Самиздат,1975г
Сегодня книга А.Московита "Метаполитика", как и предшествующая ей "Практическая метафизика", к сожалению, до сих пор мало известна в Самиздате. Ведь глубокое содержание и прекрасный язык еще не гарантируют книге широкое распространение в Самиздате, связанном с огромными трудностями и риском. Правда, это обстоятельство часто компенсируется огромной оборачиваемостью авторских экземпляров.Mне книга Московита дала очень много. Правда, она не была воспринята целиком, но своей убежденностью и стройной концепцией прочно вошла в сознание, так что мне теперь трудно разобраться, что в душе было до Московита и что стало после.
А сейчас я буду следовать своему конспекту, удовлетворяя любопытство тех, кто не читал этой книги, и по ходу комментируя свои несогласия.
В I разделе, названном 'Природа "я" и история "мы"' А.М. вводит свои основные понятия и аксиомы, объявляя себя последователем Шопенгауэровской философии (человек - это "воля, сознающая свою свободу" и "стремящаяся расширить рамки своего "я-могу") и противником детерминизма (здесь не место спорить с философией А.М., но все же замечу, что мир в целом в силу своей бесконечности - причинен и случаен, т.е. свободен, - одновременно), а завершает он раздел следующим признанием:
Внутренний нерв и устремленность всей этой работы составил простейший вопрос: как, каким образом народы достигают жизни свободной, цветущей, могущественной, и как, из-за чего они эту свободу, силу, процветание - утрачивают.
Во II разделе "Статика истории" А.М., анализируя факты протекших 5 тысяч лет, не видит никакого прогресса, кроме научно-технических изменений, вызвавших смены 4-х общественных типов: охотничье-родового, скотоводчески-племенного, оседло-земледельческого и индустриального. Внутри этих типов никакого автоматического поступательного движения к свободе и социальности А.М. не усматривает. Рабство, крепостная зависимость, наемный и свободный работник - в экономике, единовластие, олигархия и демократия - в государственном устройстве - эти формы менялись на протяжении всей человеческой истории и будут меняться впредь в самых различных комбинациях. По каким причинам происходят эти смены? - Это А.М. и стремится выяснить.
Высказанная А.М. концепция кажется мне правильной, подтвержденной как мировой, так и русской историей. Так что, возвращаясь памятью в сталинские времена, к рабству миллионов зэков, этот феномен следует признать не исторической аномалией, не реликтом древней рабовладельческой эпохи, а рядовым историческим фактом, могущим повториться и впредь. Технический же прогресс - далеко не гарантия против рабства и деспотизма. Правда, я верю, что самостоятельное развитие и достижение научно-хозяйственных результатов невозможны без экономических свобод и демократии, но заимствование этих "технических" результатов и на этой основе закабаление людей происходит сплошь и рядом как в нашей (от И.Грозного до Сталина), так и в чужой истории.
А.М. делает вывод:
Низведение народа до рабского состояния происходит там, где центральная власть, испытывая острую нужду в добавочных средствах, в избытке народного труда, - оказывается достаточно сильной, чтобы выжать его, достаточно безрассудной, чтобы осуществить это любыми способами, не заботясь о будущем. А так как власть почему-то всегда нуждается в средствах и весьма часто бывает безрассудной, недальновидной, рабство возникает на исторической сцене с поразительной живучестью... Только высокая политическая и гражданская культура народа, суммированная в гибких и устойчивых политических институтах, может препятствовать этой тенденции... Поэтому нам следует, наконец, расстаться с иллюзиями и перестать надеяться, что промышленный прогресс и научно-техническая революция сами собой вывезут нас к какой-то новой, свободной и богатой жизни. Свобода в индустриальном мире будет стоить так же дорого, как и раньше, и доставаться будет по-прежнему лишь тому народу, который знает ей настоящую цену и готов платить ее. Над народом же, боящимся тягот и опасностей свободы, всегда будет висеть угроза рабства, называемого теперь всеобщей трудовой повинностью, нищета, восхваляемой как преодоление "экономизма", круглосуточного полицейского надзора, оснащенного всеми средствами радио и телемеханики и выдаваемого за неусыпную отеческую заботу.
Одним из важнейших общественных факторов А.Московит признает отношение видов собственности, вернее, собственников, называя их "распорядителями функций". Он различает в них две важнейший категории: служебная (государственная, социалистическая) и частнособственническая.
Какая из категорий лучше и эффективней - об этом в жизни и в теории то словом, то оружием, спорят вот уже несколько тысячелетий. Послушаем аргументы обеих сторон.
Сам А. Московит недвусмысленно отдает предпочтение частнособственнической "распределительной функции", признавая ее высокую эффективность, способствование свободе и процветанию народа. Однако господство частной собственности и обеспеченный им взлет к процветанию A.M. считает недолговечным:
Но за взлет экономического и военного могущества приходится платить тяжелой и, в конечном итоге, смертельно опасной ценой - гигантской пропастью социального неравенства, раскалывающего эти общества на непримиримые партии... Правительство, чуя опасность, пытается ограничить допустимые размеры владений..., вводит налоги на роскошь, на наследство, на сверхприбыли - все тщетно. Нужен очень небольшой в историческом отношении срок для того, чтобы все распорядительные функции, распределяемые поначалу между равноправными гражданами, перешли целиком в руки нескольких сотен богатых землевладельцев и капиталистов, окруженных ненавистью разоренных и безземельных людей... Социальное неравенство становится для этих обществ причиной внутреннего раскола, ослабления, гибели...
...И в наши дни ни многие страны Европы, ни даже сама великая Америка, не могут похвастаться социальным миром и внутренней устойчивостью.
Обычным выходом, по мнению А.М., из этого катастрофического неравенства, служит передача "распределительной функции" от частного собственника к государственному служащему, что дает возможность стабилизировать положение, укрепить центральную власть, подавить внешние выражения классовой вражды, связать огромные массы людей в единое "мы", но подобное сужение "я-могу" у людей резко уменьшает отдачу их энергии, неизбежно ведет к экономическому спаду, к ослаблению боевого духа нации. Так что в перспективе такая стабилизация может обернуться полным отмиранием "мы" или феодальным распадом".
Таким образом, получается, что в человеческой истории частная собственность то переходит в государственно-социалистическую, то наоборот:
В переходах от государственной к частнособственнической распорядительской функции, и, наоборот - нет никакой необратимости. Он совершался в ту или иную сторону много раз.
И, наконец, заключительный вывод:
Поэтому задача политического мыслителя состоит не в том, чтобы остановиться на той или другой форме, а в том, чтобы, ясно сознавая выгоды и опасности, заложенные в каждой из них, вырабатывать применительно к текущему моменту оптимальное их сочетание.
Вся эта цепь рассуждений А.Московита чрезвычайно интересна. Во-первых, борьба государственно-социалистической и частной собственности признается присущей всему историческому периоду развития человечества. И в этом я с ним полностью согласен. Исторический анализ подтверждает это утверждение достаточно красноречиво. Во-вторых, признание преимуществ частнособственнических форм распорядительства мне также кажется очевидной - в этом убеждает длительный опыт нашей государственной, социалистической экономики. И, наконец, диалектика взаимопереходов этих двух форм также мне кажется реальной. И лишь одно вызывает законное сомнение - фаталистическое убеждение (как ни странен фатализм для Московита) в непреодолимости этих взаимопереходов. Убеждение в том, что свободную, частнособственническую экономику непременно ожидает государственно-социалистический переворот из-за непреодолимого роста социального неравенства и недовольства, мне кажется выводом без достаточных причин.
А.М. считает выходом некое "оптимальное сочетание" двух форм собственности. Но такое сочетание приведет к соответствующему уменьшению эффективности народного труда и народного благосостояния. Мне кажется, что, напротив, государству следует не брать на себя "распорядительные", хозяйственные функции, т.е. становиться хозяйственным монополистом и сужать этим сферу свободной, частной инициативы, а напротив, силой своего права и власти защищать свободу людей на частную инициативу от спонтанно вырастающих монополистов, которые-то и нагнетают в обществе социальное неравенство и революционные настроения. Известно, что Ленин считал монополистический капитал - прямым предшественником социализма. И он был прав. Поистине, монополистический капитализм следует причислять скорее к разряду государственного капитализма ("социализма"), чем к свободному капитализму. И долг свободного государства заключается не в "социализации", т.е. не в углублении начатого монополистами утеснения экономической свободы, частной инициативы, а, напротив - в борьбе с этими утеснениями. Не "социализация", а "антитрестовские законы" и защита экономической свободы - вот что может предотвратить переход от "частнособственнической" к менее эффективной форме "распорядительства".
Аналогичную позицию занял А.Московит и при анализе взаимопереходов трех политических форм правления: наиболее неэффективная и гибельная форма - единоначалие-тирания переходит в более разумную и свободную форму правления - олигархию, а та, чтобы избежать застоя и вырождения, поднимается на высшую ступень - демократию, которая, однако, не является устойчивой:
Несмотря на все неоспоримые достоинства и преимущества демократическое правление до сих пор не могло удержаться у власти дольше 150-200 лет. Культивируя свободу, оно вызывает такой бурный рост всех внутренних сил, набирает такую скорость движения, что рано или поздно разбивается о те подводные камни, которые подстерегают его на пути...
...При всем внешнем отвращения к царям и королям демократическое правление на деле оказывается весьма доступным для установления тиранической диктатуры.
Здесь фактически изложена теория политических форм, выдвинутая еще в древности историком Полибием. Но Полибий гораздо больше надежд возлагал на древнеримское социальное изобретение: принцип разделения властей - исполнительной, судебной, законодательной, а также законов военного и гражданского времени. И действительно, древнеримская демократия продержалась много столетий, хотя и не удержалась от падения в условиях широкого распространения рабовладения. Отмечая этот факт, А.М. говорит:
Принцип разделения властей требует очень высокой политической культуры всей нации, небывалой прозорливости и сдержанности от власть имущих. Повторить это чудо-изобретение самостоятельно удалось только Англии и США. Многим же странам это не удается. Турция, Испания, Россия, Китай, Греция, Югославия - это примеры неудач. В ФРГ, Италии, Японии - демократия живет под эгидой военного присутствия США.
Со всеми этими утверждениями Московита можно было бы согласиться, за исключением итогового пессимизма. Да, устойчивая демократия связана с разделением властей и требует высокой культуры народа. Однако уровень этой культуры у разных народов во всем мире не является застывшей величиной. Он растет. Сама частота "неудачных попыток" установления демократического правления говорит в пользу оптимизма: рано или поздно, но народы научатся демократии. Тирания и тоталитаризм, в конечном счете, будут похоронены, ибо не может человечество в целом топтаться бесконечное число столетий на одном и том же месте в сфере социальных знаний, как не могло она навсегда оставаться в каменном веке. Социальный прогресс, связанный с накоплением социальных знаний и мировой культуры, конечно, не связан прямо с более линейным техническим прогрессом, конечно, у него свои законы и свои темпы развития, но, тем не менее, он существует.
Впрочем, в следующем III разделе своего труда, названном "Динамика истории", А.Московит сам вводит понятие "зрелость народа". Достижение этой "зрелости" позволяет народу пользоваться устойчивой политической и экономической свободой.
Какими же свойствами должна обладать отдельная личность, входящая в данное "мы", чтобы, суммируясь в тысячах и миллионах людей, свойство это вылилось в трудно уловимое понятие "зрелость народа"?
...Нет вопросов более личных, жгучих, злободневных. Ибо смысл их: что я, лично я, должен делать с собой и ближними своими, чтобы приблизить желанное "созревание".
В ответ на эти вопросы А.М. вводит центральное понятие всей работы: выбор людьми между "веденьем" и "неведеньем", как главная основа зрелости любого "мы" (народа). В очередной раз отвергая механический и вульгарный детерминизм, он утверждает, что "при всех внешних влияниях дерево свободы растет само" - и я горячо с этим соглашаюсь:
Так же и свобода народа питается невидимыми внутренними соками индивидуальных усилий членов "мы". Рост дерева свободы может быть замедлен посторонним вмешательством, затруднен, искажен, сведен на нет; дерево это может быть повалено исторической бурей или срублено рукой могущественного завоевателя. Но никакая внешняя сила не может заставить его расти, созревать, стремиться вверх. Власть может быть лишь инициатором или тормозом для роста, расширения социального "я-могу". Но источник животворящей силы роста можно искать только в глубинной жизни отдельных клеток "мы" - индивидуальной человеческой воли.
Рассматривая разные жизненные ситуации, A.M. видит перед каждым три возможных модели поведения:
1) "ведая" трудности и несправедливости, решаться и вести социальную борьбу (революционный путь). Однако
Горький опыт многих бунтов и революций убеждает как в том, что воля, решившаяся на борьбу с властью и даже добившаяся победы, часто кончает тем, что на развалинах поверженного деспотизма устанавливается новый.
2) отказ от "ведения": человек убеждает сам себя, что никаких "дальних" трудностей и несправедливостей нет, что ему и "так хорошо", что нужно согласиться на статус-кво и пользоваться доступными сейчас конкретными благами. Это рабский путь, путь подчинения тирании.
3) Принимая "веденье", не вступать в борьбу с миром: не пускаться ни в борьбу с миром, ни с собственным сознанием (изменить общество не можем, а лгать себе противно).
Поистине, есть много таких эпох, когда деспотизм настолько свиреп и могущественен, что поголовная покорность подданных не вызывает у нас строгого морального осуждения. Но зато нет таких эпох, когда человеку не был бы оставлен свободный выбор: ясно сознавать ужас своего бесправия, терпеть страдание, вызванное этим сознанием, но не поступаться своим представлением о человеческом достоинстве и свободе, для которой он чувствовал себя предназначенным, и которой его жестоко обделила судьба. И в этом мужественном выборе, совершающемся невидимо для окружающих, есть такое бескорыстие, такая чистая преданность невыразимому идеалу правды и свободы, что мы интуитивно чувствуем: должна быть прямая связь между таким духовным подвижничеством индивидуума и процессом "созревания народа"...
Поэтому в поисках фермента, созидающего зрелость народа, мы должны сосредоточить все свое внимание на третьем возможном здесь варианте - на подвижнической готовности терпеть страдание осознанной несвободы, как бы ни малы были надежды на прекращение их, и каких бы испытанных уловок ни предлагалось нашему сознанию для заглушения этой плодотворной муки...
Как отнестись к вышеописанной концепции, описывающей, несомненно, личную позицию автора?: (выбор мужества знания и одновременно отказа от действий)?
Вспомним, что сходное описание путей в свое время выдвигал Ленин, но совсем иными у него были выводы: "Раб, не осознавший своего рабского положения - просто раб; раб, все понявший, но не борящийся, не меняющий своего рабского положения - холуй, хам, самый презренный тип; наконец, раб, осознавший и начавший борьбу за освобождение - революционер". Кто же прав: А.Московит или Ленин?
Чтобы опровергнуть ленинскую точку зрения на "холуя", на III путь A.M., необходимо не только показать гибельность революционного пути (аргументов "от противного" мало), но и показать, что реально "путь ведения" отличается в действительности от простого "покорного поведения" (пути просто раба). И действительно, человек выбравший путь "веденья", уже не может вести себя полностью идентично простому рабу. В скрытых деталях, даже "мелочах" своего поведения он уже будет вести себя по-иному, т.е., по возможности, свободно. Таким образом, предлагаемый A.M. третий путь есть путь постепенных и трудных изменений при отказе от лобовой и всеразрушающей борьбы.
Правда, это лишь моя собственная трактовка предложенного А.М. пути. Его же собственные слова легче истолковать в смысле необходимости практического бездействия при распространении "ведения", т.е. мучительного и разрушительного знания. Но чем такое распространение подобного знания отличается от воспитания "сознательности", от процесса ''революционной пропаганды", с которого, как известно, и начинают революционеры?
Нет, позиция A.M. в этом важнейшем пункте должна быть уточнена. Человек, конечно, должен выбирать "ведение", помня, в том числе, и об опасностях революционных путей, но вместе с тем он должен находить способы постепенных, эволюционных действий (путь диссидентства). С этим добавлением концепция мужественного выбора "ведения" как отказа от конкретных ("ближних") благ ради более далеких, но более важных гражданских прав, т.е. исправления нашего эгоизма разумом, знанием, ведением и превращения нашего эгоизма в "разумный эгоизм", равнозначный альтруизму, - такая исправленная концепция А.Московита мне кажется очень симпатичной, и очень важной.
Правда, А.М. делает тут же странную оговорку:
Выбор веденья или неведенья не является моральной категорией. Понятия: хороший-дурной, добрый-злой к нему не приложимы. Человек, избравший неведенье, может оставаться добрым, чутким, отзывчивым, сострадательным к ближнему своему "инконкрето".
Этот вывод мне кажется неверным. Если выбор веденья ведет к свободе и процветанию народа, т.е. к высшему благу, то как же можно отделять этот выбор от морали? Напротив, такой выбор является высшим моральным долгом для всех, кто способен возвыситься до "ведения", хотя и не зачеркивает и не отменяет всех добрых дел "неведающих людей". Но зачастую выбравший "дальнее ведение" жертвует массой "текущих добрых дел для ближних своих". Моральное зло от такого отказа он может уравновесить только "благом" своего дальновидного выбора.
С другой стороны, понятно, почему A.M. исключил выбор "веденья" из моральной сферы. Ведь мораль относится лишь к реальным действиям, поступкам, а поскольку А.М. попытался обосновать необходимость лишь смелого знания, без соответствующих ему действий, постольку такой "умственный выбор" (по злому выражению Ленина - "кукиш в кармане") действительно лежит вне морали. Нечего и говорить об ущербности и непоследовательности такой позиции.
Введя понятия "зрелости народа" и выбора "ведения-неведения", А.М. ставит перед собой задачу: надо исследовать размеры социальной свободы (области "я-могу") от зрелости народа, а зрелость - от выбора между ведением и неведением каждого человека. Для наших дней нет в философском плане темы более злободневной, чем "оправдание мужества".
Интересно, что хотя А.М. и воюет с детерминизмом, однако громадного влияния внешних условий на выбор веденья и, следовательно, на судьбу народов, он не отрицает, а подчеркивает. Как пример, можно привести прекрасное описание А.М. кочевых варварских народов, обладающий зрелостью на своем уровне (и след., кочевой демократией), но при столкновении с более богатыми и эффективными цивилизациями они теряли свое "мудрое ведение" перед лицом конкретных завоеванных богатств ("развращались"), не выдерживали искушения, забывали свои традиционные моральные нормы, привычку к опасностям, и гибли.
Выбор веденья, поддерживающий и сохраняющий их устойчивость, мог с успехом преодолевать бедное конкрето кочевой жизни, но совладать с многообразием и богатством конкрето жизни оседлых земледельческих обществ ему было не по силам. Уровень их зрелости был очень высоким для жизни в кибитках, но очень низким для жизни в городах.
Получает детерминистское оправдание и отсталое положение России - именно соседством с богатыми и свободными западными соседями:
Многие варварские черты в облике русского государства порождены в вековой борьбе с варварством, и это, безусловно, должно быть зачтено ему судом человечества. Оно приняло на себя десятки и сотни социальных взрывов оседавших племен, поглотило огромные массы народов, совершающих скачок от дикости к началам цивилизации, и, может, поэтому вечно отставало на пути прогресса, как слишком перегруженный корабль. Подобную же роль в таких же масштабах довелось исполнить еще только двум государствам - Китаю и Византии (недаром же у всех трех так много общего)...
Неизвестно, что тяжелее - самим создавать цивилизацию или основывать собственное государство в тесном соседстве с передовыми народами...
Получается, что только наиболее богатым народам, которые уже обладают всей суммой достигнутых на сегодня конкретных благ, легко делать выбор ведения более далеких, высших благ. (Кстати, в этом еще один из доводов за то, что технический и экономический прогресс - способствует свободе и демократии, а не нейтрален к ним). Отсталые (развивающиеся) страны будут выбирать такое поведение, которое им обеспечивают сегодня конкретные блага развитых стран, вместо будущих "абстракций".
Даже если правительство будет состоять исключительно из прозорливых и образованных людей, даже если чувство ответственности перед будущими поколениями наполняют их глубокой тревогой за то, что надвинется на нас 20, 30, 50 лет спустя, они не смогут ничего предпринять, если их народы окажутся способными понимать свои цели и интересы только здесь, сегодня, сейчас. Правительство, которое потребовало бы от такого народа пожертвовать сегодня какую-то долю нац.накоплений ради предотвращения столь удаленных и умозрительных угроз, недолго бы сохраняло власть в своих руках. Понять его и откликнуться мог бы только народ, в сознании которого "было" и "будет" имело бы не меньше значения, чем "есть сейчас", у которого память об отцах и дедах была бы также глубока и серьезна, как тревога о детях и внуках, для которых конкрето сегодняшнего благополучия не может заслонить абстракто "судьбы нации".
Порочный круг нашей ситуации заключается в том, что стать богатыми и процветающими мы можем, только выбрав тяготы веденья, ответственности и свободы, а выбрать их мы можем, только став богатыми, преодолев соблазн конкретных богатств наших развитых соседей или став с ними вровень. В этом материально-духовном круге ведущим и решающим является, очевидно, духовное звено: мы должны выбрать свободу и ответственность, даже вопреки первоначальным материальным соблазнам, чтобы на этой духовной основе построить свое богатство и процветание.
Структура III раздела "Метаполитики" аналогична структуре II, только теперь на исторических примерах рассматривается динамика, диалектика развития основных функций общественной жизнедеятельности, в зависимости от выбора ведения и неведения.
Так, в сфере труда:
В сфере организации труда в любую эпоху ведение стремится поставить положение работающего в зависимости от качества и количества его труда, стимулируя тем самым рост производительности труда; неведение насаждает уравнительный принцип, пытается повсеместно сгладить разницу между энергичным и неспособным, рачительным и беспечным, что способствует упрочению социального мира, но ведет к резкому спаду производительной мощи во всех отраслях народного хозяйства.
В сфере отношений собственности (распределительной функции):
Оптимальному участию в производстве эффективной частной собственности всегда угрожало жадное неведение властителей, завистливое неведенье масс, недальновидный эгоизм и стремление к монополии самих частных собственников (неуважение прав других)...
В сфере политической власти:
Где может прочно установиться демократическая форма правления? - Только там, где абстракция Закона значит для людей не меньше, чем конкретный начальник; где абстракто общенациональных интересов соизмеримо для каждого с конкрето интересов личных; где абстракто великой верховной власти не умаляется тем, что она находится в руках добровольно избранных вчерашних соседей по улице; где абстрато потенциально возможного произвола со стороны власти способно отравить каждому конкрето сиюминутного покоя; где каждый человек способен достаточно здраво судить и о внутренней, и о внешней политике... короче, только там, где выбор ведения поднял уровень зрелости народа на необычайную высоту.
Именно поэтому подлинная демократия - такое редкое и относительно быстротечное явление в мировой истории, именно поэтому установление ее всегда есть трудный и долгий подвиг всего народа. Даты славных революций, к которым наше сознание тщится приурочить установление народовластия, на самом деле стоят лишь в начале, если не в середине процесса. В Афинах после переворота Солона прошло почти сто лет тиранического правления, прежде чем выбор ведения одержал политическую победу, затем демократия просуществовала там 170 лет. В Др.Риме изгнали царей в 509 г. до Р.Х., а плебеям разрешен доступ к высшим должностям лишь в 367 г. В Англии от революции 1640-60 гг.. до отделения Американских штатов прошло почти полтора, а до всеобщего избирательного права почти 2 века, Франция после своей Великой революции боролась за республику еще 80 лет, и как боролась!
Мы не должны забывать ту, порой неслышимую, но непрерывную борьбу, которую вело знание с невежеством, вера с суеверием, серьезность с легкомыслием, ум с беспечностью, порядочность с корыстью, выдержка с распущенностью, терпимость с ненавистью, объективность с пристрастием, вообще - сила духа со слабостью, выбор веденья с выбором неведенья. Ибо оно-то и готовит почву для окончательной победы. Там же, где такой борьбе не придавалось значения, где все надежды возлагались на баррикады и бомбометателей, там демократия утвердиться не могла. Людям, жаждущим демократических свобод, становится невтерпеж ждать так долго, абстракто исторических примеров тускнеет перед их искренним сердечным жаром. Долой тиранов! Да здравствует свобода! Сейчас, немедленно! И вот еще в одной душе "здесь и сейчас" торжествует над "вообще, там и потом", неведение празднует маленькую победу, отвоевывает очередную пядь...
Каждый день, прожитый народом в условиях демократии, есть плод миллионов невидимых нравственных усилий в сторону выбора веденья. Но подобное духовное подвижничество не может продолжаться вечно. И чем больших успехов достигает демократия в сфере производства и международного влияния, чем обширнее становится конкрето комфорта, богатства и мощи, тем сильнее оно слепит глаза и оглушает сердце.
С другой стороны, среди избирающих веденье начинаются неизбежные раздоры, предопределенные тем, что одни сосредотачивают свои заботы о завтрашнем дне, другие - на судьбе будущих поколений, третьи - на вечности. Культ свободы доводится до такого идолопоклонства, что начинают даже почитать свободу избирать неведение. Культ творческой инициативы доходит до того, что начинают поощрять инициативу покушений на свободу. Строгость объявляется деспотизмом, следование законам - бесчеловечностью, взимание налогов - эксплуатацией, наказание преступников - жестокостью, поощрение способностей - нарушением равенства, разнузданность - проявлением свободолюбия. Всякая граница - запрет, писаный и неписаный закон подвергается нападкам, теряет свою прочность, а вместе с ним теряет ее и государственный порядок. Перед угрозой этого разброда, идейных шатаний и надвигающегося хаоса, дальновидное меньшинство, не видя больше в народе духовной устойчивости, склоняется к необходимости отнять власть у большинства и взять ее в свои руки... На горизонте возникает олигархия...
Переход к единовластию (от демократии или от олигархии) всегда есть знак торжества неведенья в политической сфере... Народ часто стремится к царю неудержимо; мучения от повседневно обнаруживаемого неравенства - эти мучения сглаживаются мыслью, что есть кто-то превыше всех - один: всемогущий, всезнающий, недостижимый, причем, чем превыше, чем самовластнее, тем лучше. Никакие пороки и преступления властителя не могут уронить его в глазах неведающих подданных. Наоборот! Самые чудовищные злодеяния как бы наглядно демонстрируют дух захватывающую безграничность его "я-могу" и еще пуще раздувает народное обожание. Даже те, кто становится жертвой произвола, порой не могут совладать с верноподданническим поклонением...
До тех пор, пока человек жив, в душе его может снова и снова разгореться борьба между выбором веденья и неведенья. Каждая человеческая душа - крохотное поле боя, маленький эпизод в гигантской войне, которую веденье и неведенье вечно ведут между собой. И хотя война эта продолжается при любом правительстве и при любом способе правления, мы можем только сказать:
Покуда силы веденья имеют в государстве перевес, оно управляется демократически, переход к единовластию есть верный знак торжества неведенья в политической сфере, олигархическое же равновесие свидетельствует о примерном равновесии сил..."
Мне кажется невозможным не согласиться с А.Московитом. И все же предложенное им исчерпывающее объяснение причин устойчивости трех основных политических форм само требует объяснения.
Ведь получается, что выбор веденья и, следовательно, демократии, в дальнейшем ведет фатально к раздорам и выбору неведенья. Но почему? Вот когда Московит объясняет, как при знакомстве с богатыми народами неразвитые народы теряют рассудок, а с ним и традиции демократии - это мне понятно, а вот когда он утверждает, что богатство и свобода сами по себе превращается в свою противоположность - это не понятно. Конечно, в книге содержится много ссылок на исторические примеры, доказывающие конечность всех существовавших до нового времени демократий. Но для гибели последних можно предложить и иное объяснение, как, например: 1) несовершенство демократической организации и особенно отсутствие средств самозащиты. А ведь свобода не может быть свободой для подрыва самой свободы. Это внешне простое и понятное условие на деле очень непросто осуществлять. Принцип разделения властей - лишь одно из таких условий. В экономике такие принципы только отыскиваются, но найдены будут обязательно, я верю; 2) сильное внешнее давление варварских народов, война с которыми не могла не порождать тенденции в военной централизации и перерождению. Эту причину я считаю даже главной. Но в настоящее время и для нее скоро не будет оснований. Африка и Лат.Америка не являются угрозой для свободного мира. Россия успела достаточно цивилизоваться. Последний же резерв варварства - революционный Китай - хоть и является угрозой всему миру, но уже не смертельной. Я убежден, что нам и нашим потомкам, выбирающим "веденье" и добивающимся свободы, нет надобности думать, что в еще более далеком будущем эта трудно добываемая свобода все равно будет фатально утеряна.
В заключение А.М. рассматривает проблему веденья или неведенья в религиозном и философском плане:
Вот это-то состояние души, когда "совесть волнуется и говорит - "кто знает, угодно ли это Богу?" (Лютер), когда мысли то обвиняют, то оправдывают одна другую, состояние - равно доступное христианину, язычнику, мусульманину, атеисту, и есть то, что метаполитика именует выбором веденья. Всякая упрочившаяся иерархия служителей церкви, претендуя на полноту своих ответов, естественно, оказывается во враждебном отношении к тем, кто этими ответами не удовлетворяется, кто продолжает тревожиться и вопрошать... Было бы непростительным упрощенчеством считать всякое выступление против церковной власти проявлением выбора веденья. Еще более грубым схематизмом явилось бы присвоение ярлыков "ведающих" и "неведающих" различным людям по признаку принадлежности их к той или иной религии, секте, направлению...
Мы должны решительно отказать всякой религиозной или идеологической доктрине в праве считать себя монопольной носительницей выбора веденья. Лишь непрерывное духовное подвижничество постигающих мир может поддержать зрелость народа на должной высоте. История показала, что уступка неведенью хотя бы в одной из сфер миропостижения, в особенности в сфере религиозной, чревата для нации тяжелейшими последствиями...
С особой симпатией автор подчеркивает значение протестантизма с его "серьезным и честным "взглядом на мир" в создании современной свободной цивилизации.
Реформация явилась по своему размаху, результатам и значению самой гигантской битвой и самой великой победой выбора веденья в новой истории.
Но свои личные симпатии A.M. отдает все же экзистенциализму, соединявшему, по его мнению, "веденье с верой, как средством спасения от отчаяния на предельных степенях ведения неумолимого бытия", а заканчиваем книгу осторожной нотой мистического оптимизма:
Метаполитика не может ничем помочь человеку в преодолении тревоги, вины и осуждения... Метаполитика только повторяет, что... недостижимые поставленные ведающим перед собой цели разрушают построенное им в жизни. ...Гибель начинаний еще не означает его личного поражения. Ибо миростроительство, осуществляемое выбором веденья, не похоже на строительство дома... Ничто не пропадает даром в лучах Великого Замысла.
Мне нравится оптимизм, даже такой; мистический, но, конечно, я предпочитаю верить в будущее по-своему, проще. А.Московит, несомненно, в главном - мой единомышленник. Это человек, выбравший не рабство, не революционаризм, а ведение и конструктивное действие (ибо сама его книга - то же действие). Но, конечно, есть и различия, - больше в понимании социальной динамики, чем статики. Сводить все движущие исторические причины к выбору веденья (знания, вернее, воли к знанию) - очень общая, но слишком уязвимая концепция. Я убежден, что в книге изложена только часть истинных убеждений Московита, что сам он не может не признавать, наряду с волей к разуму - большую роль страстей и чувств в поведении людей, и влияние внешних интегральных условий, и многое иное, а самое главное - всей совокупности человеческих действий, практики. Конечно, среди всего этого многообразия причин, надо выявлять главное, решающее звено, и А.М. оказал мне большую услугу, подчеркнув роль выбора ведения, т.е. воли к знанию и ответственности. Это, действительно, необходимое условие свободной жизни. Но, дополню я Московита, - это необходимое условие далеко еще не достаточно. Веденье должно переходить в действие. Обязательно.