В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава III. Студенческие годы (1956-1962гг.)

Раздел 14.Полное покаяние и последствия

 В отличие от моих первых бумаг, моё покаяние, направленное в ЦК КПСС в декабре 1961года,  впервые хорошо и толково написано, но читать мне его очень тяжело. По нему проще понять, что именно я критиковал в своей «Критике Программы КПСС», чем по ней самой, Но излагал я свои предложения только для того, чтобы их тут же опровергнуть, даже без ссылок на диалектику, не оставляя себе никакого зазора на возможность дальнейших размышлений и новых выводов. Я оставлял себе только «единственную партийную позицию». Старался убедить адресат в своем полном единомыслии по всем пунктам прежней критики или даже высказанных мельком сомнений, старался убедить, что теперь «после интенсивных размышлений преодолел все несогласия с партийной линией, какие у меня были, чувствовал себя полностью слитым с партийными взглядами, без всяких вопросов в убеждениях».

Я перечитал это итоговое для моей студенческой жизни письмо только сейчас, спустя сорок с лишним лет и поразился тому, как прочно я забыл сам его дух полного отречения от себя самого, дух «полного разоружения перед партией», говоря словами жертв сталинских репрессий... В этом письме я заговорил униженно партийным языком, которым уже давно не говорили сами партийцы, вроде моего отца, Это письмо - прямое свидетельство, что я был способен к «двоемыслию», и именно потому оно должно быть обязательно сохранено в приложении к этому тексту и осмыслено.

Но почему оно было написано? Ведь пыток или каких-то угроз моей жизни не было, задержка с получением диплома на два года - не ахти какое наказание в советской стране, сам комсомол, как организация мне уже давно был не нужен, партия - тем более... Так зачем мне нужно было так отрекаться от себя?..  Зачем было нужно самоунижение и позор? И как теперь выясняется - вечный?

Мое сегодняшнее объяснение себя тогдашнего, наверное, прозвучит непонятно и парадоксально: от желания реабилитации и восстановления себя самого прежнего, я должен был публично зачеркнуть все свое инакомыслие, свою личность.

7 лет, начиная с 1955 года, я старался уяснить и отстоять коммунистической истины и идеалы вопреки правившей партократии, а она меня довольно долго благодушно не замечала, надеясь на самоисправление. Потом, когда я осмелел до вызывающей отправки своей критики наверх, решила: «Хватит!» и предала молодого еретика анафеме, изгнав из своей «коммунистической церкви» как дьявола. И я, никому не нужный со своими идеями и верой, как будто повис на верёвочке в безвоздушном пространстве, что было непереносимо. Конечно, если бы моя собственнная вера к тому времени устоялась и была бы тверда, от исключения я должен был бы почувствовать скорее чувство освобождения от скверны, что испытал Лютер после ухода из католической церкви. Но я был в ином положении. Только через десять лет, уже в положении дисидента я мог сказать, что сформулировал в главном свои буржуазно-коммунистические взгляды, которые, конечно, не при каких обстоятельствах мне не надо соединять с партийной идеологией, Тогда я этого не знал, мне еще было нужно время для того, чтобы додумать свои мысли до ясного итога. Наверное, именно тогда у меня возникло желание восстановиться в комсомоле, чтобы потом поступить в философскую аспирантуру и там по-настоящему разобраться, что же есть истинный коммунизм, работая, конечно, на единственно возможных в СССР (с моей тогдашней точки зрения) партийных основаниях. Парадокс и состоит в том, что я решил добиваться реабилитации путем полного покаяния, чтобы продолжить свою идейную работу.

Думаю как раз лживость полного раскаяния в скрываемой надежде на продолжение идейного сопротивления вызвала со стороны адресата в итоге положительную реакцию. (В сталинстское время языке такая раздвоенность критиканов называлась двурушничеством). Внешне на мою просьбу поддержать апелляцию и отменить исключение из ВЛКСМ был дан отрицательный ответ. Мое письмо было переслано в МГК ВЛКСМ, откуда зав.отделом студенческой молодежи Ю.Росляков ответил, что просьба эта подержана быть не может и что «в настоящий момент Вам необходимо на деле доказать убежденность в правильности политики нашей партии и основных вопросах м.-л.теории». Но по жизни то был скорее положительный ответ, что стало понятно, когда через год с лишним меня специально разыскали, чтобы посоветовать заново вступать в комсомол.

Я до сих пор думаю, что все комсомольские реакции на мое «дело» происходили не без защитного влияния Алика Шатилова. С тех давних пор я встречался с ним всего лишь дважды. Первая из встреч была в 1988г фантастично случайна - в полупустом трамвае перед метро «Шаболовка». Он как будто не удивился встрече, сам напомнил о себе, а на мои обычные слова, что у меня все нормально, даже путешествуем, сказал, что и он много путешествует, объездил уже полтора десятка стран - и тут же мы расстались. Вторая и более содержательная встреча случилась совсем недавно, в путинское время, на юбилейном торжестве ныне покойного Г.А.Николаева, зав. кафедрой и ректора МВТУ. На этом многолюдье меня с Аликом свел Слава Ховов, мой старый товарищ не только по группе, но и по последующим совместным шабашкам. Оказалось, что Алик уже давно вернулся на кафедру в МВТУ, после того как у него не сложилась работа в ЦК КПСС, куда он перешел из инструкторов в ЦК ВЛКСМ, где он занимался многим, в том числе и курированием туризма. С подачи Славы он даже просмотрел наш фильм про «Памир» 1984 года, был заинтересован им и высказал готовность когда-либо встретиться. В этом коротком разговоре мне открылось, что отношение к нему в отделе ухудшилось и стало подозрительным, после того, как он отказался от новой квартиры в пользу нуждающегося коллеги, т.е. оказался не своим, опасным и потому подлежащим изгнанию. На прощанье он мне подарил свой выношенный вывод: «Не важно, кем мы были в жизни, самое важное, что мы оставались хорошими людьми».

Исключение из МВТУ не состоялось. Перед Новым 1962 годом меня вызвал к себе на беседу ректор МВТУ. Он выслушивал объяснения и... ничего не сказал об отчислении или оставлении, но можно было понять, что шансы мои на благополучное окончание МВТУ выросли. Надежда укрепилась, когда из комиссии по предстоящему распределению выпускников ко мне обратились с традиционным вопросом о личных пожеланиях (практически все москвичи распределялись по московским организациям и многие уже имели предварительные договоренности). Лиля, как волгорадка, не могла остаться в Москве, хотя и мечтала о московской аспирантуре, и получила распределение на тепловозостроительный завод в подмосковной Коломне. Отношения наши были тогда уже вполне дружескими, с моей стороны даже романтичными, хотя сказать слова «люблю тебя» я просто не мог. Но ситуация московской прописки настоятельно требовала решений. Помню, с каким необыкновенным стеснением, буквально со ступором в горле я предложил Лиле (в вагоне метро) выйти за меня замуж, и «не для того», а чтобы она смогла остаться в Москве (скорее промычал и тем дал что-то понять), но получил естественный отказ. И тогда столь же естественно я сам запросился в Коломну на тот же завод. Удивительно, но просьбу мою удовлетворили (вопреки крикам декана Зверева, может невзаправдашним, желавшего меня загнать обязательно за Урал). И этим показали, что в главном я советской властью прощен, помилован за ошибки, так что будь благодарен... И я был благодарен.

Продолжилась и как бы укрепилась дружба с Лилей после ее отказа от замужества. Я правильно его понял, как: «Подождем, там видно будет». Во всяком случае, на Новый год я был введен в её туристскую кампанию, которая потом стала и моею. Перед самой защитой диплома в феврале мы с Лилей и тремя её друзьями ходили на лыжах по Карелии. Сохранились чернобелые снимки, на которых остались молодыми участники похода -Володя Соколов, Таня Бондарева, Галя Сотникова и мы, сохранились совместные морозные воспоминания - не только о ночных торосах на берегу Белого моря в Кеми, о деревенских ночевках у гостеприимных «химиков», заброшенном о впервые увиденном деревянном храме в тайге, но и о культурно-просветительских наших выступлениях (кто как мог: Витя, например, рассказал о походе барбудос на Кубе, мы с Галей спели...) Уже потом мы узнавали, что рядом с нами ходили студенческие агитбригады с песнями Визбора и Окуджавы, под руководством наших будущих друзей Володи Майзеля, Лены, скоро ставшей женой Володи Яковенко. И нас приняли за такую агитбригаду - вот и пришлось... петь и рассказывать.

Вернувшись в Москву, мы узнали, что с одной из туристских групп, состоящей из младшекурсников с Лилиной кафедры и избравшей свой маршрут через Хибины, случилась трагедия - почти все замерзли в горах насмерть, просто по неопытности.

А через четыре года, чуть в другом составе, но из той же компании, мы вновь отправились в лыжный поход на Север. После зимних Кавказа и Карпат Лиле хотелось увидеть зимние приполярные Хибины (.диафильм "Хибины»). Нас вёл опытный лыжник Коля Петропольский ничего дурного с нами не произошло, тем более что и мы стали более осторожны и стремлений к рисковым спускам поубавилось. Впрочем, друзья во главе с Жилиным еще прошли сложный маршрут по зимнему Северному Уралу. Мы же в дальние зимние походы больше не ходили.