В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава III. Студенческие годы (1956-1962гг.)

Раздел 3.Работа на целине

В летние месяцы старшекурсники традиционно были заняты многочисленными заводскими практиками и военными сборами, а младшим предписывалась «обязанность» проявить трудовую доблесть сначала в подмосковных колхозах, а после второго курса - на более трудной и далекой казахстанской "целине". Никакой свободы выбора не предусматривалось и собственных решений «по зову души» не требовалось. Однако в 1957 г. в студенческом призыве на целину, видимо, образовалась брешь (подозреваю, что из-за уклонистов, стремившихся остаться в Москве на время проведения первого всемирного молодежного фестиваля), и в порядке исключения разрешили поехать первокурсникам-энтузиастам по особым заявлениям.

Конечно, я оказался в числе энтузиастов и с радостью увидел, что не один такой выродок, отказавшийся от возможности жить в фестивальной Москве ради участия в целинной жатве. И пусть нас, идеалистов, в трезвом большинстве сокурсников было единицы (несколько процентов), но мы все же были. Нас было почти двадцать человек, т.е. вполне дееспособная шабашная бригада или трудовая коммуна, спаянная своею добровольностью

Надо признать, что дорожной романтики мы хватанули в тот переезд вдосталь: нас везли как мобилизованных в гражданскую или отечественную войну - длинным эшелоном двухосевых теплушек с вечно открытыми дверьми и двухэтажными нарами по 16 человек с каждой стороны, с неожиданными остановками на оправку в кустах и чуть более длинными столованиями в солдатских кухнях: черпак горячей каши, кружка подкрашенного кипятка и кусок черняшки на некрашенных серых досках - какое счастье для проголодавшихся маменьких сынков!

Конечно, даже в таком вагоне мы не были единомышленниками. В один из первых дней меня сразил Адик (Адольф) Баско ;из параллельной группы (он, кстати, так и не сменил своего тезоименитства с Гитлером) ленивым отзывом: "Коммунизм? -Ха! Это ж только светлое будущее, его просто нет". Я мог ненавидеть его хамскую издевку в противном голосе, но не признать правды, что коммунизм это лишь мечта и утопия - тоже не мог. Но все мы были добровольцами и потому доброжелательно относились друг другу

От этого первого целинного сезона у меня остались очень теплые воспоминания. Повезло, что нас, первокурсников, оставили отдельной бригадой на центральной усадьбе, заняв самыми разными строительными и подсобными, но явно полезными работами. Именно тогда мне пришлось впервые тяжко орудовать лопатой и топором до судорог в руках и этой тяжести радоваться, если она завершалась нормальным закрытым нарядом как свидетельством твоей объективно высокой человеческой цены. Это была чистая от корысти, свободная радость, потому что ты нес свои наряды в общую копилку, сознавая, что в конце все заработки будут разделены поровну (наверное, как в кибуце). В те месяцы мы жили естественно, как бы одной семьей, а ведь приходя в свою семью с хорошим заработком, ты сам желаешь, чтобы он достался всем домочадцам на разделенную всеми радость и чтоб они тебя отметили лишь словом "спасибо"... Что-то подобное я испытал потом только в хороших шабашных бригадах.

Но уже во второй выезд на целину я разочаровался в трудовых коммунах( И сейчас я легко догадываюсь, почему... )

Второкурсников на целину отправляли всех подряд и ставили на главную, уборочную работу в одном из отделений гигантского совхоза. Практически нас принудительно мобилизовали и отвели участок фронта: "Держитесь!" Поселили посреди бескрайнего хлебного поля в вагончиках рядом с открытым всем дождям земляным током, на который грузовики ссыпали привозимое от комбайнов сырое зерно для так называемой «подработки»: веяния (отделения половы), просушки на солнце и отправки на элеватор.

На деле же от нашего безнадежного труда зерно только портилось и «горело». Нашим главным врагом был нередкий дождь. С его началом требовалось срочно все раскиданное на просушку зерно собрать в высокие бурты и закрыть брезентами (если таковые были) от намокания и порчи. Как только дождь кончался и ток просыхал, необходимо было вновь разбрасывать зерно на просушку (как говаривали местные начальники: «надо держать зерно в воздухе» - слова эти, конечно, были художественным вымыслом, а вернее, абсурдом, потому что на току открыто лежали даже не пуды, а многие десятки тонн влажного зерна - и держать их в воздухе с помощью немногих вечно ломающихся веялок и зернопогрузчиков и десятка-двух студенческих лопат было совершенно невозможно. А если дождь, то переставал, то вновь начинался, наши собирания зерна и его разбрасывания только увлажняли ранее высохшее зерно, только портили его. И когда через нескольких дней такой переменчивой сволочной погоды ты обнаруживаешь, что недавно почти сухие бурты зерна под лопатой уже не сыпятся, а стоят стеной, парят, «отдают сивухой» и даже начинают прорастать,то тебя охватывает вначале ужас, а потом тупость: это от твоих титанических стараний знаменитый целинный урожай гибнет, становясь гнильем, негодным даже на корм скоту... И какой же тут коммунистический труд?- Одно «вредительство». Но кто в этом виноват? - Ведь не мы же с лопатами, уже просто обессилившие на этих гниющих буртах... И не электрики, рискующие жизнями в починках мокрой электрической рухляди... И не местное начальство, которое хоть и призывало нас держать зерно в воздухе, поскольку технологически это было совершенно правильно, но делало оно это по долгу службы и жалеючи, понимая всю нереальность исполнения таких требований... Виноват был кто-то выше...

И вот однажды мы этого «Высшего» увидели... Вернее, узрели в своем вагончике самого мелкого его представителя, хотя он и строил из себя крупного областного или повыше комсомольского или иного начальства, прибывшего сюда с «инспекцией», «на ликвидацию прорыва в неблагоприятных погодных условиях» или с какой-нибудь иной идиотской целью. Увидев на току парящий хлеб, он срочно стал «принимать меры», мобилизуя на помощь находящимся на току всех на нашем стане, включая кухонников и ночную смену, уже начинавшую отходить ко сну.

Он влетел в наш вагончик, громко стыдя «прохлаждающихся, когда гибнет народное добро», и приказал немедленно отправляться на ток. Ночью работать всегда труднее, орать на нас он не имел никакого права, вид его холеного молодого лица был отвратителен и просто просил кирпича. У меня не хватило юмора воспринять его вместе с его свинячьим визгом смешным, я испытал жгучую обиду, как староста группы, как «старый целинник» и сразу вылез с резким отпором в том смысле , что мы и сами все понимаем, но держать мокрое зерно на лопатах невозможно. Можно его только портить.

Спустя тридцать с лишним лет, в 1990 году, мне с женой и младшим сыном Алешей пришлось ехать на велосипедах от Рейна до Парижа по бескрайним хлебным Вогезам в самый разгар июльской жары и видеть, как именно жатва должна была идти и в Кустанае... Нет, во Франции не было множества людей с лопатами на открытых токах, зато мы видели редкие, но работающие даже ночью с прожекторами комбайны и шустрые грузовики, отвозящие зерно на ближайший элеватор и не куда-то за десятки километров, а в прямой видимости (с шоссе видно было сразу несколько). Именно так и должно быть: хлеб от комбайнов сразу же поступает на гарантированную очистку, сушку и хранение. И работают не добровольцы с лопатами, а воплощенный в зданиях и механизмах человеческий Разум, Капитал при минимальном и уважительном участии живого труда. У нас же в Кустанае было совсем иное -одна командная дурость и хамство. И никакого смысла, никакого коммунизма... Слава Богу, что в Европе этот смысл остался, и потому я хотя бы теоретически могу сохранять свою веру в отцовский, хороший коммунизм.