В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава III. Студенческие годы (1956-1962гг.)

Раздел 13.Комитетское судилище

Недели через две состоялось заседание нового комитета с моим вопросом. Оно было довольно многочисленным - человек двадцать за длинным столом. Хотя судьба моя была уже предрешена, обвинение произнесено и «гражданская казнь» проведена, процесс надо было оформить уставным демократическим образом: «Все аргументы, включая от подсудимого, выслушать, всесторонне их обсудить и вынести справедливое решение с правом на последующее обжалование».

Таким спокойно процедурным, судейским манером то заседание и было проведено. Запомнилось оно мне смутно, включая собственные слова. Припоминаю я только свой самооправдывающий тон, что, мол, не ожидал столь суровых оценок, что, наверное, был во много не прав, в частности, в употреблении неверных оценок (типа «ширмы») и уже сейчас начинаю это сознавать, продумывать все более взвешенно, но всегда был верен коммунистическим идеалам, что прошу дать возможность мне исправляться в рядах комсомола.

Приглашённые, начиная с комсорга группы, просившего отдать меня группе на поруки, выступали с примирительными речами в духе «дать возможность». Комитетчики их изредка прерывали напоминаниями о том, что речь идет о таких непростительных для комсомольца и уже установленных конференцией преступлениях, как неубежденность в коммунизме и клевета на советскую власть Вынесенное без колебаний решение практически повторило уже принятое конференцией: «Исключить из рядов ВЛКСМ за неубежденность в марксизме-ленинизме, за клевету на советскую действительность, за непринципиальное поведение. Поставить вопрос перед дирекцией об отчислении на два года из училища. Сокирко имеет право на апелляцию»

Официально голоса защитников на комитете не были учтены. Все обвинения, включая отказ назвать имя студента в споре о коммунизме, названный в решении «непринципиальное поведение» (в последующем комитетчики ГБ такое «обвинение» формулировали более изящно: «Вы с нами не искренни»), остались на месте, но существенно был смягчен пункт о главном наказании: взамен аннулирования оценок по общественным дисциплинам и отчислении стояло лишь «отчисление на два года», что фактически сводилось к двухлетней задержке с защитой диплома («пусть поучится у рабочего класса»).

Такое смягчение было, конечно, заранее спланировано - может, оттого, что процедура аннулирования отметок по общественным дисциплинам была трудно исполнима и делала из этих «наук» просто служанок. А скорее мои кураторы, наблюдая мои метания и раскаяния, решили, что поднимать градус наказания не следует, но саму угрозу исключения из института с одной стороны и пряник восстановления в комсомоле сохранять надо подольше. Для моей же пользы...

Состояние было тяжелым и смутным.

Схлынула первая горячка надежд и пересудов, оставалось только ждать решения дирекции училища об отчислении. В неудаче апелляции в райкоме комсомола я был уверен заранее, хотя и не собирался от нее отказываться и не потому, что мне было реально нужно звание комсомольца как таковое, а из желания реабилитации и возвращения в прежнее состояние. Кстати, я конечно, неоднократно пытался обратиться за советом и помощью к своему покровителю Алику, но он был то в отъезде, то недоступен, так что пришлось понять, что встречи с ним не будет (теперь я уверен, что из вида он меня не терял и, наверное, как-то помогал).

Однако дирекция МВТУ с принятием окончательного решения не спешила, и мне ничего не оставалось, как работать над дипломом, продолжать делать что-то по НИРу, стараясь забывать, что скоро всё окажется бессмысленным... В работу и привычную жизнь ушли и все мои доброжелатели.

Родители.

В том же октябре моих родителей пригласили на беседу в деканат. Мама сдержанно рассказала о том, как попрекал их декан Зверев, что они, мол, вырастили такого недостойного сына, обманувшего доверие его факультета, сказала, что отец возмущался его хамскими попреками. Но я не спросил, сдержался ли он от резких ответных слов. Закончилась эта бессмысленная накачка зверевским предупреждением о почти неизбежном исключении и необходимости сыну «думать и исправляться».

На фото кроме меня с родителями дядя Сеня с дочкой Таней и моя двоюродная сестра Лида

Сколько ж моим родителям пришлось пережить из-за меня и до этого года, а после него! Но чем дальше, тем глубже я понимаю, что по-иному, более правильно, наверное, я и не сумел бы поступать. Видя мои переживания, они не сделали мне ни единого попрека. Отец вообще ничего не говорил, мать успокаивала, что если исключат из училища, это не страшно - пойдешь на наш завод, рабочие там получают не меньше инженера... Наверное, в глубине души она была бы рада, если б я избавился от своих «метаний от ума» даже ценой лишения диплома и ссылки на завод, Нет, она не считала меня сумасшедшим, но боялась, что давнишняя увлеченность книгами и «идеями», ведёт меня к опасной болезни. Уже не помню когда, в том ли 1961 году или уже в диссидентские годы, она вдруг поделилась со мной своим неожиданным страхом: в вагоне метро перед ней вдруг встала кампания молодых и громких милиционеров. Они были такие накаченные, такие готовые искалечить и разнести любого, что она просто задрожала: «Ну, а попади Витя к ним, что с ним сделают? - Витенька, зачем ты это делаешь??? -Не надо!!!»

И я начинал принимать чувством ее голос, хотя разумом продолжал отвергать «мещанские глупые страхи», принимая возможность их реализации только в качестве случайного исключения... А ведь еще совсем недавно умер Сталин и не все репрессированные вернулись, а мы, молодые, уже легко смеялись над «анекдотом» той поры, когда бериевское МГБ переименовали в хрущевский КГБ: «Чем отличается МГБ от КГБ? - А тем, что «Место, Где Бьют» назвали «Комнатой, Где Бьют». Меня лично милиция и чекисты ни разу даже не толкнули, но чем дольше живу, тем выше уверенность, что это случайность... А сейчас страх перед «ними» за себя уравновешивается только сознанием уже прожитой жизни. Теперь я знаю, что били всегда, бьют до сих пор и неизвестно, сколько будут еще бить впредь, любого и ни за что... И потому страх за детей и внуков неистребим и, наверное, передастся им по наследству.

В начале перестройки мой младший сын Алеша, еще подросток, заслуженно провел ночь в КПЗ. Когда утром мне сообщили об этом, я приехал в милицейское отделение и довольно долго ждал, пока дознаватель оформит на него бумаги... . И пока я сидел в тих крашеных, но столь пахнущих Бутыркой, стенах, на меня навалилась гнетущая чёрная тоска, что вот с этой ночи покатится мой сын по тюремной бесконечной дорожке и ничего я сделать не смогу. Когда же его отдали, я не мог говорить, и только выйдя на улицу, выдавил из себя: «Скажи, ты и вправду всего этого (камеры, ее стен, жизни в них) хочешь?» И даже не ждал от него ответа. Потому что тут ответить может только сама жизнь. Слава Богу, сын меня услышал... Я свою маму в жизни слышал хуже.

На рабочей свадьбе.

На вершину спасительной для меня душевной пустоты пришлись ноябрьские праздники, в тот год совпавшие со свадьбой моей сестры Лиды , старшей из двоюродных. Мои родители и япринимали в ней участие по полной программе, обеспечивая все три дня сплошной пьянки.

Лидин Валентин, многочисленные его друзья с подругами были потомственные рабочие с филевского авиазавода. Сама Лида всю жизнь проработала там же в малярном цеху, а почти вся моя «веточка семейного древа» трудилась на Московском трубном заводе, здесь же в Филях. Гости были очень неплохие ребята и старики, наобщался я с ними выше крыши, но сколько бы ни пил, состояния тоски не излечивалось. Вот они --хорошие, нормальные ребята, и как славно они хвалят какого-то Славку, который никогда не спешит и делает всю токарную работу «очень чистенько». Я же - какой-то урод, взамен работы и друзей у меня какие-то критики и программы, и я уже сам не понимаю, верю ли в них или нет? Вот они - настоящие рабочие и, наверняка, хотя конечно, им ни комсомол, ни программы на дух не нужны. А что нужно мне?

Особенно внимательна была ко мне некая Света, статная и красивая девушка, которая откровенно тормошила меня, заставляя беспрерывно танцевать и ухаживать. Я был необычен для ее окружения, хмуростью вызывая любопытство и интерес. Вначале ею руководил просто азарт красивой девицы, которая не привыкла к отказам, потом она стала серьезней. Конечно, она ничего не знала о моих бедах, но чувствовала что-то, хотела продлить знакомство и чем-то помочь, а мне было стыдно за невозможность ответить взаимностью... Однако до сих пор я вспоминаю Свету с благодарностью за ее естественную попытку обогреть меня, показать, что я не урод и могу быть интересен. Ей удалось это сделать в самом начале ноябрь-декабрьского холода, когда я составлял свое отречение и отправлял его в ЦК КПСС ("В.Сокирко в письмах и выступлениях")