Как упоминалось раньше, звукозапись его воспоминаний была существенной, но не главной причиной его долгой поездки в Кёльн. Вскоре по приезду мы повели его к нашему врачу, который успешно наблюдал нашу семью, у нас к нему было полное доверие. Врач внимательно выслушал отцовский сбивчивый рассказ, задал все мыслимые вопросы и просмотрел привезённый фолиант с медицинской историей. Врач, как и мы, эмигрировал из СССР, так что языковых барьеров у нас не было. Были назначены базовые анализы, но немного, ибо как сказал врач, похоже, что об отце в Москве заботились неплохо.
В следующий раз, когда пришло время озвучивать результаты осмотра, уже без отца в кабинете, врач был на удивление лаконичен. После произнесения стандартных слов по результатам анализа, врач сказал: "Ну, в общем, всё нормально". "Как нормально?!! А сердце, а сосуды в мозгу, а.." "А вы не думали о том, что Ваш отец - просто старый человек?" "Как старый? Ему только 73!" "Русские мужчины изнашиваются быстро..." Мне пришлось прикусить язык и задуматься.
Врач был прав. От старости нет лекарства. Усилия родных и близких в последние годы жизни человека должны быть направлены не столько на продление его физического существования любой ценой, а на поддержку уважения к его личности - как уважения других, так и самоуважения. Пришлось признать, что немецкая медицина тут бессильна и мне больше не следует вмешиваться в процесс лечения. С тех пор отца лечили только в Москве все остальные родственники - уже без меня.
Прогулки по городу всегда грозили перерасти в непредсказуемое путешествие. Отличный городской парк, не очень большой, но и не маленький, так, в самый раз, был ровно в одном квартале от нашего дома. Отец настаивал, что он должен гулять каждый день, и непременно в одиночестве. Однако у парка было - сюрприз! - четыре угла, и только с одного из этих углов шла короткая улица к нашему дому. Отец же облюбовал для выхода другой угол и упорно шёл по соседней улице пока не оказывался ... где угодно в городе. Первые два раза у нас не было другого выхода как прыгать в машину и прочёсывать центральный Кёльн, полагая что он, обессиленный, должен останавливаться на лавочках вдоль улиц побольше. Затем он получил записку с адресом и телефоном, которую следовало давать полиции или любому прохожему. Ещё через день он получил сотовый с двумя кнопками: "Сначала эту, затем эту, отвечает Ася" и ситуация нормализовалась. За месяц почти ежедневных прогулок по Кёльну, он смог вернуться домой сам только два или три раза.
По какой-то неизвестной причине он был убеждён, что наш дом и Кёльнский собор находятся на разных берегах Рейна. Однажды мы всё-таки прошли с ним вместе от дома до собора и обратно, остановившись по пути у огромной туристкой карты: "Мы находимся здесь, вот Собор, вот наш дом, а вот Рейн". Он очень долго смотрел на карту, что-то шевелил губами, а потом подытожил: "Нет, я не могу принять такую карту".
Завтрак, обед и ужин в Кёльнском "санатории" давали по расписанию, но рано или поздно разносолы приедаются и хочется чего-то самого привычного, как-то картошка с клубничным вареньем к чаю. Картошку и клубничное варенье ему обеспечивали, но это была не та привычная мороженная картошка и не тот жидкий сахарный сироп с вкраплениями ягод, а банальный Erdbeerkonfitüre.
Что же касается важнейшей темы - поиска взаимопонимания и примирения между нами - то отец сразу чётко отказался от этой идеи. "Если процесс требует какого-либо изменения моей точки зрения, то я заранее несогласен. Я не могу поменять свою точку зрения. Если ты желаешь мириться со мной, то сам признай свои собственные ошибки, я не могу тебя в этом убедить". Согласитесь, такую позицию старика нельзя не уважать.
Как я говорил раньше, неожиданный цейтнот, когда в десять дней работы требовалось вместить рассказ о тридцати годах жизни очень активного и разностороннего человека, неожиданно превратился в пустую неделю. Отец потребовал немедленную эвакуацию на историческую родину, а когда ему в этом было отказано, ибо каникулярный сезон был в самом разгаре и доступных билетов просто не было, продолжил демонстративный протест всеми доступными ему способами. "Но ведь мы договорились о датах ещё в ноябре! Почему тебе так нужно срочно оказаться в Москве?" Он ходил по своей комнате взад и вперёд, с заложенными за спину руками. "Почему ты так ходишь?" "Потому что я ощущаю себя почти как в Бутырке!"
Когда наступил долгожданный день отлёта, я попрощался с ним с утра перед уходом на работу, а Аська отвезла его в аэропорт, где сдала его на руки сотруднику авиакомпании. Ей пообещали, что в соответствии с активированной процедурой он будет посажен в самолёт на Москву, даже если приложит все оставшиеся силы для того, чтобы потеряться по пути.
Осталось досказать немного. Так получилось, что начиная с осени того же 2013 года я постоянно тусовался в Москве, только изредка появляясь дома в Кёльне. Жил у друга, ровно напротив дома, где прошло моё детство, а не в нелюбимых Печатниках. Родителей навещал редко, не было ни причин, ни желания - ни у меня, ни у них. Нам с отцом решительно нечего было сказать друг другу при встрече; я узнал всё, что мог о его жизни, он ничего не хотел узнать обо мне или своей невестке Асе или внучке Танечке.
После взятия Крыма в марте 2014 года я в последний раз видел двоих живых родителей. Было чётко понятно, что произошло необратимое; санкции навсегда, и какие-либо попытки иметь любые отношения с Россией больше невозможны, а моё пребывание в той стране крайне нежелательно. Я пообещал, что приеду в Россию ещё три раза за оставшуюся жизнь - утешить мать на похоронах отца, похоронить мать и завершить формальные оставшиеся отношения с властями.
План, хотя понятный и чёткий, был-таки изменён матерью - она ушла из жизни раньше. После похорон, на которые отца не привезли, Ася, Таня и я встретились с ним во время поминок в печатниковской квартире. Он нас узнал, хотя мне представляется, что кто-то из доброжелательных родственников предварительно объяснил ему, кто мы и откуда взялись. В те годы Таня росла и очень быстро менялась, так что её узнать было практически нереально даже для человека с хорошей памятью. Разговор с отцом был как неуместен, так и невозможен. Аня сказала про его разросшуюся бороду: "Ну как у Льва Николаевича!". Я добавил: "Скорее, как у Фиделя Кастро". Аня миролюбиво продолжила: "Как тебе больше нравится, папа - быть как Толстой или быть как Кастро?" "Как Кастро" - тихо, но совершенно отчётливо ответил отец. Таким вот, как несгибаемый Фидель Кастро, он окончательно ушёл из моей жизни.
Следовало бы ещё досказать о его похоронах через полгода; это оказалось отнюдь не формальностью, а напрямую относится к описанию его как человеческой личности, но это тема отдельного рассказа - или глава ещё не написанной книги.
Любой ребёнок любит своих родителей, если только они не отвязные монстры - это биологический механизм. Любовь означает признание всех существующих достоинств и, зачастую, приписывание/раздувание несуществующих. Сейчас, когда я уже прочно вышел из возраста, который стыдливо называют "средним", я всё ещё могу представить себя в виде мелкого мальчонки на игровой площадке в детской секции Филёвского парка, со слезами на глазах огрызающегося на задирающихся соседских мальчишек: "а зато, а зато,.. у меня папка - хороший!"
Всю жизнь я пытался доказать себе и окружающим этот тезис, почти постулат, но всё-таки не аксиому. Кёльнская звукозапись была последней попыткой. Внимательно переслушивая отцовские воспоминания, вырезая бесчисленные паузы и другое мычание, но сохраняя каждое слово, я так и не смог найти решение Второму вопросу. Эти материалы выкладываются в общественный доступ в надежде, что кто-нибудь сможет найти там то, что я не смог: "хорошего человека Виктора Сокирко".
Поскольку Виктора больше среди нас нет, было бы справедливо оставить последнее
слово в беседе о Втором вопросе за ним. В последнюю минуту
аудиозаписи 2013 года он сказал:
Жизнь я прожил не злобно.
а в испанском дневнике 2006-го года развёрнуто подытожил:
"В понятие "хороший отец" сегодня входит не только долг "кормить-оберегать", но и быть другом и советником своих детей и внуков. Но если изначально в душе нет способности "быть как дети" (играть и радоваться), то не следует ее фальшиво придумывать и подделывать. Не правильней ли честно признать: "Да, был плохим отцом, сейчас стал плохим дедом, не умеющим играть и дружить с детьми и еще шире - для людей был плохим собеседником и другом."
Аминь.