Впервые эти три письма дали мне прочитать на полчаса в ноябре 1986г. Но на руки не получил: "Зачем Вам эта патология?" Второй раз они мне попались только в конце января – таковы темпы распространения современного самиздата, скорость нынешнего общественного самообсуждения и самосознания.
А самое главное – ни одного отклика! Сшиблись два знаменитых автора, два неравнодушных человека, насажали синяков друг другу, почти – мордой об стол – и как в глухую бочку! Абсолютное общественное молчание. Все мы лицемерно предпочитаем делать "хорошую мину" оскорбленных приличий и мягко, терпимо "осудить" Эйдельмана и его некорректность распространения в публике астафьевского письма, очевидно, частного и, видимо, не предназначавшегося к распространению. С гораздо большей силой упрекнуть Астафьева за потакание антисемитским предрассудкам, недостойным большого писателя, за несдержанность. И еще удивляемся, как это они могли себе позволить так принародно сцепится, мы бы сами себе такого никогда б не позволили!
…Да, своим вежливым молчанием – мы как бы сказываемся интеллигентнее и выше, по крайней мере, грубияна Астафьева, но этим же высокомерным молчанием мы снова и снова "не замечаем", закрываем глаза проблему, может, одну из самых болезненных и трудных, касающихся почти каждого.
Проблема антисемитизма и еврейского культурного превосходства – на тысячелетия вглубь и, может, в не меньшую будущую даль. Проблема, которая, я уверен, кровно – касалась каждого – не только евреев, но и русских. И чем меньше мы говорим об этом, чем меньше выговариваем обид и раздражений, чем больше замазываем и зализываем, тем глубже загоняем давнюю болезнь непонимания, закрытости и несвободы.
Закрытое общество – закрытые, разделенные люди, которые без всесильной власти и ужиться друг с другом не могут. Я этому "хорошему тону" молчания подчиняться не хочу.
Да и не молчал и раньше – говорил и писал, сколько было сил. Поэтому и решаюсь на перепечатку этой ссоры и на выражение открытой благодарности обоим авторам – за боль и мужество во вскрытии самого тяжелого из гнойников в наших национальных, нет, социально-национальных отношениях.
Но воздержусь пока от высказывания своего мнения.
Письмо Эйдельмана Астафьеву, 24 августа 1986г.
Уважаемый Виктор Петрович!
Прочитав все, или почти все Ваши труды, хотел бы высказаться, но прежде представлюсь.
Эйдельман Натан Яковлевич, историк, литератор (член СП), 1930г. рождения, еврей, москвич. Отец в 1910г. исключен из гимназии за пощечину учителю-черносотенцу, затем журналист (писал о театре), участник I мировой Отечественной войны, в 1950-55гг. сидел в лагерях; мать – учительница; сам же автор письма окончил МГУ, работал много лет в музее, школе, специалист русской истории XVII-XIX веков (Павел I, Пушкин, декабристы, Герцен). Ряд пунктов приведенной "анкеты" Вам, мягко говоря, не близок – да ведь читателя не выбирают.
Теперь же позволю себе высказать несколько суждений о писателе Астафьеве. Ему, думаю, принадлежат лучшие за многие десятилетия описания природы ("Царь-рыба"), в "Правде" сказал о войне, как никто не говорит. Главное же – писатель честен, не циничен, печален, его боль за Россию – настоящая и сильная: картины гибели, распада, бездуховности – самые беспощадные.
Не скрывает Астафьев и наиболее ненавистных, тех, кого прямо или косвенно считает виноватыми. Это – интеллигенты-дармоеды, "туристы", те, кто орут "по-басурмански", москвичи, восклицающие "вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене", наконец, инородцы. На это скажут, что Астафьев не ласкает также и своих русских крестьян, городских обывателей.
Как доходит дело до "корня зла", обязательно все же появляется зловещий Гога Герцев (имя и фамилия более чем сомнительные: похоже на Герцен, а Гога после подвергнется осмеянию в связи с Грузией). Страшна жизнь и душа героев ("Царь-рыба"), но все же Гога куда хуже всех пьяниц и убийц вместе взятых, ибо от него вся беда…
Или по-другому: голод, распад, русская беда – а тут "было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда, где он научился барственности? Или на курсе он был один, а в Грузии другой, похожий на того, всем надоевшего типа, которого и грузином-то не поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут "копеечная душа", везде он распоясался, везде с оттопыренными карманами, везде он швыряет деньги, но дома усчитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилемание, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно видеть одышливого Гогию, восьми лет отроду, всунутого в джинсы, с сонными глазками, утонувшими среди лоснящихся щек (рассказ "Ловля пескарей в Грузии", ж-л "Наш современник", 1986, №5, с.125)
Слова, мною подчеркнутые, несут большую нагрузку: всем надоели кавказские торгаши, "копеечные души", т.е., иначе говоря, у всех у нас этого нет, только у них: за счет бедных ("доверчивых") северян жиреет отвратительный Гогия (почему Гогия, а не Гоги?)
Сила ненавидящего слова так велика, что у читателей не должно возникнуть сомнений: именно эти немногие грузины (хорошо известно, что торгует не более 1 процента народа) – в них особое зло и, пожалуй, если бы не они, доверчивый северный народ ел бы много отнюдь не подгнивших фруктов и не испытывал бы недостатка в прекрасных цветах.
"Но ведь тут нет правды" – воскликнет иной простак,- есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии.
Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру не простительно), что крупица правды, использованная для ложной цели в ложном контексте – это уже кривда и, может быть, худшая.
В наш век, при наших обстоятельствах, только грузины и могут так о себе писать, или еще жестче (да, кстати, и пишут – их литература, театр, искусство, кино не хуже российского), подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского застольного меда. Пушкин сказал: "Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделит со мной это чувство". Стоит же задуматься: кто же презирает, кто же иностранец?
Однако продолжим. Почему-то многие толкуют о "грузинских обидах" по поводу цитированного рассказа: ведь в нем находится одна из самых дурных безнравственных страниц нашей словесности: "По дикому своему обычаю, монголы в превосходных церквах устраивали конюшни. И этот длинный и суровый храм (Гелати) они тоже решили осквернить: загнали в него мохнатых лошадей, развели костры и стали жрать недожаренную, кровавую конину, обдирая лошадей тут же, в храме, и пьяные от кровавого разгула, они посваливались раскосыми мордами в вонючее конское дерьмо, еще не зная, что созидатели на земле для вечности строят храмы вечные" (там же, стр.136).
Что тут скажешь? Удивляюсь молчанию казахов, бурятов. И кстати бы тут вспомнить других монголоидов-калмыков, крымских татар, как их в 1944 году из родных домов, степей, гор "раскосыми мордами в дерьмо"… Чего тут рассуждать? Расистские строки. Сказать по правде, такой текст, вставленный в рассказ о благородной красоте христианского храма Гелати, выглядит не меньшим кощунством, чем описанные в нем надругательства.
170 лет назад монархист, горячий патриот-государственник Николай Михайлович Карамзин, совершенно не думавший о чувствах монголов и других "инородцев", иначе описал Батыево нашествие, перечислив ужасы завоевания (растоптанные конями дети, изнасилованные девушки, свободные люди, ставшие рабами у варваров, "живые завидуют спокойствию мертвых"), ярко обрисовав это, историк-писатель, мы угадываем, задумался о том, что, в сущности, нет дурных народов, а есть трагические обстоятельства, и прибавил удивительно честную фразу: "Россия испытала тогда все бедствия, претерпенные Римской империей… когда северные дикие народы… громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе". Карамзин, горюющий о страшном несчастье, постигшем его родину, даже тут опасается изменить своему обычному широкому взгляду на вещи, высокой объективности: ведь ужас татарского бедствия он сравнивает с набегами на Рим "северных варваров", среди которых важнейшую роль играли древние славяне, прямые предки тех, кого громил и убивал Батый.
Мало этого примера, вот еще один! Вы, Виктор Петрович, конечно, помните строки из "Хаджи-Мурата", где описывается горская деревня, разрушенная русской армией: "Фонтан был загажен, очевидно, нарочно, так, чтобы воды нельзя было брать из него. Также загажена была мечеть… старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми, и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их было таким естественным чувством, как чувство самосохранения".
Сильно написал Лев Николаевич. Ну, а если вообразить эти строки, написанные горцем, грузином, "иностранцем"?
С грустью приходится констатировать, что в наши дни меняется понятие народного писателя: в прошлом – это, прежде всего, выразитель высоких идей, стремлений, ведущий народ за собой; ныне это может быть и глашатай народной злобы, предрассудков, не понимающий людей, а спускающийся вместе с ним.
На этом фоне уже не пустяк фраза из повести "Печальный детектив", что герой в пединституте изучает Лермонтовские переводы с немецкого вместе с "десятком еврейчат". Любопытно было бы только понять, к чему они в рассказе, если ни до, ни после больше не появляются? К тому, может быть, что вот где в городе развивается странный печальный детектив. Десяток инородцев (отчего десяток?), видно, все в пединститут сконцентрировались? Как видно, конкурс для них особенно благоприятный? Эти люди заняты своей ненужной деятельностью? И тут обычная Астафьевская злая ирония насчет литературоведения: "Вот де "еврейчата" доказывают, что Лермонтов портил немецкую словесность, а сами-то хороши?" Итак, интеллигенты, москвичи, туристы, толстые ноги, Гоги, Герцевы, косомордые, "еврейчата", наконец, дамы и господа из литфондовских домов, на них обрушивается ливень злобы, презрения, отрицания, как ни на кого иного. Они хуже всех. А если всерьез, то Вам, Виктор Петрович, замечу, как читатель, специалист по русской истории, Вы (да и не Вы один!) нарушаете, вернее, очень хотите нарушить, да не всегда удается – собственный дар мешает – главный закон российской словесности и российской мысли. Закон, завещанный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего, до сторонних объяснений, винить себя, брать на себя, помнить, что нельзя освободить народ внешне более чем он свободен изнутри. Любимое Л.Толстым изречение Герцена.
Что касается всех личных общественных и народных несчастий, то, чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся внутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие. Простите за резкие слова – но вы сами своими сочинениями учите подходить без прикрас.
С уважением, Н.Эйдельман. 24 августа 1986г.
В.П.Астафьев – Н.Я.Эйдельману
"Не напоивши, не накормивши, добра не сделавши, врага не наживешь".
Русская пословица
Натан Яковлевич!
Вы представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа. Но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге – совсем другое. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги.
Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни и танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам "Эсперанто", "тонко названном литературным языком". В своих шовинистических устремлениях мы может дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут русские тоже. И жутко подумать – собрания сочинений и всякого рода редакции, театры, кино тоже "приберем к рукам". И, о ужас! О кошмар! Сами прокомментируем "Дневники" Достоевского. Нынче летом умерла под Загорском тетушка моей жены, бывшая вместо матери. Пред смертью она сказала мне, услышав о комедии, разыгранной грузинами на съезде: "Не отвечай на зло злом, оно и не прибавится".
Последую ее совету. На Ваше черное письмо, переполненное не только злом, а перекипевшим гноем еврейского, высокоинтеллектуального высокомерия, вашего, привычного уже "трунения", не отвечу злом. Хотя мог бы, кстати, привести цитаты, и в первую голову из Стасова, насчет клопа, укус которого не смертелен. Но… Лучше я разрешу Ваше недоумение, недоумение русских евреев по поводу слова "еврейчата", откуда, мол, оно взялось, мы его слыхом не слыхали?!
"…Этот Уликовский был из числа тех панов, которых мой отец вывез маленькими из Польши и присвоил себе в собственность, между ними было несколько и жиденят…" (Н.Эйдельман "История и современность в художественном сознании поэта", с.339). На этом я кончу, пожалуй, хотя цитировать мог бы многое. Полагаю, что память у меня не хуже Вашей, а вот глаз зрячий один, от того я пишу на клетчатой бумаге, по возможности кратко.
Более всего меня в Вашем письме поразило скопище зла. Что же Вы, старый человек, в душе то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в Вашем чреве? Хорошо, что хоть фамилией своей подписываетесь, не предаете своего отца. А то вон, не менее чем Вы, злой, но совершенно ссученный атеист – Иосиф Аронович Крывелев – и фамилию украл, и ворованной моральной падалью питается. Жрет со стола лжи и глазки невинно закатывает, считая всех вокруг людьми бесчестными и лживыми.
Пожелаю Вам то же, что пожелала дочь нашего последнего царя, стихи которой были вложены в "Евангелие" - "Господь! Прости нашим врагам. Господь, прими их в объятия". И она, и сестры ее, обезноженные окончательно в ссылке, и отец с матерью, расстрелянные евреями и латышами, которых возглавлял отпетый махровый сионист Юрковский.
Так что Вам, в минуты утешения души, стоит подумать и над тем, что в лагерях Вы находились за преступления Юрковского и иже с ним, маялись по велению "Высшего сердца", а не по развязности одного Ежова.
Как видите, мы, русские, еще не потеряли памяти, и мы еще народ "Большой" и нас еще мало убить, но надо и повалить…
За сим кланяюсь. И просвети Вашу душу всемилостивейший Бог!
14.09.1986г. с.Овсянка. За почерк прощения не прошу – война виновата.
Н.Я.Эйдельман – В.П.Астафьеву
Виктор Петрович!
Желая оскорбить – удручили. В диких снах не мог вообразить в одном из "властителей душ" столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества. Дело не в том, что расстрелом царской семьи (давно установлено, что большая часть исполнителей была екатерининбургские рабочие) руководил не "сионист Юрковский", а большевик Юрковский (сионисты преследовали, как Вам, очевидно, известно, совсем иные цели – создание отдельного еврейского государства в Палестине); но дело не в том, что ничтожный Крывелев носит, представьте, собственную фамилию (как и множество столь же симпатичных "воинствующих безбожников" разных национальностей), дело даже не в логике "Майн Кампф" о "наследственном национальном грехе" (хотя если мой отец сидел за "грех Юрковского", тогда Ваши личные беды, выходит, плата за разделы Польши, унижение инородцев, еврейские погромы и прочее). Наконец, дело не в том, что Вы оказались неспособны прочесть мое письмо, ибо не ответили ни на одну его строчку (филологического запроса о происхождении слова "еврейчата" я не делал, да Вы, кстати, ведь заменили его в отдельном издании на "вейчата" – неужели цензуры забоялись?)
Главное: найти в моем письме много зла можно было лишь в цитатах – Ваших цитатах, Виктор Петрович, быть может, обознавшись, на них обрушились? Несколько раз, елейно толкуя о христианском добре, Вы постоянно выступаете неистовым "око за око" ветхозаветным иудеем. Подобный тип мышления и чувствования – уже есть ответ о причинах русских и российских бед: "Нельзя освободить народ внешне более, нежели он свободен изнутри".
Спор наш (если это спор) разрешится очень просто: если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, тогда – Ваша правда! Но ведь не сможете, последуете примеру Белова, одолевшего-таки злобностью свой дар и научившегося писать вполне бездарную прозу (см. его роман "Все впереди"- "Наш современник", 1986, №7-8).
Прощайте, говорить, к сожалению, не о чем. Главный Ваш ответ – собственный текст, копию которого – чтоб не забыли! – возвращаю. 28 сентября 1986г.
После чтения распространившихся в самиздате писем Н.Я.Эйдельмана и В.П.Астафьева
Моя первая реакция по прочтении всех трех писем.
Сначала – уважение к гражданственности и объективности Эйдельмана, во многом – согласие с его упреками Астафьеву. Мне самому Гога Герцев в "Царь-рыбе" показался зло надуманным. Долго я вообще не мог ценить Астафьева – пока не прочитал "Последний поклон". Мне также крайне антипатичны нападки на грузинских (да и любых иных) торговцев на рынке, обзываемых почему-то спекулянтами. Ну, а разгульные ругательства по поводу монгольских завоевателей простительны только реально пострадавшим от них, но никак не потомкам (ведь татары – наши предки, может, не намного меньше славян). Лозунг "Немца убей!" еще можно понять на фронте, но не после окончания войны.
От чтения астафьевского ответа, напротив, сразу же возникает отрицание, даже ужас от злобной ругани: враг, противник, перекипевший гной, скопище зла, клоп, по делам вам всем лагерь – вперемежку с дикими уверениями, что он сам злом на зло не отвечает… И сразу же за этим кошмаром – возникает жалость к взбешенному до невменяемости Астафьеву: как в нем, значит, все накипело, что пошел вразнос, наговорил на самого себя с три короба! И какая откровенная мечта избавиться от евреев в русской культуре! Никогда столь откровенного проявления русского национализма я не встречал. И при этом – сколько ошибок и несуразностей!
Наконец, первое впечатление от последнего письма Эйдельмана – как достойно он ответил на возмутительное астафьевское хулиганство! Как здорово и даже ловко… И только жалость к "попавшемуся" на собственном раздражении Астафьеву – не оставляет.
Но это – лишь первые ощущения, первые минуты. Потом видишь, что столь ярко проявившаяся в этих письмах проблема антисемитизма так и не получила никакого разрешения, только проявилась фактом! Получилось, что Эйдельман очень умело подзадорил и как бы "спровоцировал" Астафьева на открытое (ведь должен был понимать, кому отвечает…) выявление почти "антисемитских" взглядов (в невыгодных условиях) – и "победил"! Но что доказывает такая победа? – Только правоту Астафьева: "Опять евреи взяли над нами (русаками) верх. Они - "умны и благородны", а мы – злобные дураки". Они – наверху, мы – внизу. Они – это евреи, мы – это русаки (и я в том числе, раз не еврей). И все оценки мои начинают меняться наоборот.
И тогда начинаешь перечитывать эти письма по второму кругу – и видишь: весь пафос письма Эйдельмана в публичном выговоре Астафьеву: русский писатель обязан критиковать пороки только собственного народа. А всех прочих жителей страны – не трогай, устанавливай своеобразную моральную цензуру, запрет на свободу обсуждения довольно важных проблем российской жизни – ведь все мы в Союзе, в своей реальной жизни сосуществуем с людьми разных национальностей, что, конечно, очень хорошо, но бывает и очень сложно, когда в иных местностях денежные перекупщики числятся грузинами, оборотистые шабашники – армянами, украинцы и татары – еще чем-то третьим и четвертым, но тоже как-то благополучным, а вот русские – лишь основной обывательской (рабоче-крестьянской) массой… Да, словами Астафьева начинает говорить эта "масса" – поначалу именно "косноязычно и злобно", но следовало бы прислушаться к этим словам, пробившись через эту первоначальную "злобность", понять проблему, сделать первый шажок к ее разрешению.
Что же делает Эйдельман? Он только по-редакторски коллекционирует все астафьевские "национальные выпады", включая в качестве особой национальной группы московских интеллигентов и "туристов", и категорически предупреждает: "Не трогайте, молчите, иначе перестанете быть большим писателем, никто вас читать и печатать не будет. Пусть, мол, все эти "нации" (включая москвичей), сами себя ругают, а вы – продолжайте ругать своих русских обывателей – у вас это здорово получается, я это очень одобряю… И я вдруг осознаю, от чего так взбешивается Астафьев: от самой мысли, что его посмели посчитать способным предать обиды своих корявых русаков, поддаться похвалам-угрозам московских критиков-редакторов, продаться за выдаваемой ими звание "большого писателя".
Да, Натан Яковлевич ссылается на авторитеты Пушкина, Герцена и Толстого, но в данном случае его правота только внешняя. Пушкин не запрещает иностранцу иметь свое мнение по поводу наших "внутренних дел" (это глупо), а ему только досадно, что чужой и, возможно, равнодушный, самим своим положением способный считать нас врагами, даже дикарями и нелюдьми, "разделит презрительное чувство", т.е. направит нашу внутреннюю критику – не во здравие, а в погибель, из лекарства сделает её смертельным ядом.
Примерно такую же досаду ощущал и Герцен, когда читал замечательные по остроте и проницательности записки маркиза де Кюстина, который ведь и вправду сыграл большую роль в формировании антирусского комплекса в Европе – но разве Герцен смел выговаривать де Кюстину, как выговаривает Эйдельман Астафьеву? И разве у Толстого, наконец, мало яда в описании столичной интеллигенции, которая "хуже всех"?
Как известно, Пушкин считал даже польское национальное восстание 1830 г. "нашим внутренним делом" и в "Клеветникам России" протестовал против внешнего вмешательства. Как известно, история явила нам пушкинскую неправоту: Польша сейчас относительно независима от России, а неправота русских карателей 1830 г. стала очевидной и русским ( чем быстрей произошло б отделение Польши, тем было бы лучше)
Но такая логика неприменима ко множеству национальностей, сосуществующих и ныне в российском государстве. И тем меньше она применима к евреям и московским интеллигентам. Ведь нам – жить вместе, так давайте и договариваться, как жить, а для этого и, прежде всего давайте выкладывать все претензии и обиды начистоту, без утайки, без криков о недопустимости таких разговоров во избежании, мол, обид.
Читаю второй раз письмо Астафьева и натыкаюсь, прежде всего, на обращение: "Натан Яковлевич! Вы представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо…"
- Не злость и бешенство – а радость! Радость от того, что открыто, значит, благородно, появился, наконец-то, противник (мне физически трудно повторять за Астафьевым - "враг")… Радость от того, что тебя вызвали на спор и уже только этим признали себе равным. Хотя на деле эта радость преждевременна: Эйдельман как раз главной проблемы не признает и его письмо – не вызов на спор, а выговор и строгое предупреждение. Но, обманутый своей радостью Астафьев, спешит вывалить на Эйдельмана весь чудовищный груз накопившегося раздражения, путая в спешке даже отца и сына Эйдельмана, спешит утвердиться – не в качестве победителя (об этом он еще только мечтает), а в качестве борющейся стороны. И в конце письма он хвалит Эйдельмана за то, что он – еврей, не скрывает, не предает своего отца. Астафьев изо всех сил держится за вдруг открывшегося противника, представителя московских евреев. Именно за это он почти благодарен Эйдельману и почти благословляет его на милость Божию.
Что Астафьев не прав – для меня очевидно, но мне теперь понятна и даже симпатична его радость – от появления возможности хотя бы в частном письме высказать своему противнику прямо все, что думаешь – без оглядки, без самоцензуры и предательства своих примитивных сородичей… Да и в чем же дело? Раз завязался спор, так и давайте продолжим его, доспорим, доругаемся, выясним отношения, может даже, перестроим их, а потом – может, и обнимемся?
И вот читаю второй раз последнее, ответное письмо Эйдельмана… Да, он не изменяет своей сдержанности и прав во многих возражениях. Особо прав в сравнении астафьевского неистовства с ветхозаветным иудейством – но не такое "иудейство" главная причина российских бед – а постоянное замалчивание и прилизывание в надежде на охранение через власть… Что же главное в ответе Эйдельмана?
Не ругань, а припечатывающие осуждения: примитивный, животный шовинизм, элементарное невежество, "логика "Майн Кампф", отныне писать будете "вполне бездарную прозу". И как итог: "прощайте, говорить, к сожалению, не о чем".
Все – приговор оглашен! Остается только последовать исполнению наказания (общественного остракизма и забвения).
Что-то вроде приговора Писарева над Лесковым.
И мне тоже любопытно: случится ли и на этот раз?
И охватывает острое сожаление: начав разговор, с радостной руганью подхваченный Астафьевым, Эйдельман закрыл его очередным унижением, намеком на уголовно преследуемые расистские и фашистские взгляды (с чем я категорически не согласен), отлучением от большой литературы. И я легко представляю, как многие из его окружения, недовольные именно началом открытого разговора ("зачем разжигать открытые страсти, лучше втихую давить, как невежество и животный шовинизм") – теперь облегченно вздохнули: разговор не состоялся, пусть все идет привычным чередом.
…Что скрывать: мне Натан Яковлевич много ближе и симпатичней Астафьева, но в этой переписке, по главному ее смыслу – я с Астафьевым, нет, правильней – не с Эйдельманом. Потому и пишу это послесловие. Начатый разговор не должен кончиться. Он должен продолжиться – ради очищения и общего, пусть и далекого, но примирения всех в нашей общей стране.
Напоследок о своей собственной позиции. Она у меня формировалась долго и трудно, с детства, когда сверстники пытались травить как еврея, а я из гордости не оправдывался (эту гордость за детскую стойкость ношу с собой до сих пор и, может, она не раз помогала моей независимости и с теми, и с другими). Первая записка о "еврейском вопросе" наряду с другими "вопросами" была написана в 9-м классе, в 1955 г., еще до ХХ съезда, и по настоянию перепуганных учителей и родителей была сожжена дома на газовой плите. Потом были публичные выступления против антисемитизма в институте, а с другой стороны, в год шестидневной войны Израиля (1967) был бурный спор в письмах со своим еврейским товарищем из Киева. Наконец, тема причин народного антисемитизма и условий его изживания вскрывалась в диафильмах об Украине 1978г. и особенно внимательно разбиралась в фильме "Белоруссия" 1982г. и в последующих спорах вокруг него.
Пришел я к двум простым вещам. Во-первых, совершенно необходимо устранить государственные источники национального разделения в стране, а для этого – исключить из паспортов упоминание о национальной принадлежности. Где живешь, каким языком пользуешься, к какой культуре, а значит, и народу принадлежишь. А больше ничего не надо и придумывать. Для статистики вполне достаточно признака пользования языком, более точного, чем самоназвание. Тогда отпадут все нынешние незаконные ограничения по "пятому пункту" – и тем самым исчезнут основания для национальных обид. Но этого мало.
Еще более важно изменение общественного мнения. Особенно по такому тяжелому вопросу, как отношение русских и евреев. На мой взгляд, нет ни русских чисто, ни чистых евреев – есть одни российские жители разного происхождения и разных регионов (я лично слово "русские" привык употреблять именно в этом смысле). Ибо различия у русских жителей Архангельского или, скажем, Краснодарского краев много существенней, чем у евреев и русских москвичей. И нет права ни у Эйдельмана зваться евреем, ни у Астафьева считать себя чистым русским. Земля, язык и культура у нас едины, так почему же мы должны считаться врозь? Это, конечно, не означает забывания и принижения богатства имеющихся различий, тем более не означает насильственной ассимиляции и скрытия своего происхождения. Напротив, каждому лестно гордиться именно разнообразием своих предков. И мы знаем множество русских немецкого, французского, татарского, украинского и пр., и пр. происхождения, и соответствующих фамилий – да таких большинство… Но вот, только нет среди них евреев. Ибо немец в России (если он не колонист среди своих) – через пару десятилетий становится русским, а вот еврей даже через пару смешанных поколений остаётся евреем или под таким подозрением.
Почему? – Я в этом виню историю и вековые традиции изоляционизма, но этот разбор, наверное, не актуален. Важно, что сегодня, когда существование еврейской нации обеспечено существованием государства Израиль, куда следовало бы уехать любому, ощущающему себя только евреем, чистым евреем, сегодня утеряно моральное основание для самоотделения граждан еврейского происхождения от другой части того же российского населения. – Вот если бы Натан Яковлевич Эйдельман, имеющий российских предков, всю жизнь проведший в России и положивший ее на изучение и возвышение российской литературы и истории, т.е. без сомнения, самый что ни на есть российский, русский человек, не отделялся бы паспортной графой "еврей" от иных русских, он, наверное, по-иному бы взглянул и на Астафьева, и на проблему низового антисемитизма. Под ним он бы скорее увидел народное недовольство социально выделенными слоями и смог бы двинуться к вскрытию и разрешению наших непониманий. Там, где Эйдельман видит только противоречие между животным шовинизмом низкой массы (которую надо держать в руках и вести за собой) – и обижаемыми евреями и иными "инородцами", Астафьев видит все же немного более точно противоречие между "русской деревней" и "московскими евреями". На деле же тут никаких национальных противоречий и нет.
Реально так проявляется социальное противоречие между самоуверенными в своем якобы интеллектуальном превосходстве, обюрокраченными столичными верхами и обозленными провинциальными низами – но в среде одних и тех же российских, русских людей.
И "ветхозаветный иудей" Астафьев, и русский Эйдельман – оба неправы в гипертрофировании национальной темы, но они правы, начав ее обсуждение. А если они сами не выдержали этого спора и на первом же его круге соскользнули каждый в свою скорлупу, то это не должно стать запретом к продолжению этого обсуждения и выяснению отношений всеми нами. К продолжению спора я и призываю. В. Сокирко 25.01.87