Теперь я вижу, что жизнь моя прошла в беспрерывном споре со всё определяющими идеологами советского времени при чтении их книг и в попытках время от времени открыто оспорить их выводы. В школе я свои сомнения отнес к конспекту главной сталинской книги - «Истории ВКП(б)». В годы моего студенчества всепобеждающим учением были объявлены труды Ленина, и потому я взялся за чтение собрания его сочинений. Читал, в основном, в метро и трамвае, а также между лекциями, и года за полтора одолел все 40 коричневых томов, испещрив их страницы по-ленински пометками, ибо надеялся найти в них все ответы на загадки и изъяны режима, но одновременно росло сомнение в ленинской правоте... Удивительный появляется эффект от сплошного чтения - легко усматриваются противоречия автора, смены мнений, ну и конечно, и полное несоответствие официального облика человечного и демократичного вождя реальному проповеднику массового террора и классовой ненависти (это стало мне понятно тогда, до ознакомления с засекреченными записками времен гражданской войны).
Конечно, был поздний Ленин времен провозглашения длительного НЭПа, курса на постепенную и ненасильтвенную кооперацию, антисталинского завещания съезду... Как раз из этих писем Ленина конструировалась тогда демократическая альтернатива сталинизму. В конечном счете, совокупность поздних ленинских рекомендаций я тоже принял как желательную перспективу развития страны и поддерживал ее до начала перестройки (даже когда простился с марксизмом-ленинизмом).
Потом было долгое чтение множества томов сочинений Маркса-Энгельса и связанное ним расставание с марксизмом. И только в конце 70-х годов чтение самиздатской и иной литературы и конспектирование ее в книге «Советский читатель вырабатывает убеждения» позволило мне как-то устояться в своем «буржуазно-коммунистическом» мировоззрении.
Мои живые собеседники институтской поры - философы Гудожник и Косолапов. Постепенно находились в моем окружении и доброжелательные оппоненты.
На одного из них меня вывел наш преподаватель м.л.философии или научного коммунизма (не помню точно, как тогда называлась эта часть идеологического курса) Гудожник - открытый и доброжелательный к студентам человек. Он пригласил всех желающих участвовать в своем философском кружке. Конечно, я записался одним из первых, но, к сожалению, кружок оказался недолговечным, потому что Гудожнику было интересно только обсуждение своих естественно-научных тем, острые же дискуссии как-то с ним не разгорались... Так загасла тема «Будут ли созданы машины, умнее человека?», которая именно в те годы оправдания кибернетики, снятия с нее клейма лженауки начала входить в умы молодого поколения, чтобы остаться в них информатикой навсегда. Я соединял эту тему с будущей технической базой коммунизма, когда, мол, машины возьмут на себя весь принудительный труд, а людям оставят только труд свободный и творческий. Гудожник отмахнулся от меня простым схоластичным отрицанием: «Быть умнее человека нельзя, тому что это означает стать прежде всего человеком». Довод был сильным, но он просто закрывал тему, в которой было очень много будущих проблем и направлений: «Как учить машину языку? Что такое творчество? Может ли будущее изобилие технических средств избавить людей от необходимости наемного труда и денег? Возможен ли вообще безденежный коммунизм?»
Наверняка, я задавал Гудожнику эти неинтересные ему, но тревожащие меня вопросы, и в связи с этим он дал мне на чтение брошюру своего коллеги, преподавателя кафедры философии МГУ Ричарда Ивановича Косолапова. Кажется, ее названием было «К диалектике товара при социализме», но речь в ней шла об условности всех стоимостных показателей при социализме, особенно касающихся рабочей силы, поскольку рабочий класс официально считался хозяином соц.государства и потому не мог сам себя нанимать и оценивать. Вот именно это логическое противоречие Косолапов и предложил разрешить с помошью применения особой (условной) терминологии и тем самым подвести логическую базу под «политэкономию» социализма. Работа его была написано ясно и задиристо, так что мне сразу захотелось вступить в спор, что я и сделал в письме автору. Черновик моего письма не сохранился, зато в нашем архиве (В. Сокирко в письмах и выступлениях) есть интересный ответ самого Косолапова, написанный 5.09.1961 года, буквально за месяцы до исключения меня из комсомола.
Но прежде мне хочется откликнуться на саму теорию Ричарда Ивановича, ставшего в конце своей партийной карьеры при Андропове главным редактором журнала «Коммунист», а потом при Горбачеве свидетелем полного развала всех партийных концепций, которым он отдал свою незаурядную жизнь.
На деле теорию условности всех стоимостных показателей при социализме не без успеха утверждал еще в 30-е годы известный советский политэконом академик Островитянов. Но кончилось это «схоластическое развитие» неожиданно вразумляющей беседой великого вождя и корифея всех наук с группой ученых экономистов из АН СССР.
Рассказал мне о той беседе в 70-х годах Вячеслав Александрович Бессонов, один из моих немногих жизненных стариков-учителей (вечная ему память!), пересказывая одного из участников встречи (в 1939 году В.А. был секретарем отделения экономических наук АН СССР). Разговор был краток и начался с обращения Сталина к академику Островитянову: «Так это Вы утверждаете, что при социализме закона стоимости нет?» Заробевший Островитянов засуетился: «Он действует только условно, товарищ Сталин... », но был тут же прерван вождем: «Значит, его нет... .А что же тогда по-Вашему есть?» Воцарилась растерянная тишина. Конечно, Островитянов, мог бы много наговорить в споре, но не с товарищем Сталиным, явно не согласным с ним. Любое слово возражения могло бы кончиться для него самым худшим... Наверное, товарищ Сталин любил сообразительных людей, поэтому насладившись произведенным эффектом, милостиво отпустил ученых: «Хорошо, идите и думайте!»
«Идите и думайте!»- сколько раз я слышал эту вразумляющую фразу, не догадываясь, кто был ее автором и какая смертоносная сила за ней таилась... Кстати, эффект и той «беседы» был поразителен. Больше никогда ни при жизни Сталина, ни после него никто не заикался об условности экономических категорий при социализме, за исключением... Р.И. Косолапова, но думаю, и он тоже скоро отказался от своих логичных, но не жизненных построений. И в пору его редакторства в журнале «Коммунист» экономическим отделом заведовал не какой-нибудь доктринерский поборник условности экономических категорий при социализме, а трезвый автор будущей либеральной реформы социализма (или реставрации капитализма) в России Е. Т. Гайдар.
В том «споре» Сталин был прав на самом глубинном уровне, благодаря своей зверской интуиции. Во-первых, с точки зрения практики нельзя было давать волю ученым догматикам вмешиваться своими условными обозначениями в живую практику и тем «губить дело». И действительно, если ничего кроме закона стоимости (т.е. эквивалентного обмена товарами по стоимости) нет, то как можно путать всеобщий экономический учет какими-то условными показателями для так называемой социалистической части экономики? Во-вторых, Сталин был прав и с точки зрения своей идеологии, которой противоречивость, вопреки мнениям ученых, вовсе не вредила, а лишь ее укрепляла. Еще со времен св.Тертуллиана христианская Церковь (а Сталин в молодости, как известно, был прилежным семинаристом), знала, что «верую, потому что абсурдно», и мировой верой христианство стало лишь тогда, когда христиане перестали спорить о двойной природе Христа, а приняли абсурдное совмещение в нем обычного человека и Бога одновременно. Аналогичным образом и Сталин утвердил, что советская экономика является одновременно и социалистической, т.е. плановой, и стоимостной, т.е. регулируется рыночным законом обмена товаров по стоимости. Идеологии такая абсурдность только помогала. И, наконец, в самом последнем смысле, о котором сам Сталин и не хотел догадываться, он был прав по существу. Действительно, поскольку кроме закона стоимости, т.е. рыночного регулятора, в экономике ничего нет, то, в конце концов, это стало общепризнанным. Точку в пользу сталинского ответа в беседе с Островитяновым поставил Е.Гайдар, когда отмел все социалистические условности, оставив для учета товаров в стране один рынок
Но вернемся к его будущему начальнику Р.И. Косолапову, когда тот еще молодой преподаватель философии МГУ беседует со студентом Бауманки. Передо мной лежит его развернутый ответ, помеченный сентябрем 1961 года. Он начинается откровенной радостью по поводу моего «живого интереса к вопросам теории научного коммунизма», а заканчивается дружественным «С приветом!», в котором мне чудится отзвук вычитанной у Ленина («С коммунистическим приветом!») романтики революционной веры в идеалы и братство, искренность и смелость. Он был уже новым человеком, способным разговаривать, а не формулировать, но был таким, наверное, недолго. Может, краткое знакомство со мной направило его к осторожности. В моей же жизни Ричард Косолапов остался единственным значительным партийным идеологом, который вел со мной заинтересованный спор, но было это лишь однажды.
Ядром спора оказалась дискуссия о госкапитализме, как о сути существующего в СССР строя. Догадка эта лежала на поверхности Умозаключение: «Если на Западе всем владеют и распоряжаются капиталисты, а у нас - госчиновники, то у них - капитализм частный, а у нас - государственный, вот и вся разница!» сидело в голове почти каждого думающего человека. Но говорить так открыто было нельзя, потому что из такой догадки следовал автоматически убийственный вывод: если наш строй на деле госкапитализм, то с ним советские люди должны бороться еще сильнее, чем в революцию 1917 года с частным капитализмом, что равносильно призыву к свержению советской власти. Как раз из-за опасности такого вывода и выдвинул Косолапов свою теорию условности стоимостных категорий при нашем социализме.
Я же стал ее оспаривать еще более начетническим образом: ссылками на вычитанные у Ленина слова о том, что капитализм рождает госкапитализм, а тот становится социализмом, как только власть переходит к народу. Чуть позже я стал ссылаться еще на одну ленинскую формулу: «Социализм есть ни что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией». Я ее толковал как абсолютное с точки зрения ленинского учения доказательство того, что наш строй является госкапитализмом, раз народ не чувствует его своим, обращенным в свою пользу, раз он нанимается к нему на работу и т.д.
Конечно, никаким доказательством эта фраза служить не может, потому что она изначально порочна, внутренне противоречива и не утверждает ничего, кроме банального: социализм служит народу, а госкапитализм - нет, хотя по всему остальному своему содержанию эти понятия идентичны. На это мне и указал в своем ответе Косолапов: «Анализ надо начинать с факта неразрывного соединения рабочих с их собственностью на предприятия, как господствующего класса». Иначе, предупреждает он, можно провалиться в одну не очень приятную яму, признать возможность госкапитализма при социализме,( т.е. эксплуатации руководящего страной рабочего класса... неизвестно кем... Тот факт, что часть трудящихся не считает предприятие своим, «нанимается», работает только ради заработка - это лишь явление человеческой психологии... Говорить на почве такого недоразумени о госкапитализме у нас, значит, заниматься не наукой об объективных законах общественного развития, а схоластическим анализом индивидуальных настроений. «Вы спутали разные вещи - чувства и мысли с экономическим базисом, потому и пришли к ошибочному выводу»... .
Да, убедительно писал Ричард Иванович и с искренним чувством добра к заблуждающемуся молодому товарищу, но помочь, исправить и спасти его от уже совсем близкой катастрофы не смог, хотя и имел дело в моем лице тоже с доктринером-схоластом, сыплющим цитатами. Думаю, у нас просто оказались разными основания личной веры - мы по-разному верили в социализм-коммунизм. Для Р.И. социализмом была окружающая его действительность, которая, если верить Гегелю, разумная просто потому что именно она действительна, а для меня в согласии с старокоммунистическими книжками социализм был только начальной ступенью светлого будущего, но я нутром и глазами чуял и видел, что ничего хорошего для трудящихся в советском строе нет, поэтому он есть плохой госкапитализм.
Той же осенью я встречался с Ричардом Ивановичем прямо на факультете МГУ в какой-то пустой комнате. Он был светел и разговорчив. Проходивший в те дни XXII съезд партии, принявший решения о выносе тела Сталина из Мавзолея и о Программе построения коммунизма к 1980 году, им оценивались, как замечательные события мировой истории. На мое о чем-то скептичное замечание он горячо возразил, что в ЦК и Секретариат приходят замечательные прогрессивные деятели, такие как Юрий Андропов (с той беседы я запомнил эту неизвестную раньше фамилию с манящим определением «прогрессивный»), которые скоро осуществят чудесные преобразования. Его сияние контрастировало с моей хмуростью, потому что вместо согласия с его критикой своих заблуждений я в них упорствовал, может, даже принеся на ознакомление экземпляр своей критики новой Программы КПСС. Честно говоря, в те дни я на самом деле уже не хотел споров, не верил, что меня кто-то переубедит и просто хотел публичного обсуждения. И мне даже не хотелось ввязывать в тревожную ситуацию сгущающегося риска симпатичного мне Ричарда Ивановича. Сейчас я даже не помню, передал ли ему что-то в ходе встречи...
Уже значительно позже, после катастрофы исключения и поиска опоры, я все же писал письмо и Косолапову с сообщением о своем осуждении и частичном покаянии. Наверное, в нем было и косвенное извинение за возможные тревоги, а может, и неявная просьба о заступничестве - не помню. На его ответ я не рассчитывал, в жизни мы больше никогда не пересекались, осталось только с благодарностью вспоминать первого умного и благожелательного коммунистического оппонента.