Я считаю 1968 год кульминацией не только моей жизни, но и жизни многих моих сверстников. Однако в наших записях он отражен весьма скупо. Поэтому мне придется по памяти восстановить канву событий.
Февраль 1968 г. - К нам домой приезжает Зампира Асанова, активистка крымско-татарского движения за возвращение на родину и наша хорошая знакомая сo студенческих лет. Она рассказывает о процессе над Галансковым, Гинзбургом и Лашковой, об обращении к мировому общественному мнению П. Литвинова и Л. Богораз, о Костерине и Григоренко, о сотнях протестующих и ... предлагает присоединиться.
Опасность такого поступка я вполне понимал: урок 1961 года для меня незабываем. Но прямой призыв к твоей совести и факт сотни уже подписавших для меня был внове.
«Кто, если не ты, и когда, если не теперь? Я подписал протест.
«Ты не бойся – успокоила меня на прощание Зойка-Зампира, - за подписи сейчас не арестовывают, могут только с работы выгнать». Но я-то знал, что это значит: «выгнать из института или с работы». Поседеешь от переживаний.
Правда, тут же настоял, чтобы к этим вещам: подписям и протестам Лиля отношения не имела… «Правильно, - поддержала меня Зойка, - у тебя, Лиля, грудной ребенок скоро будет, тебе нельзя волноваться».
Ох, Зоя, волнений Лиле и со мной одним хватило, a вот устойчивость заработка хотя бы одного из нас при двух детях гораздо важнее…Март-апрель 1968г. – мое знакомство с П.Литвиновым, Л.Богораз, В.Красиным, П.Г.Григоренко. Регулярные посещения квартиры Литвинова на ул. Ал.Толстого. Кампания преследований за подписи. Но со мной все обходится спокойно (потом выяснилось, что собранные Зампирой подписи, по-видимому, затерялись и не вошли в окончательный список).
Очень памятна встреча деятелей крымских татар и «демократов-подписантов»: Якир, Ким, Габай и всех вышеперечисленных. По марксистской терминологии это была «историческая встреча представителей национально-освободительного и общедемократического движений».Здравицы за возвращения на Родину, за права человека, за дружбу... но при этом одни клянутся ленинизмом (крымские татары), а другие – общечеловеческими идеалами и декларациями ООН.
Я смотрел на все это широкими глазами. А при возвращении, в утренней электричке, Красин рассказывал, что в Чехословакии, действительно, осуществлена полная свобода печати и слова… Действительно, отменена цензура! « Не может быть! При социализме такое невозможно!- « Нет, нет, в Чехословакии цензура отменена». Моя голова шла кругом...
Май 1968 г. - Рождение нашей дочери Гали. Лилино затворничество в нашей новой (наконец-то своей) комнате коммунальной квартиры…
Появление меморандума академика Сахарова, «отца советской водородной бомбы». «Вот здорово! - сверкал глазами Ролан Кадыев, крымский татарин и аспирант-физик, - Если бы еще десяток академиков такое написали, представляешь, что было бы?!» - А что было бы?... - Разгон и высылка представителей крымских татар из Москвы.
Июнь 1968 г. – Подписи под письмами в Верховный Совет СССР с предложениями ратифицировать пакты ООН о политических и экономических правах человека. (Впоследствии эти письма были изъяты при обыске на квартире Литвинова еще до отправки их по адресу).
Июль 1968 г. – Я в альплагере «Джан-Туган». Лиля дома.
Грозные статьи в «Правде» с недвусмысленными предупреждениями в адрес демократизирующейся Чехословакии. Было страшно и невероятно: «Ведь это почти объявление войны… Неужели будет война?» И как вести себя при этом?
Август 1968 г. – Возвращение домой. Тяжелая, выматывающая работа на новом трубосварочном стане подручным сварщика в вечернюю и ночную смены. Все до меня доходило с опозданием, сквозь недосып: гром от ввода советских войск в Чехословакию (я даже не знал, что на заводе было собрание по этому поводу), демонстрация на Красной площади Литвинова, Богораз, Бабицкого и других с лозунгами: «Руки прочь от Чехословакии», «За вашу и нашу свободу». Арест демонстрантов и подготовка суда над ними.
О демонстрации мне рассказала все та же Зампира: «Они спасли честь русской интеллигенции…» Этому нечего было возразить. На душе у меня двойственность: стыд от того, что узнал о 25 августа так поздно, и скрываемая, стыдная радость от того, что «минула меня чаша сия». Нt работай я во вторую смену, наверное, пошел бы с ними, ибо остро чувствовал ответственность… А жизнь пошла бы по-иному.
Сентябрь 1968 г. – Теперь я стал посещать квартиру Якира. Мучительный вопрос: «Что же делать?» Новости о готовящемся процессе. Первые «Хроники текущих событий». Моя личная неудача с единственным показом диафильма «Обыкновенный культ», вылившимся в ожесточенный спор наших туристских друзей с «подписантами»: о «праве наших войск» на вмешательство в Чехословакии, на защиту социализма, на оборону от «натовской и западногерманской агрессии» и т.д. и т.п. Ожесточенные споры по всей Москве.
Октябрь 1968 г. – Три дня суда над демонстрантами на Красной площади, три дня перед зданием суда на набережной Яузы, три дня открытого противостояния «подписантов» и иностранных корреспондентов с одной стороны, и дружинников с людьми «в штатском» с другой стороны (при расставленных вдоль улицы милицейских машинах).
При первом подходе к зданию суда – сосущее чувство страха: «А вдруг там будет заварушка и всех схватят, и сейчас я в последний раз вижу чистое небо?»… А потом – восхитительное чувство опасной свободы в самом центре Москвы…
Эпизод со сбором подписей под протестом против фактический закрытости суда (в зал пускали только райкомовскую публику с черного входа): руководитель дружинников, холеного вида молодой бородач, вырвал у Григоренко текст с подписями и разорвал его. Взбешенный генерал надвинулся на него с возмущением: «Как Вы смеете… Что за хулиганство?... Кто Вы такой…», на что тот, ни капли не смущаясь и стеклянно глядя сквозь нас, ответил: «Я - Олег Александров, рабочий, а вот вы…» Но договорить ему не дали: мы разом заорали что-то и как-то разом придвинулись вплотную, но сзади нас тут же одернули: «Только не драться, провокация…» Заторможенная энергия требовала выхода и, глядя с ненавистью на это холеное, чисто фашистское лицо, я выпалил: «Рабочий? Ты – рабочий?.. А ну, покажь руки!» И протянул для сравнения свою… И удивительная сила впитанных с детства штампов: он протянул руку... И я, и «Александров» были детьми своего времени, оба смотрели одни и те же фильмы, где «красные» отличают «белых шпионов» по холеным рукам, оба восхищались этим приемом. Мы оба инстинктивно доверяли этому способу доказательства «рабочести и красности», оба в душе считали себя «рабочими и красными» и потому, не раздумывая, сдвинули раскрытые ладони. Конечно, контраст был разительным: чистая, розовая, руководящая ладошка «Александрова» и моя, огрубевшая от труб, в желтых мозолях и черных следах не отмытого машинного масла, лапа… «А… - закричали «наши», - какой ты рабочий, вот рабочий, а ты холуй (или что-то вроде)».
Разорванное заявление Александров таки отдал. Конечно, среди нас почти не было рабочих по призванию, но практически их не было и с другой стороны. Кто же был в тот год ближе к рабочим? Мы или «Александров»?.. Теперь, протрезвев, наверное, следует согласиться: тогда к их настроениям был ближе «Александров», а кто будет ближе в будущем – не знаю…
Другой эпизод: Григоренко стоит в кругу наседающих малорослых дружинников: «Товарищ генерал, как же Вы дошли до жизни такой? Небось и из партии исключили?» Генерал величественно разворачивается к спрашивающему: «Да, я теперь не капе-эсесовец!»
Идет второй или третий день, страсти немного поутихли, но нескончаемо идут перед зданием суда споры и дискуссии: подписантов и дружинников, дружинников и иностранных корреспондентов, подписантов между собой. «Корров» в зал суда не пускают («К сожалению, нет свободных мест»), но специально выделенный пресс-секретарь регулярно сообщает им «новости с процесса», а те – нам. Плюс сведения от выходящих свидетелей и родственников. Пятеро подсудимых держатся хорошо, спокойно, с достоинством, с сознанием значительности всего с ними происходящего.
А вне суда идут споры, которые лишь вечерами сменяются скандалами: «Александровы» подсылают к нам пьяных работяг и даже забубенных женщин, и те вопят: «Автоматами бы вас всех перестрелять... танками задавить... Моя б воля...» Иногда, когда поблизости находится группка корреспондентов, к изрыгающим проклятия пьяным подходят милиционеры и вежливо уводят их «со сцены». Дискуссии продолжаются...
Удивительные дни! Дубчек – снова секретарь Чехословакии, наши войска в Чехословакии – лишь временно... Да что творится кругом?...
Объявляется приговор: вместо максимальной меры по предъявленному обвинению (три года лагерей), три основные демонстранта - Литвинов, Богораз, Бабицкий приговариваются к ссылке. Корреспонденты шлют по миру сообщения: «Россия возвращается к добрым временам царской политической ссылки».
Ноябрь 1968 г. - Подпись на квартире у Якира обращения к Президиуму Верховного Совета СССР с просьбой пересмотреть судебное решение по делу демонстрантов.
Декабрь 1968 г. – Подпись у Григоренко письма в защиту права крымских татар на возвращение в Крым.
И лишь в январе 1969 г. наступила давно ожидаемая мною расплата: разбор моего персонального дела на профсоюзном собрании заводоуправления.
Таков был этот бурный год-вершина. От него у меня остались диафильм, неудачный рассказ и переписка со знакомыми по поводу меморандума Сахарова. (см. Приложение 1).
По виду это обычный туристский любительский фильм – рассказ о пребывании в альплагере, о скальных и снежных занятиях, величественных вершинах, горных красотах. По своей же сути и задумке – это антитуристский фильм. Он вышучивает «отдых» и туристское бахвальство, выталкивает на передний план тему: «Смерть и горы». Вот что я писал в те годы для заводской стенгазеты:
«Наверное, людей привлекает и отталкивает в альпинизме прежде благородство риска. Действительно, гибнут в горах довольно часто. В 1962 году погиб мой товарищ по студенческий группе Женя Горохов. В 1965 году погиб на Ушбе другой товарищ – Слава Цепелев. В 1968 году я сам был наблюдателем восхождения, когда погибли три человека.
Очень много людей приезжают в альплагерь, но после первого же сезона перестают ездить. Этот риск им кажется ненужным, «глупым», хотя я уверен, каждого из них гложет тайная зависть к тем, другим, кто не испугался, а нашел в себе силу и мужество раз за разом идти на смертельный риск единоборства с горами, невзирая на все обывательские рассуждения о ненужности риска и опасностей… «А жить вообще зачем? Чтоб только есть и спать?»
Конечно, как и в других видах спорта, в альпинизме достаточно много здоровых и веселых молодцов, которые сезон за сезоном набирают восхождения и разряды, добиваясь вожделенного звания «мастера». Но приходит такой решительный момент, когда в критической ситуации к ним приходит страх – и тогда надо иметь очень много ума, воли и мужества, чтобы, заглянув в глаза смерти, преодолеть себя, и остаться в горах.
Такой естественный отбор происходит со всеми, кто занимается большим альпинизмом. И потому здесь так много хороших, высокообразованных и интеллектуальных людей, с каким-то философическим отношением к миру и человеку…»
Но я подозреваю, что эта главная тема в диафильме была выражена неудачно, неумело, и потому диафильм в целом стал выглядеть своим туристским антиподом (тем более, что характер слайдов толкал к такому восприятию). Реакция зрителей (близкая к отрицательной) подтверждает такой вывод. Да что скрывать: «Джан-Туган» - одна из моих неудач. Но в качестве исходной точки по теме «Горы и смерть» он кажется мне необходимым.