В.Сокирко Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Глава IV. Далёкие и молодые наши годы в Коломне(1962-1964гг.)

Раздел 2. Начало семейной жизни

Первые месяцы в Коломне я был просто одинок, хотя вместе со мной туда были посланы еще пять моих одногруппников. Но три подмосковные девушки быстро договорились о переводе их на предприятия по месту жительства, а двое ребят оказались в другом цеху. Поселили нас в разных комнатах, и встречаться им и мне не было особого резона. Через несколько месяцев Юра Ладыгин все же уехал, найдя подходящее предприятие в родном городе Ржев, где и остался на всю жизнь, а наш замечательный абхазец-патриот Заур Агрба остался в Коломне на три года всерьез и уехал домой только по окончанию срока с серьезного поста старшего мастера рамно-кузовного цеха (его организаторские способности были группе известны) - это уже была явная заявка на заводскую карьеру начальника цеха или отдела, однако, для всех нас Заур был не представим без работы на свою родную Абхазию. Он вернулся в отчий дом в Гаграх за перым номером на улице Свободы (бывшей улице Сталина), работал зам.директора курорта в Пицунде, секретарем горкома в Гаграх, зам. Председателя Верховного Совета Абхазии... Мы несколько раз заглядывали попутно в его дом, встречали вежливый радушный привет, но вспоминать одногруппников он не стремился. Со времён перестройки мы уже почти ничего не знали о Зауре, кроме печального сообщения, что в эти годы он потерял своего сына и сейчас нашел прибежище с семьей в Воронеже. К встречам с группой у него интереса нет.

Лиля: Витя начал работать на Коломенском тепловозостроительном заводе почти сразу после защиты дипломного проекта (мы защищали его в феврале), а я появилась в Коломне только в сентябре. Конечно, меня отчитали за полугодовой прогул, но я зато хлебнула гор по максимуму: сперва горнолыжная смена в Алибеке и на хижине, потом у родителей дождалась первой альпинистской смены в Цее, а за ней оказалась и вторая и наконец, в августе поход с друзьями на Алтай. Путёвки на Кавказ были чуть ли не бесплатные - в Училище была мощная альпсекция, а алтайский поход скрытно от меня спонсировал уже работающий Витя. Я ж запомнила только большой букет цветов от невесть откуда взявшегося на перроне Вити.

Кроме радости от знакомства с навсегда полюбившимся Алтаем, я привезла в Коломну растерянность от отчуждения друзей. Окрепшая от хождения по Кавказским горам, я должна была бы брать на себя большую тяжесть бивуачных забот, да и требовать более тяжёлого рюкзака, разгружая других, а я этого не понимала и теперь съедала себя за толстокожесть и ревела от потери друзей, как мне казалось, навсегда.

Витя, привыкший к моей невнимательности, просто тихо мне радовался, развлекал прогулками по Коломне и её окрестностям. Разговоры с участниками похода ничего ему про меня не добавили. Он любил меня со всеми моими недостатками, любил, как сказал позже, земную женщину. Удивительно, но прошло всего две недели, и мои беды отступили перед моим вторым открытием Вити, уже не как независимо мыслящего, стойкого, не отступающего от своей главной линии жизни, а как надёжной опоры, источника добра и радости и вообще симпатичного парня. Куда я раньше смотрела?

Мы сняли комнатку с кухонькой в малюсеньком низеньком доме, типичном доме заводского рабочего начала ХХ века, рядом с заводом. Регистрироваться мы не решились, иначе Витя не смог бы вернуться к родителям и вернуть себе московскую прописку, а мы оба собирались поступать в очную аспирантуру, да и отрываться от родителей не хотелось.

Витя работал сперва сменным мастером в сварочном цехе, а через год перешёл в Отдел главного сварщика. Я - совсем недолго была поммастера в кузнечно- штамповочном, цеху, а потом до аспирантуры (с перерывом на дородовый и послеродовой отпуска) работала в Отделе главного технолога.

По Витиному сообщению (на другой день после первого поцелуя) каждой здоровой семье нашего общества полагалось 2,3 ребёнка. Я начала торговаться и Витя с одного и он огорчённо уступил на 2. Это потрясшее меня понимание молодым человеком как должна быть правильно устроена семья и его сильное огорчение, когда пришлось согласиться на двоих детей, время от времени выплывало из моего подсознания в сознание, пока не вызрело в готовность выносить ещё одного ребёнка. Бог дал тогда не одного, а двоих - повезло.

Но в Коломне у нас был тогда только Тёмушка, с рождением которого мы переехали уже в обычный частный дом с яблоневым садом и с множеством комнат, одну из которых в 5 кв.м мы снимали. Вода - в колодце на соседней улице, для готовки и кипячения пелёнок - керогаз, установленный в холодных сенях, керосин в определённые дни - в керосиновой лавке. И всё же от тех месяцев осталось ощущение полноты счастья. Возвращаясь с работы, Витя подхватывал ведро с нечистыми пелёнками и возвращался почти к заводской проходной, к общежитию, чтоб в вольной воде выстирать пелёнки, которые я потом кипятила, полоскала, сушила во дворе на верёвках, а Витя гладил. Чешская книга, по которой мы растили нашего первенца, требовала идеальной чистоты от пелёнок.

Витя купил бадминтонные ракетки, и на своей безмашинной улице, отодвинув подальше от летающего воланчика коляску со спящим Артёмкой, мы радовались общей игре. Витя даже отпускал меня в заводской спортзал, и я играла в любимый баскетбол. А по воскресеньям он предоставлял мне возможность уходить в читальный зал для подготовки к экзаменам в аспирантуру. В библиотечной тишине я быстро засыпала на раскрытом учебнике, а просыпалась с чувством вины и благодарности. Я до сих пор удивляюсь тому, что 24-летний Витя мог так ценить и пестовать мои потребности, хотя его собственные нужды в свободном времени были постоянно неутолёнными.

Своё членство в комсомоле он восстановил ещё до моего приезда, активно откликаясь на комсомольские инициативы. Отказываться от дальнейшего осмысления и участия в общественной жизни он не собирался и нацелился на поступление в аспирантуру на кафедру философии, для чего читает Маркса, открывает для себя его и Энгельса личности, вгрызается в Гегеля, которого Маркс считал своим учителем, читает утопистов, как и он мечтателей о лучшей жизни для народа.

В начале 1963г. Витя заканчивает "Мировоззренческие наброски", которые предварял следующим:

"В "Набросках" сформулировано моё миропонимание, моя модель действительности, кредо, символ веры (символ веры, потому что здесь почти нет доказательств, одни гипотезы, ждущие доказательств), приведён в относительный порядок накопленный ранее материал: перепечатано большое количество ценных для меня цитат. Сейчас у меня одно желание, чтобы "Наброски" были последней работой на полку, для себя, желание делать что-то для всех открытое... Цель - уяснить общие закономерности мира, правильно предвидеть будущее, чтобы правильно действовать"

Продолжая считать коммунистическое общество желанным для себя и людей, он искал пути к нему, через критическое отношение к официальной теории - ибо "она занимается больше оправданием политики руководства, а не установлением научной истины". Коломенские годы - время горячей поддержки "развития кибернетики, которое даёт возможность переосмыслить все результаты общественных наук, поставить в будущем на место качественных законов - количественные" (реферат "Некоторые вопросы философии кибернетики").

На третьем году работы на Коломзаводе Витя пытается поступить в аспирантуру на кафедру философии в наш институт, где был разрешён приём своих выпускников, но не был отпущен с завода (не получил характеристику, а характеристику для моей аспирантуры мы с ним "выходили", поочерёдно напрашиваясь на приём к тем, кто должен был поставить подпись). В следующем, 1965году, когда три обязательные года отработки по распределению закончились, наша кафедра философии аспирантов не набирала.

Тогда он попытался поступить в аспирантуру Института истории философии АН СССР, чтобы заняться социологическими исследованиями по темам философского профиля. У нас сохранился его реферат "Неудовлетворённость трудом как один из факторов технического прогресса", выросший из доклада, сделанного на одном из семинаров в этом институте, которые Витя посещал после возвращения из Коломны. Кажется, основная причина отказа в приёме была - отсутствие диплома историка. Не получилось также поступить в аспирантуру кафедры философии МЭИ.

В те годы я постоянно поражалась тому, как прочитанное шло ему на пользу: выращенный в юности мировоззренческий "ствол" интенсивно обрастал новыми ветвями и веточками, становясь плодоносящим, своим трудом выращенным деревом. Его новые знания не могли рассеиваться, т.к. были предназначены не для совершенствования себя, своего ума. Сам себе Витя был не интересен. Важно было изучить, понять политические и экономические ситуации, закономерности, чтобы знать наверняка естественный путь страны и на этом пути быть ей полезным. Он уже освободился от мифов и иллюзий реального социализма, изжил их. Доверие же к людям и их вековым идеалам позволило ему не впасть в грех очернительства существующего строя, а направить усилия на поиски выхода.

Например, кибернетику он воспринял как науку, открывающую фантастические возможности для коммунизма, т.к. она обещает сделать производство полностью автоматизированным, а людей, значит, свободными от обязательного труда. Научная фантастика была интересна тем, что она проигрывала варианты будущего.

Честно говоря, только сегодня я способен понимать, что в то коломенское, как бы ссыльное безвременье, в моих мыслях многое начало оформляться и прояснилось. Тогда же оно представлялось поначалу лишь тоскливым и хаотичным чтением после работы в ожидании очередной субботней поездки к друзьям в Москву. Но с приездом Лили тоску быстро вытеснило трудное счастье устройства жизни молодой семьи, служения жене и ребенку.

Совместная жизнь украдкой в разных общежитиях (ДОПРе и ДИТРе) сменилась арендой насквозь продуваемой коломенской избушки, в которой мы выдержали только одну, но очень морозную зиму 62-63 года, а осенью вместе с первенцем перебрались в более дорогую пятиметровку теплого частного дома. А как мы радовались позже, когда Лиля, как молодой специалист с ребенком, получила от завода 13-метровую комнату в коммуналке с кухней на четыре семьи. Нам в ней жилось непросто, но становилось все лучше и лучше, тем более что постепенно ширился круг новых знакомых, осваивались достопримечательности и окрестности. И наверное, стало бы совсем хорошо, если бы не манящее влияние Москвы, где студенческие друзья, ожидаемые аспирантские работы вместо скучного отбывания на работе. Коломна не виновата в том, что именно в ней я ощущал себя в положении ссыльного или эмигранта. Это я чувствовал своей шкурой, примерно, как в Мурманске за неделю шатаний по городу и вокзальных ночевок, меня просто проняло, что значит быть бездомным... Переехав 45 лет назад в Москву, мы всё ешё ностальгируем на этом имени, по своему молодому счастью.

Кроме семьи, главным в Коломне была предстоящая аспирантская учеба.

Лилин путь был предельно ясен: у нее уже была договоренность об аспирантуре на родной кафедре. Я же так и не определился до конца даже в намерениях. Чем больше я тонул в своих чтениях и яснее понимал, что мне нечего делать на путях марксизма, тем бессмысленней становился сам план выстраивания своего мировоззрения через философскую аспирантуру.

Осознанию бесперспективности этого плана помог случайный разговор на кафедре философии МГУ с неким дежурным сотрудником (может, аспирантом или даже студентом) в пустынные летние месяцы. Узнав про мои долгие поиски возможности поступления в аспирантуру по интересующим меня темам, он присвистнул и легко заявил, что я глубоко ошибаюсь, что никогда никакие выдающиеся философы из аспирантуры не выходили и выйти не могли, ибо изучение догматических текстов только сушит мозги, а не помогает рождению истины. Я сразу поверил этому голосу, даже устыдился про себя, что так легко забыл про партконтроль и начетничество в МГУ. Да и кого из советских философов можно назвать выдающимся? Конечно, у меня и в мыслях не было стать философом. Мне было важно дойти до упора в споре о коммунизме, но теперь как будто упали шоры с глаз: кто же тут, в МГУ, станет до истины докапываться? Да и кто из идеологов партии такое позволит? Вся моя жертвенная затея с поступлением в философскую аспирантуру (включая стыдное возвращение в комсомол) ради нахождения истинного мировоззрения вдруг увиделась каким-то идиотизмом. Подобно голому королю в андерсеновской сказке слова «мальчика» меня разом отрезвили и окончательно направили к свободному самообразованию.

Эпизодически я еще посещал семинары на философском факультете и в Институте на Волхонке, а также в Институте истории естествознания и техники Б.Кедрова, но со временем (когда переехал в Москве), такие контакты перестали меня волновать, и я ограничился чтением статей по интересующим меня темам в журнале «Вопросы философии», который долгие годы выписывал.

Однако упрямство мое еще не было сломлено. Теперь мои планы стали более реалистичными и сузились до аспирантуры на кафедре философии нашего МВТУ по теме философии естествознания, в которой иссушающий диктат партийности был скромным. По рекомендации своего прежнего преподавателя философии Гудожника (с которым еще в студенческие годы спорил о машинах умнее человека) я был выслушан заведующим кафедрой П.К.Иониди, который подтвердил возможность поступления к нему в аспирантуру и одобрил тему, которая меня интересовала. Не откладывая, я написал реферат на тему будущей диссертации. Текст его под очень общим и потому условным названием «Энтропия и информация» сохранился в моем архиве.

Сейчас этот реферат мне интересен лишь потому, что он впервые обрисовал главную мировоззренческую проблему, которая осталась во мне навсегда: «что есть мир и есть ли в нем путь для вечного создания и расширения в бесконечность разумной жизни?» Только теперь он стал вечной, многократной точкой возращения к основаниям собственной веры, своего кредо.

Так что и эта сторона моего мировоззрения начала формироваться в коломенские годы, кстати, во многом в прямой тени огромной ЭВМ заводского ВЦ, этого тогдашнего воплощения будущего Разума

Дело в том, что с рождением первенца и необходимостью регулярно помогать Лиле, я перешел со сменной работы в цеху на дневную работу в отделе главного сварщика, что позволило нам нормализовать свой быт. Утром я отвозил Темушку бабе Насте, а в третьем часу дня его забирала Лиля, поскольку она, как кормящая мать, имела право укоротить свой рабочий день. Вечером же я имел возможность вести стирку-глажку пелёнок и отпускать иногда молодую маму в библиотеку и на баскетбол.

Вроде бы занятий у меня прибавилось, но свободного для размышления времени стало больше. Во-первых, избавление от ночных смен просто на треть увеличило мою жизнь, потому что после ночной смены я способен был только урывками отсыпаться, а во-вторых, простейшие обязанности сменного мастера по отслеживанию и проталкиванию через рабочих и контролеров своих объектов забирали меня целиком, доставляя, в основном, одни огорчения и неприятности из-за провалов, потому что возможные успехи были основаны, главным образом, на неофициальных отношениях с контролерами и иными начальниками, к чему я был просто не способен. Став же рядовым технологом, я необыкновенно упростил свою жизнь: получая твердое месячное задание по написанию очередного типового техпроцесса и ежедневные разовые поручения начальства в цеху. В остальном же неофициально я получил реальную свободу распоряжаться собой, чем и стал широко пользоваться: увеличивать обеденное и иное время отдыха для чтения и конспектирования книг, уходить «курить» на безлюдные лестничные марши и т.д.. Особенно полюбилось мне «гостевание» в машинном зале вычислительного центра по согласию программистки Любы, познакомившейся с нами на каких-то горкомовских активистских посиделках, куда меня часто зазывали после восстановления в комсомоле. На «активах» то планировалось учредить очередное молодежное кафе (сколько их в России было?), то какой-то очередной популярный лекторий и т.д. С рождением Темы наши посещения тех активов прекратились, но приятельство с Любой и ее подружками на ВЦ осталось и оно подарило мне много светлых часов.

Обычно я подгадывал очередное порученное мне разбирательство с чертежами в цеху ближе к обеду, чтобы быстро завершив свою миссию и наскоро отобедав комплексом за 30 или 40 копеек, явиться в ВЦ, пройти за машинные шкафы, облюбовать один из пустынных монтажных столов, развернуть свои бумаги и книги и погрузиться совсем в иной, почти фантастический будущий мир бесконечно умных машин и вечного человечества. Давным-давно та ЭВМ превратилась в хлам, нынешние компактные персоналки во много тысяч раз мощнее и совершеннее её. Но именно та машина, тихо гудящая вентиляторами, переливающаяся сотнями работающих диодных или триодных ламп, шуршащая перфокартами и рулонами лент, именно она передала мне ощущение будущего машинного разума - тогда, в Коломне и на всю жизнь...