго, потому что я ее сразу уронил в огромное общее отхожее место и достать ее было невозможно. Наверное, дед даже не понял, насколько мне была огорчительна утрата его подарка. Такое же или может чуть большее горе испытал я через год, когда приехавший с фронта отец подарил мне настоящую ракетницу, но я ее бездарно утратил. Стоило показать отцовский подарок в детском саду, как почти сразу меня зазвали старшие ребята в туалет и почти насильно обменяли отцовский подарок на какую-то ерунду типа ненужных мне патронов, но при формальном соблюдении всех правил мены. И я утвердился на долгие годы, что дорогие подарки приносят мне несчастья. Лучше без них.
Но этот страх уже давно прошел, а сейчас меня мучит совесть от своей чрезмерной зацикленности на воспоминаниях о дедовой хмурости. Конечно, и в военном детстве было немало поводов для поощрительных и добрых улыбок, хотя бы в летние месяцы почти поголовного переселения нашего стандартного дома в собственные сараи перед домом, где хранились дрова и общие спальные топчаны, где иногда наигрывали тихонько Степан и Соня на своих дешевеньких балалайке и гитаре, а перед сарайными дверями беспрерывно на зиму заготавливались дрова. Иной раз и у меня кулачки от усталости отваливаливались, но пощрительные улыбки деда и бабушки просто вливали в меня трудовые силы и будущее здоровье... Еще большую радость вселяли во всех нас те немногие огородные грядки, устроенные между железной дорогой и забором нашего завода для всех заводчан. Ведь они давали не только радость от баб-дедовых похвал, но и от свежевырытой молодой картошки и еще чего-то вкусного. Так, в суровые военные годы мое детство наливалось здоровьем и счастьем от земли и православия деда и бабушки при родительском на то согласии.
Хотя мне сегодня нетрудно понять причины хмурости деда - советская власть сделала его вечно виноватым. Убежавшие из села старшие дочери Настя и Таня по его совету назвались «Дмитриевнами», чтобы не оказаться под клеймом «дочь недораскулаченного». И эта нестыковка осталась с ним навсегда. В годы войны она нечаянно продлилась и на меня. По документам я носил отцовскую фамилию, но в заводском садике воспитальницы меня знали по известной им дедовой фамилии Глобенко, а главное, считали его моим отцом. И когда иной раз забирать меня приходила не бабушка, а дед, и меня выкликали: «Витя, иди скорей, за тобой отец пришел», а на самом деле вместо чудесного отца появлялся все тот же хмурый дед, у меня всё обрывалось. Теперь я понимаю, как обижала деда моя вечно удрученная мордашка, но что я смог с нею сделать?
Настоящего сближения у меня с православными дедом и бабушкой так
и не случилось и чуда приобщеня к их вере тоже.
Но однажды с нами случилось так нужное в детстве чудо. Иначе, как еще можно назвать вылов бабушкой из речки Фильки напротив Покровской церкви громадной щуки - невероятной, сказочной?! Я не понимал, как бабушка смогла пойти на рыбалку при своей вечной загруженности, как смогла ее поймать и затащить в свой мешок. Но она это сделала, может, и не без помощи божественного покровительства! До сих пор помню эту громадину, свернутую кольцом в самом большом бельевом тазу, поставленном на табуретке в нашей комнате, тяжело дышащую своими жабрами. Бабушка рассказывала, как ей помог выволочь рыбину из водной ямы какой-то мужик и при этом он уговаривал обменять ведро с его ночным уловом на эту щуку, а бабушка не соглашалась и бросилась домой, резонно понимая, что охотников на содействие чем дальше, тем больше будет, пока удачу не отнимут. Вечером, потроша рыбину, она вынула немеренное количество икры и млечин. В общем, пир у нас был не меньше, чем у первобытного племени, когда оно завладевало мамонтом. Бывали у бабушки другие чудесные успехи. Помню, что она спасла от трех слаженно действующих котов драгоценный кусок колбасы из подфорточного проема, правда и домочадцы, и она сама склонны были объяснять случившееся не чудом или молитвой, а просто невероятным везением.
А однажды под Новый год Соня и Стёпа принесли чудесную пушистую елку из своего лесотехникума. Мама со мной тут же принялась украшать ее всякими сеточками с яблочками и разноцветными бумажными гирляндами, стремясь закончить это до новогодних курантов и пожеланий по радио быстрейшей победы (чтобы их слушать была открыта дверь к коридору с черной картонной тарелкой динамика. И вдруг у мамы закапали слезы. На вопросы бабушки или Сони: «Что случилось? - она призналась, - У Вити день рождения, он попросил вкусного, а у меня даже в этот день ничего для него нет, кроме картошки!» Я же, наверное, ничего не понимал: «Картошка ведь такая вкусная».
А через неделю с лишним маме
достался от завода билет на настоящнее рукотворное чудо - новогоднюю елку в
Колонном зале. Правда, маму туда не пустили, но она все же была недалеко, я был
спокоен и смог получить свою порцию радости от Мороза со Снегуркой и с зайцами и
ощущение чуда от метущихся хлопьев снега по стенам зала и «завываний ветра». В
моей памяти это событие сливалось с салютами по поводу освобождения городов, и с
впечатлением от позже увиденного фильма «Золушка».
Главная радость военных лет - приезд с фронта отца и его сослуживцев, в том числе и летчика - Героя Советского Союза, за получением штурмовых самолетов. Ради их приема и ночевки дед упросил у домового коменданта ключи от соседней временно пустующей комнаты. Но торжественный праздничный стол был устроен все же в нашей девятиметровке. При этом случился мой самый первый в жизни «запой». Уже были разлиты стаканы с пищевым спиртом (или водкой). На меня в суматохе никто не обращал внимания, я же залпом выпил один из стаканчиков и был сражен «наповал» Слава богу, мать была рядом и сразу определила, что дыхание у меня нормальное, и я был уложен спать лицом к стенке... Утром моё внимание привлекла летчицкая гимнастерка с орденами и золотой звездой, которуя я стал пробовать на зуб, но был остановлен испуганным хозяином: «Витя, не съешь мою звезду». Этот случай, о котором в семье часто упоминали, в моей памяти осталось знанием, что золотая звезда вручалась летчику за сто боевых вылетов. Мало лётчиков их получило, погибали раньше.
К счастью, война шла к концу, страха в нашей жизни от нее становилось все меньше, хотя девушки-бойцы ПВО продолжали ежевечернее проводить по Станционной улице заградительные аэростаты.
И вот пришел майский день Победы. В моей памяти праздник длился непрерывно много дней: сверкали уличные салюты, приходили в наш детский сад раненые фронтовики из близлежащих госпиталей, а мы стайкой бегали к проходящим через станцию Фили воинским эшелонам с фронта в Россию и дальше, на Дальний Восток, к еще неизвестной войне с Японией. Мы кричали непрерывное «Ура!!!» в ответ на выбрасываемые из теплушек «трофейные подарки» - немецкие монетки, значки и прочее... Наш праздничный ажиотаж иссяк к июню, вместе с прекращением возвращающихся с фронта поездов. Праздник сталинской победы после лета окончательно закончился возращением в тоскливо-осенние будни: безногих инвалидов на вокзалах, конной милиции в поисках вдруг рамножившихся бандитов, хлебных и прочих карточных очередей. Но у меня в этой круговерти наступил неожиданно светлый перерыв, связанный с выездом к месту службы отца в побежденную Германию.
Пытаясь понять истоки своего инакомыслия, я роюсь в своих детсадовских воспоминаниях и не наахожу ничего оппозиционного. Впрочем, эпизод обкрадывания детей, вернее, объедания их воспительницами на «лесной даче» под Звенигородом летом 1945 года вполне тянет на память о первом социальном возмущении «обжирающимся начальством».
Правда, этот случай, наверное, был единственным в моем полуголодном военном детстве. После возвращения отца с фронта я оказался у родителей одним и потому очень благополучным ребенком - может, потому меня миновали детские комплексы плебейской ненависти к богатым и сытым, которые до сих пор карежат психику немалой части моих современников, без вины виноватых, просто недокормленных и недолюбленных в их детстве.
Тем не менее революционная
идеология входила и в сытого ребенка - просто через всю окружавшую его
сталинскую культуру: фильмы, радио, книги.
Чем доверчивей и глубже ребенок воспринимал в себя эти однолинейные сказки, тем болезненней происходило в нем их крушение при неизбежном столкновении с действительностью и с тем большей вероятностью он становился позже инакомыслящим, как неизбежно прорастает трава через трещины в асфальте.