Обобществление всех средств производства, которое называют у нас "социализмом", привело к полному равнодушию населения к результатам своего труда. Так образовалась почва для "партийного руководства" народным хозяйством, т.е. для своеволия. В этой сфере людям стало все равно, что они делают, а потому и явно нелепые решения выполняется неукоснительно. Они получают возможность разрушать, не неся при этом ни ответственности, ни убытков - давно испытанное следствие рабского труда.
Людям, которые продолжают еще думать не по приказу, а по собственной инициативе, становится просто нечем дышать. Они глубоко несчастны и страдают от отсутствия какой бы то ни было духовной пищи. Работа самосознания, к которой они призваны, становится затруднительна, а то и просто увядает в бесплодии. Отсюда рождается тоска по истории, по переменам. Ибо ужаснее всего вопрос: неужели так будет всегда, всегда?... Неужели и детям своим завещаем?
История... застопорилась. Ничего достойного внимания не совершается. Нет даже новостей, о которых стоило бы разговаривать. Все одно и то же, одно и то же. "Душа моя, - писал некогда Пушкин в письме своему брату Льву, - меня тошнит с досады - на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость, - долго ли этому быть?" ...Долго ли этому быть? - спрашивают себя и сегодня. Ощущение непереносимости настоящего, лихорадочное (и бессильное) ожидание перемен - это и есть тоска по истории - по истории, которой нет.
Однако еще горшее ждет, если мы рискнем вглядеться в самих себя. Тогда легко раскроется, что роковая власть гнетущих обстоятельств - это не только косность других, но и моя собственная... Большинство предпочитает последовательно молчать, чем непоследовательно говорить правду.
Попробуем хоть на минуту, хоть чисто теоретически допустить, что не безликое общество, а личность, каждый из нас - определяет наше завтра. Попробуем нравственно высвободиться от выводов из марксистского тезиса, согласно которому человек есть "совокупность общественных отношений". Ведь это вовсе не случайно, что идея поглощающего примата социальности над личным - так заворожила русское общество и нашла в нем столько вполне добровольных приверженцев. Как и бывает с широко и быстро распространяющимися идеями, она дала формулу для готовой душевной предрасположенности...
Для конформистов марксизм оказывается удобен лишь постольку, поскольку он узурпировал себе место единственно правильной идеологии и претендует на господство. Для той же роли, например, использовалось и снова начинает использоваться русское православие. Идея "святой Руси" как бы выдает индульгенцию нации независимо от превратностей ее истории, независимо от того, что она делает, или что с ней делается. Эта идея как бы предусматривает, что ответственность за все плохое несут некие привходящие силы и обстоятельства, но не конкретные представители нации, не мы с вами. В данном случае мы имеем дело с более примитивным и менее аргументированным способом оправдания собственной безответственности, чем марксистская теория отчуждения. То, что в последняя время стала она распространяться даже среди оппозиционно настроенных по отношению к советскому режиму людей - не обнадеживает. Ибо не в давлении внешних обстоятельств, не в происках чужаков-злоумышленников, не во вредной и коварной марксистской идеологии, занесенной с Запада и совратившей малых сих, а в нас самих следовало бы искать источники зла. Отворачиваясь от этого фундаментального факта или стараясь различными боковыми уловками сократить его энергию, мы лишь усугубляем свою беду.
Но, подчеркиваю со всей решительностью, проблемы жизни, проблемы истории не решаются простейшими моралистическими доводами. Думая иначе, неизбежно окажешься под обаянием того самого максимализма, который неизменно начинается с истерической взвинченности и кончается растерянностью: взвинченность цареубийством кончается растерянностью перед дегаевщиной. Цикличность этих двух сменяющих друг друга состояний - тоже последствие бытия вне истории.
Личность не складывается, как из детских кубиков, - из моральных прописей. Ее сложная, накопленная внутренними борениями, горечью осознанных поражений биография протягивается из относительного в абсолютное, но не сливается ни с тем, ни с другим, что было бы равнозначно духовной смерти. Личность живет в истории, а не по произволу своих, пусть даже по видимости добрых, но отвлеченных намерений.
Максимализм прописной морали как раз и убийственен для полноценной личности. Он гонит и преследует ее, раздавливая своей тупой тяжестью. Он ориентирован на безликие клише, исключающие какую бы то ни было творческую инициативу. Среда, где он на месте, - нечто вроде советской школы, где есть всевластный учитель, и дети, ждущие от него хороших отметок. Такой максимализм подспудно предполагает, что только скопом, только маршируя, люди смогут что-то значить. Он не знает товарищества, а только вождизм. И ведет он с неизбежностью от одной формы неисторичности - к другой, совершенно подобной. Мы нуждаемся в осмыслении русского исторического прошлого, которое вывело бы нас из пустопорожнего противопоставления хулы или похвальбы, в равной мере проистекающих из отношения к истории, как к чему-то нам внеположному. Ведь достаточно уяснить себе, что историческое прошлое - наше прошлое, что оно продолжает жить в нас и в своем хорошем, и в своем плохом, чтобы познание его перестало быть проблемой амбициозной...
Тоскуя по истории, по переменам, которые хоть немного сблизили бы условия нашего существования с вытекающими из его глубин духовными императивами, мы слишком робко и слишком редко признавались себе, что застой и безвременье исходят из нас самих, что и чаемые перемены постоянно мерещатся нам как внешние, но не как внутренние, духовные. Мы склонны полагать, что если бы переменились обстоятельства, если бы, скажем, у действительности невзначай появилось "человеческое лицо", то и мы, чего доброго, обзавелись бы "человеческими лицами". Однако на деле все происходит как раз наоборот.
Мы не научились понимать постепенности и последовательности исторического движения. Мы не видим и не признаем светотени, а только контрасты между черным и белым. Мы ждем сразу всего, как манну, которая внезапно падает с неба, и, как результат, остаемся с пустыми руками. Ведь в истории все достигается лишь трудом и терпением поколении.
Нам и по сей день недостает здравомыслия, ответственности, сдержанности и взвешенности выбора, беспристрастия самоанализа, который открыл бы наши грехи и наметил бы способы их постепенного преодоления, той меры, которая, собственно, и есть созвучность индивидуальной воли со всеобщими тенденциями исторического бытия. Обладай мы всем этим, то были бы не анархистами и не рабами (что, очевидно, суть - крайности одного и того же), а делателями. Отсутствие этих качеств вовсе не формирует некую иную, как будто бы равноценную западной культуре духовную субстанцию, как веками обольщались в России, а именно - изъян, бесформенность, душевная лень, делающие существование безысходным, - не мистицизм, а убивающая все живое пошлость...
А.Веретенников утверждает: "...тема исторического беспамятства, тема "паучьей" глухоты вырастает в моем сознании до сознания национальной катастрофы, в преддверии которой, несмотря на начавшееся пробуждение, все еще стоит наша страна. Мы не избегнем ее, если не осознаем жизненной необходимости учиться у истории, раскрывшей чудовищные потенции зла, но и свидетельствующей о негасимости добра. Мы должны понять, если нам дорого историческое бытие России, то обретение памяти для нас равносильно обретению исторического будущего... Ни одна из проблем, стоящих сегодня перед очнувшийся русской мыслью, не может быть разрешена, ни даже правильно поставлена без учета нашего исторического опыта. Ответственное, духовно трезвое постижение прошлого, очищающее сознание от обволакивающих его мифов - это тот глоток живой воды, в котором, мне кажется, мы сейчас больше всего нуждаемся. Без этого вера в наше историческое будущее - бесплодна".
История, объективно говоря, есть лишь там, где социальное движение совершается через критическое осмысление прошлого, где человеческая деятельность воплощает достаточно отчетливо и ответственно осмысленные цели и идеи. Иначе говоря, история есть лишь там, где она осуществляется народами свободно, в меру их собственного понимания и способности к практическому действию... В этом отношении и субъективное осмысливание истории, разработка ее как отрасли знания, как науки, непременным элементом включается в процесс социального созидания...
Цензура - это дьявольский механизм, разрубающий живой организм сознания на куцые обрубки, мимолетно возникающие и исчезающие, не оставляя по себе следов. В ее скрипучих колесах застревают ошметки мыслей, сочиненных на потребу слепой нужде дня. Она переиначивает и роль исторического самосознания таким образом, что мимолетные интересы настоящего, становящиеся при этом грубо корыстными, затмевают прошлое, ложатся на него густой тенью, делают его как бы небывшим, а познание его - запретным... Одного господства цензуры достаточно, чтобы превратить существование в некий анабиоз, сделать его неисторическим...
Во второй половине XIX века и в начале XX развилась у нас блестящая историческая школа, которая, разумеется, ни в какой мере не подпадает под изложенные выше характеристики. Историко-философское осмысление путей и судеб России волновало крупнейших русских мыслителей. Теоретический интерес к отечественной и мировой истории, бесспорно, составил одну из важнейших особенностей русской культуры. Но беда наша, что эти богатства исторического знания, отнюдь не кабинетные по своей сути, оказались отторгнутыми от практических приложений. Им не дано было стать общественным достоянием.
Что же касается самой советской исторической науки, то она утратила всякий вкус к такой постановке проблем, при которой исследователь решал бы на материале прошлого собственные экзистенциальные задачи. Взгляд его должен быть холодным и отстраненным. Сам стиль исторических писаний стал сухим и неудобочитаемым, что признается теперь непременным свойством научности. Нарушения этой оскопляющей нормы единичны, и их легко пересчитать по пальцам. Историки разучились вступать в диалог с прошлым, прислушиваться к его живому голосу. Они узурпировали себе место судьи или классного наставника, расставляющего оценки историческим явлениям и выносящего не подлежащие пересмотру приговоры. На практике, правда, эти приговоры оказываются не столько твердыми, сколько ломкими. Они часто сменяются на совершенно противоположные в зависимости от нужд политической конъюнктуры. Но это не мешает аполитичности их тона. Деятели прошлого обязательно делятся на агнцев и козлищ, причем козлищи, как правило, именуются агнцами. Историческая истина предполагается известной заранее, остается лишь распределять, кто злонамеренно от нее уклонился, кто "вплотную подошел", а кто не дошел и "остановился"...
Но напрасно нам кажется, будто из истории можно устраниться. Утратив чувство созвучности и соразмерности с историей, становятся не ее властителями, но жертвами. Думая, будто уверенной рукой меняют ее русло, на самом деле беспомощно барахтаются в ее потоке и, увы, не всегда удерживаются на плаву. Поскольку человек лишен органически исторического самочувствия, он заперт для понимания, какими путями и связями его воля участвует в созидании определенных социальных результатов, ему самому мучительных и непереносимых. Так мы попадаем в щемяще жалостливое положение слепых котят, которых либо выкармливают, либо топят в унитазе.
Наша тоска по истории есть желание действительной осмысленности, есть жажда хоть какой-то перспективы, приближение которой детерминировалось бы не чьими-то капризами, а нашими целенаправленными действиями...
Короче говоря, именно боль есть начало исторической жизни в нас. Тоска по истории в обстановке безвременья побуждает нас понять, что ни "народ", "ни "государство", ни "нация" и никакие из подобных фетишей не содержат в себе перспективы исступленно желаемой нами перемены, если мы сами пассивны. Ныне стало ясно, что история может осуществиться только через нашу свободу, через наш осмысленный выбор.
Осознав тупики истории, как наши собственные, раскопав причины их в нас самих, мы тем самым расчистим себе выход. Мы сможем начать с того, что нам подвластно и что является действительной почвой свободы внутренней, а не внешней... Но для этого нужно не только критически осмыслить историю, но и почувствовать ее своею.