Логически самый первый рассказ про начальную школу оказался уже отлично записан ранее
Моё первое и главное путешествие на Запад в Германию-Польшу (1946-48гг.)
Поэтому о начальной школе мы решили не говорить, начали сразу со средней. Надо сказать, что первая сессия мне очень понравилась. Отец говорил легко, свободно и интересно. Конечно, там получилось довольно много пересечений с Мои главные школьные годы в филёвской 590-ой школе, но главное же не информация, а эмоциональная включенность.
Вторая сессия пошла чуть сложнее. Вспоминая о подростковых годах, любой человек прежде всего говорит о своих отношениях с родителями и ближайшими родственниками, если они были ближайшими не на формальном, а на повседневном уровне. Воспоминания бывают в любом эмоциональном диапазоне, начиная от "как жестоко тиранил отец" до "как я любил помогать бабушке лепить вареники". В любом случае, это воспоминания о чём-то домашнем. Вместо воспоминаний о "бытовухе", отец пытался докладывать рабочую биографию известных родственников. Что понятно из его рассказов, это что послевоенные невзгоды его, можно сказать, удачно миновали. Хозяйственные и очень толковые родители, души не чаявшие в единственном сыне, не загружали его домашней работой, а он оправдывал их ожидания, хорошо учась и не примыкая к дворовым ватагам мальчишек. Интерес к книжкам, а не к людям рассматривался всеми только как огромный плюс. Родители разумно считали, что их сын найдёт себе достойное место в человеческом обществе, и оказались в итоге правы. В чём они ошиблись, это в остроте льдинки Снежной Королевы в его сердце; для них он навсегда остался нерасколдованным Каем.
Третья сессия выдалась опять-таки удачной. Воспоминания о школьных друзьях и дорогих учителях были интересными, и можно сказать, по-человечески тёплыми. Однако наметился тяжёлый крен в разговоре - отец хотел говорить о своём начинающемся диссидентстве, был согласен говорить о реакции других на его действия, но не способен был как-то описать окружающих. Описания получались прагматическими и однобокими: "У него в квартире было полное собрание сочинений Шекспира, которое я там у него читал". Если семья является основой и фундаментом становления человека, то друзья старшей школы навсегда остаются несущими стенами. Контакт может угаснуть на многие годы, но существенно осознавать, что человек, с которым ты, ещё зелёный юнец, вёл разговоры о чём-то очень важном, не помню, о чём именно, ещё жив и может помочь тебе с триангуляцией твоей системы ценностей.
Основной массив друзей набирается в студенческие годы, и возлагались особые надежды на четвёртую сессию, но что-то пошло не так. Виктор не то чтобы учился плохо, но перестал быть отличником, так что на "ботаника" он не тянул. К контакту с сокурсниками сам не стремился, но и не отвергал приглашения. Ухаживать за популярными девушками ему было не интересно, а то, что просто так - не романтично, ибо в его книгах говорилось только о большом и чистом. Эта сессия шла как-то по инерции. Студенческие годы подробно описаны в третьей главе, поэтому отец фактически мог просто пересказывать "своими словами" эпизоды из собственных текстов. Сентиментальность, наивность и упёртость постоянно выпирают из рассказа, а его интерес к жизни окружающих нельзя разглядеть под микроскопом.
Пятая сессия должна была получиться полной противоположностью четвёртой. Вместо огромного города с неограниченными возможностями общения и отличного (по тем годам) университета, он оказывается в очень провинциальном (даром, что старом) городе. Не считая формальных производственных контактов на приемлемой, но, мягко говоря, не самой приятной работе, его круг общения оказывается ограничен одной молодой женой и вскоре появившимся младенцем. Я задавал больше прямых вопросов, чем обычно, ибо перестал быть внешним наблюдателем, ведь это был рассказ в значительной степени обо мне - от момента зарождения ("Час зачатья я помню не точно" - Высоцкий) до моего "омосквичивания" в паспортном столе. В этот день было выдано много новой информации, бытовых воспоминаний, штрихов к портрету и прочего. Полагаю, что это самая лучшая и человечная сессия. Если хочется "коротко пролистать" аудиозаписи этих бесед, смело начинайте именно с пятой части, а остальные, как получится.
Шестая сессия в основном посвящена окончательному становлению личности Виктора. Он опять в Москве, в самом центре кипящей общественной жизни. Он знаком (или может познакомиться) с более-менее любым московским либералом, он симпатичен, доброжелателен и полон своих идей. То, что он продвигает именно свой дискурс неудивительно, у молодых это нормально. Всё растёт, на то и оттепель.
На шестой сессии, в Рождество, закончился наш сезон 2012 года. На следующий день был наш праздник - день рождения Аськи, а ещё через день, 27 декабря, мы были на привычном безостановочном маршруте Кёльн - Париж, что случалось с нами каждый Новый год. Большая семья Калугиных - студенческие друзья Катя и Паша, их четверо детей и Пашина мама - могла разместить в своём под-парижье ещё и троих гостей, а в этот раз четверых. Хотя это всегда называлось у нас "поездка в Париж", сам Париж имел там вторичное значение; мы бывали там редко и мало и на удивление плохо его знаем, куда хуже, чем Лондон или даже Рим, где мы были всего один раз. Главной причиной поездок в Париж был удивительным образом ... "русский язык". Все дети Калугиных говорили на русском, как на родном. Наша дочка Таня тоже, но когда язык начинается и заканчивается на родителях, это выглядит как неестественный конструкт. Русскоговорящие дети в Кёльне книжек не читали и, мы должны были признать, были заметно ниже Таниного уровня. Срок в три-четыре дня был выбран эмпирически - три дня Таня разговаривала по-русски взахлёб, запоминала необычно сложные обороты и выражения, на четвёртый день она падала в изнеможении. Каждый раз после транспортировки домой она несколько дней болела - выкарабкивалась из эмоционального овердрайва.
Мы вернулись домой 2-го января, но 3-го и Виктор, и Таня были ещё слишком слабы для продолжения деятельности "как обычно". Поэтому вместо очередной сессии мы записали две коротких заметки: его воспоминания о семье Калугиных - всё, что он может вспомнить о поездке и обращение ко мне с пожеланием помириться с братом, простить ему всё, потому что он такой, какой есть. Значение этих заметок в том, что они никак не опирались на его предыдущие тексты, а отражали его психическое состояние в тот момент. То, что он говорил, он говорил искренне, и не мог сказать лучше; это был его уровень в возрасте 73-х лет.
Сезон 2013 года начался с записи воспоминаний, начиная с Пражской весны. Виктору тогда было 29 лет, он был прекрасно образован, очень начитанный, умный и привлекательный московский интеллигент. Можно продолжить, близко к маминому тексту, описывать дальнейшие отцовские достоинства, которые никто не собирается подвергать сомнению. Слушая уже довольно сбивчивый рассказ о периоде с 68-го по 74-й год, когда вышедшие на площадь уже сидят, а оставшиеся определяются с приоритетами, что важне - свобода для всей страны или их собственная свобода, понимаешь, что такая жизнь его никак не устраивала. Он хотел не столько свободы для всех или даже персональной свободы для себя, сколько личной свободы для своего творчества и своих размышлений. Да, он участвовал в российском демократическом движении, но не столько как демократ, сколько, скорее, как либерал. Он согласен был участвовать своим трудом и временем в общественно полезном труде, как то перепечатка и распространение Хроники текущих событий в обмен на то, что вместе с распространением Хроники он мог рассылать и свои собственные материалы. В тюрьму он точно не хотел.
Восьмая сессия была посвящена периоду между двумя судебными процессами, там, где он был обвиняемым. Оба процесса сильно изменили его чувство собственной безопасности, не затронув его персональную свободу - он же ведь смог избежать тюремного срока. Отец четверых детей, уважаемый мыслитель и знакомый всех правильных людей, отец безусловно пользовался большим общественным авторитетом в эти годы. Каково же было отношение самого Виктора к тому, кого он сам называл "аудиторией"? Ответ ошеломляюще прост - он видел в окружающих людях именно аудиторию, сами люди его не интересовали. Он же ведь историк-краевед, люди не его специальность, так зачем ему разбираться в жизни окружающих? Согласитесь, логично. Дополняя это китайским лозунгом "опоры на собственные силы", он отказывался просить окружающих об уступках и услугах, если это подразумевало возвратный "платёж". Другое дело, когда можно было забрать что-то окончательно и безвозмездно, тогда это было "законно и справедливо заработанное". Слушайте восьмую сессию, там много интересного.
Дальше я, интервьюер и продюсер, допустил досадную стратегическую ошибку. Поскольку довольно много времени было потеряно в начале прошлогодней сессии, срок отъезда в Москву неотвратимо приближался, но оставался необсужденным период с 1980-го по 2012-ый год. Возраст с 40 до 70 лет у активного общественного деятеля обычно запакован огромнейшим количеством событий, встреч, конфликтов и прочая, прочая. У отца на этот период пришлось четыре крупных общественных проекта: "пятницы", Общество защиты осуждённых хозяйственников, начало судов присяжных заседателей в России и еженедельный пикет против чеченской войны. В каждом из этих проектов поучаствовало несколько сотен людей; есть оценки, что на "пятницах" в Печатниках побывало более двух(!) тысяч разных людей. Я помню некоторых, которые приходили туда боле пятидесяти раз, отдельные - больше ста. Какой богатейший материал для исследователя, какие интереснейшие разговоры велись в этом либеральном салоне! И как это уместить в небольшое количество оставшихся для звукозаписи дней?
Моя ошибка заключалась в том, что я предложил начать разговор о знаменитых пятницах в тот же самый вечер, когда мы уже поговорили о периоде между процессами. Отец устал. Ему было трудно вспоминать более недавние события, ибо чем ближе событие, тем легче стирается память о нём. У него не было "домашних заготовок", и он не мог пересказывать мне уже написанные материалы. Он вообще перестал понимать, почему интервью его, а просят говорить не о нём, а о ком-то ещё, кто ему неинтересен. Предложение говорить о ком-то интересном ставило его в тупик, он не мог вспомнить интересных людей на своём пути, кроме тех, которые оказались сильнее его морально в прямом конфликте, прежде всего, Татьяна Великанова и, в меньшей степени, Вадим Ткач. Пара тысяч посетителей в Печатниках превратились в аудиторию кинотеатра - не может же режиссёр и киномеханик в одном лице быть осведомлённым о судьбе своих зрителей, не так ли? Девятая сессия прошла неудачно - и отец, и я понимали, что процесс пошёл в совсем неправильном направлении.
Ситуация никак не улучшилась на следующий день . Не было даже речи о том, чтобы повторить или продолжить разговор о восьмидесятых годах. Отцовский интерес к пятницам как будто испарился. Тема защиты хозяйственников - его, безусловно, главнейшее достижение жизни - нуждалась в доскональном рассказе. Вспомните, благодаря его личным усилиям, с материнской помощью, столько невинно осужденных вышло из тюрьмы! Сотни лет совокупной свободы для его подзащитных! Великолепный и достойнейший пример бескорыстного подвижничества! Да о его работе можно было бы снять голливудский триллер! А тут обычная беседа под запись...
Не сказал он ничего толком под запись. Можно сказать, почувствовал себя не чествуемым, а подследственным: "Ничего не помню, ни о ком ничего не скажу". "Любые детали об успехах Общества, о благодарности клиентов, любой позитив! О неприятностях и негативе говорить не обязательно" - "Ничего не помню". Разговор ожидался на три - пять вечеров, с трудом получился один час. Короче, катастрофа.
С сосущей болью под ложечкой я включил микрофон в последний раз. Рассказ о пикетах - последнем его длительном проекте - не ожидался особо захватывающем. Да, он постоянно мелькал в программах новостей как арестовываемый или вроде того. Но что с того? Товарищи по пикету его уважали за несгибаемую стойкость, но это мы и так знаем. Спешившие на остановку троллейбуса прохожие считали чудиком, для защищавшей их от неожиданностей полиции они стали малой скульптурной группой. Нет, не смог отец и на этот раз рассказать хоть что-то об окружающих его людях. Получилось слово из шести букв, означающее полный, окончательный и безусловный провал.
Фиаско.
О том, что произошло после конца звукозаписи, читайте в следующем разделе