В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава III. Студенческие годы (1956-1962гг.)

Раздел 10.Организация «нашего диспута»

Довольно скоро стало понятно, что организация, вернее, «пробивание» второго диспута лежит целиком на мне, как на единственном, реально заинтересованном члене нашего кружка(. Приступая к осуществлению нашей заявки, я думал, что предстоит большая предварительная работа по выстраиванию концепции диспута, его основных направлений, докладчиков и оппонентов, ожидал споров и согласований. Всё оказалось проще. Зал для диспута практически всегда был свободен, большое объявление согласился написать умеющий рисовать мой одногрупник, а вопрос об организации выступлений сразу был снят с обсуждения ссылкой на особо свободную форму такого диспута без ограничений. В комитете комсомола меня, правда, послали на согласование на кафедру «Истории партии», а там хмурый Климов переправил к заведующему кафедрой, недавно назначенному седовласому, но энергично выглядевшему профессору Патрикееву. Он очень любезно и одобрительно улыбался, но для нужного разговора, после которого только и должно было появиться его «добро на диспут», был вечно занят... И в этом любезном перекладывании своего решения со дня на неделю-две и тратились основное время и нервы. Правда, параллельно в нашей кампании шло вялое обсуждение предполагаемых кандидатов на яркие выступления. Организаторов первого диспута мы так и не нашли. Рвущихся выступать просто не находилось. Скоро я сам потерял к этим поискам (безуспешным в итоге) интерес, сосредоточившись на содержании собственного выступления (я знал, что оно должно было полностью записано и просто прочитано).

Писалось мне тяжело. Жаль, что подготовленный текст исчез вместе с черновиками. Помню, что в какой-то момент у меня родилась ироничная к себе мысль, что я хлопочу о разрешении и устройстве диспута только ради того, чтобы на нем «каркнуть» собственную «речь», т.е. «возвожу сам для себя трибуну» и возвожу безнадежно, потому что дать разрешение на диспут кафедра истпарта не хочет и откровенно тянет время. Однако требуемое согласие все же было получено и связано это в моей памяти с неожиданным визитом в общежитие МВТУ самого первого секретаря МК ВЛКСМ

Беседа в общежитии.

Желание Бориса Пастухова поговорить с никому неизвестным кружком любителей выставок и концертов в студенческом общежитии было для меня совершенно неожиданным и необъяснимым чудачеством. Тем не менее, оно состоялось и было довольно простецким.

Пастухов, наверное, лишь на год старше Алика. Во второе целинное лето он командовал всем училищным комсомолом и нравился мне много меньше своего более пожилого предшественника, худого Колесникова, ходившего по эшелону не в привычной пиджачной паре с галстуком, а в гимнастерке и сапогах демобилизованного фронтовика (наверное, он имел на то право). В сравнении с этим вымирающим типом Павки Корчагина Борис Пастухов выглядил лощеным бюрократом от комсомола, но именно он сделал на наших глазах молниеносную комсомольскую карьеру и именно он теперь напросился на неформальную встречу с нами.

В комнате на три койки собралось человек семь. Разговор был светским: жизнь, учеба, развлечения... О предстоящем свободном диспуте он и не заикался, а когда мы сами о нем упомянули в числе своих планов, то лишь коротко одобрил: «Молодцы!» Разговор был не очень долгим и довольно быстро свелся к его рассказу о своих встречах со знаменитыми тогда молодыми поэтами Евтушенко, Вознесенским, Рождественским (они еще не были обруганы Хрущевым). Пастухову нравились «эти талантливые ребята»: «Конечно, они любят пижонить, одевать клетчатые штаны... Ну и что? Зато это поэты. Маяковский в молодости тоже бузил в желтой кофте, зато потом стал главным советским поэтом... И эти наши ребята себя еще покажут... »

Пастухов в студенческом общежитии как будто продолжал спор с кем-то из своих партийных начальников, отстаивая тогдашний демагогический тезис: «Коммунизм - это молодость мира и его возводить молодым». Пройдет совсем немного времени, и после хрущевского скандала в Манеже ему придется крепко забыть свои слова про «наших ребят в пижонских кепках», вспомнив, кто «в лесу хозяин».

В тот день мы расстались довольные друг другом, хотя я, наверное, ничего не понимал и не промолвил и пары слов. Думаю, Пастухов дал за нас кому-то свое поручительство, и дело с диспутом стало крутиться живее. Через членов кружка стали появляться разные интересные люди, согласные принимать участие. Особо помнится одна молодая преподавательница, увлеченная только что победившей кубинской революцией. О Фиделе Кастро говорила она как о романтичном повстанце-«барбудос», но особо восхищалась Че Геварой, министром экономики революционного правительства, который первым из нового руководства приехал в СССР, держался необыкновенно скромно и энергично, разъезжая по Москве на чьем-то замызганном «Москвиче». До сих пор помнится воодушевление на ее лице, как отблеск чего-то прекрасного, в доказательство того, как нужна всем нам романтика и подлинность в ней... Хотя бы в молодости... Что касается меня, то расставаться с романтикой я стал лишь к ЗЗ годам в Алтайских горах (д/ф "Алтайские бредни")

Второй, уже наш диспут «Если тебе комсомолец имя...»

Наконец, произошла и беседа с неуловимым заведующим кафедрой Истпарта Патрикеевым, на которой было дано добро и направление на диспут от кафедры все того же Климова (подозреваю, что его специально посылали на эту экзекуцию, желая подсидеть). Была назначена дата и заказан зал, за неделю вывешены объявления с указующим красноармейским (почти хунвейбиновским) перстом: «А ТЫ ПОЙДЕШЬ НА ДИСПУТ?»

Последние дни я был как в лихорадке, которая кончилась лишь тогда, когда зал стал наполняться. Нельзя сказать, что он был набит, но был полон больше, чем наполовину и более активен, чем в прошлый раз... Всего только второй свободный диспут, и как будто на глазах просыпаются люди, как будто начинается цепная реакция душ - такое в более развернутом виде я увидел лишь в пору перестройки.

Свое выступление я специально поставил не первым. Судя по отзывам, оно и вправду оказалось центральным. Весь текст прочитать не удалось, потому что меня захлестывало и потому что говорил я горячо о своем главном: если ты комсомолец взаправду, то свободный коммунизм надо строить прямо сейчас, как это делали коммунары в гражданку, а китайские коммунары и кубинские повстанцы сейчас. Наверное, это была речь троцкиста, маоиста и парижского левака одновременно. Главное - в ней была искренность и именно это убеждало. Об этом я сужу по редким отзывам слушателей.

Один из отзывов пришел ко мне совсем недавно, спустя сорок с лишним лет, от Наны - туристской подруги со студенческих лет: «Я тебя запомнила еще с того училищного диспута, я тогда подумала: вот парень, который знает, чего хочет». Она имела в виду не карьерную деловитость, а именно симпатичную ей устремленность к идеалу (т.е. что-то обратное), догадываясь, что никакого реализма в моих тезисах не было, но зато была искренность в отстаивании «чего-то хорошего», что и заслуживало ее внимание. В общем, волна общественного интереса от второго диспута пошла по училищу еще глубже.

После своего выступления я спустился в зал и оставался просто зрителем. Диспут шел своим чередом... После исчерпания выступающих по списку пошли выступления из зала - для меня самое интересное и радостное, потому что от них я слышал, в основном, поддержку. Один парень даже предложил на основе выступлений диспута составить записку с молодежными предложениями и подать ее на самый верх... Градус выступлений накалялся...

Действовала и объявленная вначале демократия «захлопывания». Так вынужден был уйти с трибуны истпартовец Климов. Долго сопротивлялся залу незнакомый мне партиец, но и он ушёл, что, впрочем, стало «пирровой победой», потому что вскоре президиум объявил о прекращении диспута по истечению времени, поблагодарив присутствующих и обещая «продолжать подобные инициативные мероприятия, вызывающие столь живой интерес»...

Нечего и говорить, что никогда больше такие диспуты не повторялись. О них постарались забыть навсегда. Правда, ни из комитета комсомола, ни с кафедры Испарта не раздавалось никакой критики и даже замечаний не только по поводу диспута, но даже по поводу моего «возмутительного» выступления. И это молчание было зловещим, если бы я не был склонен только к оптимистичным оценкам происшедшего.

Ясно, что истпартийцы могли ненавидеть устроителей диспута, но ведь кто-то и разрешил его вопреки их сопротивлению... Борис Пастухов был зримым воплощением этих «светлых сил», Ричард Косолапов в том же году мне подсказал еще более значимую наверху фамилии Ю.Андропова и др., обобщив их термином «прогрессивные силы партии». В те годы «прогрессивность» на внутрипартийном сленге часто отождествлялось с приверженностью антисталинскому и неоленинскому курсу Хрущева в противовес консервативному курсу бюрократов-сталинистов. Поэтому я вполне мог считать себя не выскочкой, а просто частью великого прогрессивного целого, хотя «история с историками партии» в школе и институте настойчиво остерегала меня от отождествления себя с партийными прогрессистами, которые оказывались на деле частью единой системы партийного и чекистского контроля.

В любом случае диспут был успешно проведен и ответ на вопрос: «Что делать дальше?» для меня был ясен: кончать учебу и продолжать общественную борьбу...

Летом 1961 года я кончил пятый курс института - на осень и зиму остались написание и сдача диплома. Летом же на меня навалилась двойная нагрузка преддипломной практики и командировок. Свои командировки, гостиничный быт, копирование чертежей, замеры процессов и т.д. я совместил не только со своим первым в жизни свободным путешествием по Азовскому и Черному морям, но и с составлением первого машинописного документа под названием «Критика программы партии»("В.Сокирко в письмах и выступлениях"), который стал причиной главного события моей студенческой жизни.