В.Сокирко. Жизнь и поражения советского инакомыслящего

Предварение

Большинство людей нуждается во внешнем поводе для начала даже нужных действий. Мы - не исключение. Задиристые тексты старшей невестки про крестьянскую прижимистость мужниных родных вызвали энергию Лилиной защиты, а у меня пробудили веру в то, что такое стереоскопическое (от двух разных женщин) описание произошедших в рядовой семье событий может быть интересным для людей, если не сейчас, то в далеком и более умном будущем. И потому я с самого начала был искренне благодарен не только Лиле, но и критичной Асе.

Тем более что всей жизнью был приуготовлен к «самофилософствованию, самиздату и самоанализу». Уже в 1977 год мы с Лилей приступили к созданию собственного жизненного архива своих путевых дневников, диафильмовских сценариев, иных самиздатских текстов. Тогда это был единственный способ сохранения своих чувств и мыслей - через детей и внуков. Это упорядочивание осознлось как реальная работа по введения своей жизни в общую душу человечества, в реальное духовное бессмертие. Сейчас (2010г.) мы заканчиваем работу самоархивации.

Готовя семейные архивы к существованию после нас в интернетных глубинах, я склонен думать, что цениться в них будет уже иное, а именно; субъективно честный рассказ как о репрессиях слабеющего государства к рядовому советскому инакомыслящему, так и о не менее драматичных моральных санкциях со стороны друзей и знакомых, причем на фоне непрекращающихся споров о способах реформирования практически нереформируемой страны. Хочется верить, что этот длительный, чаще неудачный опыт поиска взаимопонимания и терпимости окажется небесполезным.

Примечание. Здесь и далее закурсивлены Лилины тексты из «О Вите»

Витя родился в первый день января 1939 года в семье военнослужащего - авиатехника (30-ти) и медсестры (24-х лет). А ведь мог бы и не родиться: врачи не советовали Татьяне Дмитриевне рожать из-за больных почек, сведших-таки её рано в могилу, но уже после рождения последних внуков. Будь она "благоразумной", не было б у меня любимого мужа, а для наших невесток и зятьёв не родились бы мужья и жёны.

На кладбище в Петрищево, где Витины родители сейчас лежат рядышком, я сперва благодарю маму за веру в своё главное предназначение - родить и вырастить ребёнка (вырастить первенца-дочку ей не привелось), а затем папу - за его безукоризненно внимательное ко мне отношение и за его ненамеренные уроки поведения во здравии и болезни. Мамины уроки мне тоже часто вспоминаются. А первый из них - обучение меня обращению "мама". В присутствии моей мамы она прижала меня, чужого ребёнка, к своей груди и ласково предложила сказать вслух "мама", а про себя "Витина". И так тепло и защищёно почувствовала я себя на её большой груди, что только секундочка понадобилась мне, чтобы выдохнуть "мама". Это оказалось таким счастьем получить от судьбы организаторов нашего быта и советчиков в виде мамы-папы (родители - то мои жили далеко, в Волгограде). Жаль, что не смогла я этот урок передать невесткам.

Вступив в войну в ВКП(б), Владимир Климентьевич никогда не был на партийных должностях, но и не порывался выйти.из партии. Так что свою веру Витя получил хоть и не с молоком матери, зато с теплотой отца - непорочного коммуниста.

Мне следует только присовокупить уверенность в обыкновенности и типичности своего советского детства, которое никак не предопределяло будущее инакомыслие. Конечно, наша жизнь не могла быть названной дистиллированно советской, но таких «недорепрессированных», смиренно покорных и трудолюбивых людей было огромное большинство. У их детей тоже было полуголодное военное настоящее, сказочное, со слов взрослых, счастливое «до войны». Слава богу, меня миновал главный ужас детей военных лет - гибель родителей на фронте.

Глава I. Истоки

Раздел 1. Мои предки по маме

Сейчас, приступая к описанию жизни своих предков, я призадумался, с кого начать. Ясно, что у каждого из нас были отец и мать, у большинства есть и жива память о дедах и бабушках. К сожалению, память о прадедах и прабабушках в нашей памяти дырявая, а про следующее поколение прямых предков и говорить нечего. Кроме изредка сохранившихся имен и прозвищ задержались в родовой памяти лишь легенды и слухи.

Вот, например, только благодаря частому поминанию в церкви усопших моя бабушка Полина Михайловна Шевцова донесла до нас имена не только своих родителей, Михаила Сергеевича и Варвары Васильевны, но своей бабушки Марии и деда Сергея Александровича Шевцовых, а значит, и прадеда - Александра.

Если считать среднее время жизни одного поколения 25 лет, то Александр жил на Северской Украине в начале 19-го столетия, т.е. во времена Пушкина, Гоголя и их литературных героев. Уже для моих детей прапрапрапрадед Александр Шевцов считается предком в 7-м поколении и согласно киргизскому народному обычаю (если верить Ч.Айтматову) они могли бы именоваться благородными людьми, конечно, если бы помнили деяния своих предков и хранили честь их имени. Так что не только мы не благородны, но и дети и даже внуки наши не посмеют причислять себя к благородным людям, если я им не помогу.

И потому начну с материнской линии.

Бабушка Поля рассказывала, что ее семья издавна проживала в деревне Нечаевка Курской губернии и, несмотря на многодетность, считалась весьма зажиточной. Достаточно сказать, что, выходя замуж, Поля получил а от отца по местным понятиям богатое приданое - десятину пахотной земли, что сделало моего деда Митрофана состоятельным, «справным» хозяином. А ведь кроме Поли у Михаила Сергеевича Шевцова было еще пять дочерей Феня, Татьяна, Галина, Акулина, Марфа и сыновья и, видимо, они получали столь же значимое приданное. У меня создалось впечатление, что уроженцы русской Нечаевки принадлежали к весьма распространенному в Курской губернии разряду однодворцев, т.е. потомков обедневших, но лично свободных «детей боярских» (в 1985 году мы записали диафильм "Курско-Белгородская земля", в котором используются сюжеты романа писателя пушкинского времени Нарежного о похождениях курского однодворца-князя Чистякова), или может, потомков ратников храброго войска путивльского князя Игоря Святославича (см.фильм «Украина 1, Северская» про Путивль)... Но самая красивая версия - о возможной причастности предков бабушки Поли к свите путивльской княгини Ярославны и ее сестры Марии Васильковны, киевской княгини и, одновременно, возможного автора великого «Слова о полку Игореве» (догадка Е.А.Белякова). Она даёт объяснение и особой приязни моей мамы к рассказам о древнем Путивле. Возможно, на маму каким-то мистическим образом, помимо ее воли, влияли столетия путивльских родственников.

Никогда я не слышал от бабушки Поли каких-либо упоминаний о крепостном состоянии её предков, в отличие от моих родственников по отцу из центральной Украины, Черкащины. Может, именно ореол стен старого Путивля, еще от Игоря и Ярославны, хранил их свободу и землю. И даже при царе Борисе Путивль помнил о своей свободе - став оплотом первого победоносного войска Григория Самозванца и всех последующих битв Смутного времени (см.диафильм «Украина»ч.1)

Однако спустя века, эти земли вошли в Курскую губернию, в XX веке основная их часть, вместе с маминым родным селом Гвинтовое и Путивлем - отошла к Украине, была включёна в ее Сумскую область.

Жители села Гвинтовое не были русскими потомками укорененных в этой земле путивлян. Их предки - украинские казаки, выселившиеся из черниговского города Нежина и имевшие в своей родовой памяти совсем иной, печальный опыт жизни под польскими панами и разгульными казаками, опыт Смуты революцонных войн и последовавший за ней вековой Разрухи, которая кончилась практически доброльным переселением ранее свободных казаков в царские пределы, под самодержавную власть московского царя. Словарь Брокгауза основание села Гвинтовое в пойме реки Сейм в 14 верстах от уездного Путивля жёстко не увязывает с нежинским полковником Матвеем Гвинтовкой, но нам хочется это сделать. Можно сказать,что он был первым в роду "самостийцем" и правозащитником! Однажды он попытался отстоять записанные по договору права вместе с наказным гетманом Многогрешным, но заподозренный вместе с гетманом в желании отделиться от России, был сослан в Сибирь и там окончил свою жизнь.

Как известно, последним мятежом украинского гетманства была безнадежная и потому бессмысленная измена царю Ивана Мазепы, потому что уже задолго до этого «бунта» своим свободолюбивым козацким заветам изменили сами переселившиеся в пределы России украинцы. И хотя они оставили себе дедовы прозвища и язык, но по своим привычкам стали в гораздо большей степени подданными царя, чем исконные русские в Путивле, также как выходцы из Запорожья, переселившиеся на Кубань, на Дон и в Сибирь. СейчасУкраина избавляется от имперского морока и в будущем, надеемся, покажет братской России пример возврата к своим историческим корням на «пути из варяг в греки».

Украинские беженцы в Гвинтовом не были справными хозяевами в сравнении с путивльскими старожилами. Конечно, часть пришедшей с ними окультуренной поляками «старшины», вроде гетмана Мазепы, сама старалась как можно быстрее обогатиться, но к бедной и безземельной семье Глобенко это никак не относилось. Судя по краткой справке бабушки Поли, у ее свекра Степана Афанасьевича Глобенко было только небольшое подворье (мы его видели) и немного детей: две дочери Феодора и Василиса и два сына Иван и Митрий (Митрофан).

Дочь Ивана Степановича, Анна Ивановна 1928 г.р., продолжающая жить в Гвинтовом, сохранила семейное фото 1913 года, где слева - её бабушка, а моя прабабушка Ирина Андреевна; справа - родная тётка Анны Ивановны и моя двоюродная бабушка Василиса, в замужестве Зайцева. Между ними стоит мама Анны Ивановны Евдокия Сидоровна с двумя детьми Колей и Игнатом. С портретов в большой комнате Анны Ивановны смотрят её бравый отец - унтер-офицер в том же 1913году.

На коленях у Василисы сидит мой двородный дядя - будущий пермский адвокат Семён Иванович Зайцев и его уральская семья: рядом с ним старшая дочка Таня, Люба на  руках у бабушки и Надя  на руках жены Даши

С.И. перед войной учился в Харьковском юридическом институте и остался верен дружбе с моими родителями до глубокой старости. Он приезжал много раз Москву и даже бывал на даче в Усадково.

                                                               На свежекупленной даче в Усадково (отец, мама, Семён Иванович), ~70г.

Дядя Сеня рано потерял родителей и фактически вырос в детской колонии Антона Семеновича Макаренко, которым искренне восхищался, как отцом родным.  Многие годы детства дядя Сеня считался не только моим харьковским,но и уральским(пермским) родственником, у которого трагически погибла (по медицинской халатности) жена, мать его троих осиротевших дочерей. 

Второй раз мы приехали в  Гвинтовое уже через тридцать с лишним лет по совету молодого священника и богослова -отца Владимира Голубцова, внучатого племянника  Анны Ивановны по мужниной линии, и его  матушки Настасьи, уже родившей четверых деток (на правом фото Анна Ивановна с отцом Владимиром, на левом- она же с двумя своими правнуками и Настасьей). 

Мы были счастливы лично познакомиться с дочерью последнего из рода "Степенкив" - Ивана Степановича Глобенко, прямого потомка нежинских козаков.

Анна Ивановна по мужу  Голубцова , а двоюродный брат её мужа,  Михаил Васильевич Голубцов, женился на Витиной тёте Насте. Был он, по словам Анны Ивановны, уважаемым человеком- трактористом, а дома -тихим, жену слушался. В их браке родилась Витина двоюродная сестра Лида, выросшая без отца, т.к. он погиб на войне.  

Оба брата Иван и Митрофан с Первой мировой вернулись живыми и здоровым. В годы НЭПа Иван, будучи более разбитным, чем брат, входил в сельский актив и стал одним из первых председателей сельхозкооператива. Труднее, но, в общем, благополучно прошлась первая война по Митрию. На фронт он попал уже в разгар окопной войны, судьба и его хранила и от пуль-газа, и от плена, и даже от сильного влияния на фронте большевистской агитации. Незадолго до смерти он рассказал мне, что на фронте все же поддался агитации и записался в партию большевиков, но когда наступила стихийная демобилизация, то, едучи в домой, он выбросил в окошко теплушки свой членский билет. Вот так просто отказался от дореволюционного стажа и практически всю жизнь молчал о своем «грехе», «исповедавшись» лишь своему старшему внуку после его исключения из комсомола. Впрочем, может, это и не было исповедальным признанием... Разговоры у меня с ним случались редко и шли они не в связном рассказе, а в виде оценочных примечаний. Например: « Когда в детстве я бегал к морю, в Одессу, то жил вместе с хлопцами в порту и ничего, выжил». Или так: «Когда в гражданку в село заходили красные или деникинцы, я в лес убегал... Совсем недалеко... Сколько раз мобилизовали, столько раз и убегал».

Видно в эти годы он приобрел и свою хмурую индивидуальность, и стремление отстоять свой путь даже наперекор старшему и общительному брату Ивану. До Первой войны им пришлось жить рядом: разными домами, но на одном отцовском подворье, что было несладко. Об этом я знаю по редкому отзыву моей младшей тети Сони. Попав в годы Второй войны в родную деревню, она привезла оттуда старую сельскую сплетню про «братьев Степанкiв», которые вечно ссорились или даже дрались из-за бабских склок и худых горшков. Мне в это верится с трудом, а зная сердобольность и незлобивость своей бабушки, я мог подозревать в сварливости лишь Евдокию Сидоровну, которую совсем не знал, но неизбежность женских склок в условиях столь скученного подворья вполне понимал и даже сочувствовал.

Выбирались из таких почти коммунальных условий Митрофан и Поля очень медленно, с трудом накапливая деньги и материалы для своего дома. Вдобавок у них беспрерывно рождались дочери: Настя (1913г.), Таня (1915г.),

 потом Варвара и Акулина. Две последние не выжили. В 1924 году появилась последняя дочка Соня, а в 1926 году родился, наконец-то, долгожданный сын, названный в честь деда - Степаном.

Скорее всего, после рождения сына семья стала строить свой дом. Поскольку он был исполнением мечты, то оказался достаточно большим, и после «раскулачивания» деда дом раскатали по брёвнам и перевезли в соседнее село Коновалово, где собрали школу.

К сожалению, ни мама, ни бабушка ничего не рассказывали мне о стройке своего дома, как будто ее и не было. Помня, как грубо дед  достраивал и дополнял купленные в подмосковном Мазилово полдома, мне трудно представить, что как-то по-другому он строил в молодости дом в Гвинтовом. Скосившиеся и рассохшиеся стены мазиловской бревенчатой избы дед не перекладывал, а скреплял железными болтами и поперечными деревянными стойками (лесинками) и болтами, вместо деревенского забора ставил привычные для подмосковных огородов обрезки труб как столбы, опутанные ржавой железной обрезью взамен штакетника (кстати, возможно от деда Митрофана я унаследовал такой же примитивный, скорее, даже ленивый характер ведения домашнего хозяйства, что никак не могло радовать ни его, ни моих женщин).

А в целом, моя детская жизнь была несравнимо легче и благополучней маминой. Но зато у меня не было, как у Тани, ни родного конька «Гнедка», ни разумной дворовой собаки по кличке Соболь, которая любила прятать куриные яйца между своими могучими лапами, чтобы искоса ими любоваться. Маленькая Таня дружила с могучим Соболем, который, может, и не крал яйца, а просто подбирал их за неаккуратными курами (я сам в Мазилове подбирал и тем спасал яйца от гибели), но  взрослые хозяева Соболя этого не понимали и потому на бедного пса несправедливо «серчали». Митрофан даже бил его, а Татьянка сильно жалела.

Не сомневаюсь, что новый дом со временем был бы украшен женскими руками и  полюбился бы женщинами до славных воспоминий у внуков, если бы на то было время, но времени не оказалось из-за коллективизации и раскулачивания.

И потому из редких воспоминаний мамы о родительском доме в моей памяти встает не он, а бедная холодная старая хата, откуда даже выходить на двор приходилось зимой по снегу, босиком, если не удавалось подхватить обувку более старшей Насти. Мама говорила, что именно в детстве застудилась, заболела нефритом, и всю жизнь над ней висела нежелательность беременности. Из-за нефрита и сопутствующих ему болезней она и умерла так рано, в 60 лет, далеко до конца своего жизненного срока.

И всё-таки мама передала мне свое детство природной девчоночьей радостью от общения с конем Гнедко, когда тот дозволял босоногой наезднице забраться на его спину и мчал ее, держащуюся за его гриву, по широкому лугу к царственному и раздольному Сейму, где аккуратно скидывал прямо к его страшным омутам с легендарными сомами, умудрявшихся, по рассказам, затягивать в воду даже молодых лошадей. Правда, про реальную гибель купающихся девчонок мама не слышала, но вот опасность быть «испорченной» в соседнем лесу чужими хлопцами вполне сознавала и очень этого боялась.

Мама и отец на Сейме, 1940г.

Ещё одно светлое воспоминание: вместе с другими детьми сборы в бутылку вредителя долгоносика на плантации буряка в бывшей панской экономии. Может, от родительских похвал за впервые принесенный домой заработок, а может, от детской соревновательности, но  чистая радость от работы у нее в детстве была и как-то меня обогрела. Наверняка, такое старание было родителями отмечено и покупкой для Тани ее собственной обувки, тем более что уже ей надо было ходить в начальную школу, где она очень старалась. Хотя, куда денешься, чем больше было земли, тем больше обмолота на взрослых и детей, и потому в школу ходить пришлось мало.

И когда пришли злые годы ее вынужденного бегства из родного села в Харьков, тогда выявился природный талант Тани к учебе: имея за плечами неоконченную начальную школу, она сдала экзамены за среднюю школу и смогла поступить в лечебный (фельдшерский) техникум.

Следующая