Вернусь к событиям весны 1963г. Беременность Лили развивалась нормально, и было ясно, что в августе нас будет трое. Сам будущий быт нас не пугал - выживем. Но как быть со свидетельством о рождении ребенка? По правилам он должен родиться и быть прописанным в Коломне, т.е. сразу должен стать и немосквичем и безотцовщиной с прочерком в графе «отец». Мы жили в гражданском браке, чтобы я имел возможность по окончании трёх лет обязательной работы вернуться в Москву и вновь прописаться к родителям, как их единственный и не имеющий другой семьи сын.
К тому же шли упорные слухи о еще большем ужесточении режима московской прописки, когда даже неженатых детей не будут прописывать к родителям. В общем, все складывалось так, что я обязан просить об увольнении до рождения ребенка, хотя шансов на отклик со стороны кадровиков (помня мурманский опыт) не было практически никаких. Так и произошло.
Мой визит к кадровому генералу, заместителю директора по кадрам К.Н.Слонову с изложением всех обстоятельств и просьбой кончился твердым отказом. Этот вальяжный старик, любящий угощать посетителя горячим сладким чаем с печеньем, хорошо меня помнил. Еще года не прошло, как он долго беседовал со мной в своём кабинете при приеме на завод. Было видно, что ему интересно понять, что за типы появляются в среде молодежи и лестно, что именно ему дали на исправление этакий экземпляр... А тут вдруг такая «несерьезная просьба». «Кадровика брать на жалость - дурость». И потому, он был только удивлен.
Тем не менее у меня был в запасе еще один ход, на который я главным образом и рассчитывал. По совету одного из своих бывших сокурсников я обратился за помощью к главному инженеру московского облсовнархоза, отзывчивому и хорошему человеку. Мне дали его прямой телефон и, наплевав на производственную дисциплину, я прямо в рабочее время отправился к нему на прием. Вопрос был для него совершенно ясен и не стоил выеденного яйца, ибо что значит для такого гиганта, как КТМЗ, такой малец, как я, один из многих сотен, тем более если об этом «просит» начальник, пусть как о прихоти... В общем, он меня почти не слушал, и я легко получил на своем заявлении резолюцию: «Прошу удовлетворить просьбу такого-то по семейным обстоятельствам». С такой бумагой, втихую почти торжествуя, я явился вновь перед слоновскими очами... Но прочтя, он побагровел и тихо сказал: «Моего согласия не будет».
И его согласия не было. Мои попытки телефонных переговоров, а потом и новая встреча с московским покровителем кончились откровенным признанием: «Поймите, я не имею права настаивать». Так Слонов высек «непокорного щенка» и показал, кто на советской земле хозяин. Если их разговор и состоялся, то Слонову вполне достаточно было сказать, что речь идет не об обычном выпускнике, а о направленном к нему под надзор и воспитание, так что дать свое согласие он просто не имеет права. Конечно, никаких таких поручений Слонову никто не давал, а лишь извещал прилагаемой характеристикой, но задетый моей попыткой выскользнуть из-под его отеческой опеки, он вполне мог такое придумать,
Мне следовало трезво смириться с неудачей. Но в тот момент я только клял во всю Слонова, который ломал не только нас, но и судьбу еще не родившегося моего первенца, и лихорадочно искал способ, как принудить его к отказу от своего «ужасного решения». Я не нашел ничего лучшего, чем объявить о сухой голодовке прямо в его приемной, передав заявление об этом секретарше. Предварительно зашел к Лиле в отдел, сказав, что домой не пойду, буду сидеть у Слонова, пока он не «одумается», а своим коллегам по работе просто сообщил, что буду находиться на приеме у Слонова.
В его огромной приемной я провел практически целый день в полном молчании. Посетителей было мало, Слонов проходил мимо, на меня не глядя, также поступил и мой начальник отдела. Кончился рабочий день, пришла уборщица, попросила выйти в коридор, после уборки приемную закрыла. Дальше никто меня не выгонял, я остался на пустом этаже один, где и провел на каких-то стульях лестничной площадки всю ночь,
Конечно, я сейчас не помню, что думал, приняв такое дикое решение, Знаю, что только не о прощании с жизнью. Его у меня не было и во всех последующих голодовках. Голодовки были всегда лишь крайним личным протестом и знаком того, что я не могу мириться с происходящим решением вплоть до угрозы своей жизни. Из литературы я знал, что обычная голодовка здоровому человеку становится опасной после 30 дней, а сухая -- гораздо раньше, после 6 дней без жидкости и еды в организме могут наступить необратимые смертные изменения. И в жизни ни разу я не превышал опасных сроков, так что всегда моя голодовка была только протестом.
Конечно, я понимал, что чуда не случится и что, если такой мастодонт как Слонов «закусил удила», никто пересиливать его не будет. Полутора годами раньше я уже испытал, как желающие добра люди со стыдом отступали, наткнувшись на непреодолимую стену. Но и сожаления о своем неразумии у меня тогда и потом не было. Напротив, перед еще не родившимся ребенком и его будущими страданиями мне хотелось сознавать, что со своей стороны я сделал все что мог, дошел, не боясь быть смешным, до упора. Ну, и конечно, мне было интересно узнать, смогу ли я выдержать физически жажду и голод. Так что к утру я примерно уже знал, как буду себя вести дальше.
Практически весь следующий рабочий день я провел на слоновском этаже заводоуправления, но в коридоре, а не в его приемной, лелея практически утраченные капли надежды, что меня позовут с добрыми словами: «Ну, ладно, так и быть... » С этого этажа я отлучался только два раза: утром повидаться с Лилей и под вечер оставить на столе у начальника заявление с просьбой оформить на последующие дни все отгулы, которые у меня были. После окончания рабочего дня, так и не дождавшись чуда, я отправился домой, чтобы утром уехать в Москву на незапланированный прием к своему совнархозовскому покровителю. Совершенно не помню, как я пробивался на этот прием. Только помню, что, услышав от покровителя сожалеющие слова и выйдя от него, сразу уехал электричкой в Коломну и по дороге как-то быстро успокоился: «Чему быть, того не миновать... » Моя голодовка кончалась безрезультатно.
В Коломне дышала оттепель, и лишь по дороге от станции домой я вдруг стал чувствовать капель и журчанье запретной воды - но никакой жажды и никакого голода не было. А ведь шли уже третьи сутки начала сухой голодовки. Может, как раз холодная погода и низкая степень «высыхания тела» помогали переносить жажду столь безболезненно. Мешала только сухость во рту и необходимость вызывать слюну, чтобы смочить сухой язык и получить возможность разговаривать. Подходя к дому, я понял, что продолжить свое испытание до планируемых 6 суток не буду, хватит четырёх. Почему-то я уверился, что смогу без воды и еды пробыть еще больше времени. Следующий день я провел дома, отмечая про себя, что пить вроде бы по-прежнему не тянет, но стало неотрывно думаться. Но вот когда мне вконец надоело это ожидание, и я выпил первый стакан воды, то ощутил невероятную вкусноту. Так и осталось в памяти, что ничего более вкусного я не пил ни до, ни после этого вечера... Продолжение его после прихода Лили был просто продолжением нашего счастья. Моё помешательство прошло, а там пусть что будет. И все наши тревоги о судьбе сына, слава Богу, в будущем оказались преувеличенными.
Ни родители, ни мои сотрудники о состоявшейся голодовке так ничего и не узнали. Для меня эта история стала не только смешным, но и полезным уроком и почему-то придала чуть больше свободы. Может потому, что теперь я осознал, что меня ссылать некуда. И когда летом 1963 года мне не оформили увеличенный летний отпуск, необходимый для участия в саянском походе нашей группы (видимо, с подачи Слонова, потому что я имел на это право), я спокойно проигнорировал этот запрет, зная что ничего мне не будет за этот якобы прогул (в действительности, у меня было много переработок).
Но зато Лиле пришлось в мое отсутствие понервничать. Подходили ее сроки и было решено, что дожидаться первенца она будет в Москве под присмотром моих родителей. Однако в мое отсутствие в родительскую квартиру по соседкиному доносу заявилась милиция и потребовала ее выселения. Пришлось уезжать к маме в Волгоград. Однако через месяц соседка уехала, и Лиля «скрытно» вернулась в Москву, так что, подходя к родительскому многоквартирному дому, я увидел в окне ее ожидающее и любящее лицо, хотя никаких сообщений о своем приезде от меня не было. Просто она была рада, что мой поход состоялся, что милиция ее больше не трогает и что впереди только страхи первых родов. Через две недели и они тяжело, но благополучно завершились, и мы почти сразу уехали в Коломну уже втроем.