Вокруг поисков

Том 21. Вокруг "Поисков взаимопонимания". 1978-1981гг. и дальше

Раздел 1. До ареста (1978 – 1979гг.)

Документ 21. Третье заявление (жалоба) от 16.03.80

Документ 23. Отрывок черновика неофициального письма домой

Документ 27. Заметка из газеты «Русская мысль»

Документ 30. Заявление Прокурору г. Москвы (об изменении меры пресечения)

Документ 32. Заявление нач. ИЗ о нарушении прав голодающих

Документ 33. Черновик заявления cледователю от 26.06.80

Документ 42. Выписка из протокола допроса 16 июля

Документ 43. Заявление-жалоба на ход следствия

Документ 45. Заключение Института государства и права АН СССР на сборники «Жить не по лжи»

Документ 46. Заключение Института государства и права АН СССР на «Советский читатель вырабатывает убеждения»

Документ 47. Заявление для печати (второй вариант)

Документ 50. Заявление Прокурору г. Москвы (о причинах голодовки)

Документ 52. Заявление для печати (четвёртый вариант)

Раздел III. До суда, суд, после суда (сентябрь-ноябрь 1980г.)

Документ 62. Заявление для печати (седьмой вариант)

Документ 66. Генпрокурору СССР Руденко (о протоколе судебного заседания)

Документ 67. Генпрокурору СССР Руденко (о возврате отобранного)

Документ 70.Уважаемая Софья Яковлевна Гримм!

Документ 75. Витина запись его допроса на суде Л. Терновского

Раздел IV. Первый год после тюрьмы

Документ 79. Ответ из Мосгорпрокуратуры от 30.12.80г.

Документ 80. Ответ из Мосгорпрокуратуры от 19.01.81г.

Документ 85. М.Я.Гефтер Отрывок из письма 26.02.81г.

Документы 89-93. Переписка с В.А. вокруг статьи «Цена отречения»

Документ 95. Предисловие к «Переписке из двух углов»

Документ 101. Заявление, внесённое в протокол при вызове в прокуратуру г. Москвы

Документ 104.Запись беседы с «коллегой следователя» 20 октября 1981г

Документ 109. Витин комментарий Отклика Глеба

Раздел V. 1982 год и далее

Документ 112. Генеральному прокурору СССР от историка Гефтера М.Я.

Документ 114.Письмо священнику о. Дмитрию Дудко

Документ 117. Заявление Прокурору г. Москва (о Павловском)

Документ 118.Заявление Гефтера о выходе из КПСС

Документ 119. Заявление Гефтера, внесенное в протокол допроса после обыска 06.04.82г.

Документ 123. Генеральному прокурору СССР (об Абрамкине)

Документ 126. Ответ Прокурора Алтайского края

Документ 127.Запись беседы 01.02.83г. с зав. Отделом агитации и пропаганды МК КПСС Барабановым

Документ 129 Председателю Верховного Совета Андропову Ю.В. от Е.Гадамайчук

Документ 130. Председателю КГБ Чебрикову В.М. (об Абрамкине)

Документ 134. Председателю КГБ В.М.Чебрикову (от Гефтера об Абрамкине)

Документ 136. Интервью, данное работнику мемориала К. Линковой 17.05.95г.

Документ 137. Несколько слов В. Сокирко к 25-летию самиздатского журнала «Поиски»

Предисловие.

Главная цель этой работы – по свежим следам сохранить документальную и потому наиболее объективную память о драматичном и, может, самом тревожном периоде жизни нашей семьи, о причинах, которые привели Витю в тюрьму, об условиях его существования там и борьбе за выход, наконец, о его поведении на суде и о том, как появлялись его заявления для печати, которыми пришлось платить за освобождение. Эта память необходима нашей семье, как свидетельство Витиной и, значит, нашей порядочности, она есть необходимое условие нашего нормального существования.

Понятно, что Витя, взявший обязательство никоим образом не проявлять себя в самиздате, не мог взяться за эту работу, которая хотя бы теоретически и отчасти, но может попасть в самиздат – даже против нашей воли. Поэтому за нее взялась я. Но также понятно, что если она все же попадет в Самиздат и, что особенно гибельно – в Тамиздат, то никто из следователей не поверит в Витину непричастность и, конечно, поставит это в вину прежде всего ему. Поэтому я сразу обращаюсь ко всем близким друзьям, которым я сочту необходимым показать эти материалы: отнеситесь к ним очень бережно, никому не передавайте для чтения и уж, во всяком случае, не допускайте размножения. Помните, что в ваших руках – Витина свобода. Я иду на какой-то риск, потому что его доброе имя мне очень дорого и потому что я вам доверяю.

Все материалы я подразделила на пять разделов, а внутри разделов на "события" и "документы", сообразуясь лишь с удобством расположения и хронологией, а не с их значением. Подписи под документами я исключила, даты старалась сохранить, комментарии закурсивила.

Раздел 1. До ареста (1978-1979 гг.)

Событие 1 . Выпуск самиздатских сборников "В защиту экономических свобод" под псевдонимом составителя – К.Буржуадемов в марте 1978г. - №1, в ноябре 1978г. - №2.

Событие 2 . Июнь 1978г. – выход свободного московского журнала "Поиски" №1-2. Состав редколлегии опубликован: P.Б.Лерт, П.М.Абовин-Егидес, В.Абрамкин, П.Прыжов.

Документ 1. Вступительная статья к журналу "Поиски" «Приглашение»

Нашему замыслу соответствовало бы название слишком длинное для журнала – Поиски взаимопонимания. Нисколько не предав замысла, мы сократили лишь название, и к участию в наших "Поисках" приглашаем всех, кто за взаимопонимание. Всех, кто убедился, что нет сейчас рискованней и неотложней этого: полного понимания, которого нельзя достичь, к которому не пробиться иначе, как совместной работой мысли, не ограничивающейся одной-единственной позицией, заведомым углом зрения, единственно возможным способом ставить вопрос и доискиваться ответов.

Сказанное, разумеется, чересчур общо. Призыв к взаимопониманию уместен в любое время и при любых обстоятельствах. Разве мыслимо такое время, когда отпадет нужда в понимании, поскольку на все вопросы уже даны окончательные, "исчерпывающие" ответы? Да и потребность во взаимности, в движении от многообразных начал к проблемам, жизненно важным для многих, если не для всех. Эта потребность далеко не всегда и не всеми признаваемая, сегодня не покажется и новинкой. Призыв к взаимопониманию – либо общее место, либо он нуждается в разъяснении.

И тем не менее мы рискуем утверждать, что сегодня этот призыв ясен без долгих обоснований. Нам – в Советском Союзе, вероятно, это ощутимее, чем где-либо. Мы пережили с 1953г. целую полосу надежд и крушений, избывания старых и новых иллюзий. Надо полагать, это время дало многое, и не нам одним. Но теперь виднее, что оно, переломившись в 1968г., пришло к концу. Теперь заметнее не только сделанное, но и то, что не сделано и сделано быть не могло. И это последнее не менее, если не более важно, чем первое. Глядя на собственные наши тупики, вложив перста в наши язвы – кто рискнет сказать с полной уверенностью в правоте: я знаю лечение, я вижу выход? Каждая неувязка в отдельности, каждая несообразность, взятая врозь, кажутся устранимыми – было бы только желание, умение и "соответствующие люди на своих местах"… Но идет время и все ощутимее, заметнее: пропущенные в свое время возможности – самая неподатливая реальность сегодня, как и связь между всеми диспропорциями и напастями, как и отсутствие "соответствующих", и беспомощность тех, кто желает перемен, не ведая, с какого бока за них приниматься, не накликав беды хуже нынешней. Тупики наши оттого и мысленные, оттого и нравственные – разрывы между поколениями и внутри поколений, которые, похоже, не только не сглаживаются, но делаются все глубже и раздражимей. И вряд ли оттого, что яснее стали ныне ответы, предлагаемые отдельными течениями и людьми. Скорее, наоборот: ожесточенность, вражда от застревания на чем-то первоначально-отрицающем. Но даже и тут, в этом необходимо-критическом, клеймящем смысле мы оказались неспособными пробиться вглубь, к "причинам причин", дойти до корней трагедии, образовавшей эпоху, и до природы тупиков, составляющих русскую злободневность, уклад жизни и быт: самое простое и труднее всего выносимое.

Прежде всего, говорим: не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Сегодня это следует дополнить и уточнить, сказать: не может быть ни свободен, ни уверен в будущем народ, притязающий собою одним – своими успехами ли, глубиной ли своего отчаяния – определить все светлое будущее. Эта истина не так проста – и не только потому, что задевает государственные престижи, национальные самолюбия, претензии первенства, богатства, силы. Она отнюдь не проста по существу.

Взаимная уступчивость и терпимость – превосходные качества. Право оставаться собой – великое право, становящееся новой международной нормой: суверенитетом Мира, где впервые за всеми народностям, за всеми человеческими сообществами признано право на независимость в решении своих внутренних дел, как и право на равную причастность к судьбам Мира в целом. Два права – нераздельных и вместе с тем все труднее совмещающихся.

Мир миров, стремящийся стать человечеством,- вправе ли мы допустить, чтобы "правом оставаться собой" распоряжалось насилие, всякое принуждение к единомыслию, любой владетельный запрет на идейные искания, на движение проблем, не знающих кордонов?!

Таковы самые общие основания к тому, чтобы сделать поиски взаимопонимания исходной позицией для совместной работы. Только поиски – оттого, что на пути к согласной встрече исходно разноначального – не одни внешние препятствия. Поэтому и приглашаем к дискуссии без ограничивающего регламента и с той, сугубо предварительной заявкой, которая может стать более четкой программой лишь в процессе поисков.

На Витином суде это "Приглашение" было оглашено по требованию прокурора, причем Витя подтвердил, что именно чтение этого документа убедило его, что "Поиски" – близкий к нему журнал и вызвало желание сотрудничать в нем.

Событие 3 . В декабре 1978 г. Витя согласился войти в редколлегию "Поисков". С №4 по №8 журнал выходил со следующей редакцией: Р.Лерт, П.Абовин-Егидес, В.Абрамкин, П.Прыжов (Г.Павловский), В.Гершуни, Ю.Гримм, В.Сокирко.

Событие 4. В конце декабря 1978г. Ю.Гримм дал интервью западному корреспонденту о редакции и планах "Поисков", которое затем было передано радиостанцией "Немецкая волна".

Событие 5. 25.1.1979г. следователи Мосгорпрокуратуры провели серию обысков в квартирах членов редакции, в том числе и у нас дома, изъяв у нас два мешка самиздата и пишущую машинку. На квартире Сорокина был изъят почти весь тираж журнала №5. На допросе в горпрокуратуре Витя показал, что он является членом редколлегии, занимается больше экономическими вопросами, о работе редколлегии практически ничего не знает, а на вопросы об изъятых сборниках "В защиту экономических свобод" отказался отвечать. Номер дела соответствовал делу о распространении "Хроники текущих событий".

Документ 2. Репортаж о первом обыске

Событие 6 . В феврале-марте восстановлен «Поиски» №5

Документы 3а,3б,3с. Четыре допроса Сорокиных.

3а.15 мая 1979 г. Сорокин В.М., сотрудник журнала "Поиски", на квартире которого 25 января с.г. был произведен обыск и изъят тираж 5-го номера, допрашивался в Мосгорпрокуратуре следователем Бурцевым Ю.А. "по делу о журнале "Поиски". Во время допроса, длившегося 3 часа, следователь пытался "уточнить (!) кое-какие детали", связанные с его участием в журнале, знакомством с другими "участниками" и т.д. Когда же Сорокин отказался отвечать на вопросы, пока не будет изложено существо дела, следователь пригрозил ему судом и привлечением к делу уже в качестве обвиняемого, что можно расценивать как "принуждение к даче показаний путем применения угроз" (ст.179 УК РСФСР). А это уже является грубым нарушением правил судопроизводства и наказывается, кстати, лишением свободы до 3-х лет, согласно той же статье 179 УК РСФСР.

На заявление Сорокина в самом начале допроса изложить суть дела и разъяснить факт преступления, т.е. указать "заведомо ложные клеветнические измышления", якобы содержащиеся в журнале (ибо по закону свидетель обязан давать показания только по существу дела, по факту преступления), следователь заявил: «Это вам и знать не положено!» А затем добавил: «Да каждая строчка в журнале содержит клеветнические измышления».

Тогда Сорокин занял позицию отказа от дачи показаний, пока не будет названа хотя бы одна строчка, содержащая заведомо ложные сведения. Свой отказ он мотивировал также следующим доводом: пока граждане СССР лишены реальной возможности проверять какие бы то ни было факты из общественной жизни страны, обвинение кого бы то ни было в клевете на государственный и общественный строй является абсурдным.

Видя упорство Сорокина, следователь пригрозил: «Ну, тогда пойдете по делу как обвиняемый! Все вы будете сидеть!» После этого Сорокин отказался разговаривать, а Бурцев написал в протокол выборочные места из "беседы" и предложил подписать. Отказавшись от подписи под произвольными записями следователя, Сорокин в протоколе допроса сделал следующее заявление: "В связи с тем, что следователь отказался сообщить мне факт заведомо ложных измышлений (утверждение же, что в журнале они содержатся в каждой строчке, не соответствует действительности), а также факты изготовления и распространения материалов, содержащих клеветнические измышления, я не могу знать, на какие именно вопросы я обязан отвечать, и отказываюсь от дачи показаний. По этой причине записи следователей на обоих допросах считаю недействительными".

3б. О допросе С.Сорокиной. 15 мая 1979 г. С.Сорокина, сотрудница журнала "Поиски", на квартире у которой ранее (25 янв.) был произведен обыск и был изъят весь тираж №5, была вызвана очередной раз в Прокуратуру г. Москвы на допрос в качестве свидетеля "по делу о журнале "Поиски"". Допрос был коротким, длился не более получаса, поскольку следователь Бурцев Ю.А., намаявшись с допросом ее супруга В.Сорокина и ничего от него не добившись, очевидно, решил выместить все зло на ней и проявил столь чрезмерную грубость, угрозы, выпады, что С.Сорокина отказалась разговаривать с ним и давать какие-либо показания по этому делу и на чистом бланке протокола допроса собственноручно написала:

1) следователь категорически отказался, несмотря на мои настойчивые требования, разъяснить мне существо дела, по которому я вызвана в качестве свидетеля, состав и суть преступления. Было только заявлено в общих словах, что речь идет о журнале "Поиски", выпуск которого я не считаю преступным деянием, поскольку это не противоречит соответствующей статье ("О свободе получения и распространения информации любыми средствами…") международного Пакта о правах человека, ратифицированного Советским Союзом.

2) Следователь разговаривал со мной грубо угрожающим тоном, кричал, допускал оскорбительные выпады, весьма часто переходил на "ты" (например, злобно заявил "ишь, ты" и т.д.).

3) Во время беседы в разговор вмешался молодой человек, который не представился и тоже кричал недопустимо грубым тоном, угрожал судом за "нарушение" обязанностей свидетеля (отказ от дачи показаний). Когда же я напомнила ему, что у меня кроме обязанностей, есть еще и права как свидетеля, и в частности, моим неотъемлемым правом является знание существа дела, он надрывно громко выпалил: "Нет у вас никаких прав, у вас есть только обязанности!"

В свете выше изложенного, отказываюсь давать какие либо показания".

3с. Угрозы. 10 мая 1979 г. Сорокин В.М. был вызван в опорный пункт по месту жительства к участковому Г.Токмакову по поводу выяснения места работы. (За несколько дней до этого Токмаков пытался около 10 часов вечера ворваться силой в квартиру Сорокина, в которой в тот момент находились только несовершеннолетние дети. После устного заявления Сорокиной С.Ю. начальнику отделения милиции о грубом нарушении правила неприкосновенности жилища подобные попытки прекратились). Сорокин ответить на этот вопрос категорически отказался, мотивируя свой отказ возможным увольнением с работы по сигналу КГБ или просто в силу того, что им интересовались эти органы, как это не раз случалось с ним и со многими другими участниками правозащитного движения. Тогда участковый предложил Сорокину подписать "Предупреждение" о необходимости трудоустройства в течение одного месяца и прекращении паразитического образа жизни. Сорокин заявил, что подобное предупреждение к нему не относится, так как, во-первых, он работает, а во-вторых, никаких доказательств паразитического образа жизни ему не представлено, нетрудовых доходов и какой-либо материальной задолженности он не имеет, в-третьих, согласно Комментарию УК и юридической консультации, никаких ограничений на продолжительность перерыва в работе не имеется, а статья о тунеядстве имеет в виду наказание не за то, что человек просто не работает, а за то, что, не работая, избегает уплаты алиментов или же занимается спекулятивными операциями.

24 мая 1979 г. Сорокин В.М. вновь был приглашен в Опорный пункт по тому же вопросу. На этот раз беседой руководил "товарищ в штатском", представившийся работником Управления внутренних дел Борисовым Львом Васильевичем. Сорокин и на этот раз отказался указать место своей работы, обосновав свой отказ теми же доводами. Тогда Сорокину было предъявлено "Предупреждение" о необходимости трудоустройства в месячный срок. Подписать предупреждение и объяснение Сорокин также отказался, мотивируя тем, что он работает, и заявив, что считает данный разговор неофициальным, ибо никакого официального документа для допроса он не получил. Отказ от подписи был заверен двумя понятыми, заранее приглашенными и находившимися в соседней комнате. Борисов Л.М. пригрозил Сорокину, что доведет это дело до конца и два года ему будет обеспечено. Замечание Сорокина, что "так бы сразу и сказали, что у Вас два года уже запланированы, и Вам даже незачем знать, работаю я, или нет, все уже предопределено"; он оставил без ответа.

Событие 7. 30 марта 1979г. Мосгорпрокуратура выделила из уголовного дела №46012/18-76 по факту распространения "Хроники текущих событий" дело №50611/14-79 в отношении журнала "Поиски". Об этом объявил на допросе 12 апреля В.Абрамкину следователь Бурцев.

Документ 4. Выдержки из апрельского заявления редколлегии "Поиски".

...Мы, редакторы и сотрудники свободного московского журнала "Поиски", обращаемся к своим читателям и согражданам, к мировой общественности и работникам международной прессы.

Мы сообщаем, что в последнее время усиливается нажим властей на свободную прессу в СССР. В частности, возобновился и поход против нашего журнала: после январских обысков и изъятий на квартирах его издателей и многократных допросов, которым они подверглись, в марте-апреле началась полоса новых преследований… Исключена из партии 73-летняя Раиса Лерт… Администрацией института… принято решение об увольнении доцента философии Петра Егидеса…

Но наибольшая угроза нависла над членом редколлегии Валерием Абрамкиным. 12 апреля В.Абрамкин был в пятый раз допрошен в Московской прокуратуре. Допрос на этот раз вылился в откровенный шантаж. Следователь Бурцев объявил Абрамкину, что "дело о “Поисках" уже выделено в особое производство, и его, Абрамкина, ждет уголовное преследование и заключение в лагерь. Другим работникам следователь пригрозил административной высылкой из столицы…

…Мы, работники редакции "Поисков", отклоняем предъявленный нам ультиматум, как противозаконный шантаж. Мы вновь подтверждаем: все редакторы "Поисков" несут равную и нераздельную ответственность за издание журнала. И эту равную ответственность мы готовы сохранить при любых обстоятельствах…

Событие 8 . 29 мая Витю задерживают на станции метро "Беляево" при передаче машинисткой основной части отпечатанного в 11 экз. журнала "Поиски" №5. После личного обыска и допроса (с этого дня Витя отказывался давать какие-либо показания по этому делу), была второй раз обыскана и наша квартира, изъята вторая машинка, самиздат, телефонные книжки и черновики материалов экономических сборников.

Событие 9. В начале июня 1979г. Витя выпускает пять сборников "В защиту экономических свобод" (№3-7), причем в последнем объявляет о прекращении своего участия в составлении этих сборников.

Документ 5. Из Предисловия составителя к «ЗЭС» №7

…К сожалению, дальнейшее развертывание этой дискуссии на страницах сборников "В защиту экономических свобод" или аналогичных изданий, возможно, будет продолжаться без моего редакционного участия. И дело не в том, что я "устал", "разочаровался" или "оказался в одиночестве". Постоянный и внимательный читатель "ЗЭС" может убедиться, что пусть медленно и с трудом, но обсуждение насущных экономических проблем в наших сборниках с участием разных авторов не прекращается.

Дело в чрезмерном внимании властей. По понятным причинам (все же – псевдоним) К.Буржуадемов еще не слышал угроз в свой адрес, но он – живой человек и, естественно, имеет далеко не героический, буржуазный характер, поэтому сгущение грозовой обстановки вокруг себя и своих соавторов ощущает весьма болезненно. Приходит момент, когда из условий нашей общей (не государственной, конечно) безопасности К.Буржуадемову следует уступить свое право на составление сборников "ЗЭС" другому: "Продолжите начатое мною дело!"

Такое решение еще не окончательно, многое зависит от властей, но – весьма возможно. Однако в любом случае было бы хорошо, если бы дело защиты экономических свобод жило и развивалось в стране и без К.Буржуадемова. Успеха Вам! К.Б.

Событие 10. В июле следователь Бурцев много раз вызывал на допросы Витю и наших знакомых.

Документ 6. "Информация о ходе следствия по делу журнала "Поиски" (о допросах в июле 1979г.)

Хотя ранее, 29 мая, на допросе после задержания на станции м. "Беляево" я уже отказывался давать показания по этому делу, но 10 июля был вызван ст.следователем Бурцевым на допрос в качестве свидетеля.

Выслушав еще раз мотивировку моего отказа, следователь, по его собственному выражению, два часа со мной "балакал" на мировоззренческие темы, обсуждая, например, такую проблему, как следует называть существующий у нас строй – социализмом или государственным капитализмом и т.п. Потом, как бы спохватившись, изложил этот неофициальный разговор протоколом на три листа, несмотря на мои протесты. Закончив, он зачитал вслух свое творение, провоцируя меня на оценки и исправления. Не добившись, однако, соучастия в этом "творении", записал коротко: "Протокол свидетель выслушал, от замечаний и подписи отказался" и пообещал вызвать через неделю снова.

Самым важным при этой встрече было предложение написать обязательство ничего не писать больше "такого" и "тогда мы выведем Вас из этого дела". В ответ я объяснил, что, конечно, боюсь тюрьмы и, конечно, хотел бы избежать уголовного преследования, но не путем отказа от выражения своих убеждений, равнозначного духовному самоубийству. Кроме того, мое членство в редакции "Поисков" вполне сознательно и добровольно и вызывается чувством долга. Кто-то должен начать дискуссию о путях развития страны, начать поиски альтернатив и взаимопонимания – без этого страна придет к тупику, к катастрофе.

Да, я – слабый человек и разрываюсь между гражданским долгом и жалостью к своим близким. И все же постараюсь выдержать – и увольнение, и выселение из Москвы, и незаконный суд, и неизбежный после этого лагерь. Если за попытку выпуска дискуссионного машинописного журнала необходимо платить годами лагерей – пусть моя очередь будет одной из первых. Зато детям не будет стыдно за меня. Давать показания по делу о "Поисках" не буду и изменю эту позицию, только если над журналом будет устроен по-настоящему открытый суд, который перед всем обществом сможет убедительно доказать, что мы виновны в заведомо ложных измышлениях и стремились к клевете. Но такой суд нас, конечно, оправдает.

В течение последующих двух недель Ю.А.Бурцев вызывал на допросы моих знакомых, видимо, используя отобранную при обыске телефонную книжку (среди них – Е.Барабанов, М.Богоявленский, Г.Григорьянц, М.Милованова, Г.Померанц, И.Яскевич и др.) Видимо, подобная "допросная облава" должна была стать видом психологического воздействия на меня самого.

Это и подтвердилось на следующем допросе 24 июля, продолжавшемся 5 часов подряд. Следователь начал его с возложения на меня ответственности: "Ведь Вы не желаете отвечать, вот нам и приходится искать сведения у других. И будем вызывать дальше. И родственников тоже. Это наша работа. Вы вот в отпуск собираетесь, а придется приходить сюда через день весь август…"

Пять часов допроса были заполнены изнурительным разговором о сути моих убеждений и прогнозов (которые я считал обязанным не скрывать от кого бы то ни было, тем более от представителей власти), перебиваемых неожиданными вопросами о членах редакции, авторах, псевдонимах, знакомых, деньгах, "связях с заграницей" и т.д. и т.п., на которые я монотонно отказывался отвечать. Я соглашался разговаривать только о наличии или отсутствии заведомо ложных измышлений в материалах нашего журнала, ибо только это в принципе может быть предметом следственного разбирательства, а не факты нашей частной жизни. В ответ следователь или утверждал, что не может говорить о конкретных наших измышлениях, потому что это "следственная тайна", или, что "наличие клеветы" будет установлено экспертами, а еще чаще так: "Раз мы говорим, что это клевета, то так оно и есть. Суд не Вам, а нам поверит". Однако ни разу следователь не опроверг моего утверждения, что все процессы над "самиздатчиками" по ст.190-1 проходят без установления заведомости ''ложных измышлений". Преступность проведения таких процессов над невиновными для меня очевидна.

Собственные же попытки следователя проанализировать наши материалы и доказать их "клеветнический характер" были беспомощны и неубедительны.

Согласившись, что о "Поисках" я могу не давать показания, как фактически подозреваемый, он настаивал на показаниях об иных изъятых у меня самиздатских материалах. Чтобы избежать препирательств, я зафиксировал мотивы моего отказа в протоколе примерно так: "Отказываюсь давать показания по делу о "Поисках" и обо всех изъятых у меня материалах самиздата, поскольку они не имеют отношения к заведомо ложным измышлениям и не могут быть объектом уголовного преследования. Я не желаю самооговора". Уже на следующий вопрос, занесенный в протокол, следователь отвечал сам. Впрочем, он оказался единственным, и я был отпущен с уведомлением о следующей явке через день.

28 июля был последний в этом месяце допрос. Кончился он еще менее результативно - следователь даже не оформлял протокол. Разговор несколько напоминал торг: я не понимал, какое право имеет следователь лишать меня законного отпуска, хотя и соглашался, что он имеет силы сделать это и без всякого права, а следователь тревожился, как меня отпускать, если я буду и дальше "сочинять вот такое".

В конце концов, уловив мою фразу, что постараюсь учесть его замечания, хотя, конечно, ни о каких обязательствах речи быть не может, он отпустил: "Ладно, идите, но надеюсь на Вашу совесть – ничего не сочиняйте, не творите такого… хотя бы месяц!" 28.7.1979г.

P.S. Надеюсь, что составление этой записи Юрий Антонович Бурцев не сочтет за "такое". Это ведь лишь описание наших встреч.

Событие 11 . 1 ноября 1979г. была арестована Т.М.Великанова и в этот же день Московское УКГБ провело по ее делу обыск в нашей квартире (третий), причем целый день продержали дома нас всех, даже старших детей, изъяли самиздат и третью машинку. И снова все телефонные книжки.

Витя написал письмо об аресте Тани Великановой, которое потом подписали В.Абрамкин и В.Сорокин.

Документ 7. К аресту Т.М.Великановой – Пришла наша очередь

Мы знаем Таню много лет. Она была всегда примером, нет, почти недостижимым идеалом бесстрашия и стойкости, работоспособности и скромности. Она была гарантией безопасности нашего осмысленного существования. Ибо пока жила в своем дому с детьми и внуками член-основатель Инициативной группы по защите прав человека – упрямо открытая Т.М.Великанова, провозгласившая свое право на распространение "Хроники текущих событий" – этого бесстрастного свидетеля и летописца преступных нарушений наших прав, до тех пор мы были под ее материнской защитой.

И вот теперь ее арестовали – не для суда (Таня не может быть виновной в нарушении законов), а для расправы. И потому пришла пора и нам, ее подзащитным, вступиться за свои души и заявить открыто:

- Мы не можем отказаться от защиты себя и других людей, от сотрудничества с "Хроникой текущих событий" и преемницей инициативной группы - "Хельсинкской группой";

- Мы не можем отказаться от Самиздата, от свободы мысли и слова, завоеванного Таней и ее соратниками;

- Мы не можем отказаться от защиты прав человека, от помощи политзаключенным, от ответственности за страну и ее будущее.

Таня защищала нас, защищала страну – пришла наша очередь.

Мы не предадим Родины. В.Сокирко, В.Абрамкин, В.Сорокин

Событие 12 . Наш знакомый Женя Полищук рассказал, что летом в устной беседе его расспрашивали о том, как он познакомил Витю с машинисткой, которая потом печатала для Вити "Поиски" №5. А осенью Женю вызвал уже Бурцев и оформил его показания протоколом. Витя убедился окончательно, что возбужденное против "Поисков" дело – не угроза, что следствие методично движется к развязке: аресту кого-то из членов редакции, в том числе и его. Он решает, что нельзя пассивно ожидать ареста, а необходимо искать пути для его предотвращения, но надежд, что остальные члены редакции его поймут и поддержат, было очень мало. В это время редакция принимает несколько заявлений столь спешно, что Витя даже не был о них извещен – по техническим причинам. В середине ноября он встречается с В.Абрамкиным и Г.Павловским, которым излагает свои предложения о публичной остановке журнала, что могло бы остановить "дело". Но встреча эта оказалась безрезультатной, поэтому он решается на единоличные действия, написав в редакцию заявление.

Документ 8. Заявление в редакцию свободного московского журнала "Поиски»

С 21 ноября 1979 г. я прекращаю участвовать в редакционных заявлениях по следующим мотивам:

1. Преследование Моспрокуратурой и КГБ нашего журнала в значительной мере парализовало его работу (как из-за обысков и изъятий, так из-за прямых угроз – например, "посадить В.Абрамкина в случае выхода следующего номера журнала) и перевело ее в деятельность по самозащите и противостоянию, в апелляции к общественному мнению и редакционным заявлениям, принимаемым обычно наспех, без достаточного обсуждения и убежденности каждого.

Я согласен, что гражданская деятельность группы лиц, сплоченно и непреклонно отстаивающих свое принципиальное право на издание самиздатского журнала, несмотря на реальные и, может, даже неотвратимые лагерные перспективы – достойны всяческого восхищения, но сам я лично не готов к такой деятельности и никогда не брал на себя обязательство приносить ей в жертву все остальное.

Возможно, такое заявление мне следовало сделать раньше, сейчас я исправляю свою ошибку.

2. Завязывание и развитие дискуссий в обществе, изучение и обсуждение альтернатив развития страны и поиски взаимопонимания не только среди инакомыслящих, но и с "правомыслящими", на мой взгляд, может происходить только с одновременными поисками форм длительного ведения этих дискуссий в наличных нелегких условиях. Однако первое же серьезное столкновение выявило нашу неготовность и даже неспособность к поиску новых форм деятельности, привело в состояние лобовой конфронтации с органами преследования, тем самым подтвердило расхожий тезис о невозможности плодотворных обсуждений в Самиздате ("ведь все равно сомнут"), убедив наших читателей и участников в безнадежности подобных попыток. Однако я убежден, что наш отрицательный опыт не является единственно возможным. Так, пример "Метрополя" говорит его читателям и авторам о возможности прорваться сквозь рогатки, поэтому удачен и имеет положительное значение, уменьшает страх людей и увеличивает их надежды и силы. Мы же, оказавшись в осаде, подвергнув угрозам свое окружение, не дав читателям реальные экземпляры, лишь разочаровали людей, увеличили их страх и уменьшили надежды на возникновение общественного свободного диалога. Не проявив достаточного благоразумия и осторожности, воли к реальной жизни и к поиску выхода, мы оказались несостоятельными, как зачинатели диалога, как редакция самиздатского дискуссионного журнала конца 70-х годов. Тяжесть нынешних условий и недостаток опыта может объяснить нашу неудачу, но не оправдать отказ от поисков путей выхода – ради красивого противостояния, из-за абсурдной веры в абсолютную злобность и иррациональность наших преследователей.

При всех положительных аспектах нашей короткой работы один из важнейших отрицательных выводов, на мой взгляд, состоит в следующем – самиздатели должны удерживать себя от скатывания к неподвижному противостоянию с репрессивными органами или вовсе не браться за это дело, не становиться вспышкопускателями. К сожалению, не в моих силах убедить Вас в этом, в моих силах только самому попытаться зарубиться, чтобы прервать это скольжение по наклонной плоскости.

Принимая решение о выходе из круга лиц, противостоящих властям за право выпуска свободного московского журнала "Поиски", я отнюдь не снимаю с себя ответственности за подготовленные с моим участием номера журнала и подтверждаю сказанное в июле 1979 г.

"Мое членство в редколлегии журнала "Поиски" добровольно и осознанно… И если за попытку выпускать машинописный дискуссионный журнал надо платить годами лагерей, то пусть моя очередь будет одной из первых… Показания по делу о "Поисках" давать не буду и изменю свою позицию, только если в суде будут конкретно доказывать клеветнический, т.е. заведомо ложный характер нашего журнала".

Целесообразность и возможность дальнейшего выхода нашего журнала в неизменном виде в условиях объявленного Моспрокуратурой уголовного дела для меня сомнительны.

Также желаю необходимым подтвердить заявленное мною совместно с В.Абрамкиным и В.Сорокиным после ареста Т.М.Великановой:

"- Мы не можем отказаться от защиты себя и других людей, от сотрудничества с "Хроникой текущих событий" и преемницей Инициативной группы – Хельсинской группой.

- Мы не можем отказаться от Самиздата, от свободы мысли и слова, завоеванных Таней и ее соратниками.

- Мы не можем отказаться от защиты прав человека, от помощи политзаключенным, от ответственности за страну и ее будущее".

В моей позиции нет противоречия: открытая борьба с нарушениями прав человека только защищает жизнь Самиздата, только обеспечивает условия для разворачивания свободных дискуссий, потому посильная поддержка ей необходима. Однако втягивание Самиздата в безудержное противостояние властям лишает их сил к положительной работе, ведет к изоляции страха и свертыванию самих поисков, оказывается выгодным лишь нашим преследователям.

Я призываю членов редакции внимательно обдумать высказанные здесь аргументы и, если возможно, присоединиться к ним. 21.11.79 г.

Событие 13. Примерно 29-30 ноября Валера Абрамкин приходит к нам домой и просит Витю взять обратно свое заявление, потому что практически уже решено приостановить деятельность журнала после выпуска трех последних, одновременно готовящихся номеров (№6-8). С этим согласен Г.Павловский, согласны "старики" (Лерт и Егидес), и он уверен в согласии Гершуни и Гримма. Витя соглашается с радостью.

Событие 14. 4 декабря арестован В.Абрамкин и одновременно обыски почти у всех членов редакции. 6 декабря редколлегия заявила протеста. Витя считал необходимым сразу же объявить о выходе практически подготовленных последних номеров журнала и о прекращении дальнейшего выпуска его, чтобы предотвратить дальнейшие аресты и облегчить положение Валеры. Но его вариант, натолкнувшись на резкие возражения "стариков", даже не обсуждался. Было принято только заявление с протестом и обращением за поддержкой к мировому общественному мнению.

Документ 9. Витин проект "Последнего заявления редакции свободного московского журнала "Поиски".

1. 4/XII-79г. были проведены обыски почти у всех членов редакции и сотрудников журнала "Поиски", задержан в милиции на 15 суток B.Сорокин и арестован член редакции В.Ф.Абрамкин. Арестован один, хотя ответственность за "Поиски" лежит на всех нас в равной степени. Поэтому, если власти будут логичными, то в скором времени они арестуют и всех нас, прекратив тем самым и выпуск "Поисков". Конечно, прекратит лишь временно, потому что общественная потребность в размышлениях, дискуссиях, поисках альтернатив и взаимопонимания неистребима и, следовательно, не зависит от нашей личной судьбы.

2. Настоящим мы заявляем о прекращении работы редакции данного состава под давлением обысков и арестов. Одновременно, выполняя обязательства перед авторами, мы передаем читателям последние номера журнала № 6, 7 и 8 и приносим извинения за их редакционную недоработанность. В ненормальной обстановке преследований мы не смогли сделать их лучше.

Решение о приостановке журнала было обсуждено и принято нами задолго до 4 ноября и потому мы ставим фамилию В.Абрамкина под этим заявлением, убежденные, что он разделяет его основные положения.

3. Настоящим мы обращаемся с просьбой о прощении к нашим читателям. Объявив о своей попытке начать общественный диалог, мы возбудили у них определенные надежды, но не смогли их выполнить. Наверное, в этом виноваты не только наши преследователи. Надеемся, что наши продолжатели будут действовать и работать иначе и обеспечат большую долговечность и широту начавшегося диалога. Сегодня мы не можем подвергать опасности и сотрудничающих с нами людей, и само дело общественного диалога. Не способные отказаться от главных принципов журнала, мы отходим в сторону, не ожидая, когда он будет прекращен арестами.

Мы обращаемся к следственным и судебным властям с требованием:

- или выпустить на свободу нашего товарища Валерия Абрамкина и прекратить уголовное дело № 50611/14-79.

- или арестовать всех нас, членов редакции, и в открытом честном суде разобрать любые обвинения в адрес журнала "Поиски" о заведомо ложных измышлениях в нем. Мы убеждены, что действительно справедливый и законный суд нас оправдает.

5. Мы обращаемся к общественности страны, ко всему народу:

Обеспокоенные судьбами страны, мы пытались донести до Вас разные мнения, честные и тревожные голоса, добиться взаимопонимания думающих людей, чтобы они смогли понять, как надо стране и всем нам правильно жить. Мы думаем, что другой альтернативы такому общественному диалогу нет. И именно за это, наверное, нас собираются судить.

Мы не просим защищать нас. Мы просим только защитить себя.

Документ 10. Заявление редакции "Поисков"

После десяти месяцев обысков, допросов, шантажа и угроз в адрес свободного московского журнала "Поиски",

истощив арсенал всяческих, преимущественно незаконных средств нажима на нас, его сотрудников, занятых легальной журналистской работой,

позавчера – 4 декабря – одновременно с обысками в семи квартирах и погромного характера реквизициями, арестованы двое из нас. Это Валерий Абрамкин, один из редакторов журнала, и Виктор Сорокин, сотрудник редакции "Поисков", увезенные из их домов неизвестными людьми в штатском без предъявления ордеров на арест и иных документов.

Сегодня Валерий Абрамкин – в Бутырской тюрьме, обвинение ему неизвестно.

Виктору Сорокину, которого содержат в отделении милиции, уже представлено обвинение по статьям 192, 192-1 УК РСФСР ("оскорбление представителей власти").

Мы не станем снова перечислять все нарушенные при этом властями законы. Подобно любому из нас, Валерий Абрамкин и Виктор Сорокин открыто вели свою работу, выпуская журнал без цензуры – журнал дискуссии, журнал диалога и соревнования разных мыслей и взглядов. Цель и смысл такой работы – широкий обмен мнениями по вопросам, волнующим наших соотечественников. Этим диктовалась и ее открытость.

Те, кто арестовал Абрамкина и Сорокина, пытаются загнать наши мысли – самую мысль – в подполье. Они хотят приучить всех к тому, что "главный враг народа" – будто бы его Мысль, его живые голоса, находившие себе место на страницах "Поисков".

Мы никогда не согласимся с этим – ни как граждане, ни как издатели свободного журнала. Все вместе мы задумали "Поиски" как журнала взаимопонимания и вели его сообща. Худо ли, хорошо ли вели – решит читатель. Читатель, а не тайная полиция; и будущее журнала зависит от наших решений. А не от ее угроз.

Мы требуем отменить предварительный арест Валерия Абрамкина и Виктора Сорокина как беззаконный и необоснованный. Им, и никому из нас, незачем скрываться: у нас нет намерений уклоняться от ответственности, принятой на себя открыто, гласно и добровольно.

Все мы, шестеро остающихся на свободе членов редакции, были и остаемся ответственными редакторами журнала "Поиски"; мы готовы вместе с Абрамкиным и Сорокиным предстать перед гласным судом, чтобы в открытом судебном заседании отстаивать свою правоту.

Мы обращаемся с призывом ко всем гражданам нашей страны, кому небезразлична ее судьба, а значит, и их собственное будущее;

ко всем международным общественным силам, заинтересованным в разрядке и взаимопонимании;

к ответственным международным сообществам, в том числе к Международной организации журналистов и Международной ассоциации издателей –

присоединяйтесь к нашему требованию! Свободу Валерию Абрамкину и Виктору Сорокину!

П.Абовин-Егидес, В.Гершуни, Ю.Гримм, Р.Лерт, Г.Павловский, В.Сокирко

Документ 11. М. Гефтер Письмо в редакцию "Поисков"

Дорогие друзья! Я полностью солидарен с Вашим заявление от 6 декабря. Уверен, что и своим содержанием и самим тоном этот документ составит веху в нашей общественной жизни…тут бы и продолжить: …и подвигнет к ответному слову власть; так начнется открытый диалог между правительством и инакомыслящими, рамки которого окажутся в конечном счете неизмеримо более широкими, чем у диалога, начатого "Поисками".

Что может быть лучше, что оправданней! Но в виду происходящего неловко даже наедине с собой питать подобную иллюзию, тем более – высказывать ее вслух. Ведь смысл последних событий, будь в них какой-нибудь смысл, а не просто расчет и разнарядка (кого, когда) – этот квазисмысл не в противоборстве воззрений и даже ее в охоте за пресловутыми “измышлениями, порочащими советский общественный и государственный строй".

Не столько против конкретных идей поход, сколько против конкретных людей. Кто же и против кого? Вроде бы очевидно, но это только так кажется. На самом деле ответ не прост. Ибо одни ищут – смысл и выход, а делать это в тайне непродуктивно и смешно даже; одни пишут под собственными именами и делятся своими мыслями не таясь. Другие же таятся и не пишут. Они ищут, но только беловики и черновики. Они обыскивают и арестовывают, поскольку те, кто направляет их и управляет ими из-за кулис, наперед отказываются признать ищущих и свободно общающихся стороной.

Вот она, сокровенная суть нынешних событий: у нас не может быть другой стороны. Любой, всякой. Только одна. Неизменно одна. Асимметрия навеки.

Неважно, что ущерб от этого – престижу, доверию в международных делах, согласию с инокоммунистами, демократами, пацифистами, всеми, чей девиз – сбережение жизни развитием и развитие во имя сбережения рода человека. Неважно, что ущерб от этого внутри страны самый что ни на есть прозаический, хотя трудно измерить его, да и чем – тем, чего нехватка, либо тем, что сверх человеческой нормы, числом ли обеспокоенных, количеством ли алкашей… Это неважно. Важно, чтобы везде и во всем – одна сторона. Что же дальше?

Я не гороскоп сочиняю. Сегодня для меня это "дальше" сужено до предела, до одной точки, в какой "Поиски", их судьба, и Валерий Абрамкин, его судьба.

Осмеливаюсь утверждать, вкладывая в это свой жизненный и профессиональный опыт: названная точка – не эпизодик и не песчинка в пустыне. То, что в ней, в этой точке, сродни миру, бьющемуся сегодня в конвульсиях взаимного отторжения и нераздельности всех судеб.

Нет ныне чужих и своих. Все до единого свои, если не хотят стать навсегда и непоправимо чужими. Об этом мы говорили с Валерием Абрамкиным за несколько дней до его ареста, в свете этого обсуждали с ним и его друзьями будущее "Поисков".

Я не уполномочен высказывать коллективное мнение. Но я хочу сегодня повторить свое. Вот его предельно краткий вывод: "Поиски" сделали большое дело и сделали его вовремя. Они заявили (здесь, у нас), заявили себя диалогом как нормой – одновременно и нравственной и социальной. Они оказались способными свести людей с разными убеждениями и верами. Они назвали вслух вопросы, ждущие совместного ответа. Они не пророчествовали и не притязали на единственность. Их смыслом стало: облегчить следующий, более весомый шаг на том же пути.

Теперь наступает время следующих. И потому, полагаю, полезна, даже нужна пауза. Не просто неизбежна – ввиду ужесточившихся преследований. Именно – полезна. Дайте дойти нестесненным мыслям до читателя. Дайте дозреть новым мыслям. Дайте людям набраться духу. Опасны лишь беспринципные компромиссы, недопустимо лишь мелкое политиканство ради самосохранения и мнимого продолжения деятельности. Принципы не нуждаются в рубежах, в предварительных итогах, принадлежащих всем, не исключая несогласных – тех, что также не таятся, тех, которым также нужен отечественный круглый стол.

Итак, я призываю вас к паузе во имя более широкого и более основательного продолжения. Пока же я заявляю тем, кто вас преследует, что готов вместе с Валерием Абрамкиным и всеми вами держать ответ как перед читателями, так и перед открытым гласным судом – ответ за смысл и направление "Поисков", одним из инициаторов и постоянных авторов которых я был и остаюсь. Ваш М.Гефтер. 8 декабря.

Событие 15. Весь декабрь Витя настаивал на быстрейшем объявлении о выходе последних номеров журнала и остановке его. Он считал, что промедление грозит неизбежным арестом прежде всего Глебу Павловскому, как одному из основателей журнала (Р.Лерт была тяжело больна, а П.Егидес оформлял в это время свой выезд из страны). Однако решение затягивалось как из-за общей неповоротливости, так из-за оппозиции П.М.Егидеса, который соглашался объявить о приостановке журнала только при условии освобождения В.Абрамкина, а не по принципиальным причинам. Витя же считал, что ожидать такого освобождения – иллюзия, а остановка должна быть сделана без всяких условий. Отчаявшись в возможности принятия общего решения он решает сам объявить о реальном существовании последних номеров журнала, чтобы у следователя не было соблазна снова ставить условие: "Будут выходить следующие номера, будут следующие аресты". 18.12.79г. он пишет заявление.

Документ 12. Неотправленное письмо Прокурору г. Москвы

от члена редакции свободного московского ж-ла "Поиски" В.Сокирко

1. Учитывая высказанные следователем Ю.А.Бурцевым реальные угрозы ареста или высылки в случае выхода новых номеров журнала "Поиски", но сознавая противоправность таких угроз, я заявляю о своей ответственности за подготовленные (во исполнение взятых ранее обязательств перед авторами) в 1979 г. выпуски журнала № 6,7,8; об ответственности частичной, поскольку из-за преследований нормальная редакционная проверка и правка материалов стала невозможной. Сейчас эти номера находится в Самиздате и никто не властен прекратить их существование.

Вместе с тем я убежден, что нынешний состав редакции в этих условиях уже не способен продолжать журнал дальше.

2. Сознавая ответственность за начатые поиски взаимопонимания, за отыскание альтернатив в развитии страны, но учитывая также, что в условиях обысков и изъятий, слежки и арестов, созданной вокруг нас атмосферы страха прежняя жизнь журнала стала невозможной и даже вредной для развертывания безбоязненных дискуссий, я прекращаю свою деятельность в редакции журнала.

3. Учитывая заверения следователя Бурцева Ю.А. (на допросе П.М.Егидеса), что в случае прекращения деятельности редакции "Поисков" В.Ф.Абрамкин будет освобожден из-под ареста, я свидетельствую перед всеми, что решение о приостановке нашей редакционной деятельности принималось В.Абрамкиным в предварительном согласии с членами редакции.

Однако арест помешал ему осуществить это решение. И видимо, именно лишение свободы может вынудить его сегодня к жесткому противостоянию угрозам, к бескомпромиссному отстаиванию своего конституционного права на свободное печатное слово.

Чужой и личный опыт свидетельствует о невозможности верить обещаниям следователей. Нынешняя ситуация, когда следователь требует того, к чему В.Ф.Абрамкин пришел уже сам, а с другой стороны – держит его в тюрьме и не дает ему возможности осуществить это решение, вынуждает его к противостоянию и лишь подтверждает невозможность какого-либо доверия следователям.

4. Я по-прежнему настаиваю на публичном разбирательстве всех обвинений журнала "Поиски" в клевете (желательно, в открытой печати) или прекращении этого дела, освобождении В.Ф.Абрамкина, возвращения нам всего отобранного имущества и спокойной жизни.

5. Я вновь подтверждаю свою принципиальную послушность не только действующим законам, но и нынешним властям, свое желание помогать их правильным действиям, свою готовность к пониманию, диалогу, даже к компромиссам, даже к выполнению внезаконных требований – но, конечно, в морально приемлемых рамках. Такие же требования, как например, - "не писать ничего такого" – равносильны духовному самоуничтожению и могут быть приняты лишь в минуты слабости, лишь самообманом.

Поэтому несмотря на свою принципиальную лояльность, я в любой момент готов к аресту и тюрьме – как автор и читатель Самиздата, как человек, обеспокоенный не только интересами своими и своих детей, но и судьбами Родины. Именно за это я готов отвечать перед любым судом – правым и неправым”.

Событие 16.Это заявление не было отправлено, потому что Витя в последний момент узнал, что Глеб на допросе уже сообщил Бурцеву, что последние номера "Поисков" вышли в самиздат. И вообще, в том, что редакция "Поисков" все же смогла принять единогласное решение о приостановке деятельности журнала с одновременным выпуском № 6,7,8 Г. Павловский и его учитель М.Я.Гефтер сыграли решающую роль.

Документ 13. В редакцию журнала "Поиски" от Г.Павловского

Писать письма чуть ли не себе самому - странное дело. Причиной же – неуверенность, что выехав из Пушкина, через положенный час окажешься волен выбирать себе дальнейшую пересадку.

Лучше перестрахуюсь. К тому же не доверяю общеприменимости поговорки "истина рождается в споре" – многое зависит от голосовых связок и силы демагогического нахрапа.

…Каковы будут житейские последствия дела, начатого нами весной 78-го, знали мы все. Ситуация, куда нас сегодня снесло, для некоторых в редакции не самая опасная из пережитого. Для остальных, во всяком случае – давно ожидаемая и предвидимая.

Трусов среди нас нет по роду нашей деятельности. Чересчур высоки нервные перегрузки – слабых отсеивают гораздо раньше. На сей счет заблуждается разве что Бурцев - ему бы и искать среди нас труса без нашей помощи…

Трусов нет, а проблема есть. Странно, что большинство редколлегии ее просто не замечает. Более серьезного внутреннего кризиса у нас не было, а вслух одни пересуды о количестве филеров за спиной (чуть не отличие!) да получасовые пересказы полуминутного упоминания о "Поисках" в программе для полуночников.

Само по себе это говорит об инфантильности и выкривлении умов. Но есть вещи и посерьезней, от взгляда на которые зависит возможность вместе делать одно, причем одно и то же, а не два противоположных дела под общей вывеской "журнал".

Журнал появился в атмосфере недостаточности всех форм нынешнего общественного движения, даже его кризиса. Об этом, кстати говорилось в Приглашении и во всех основных материалах первого номера. Прошло 20 месяцев: что изменилось? Разве сама эта осень – не открытый перелом несущих конструкций движения, не явная демонстрация самой острой формы того же кризиса?

Для журнала бы – это подтверждение его установки и деятельности каждым новым событием, импульс к работе. Но редакция разучилась быть чем-то кроме простой разновидности гонимого диссидентства – причем одной из самых беспомощных и парализованных первым же ударом.

Это и понятно. Часы, которыми забивают гвозди, как говорят, начинают несколько отставать, а то и вовсе останавливаются, бог весть от чего.

Сила общественной группы – в стойком сопротивлении до последнего человека. В послесталинские времена (не всех – сразу…) это делает ее практически неистребимой. Как недавно заявил А.Д., "даже если от всей правозащиты останется один человек – этого хватит, чтобы информировать Запад о нарушении прав человека".

Я совершенно расхожусь с этой формулой (Запад нам поможет, напоит, накормит и спатки уложит) – зато она последовательна и работоспособна.

До последней квартиры, к которой не страшно привести хвост?

До последнего знакомого, перестающего тебе звонить?

До последнего автора: до последнего Померанца, до последнего Гефтера, последнего Копелева?

До последнего читателя, краем уха слышавшего, что - да, кажется, был такой журнал… a может и сейчас еще где-нибудь есть… Но что будет делать тогда "последний оставшийся", и с кем, собственно, вести диалог?

Всем, кажется, ясно, нужны решения. Иногда даже мы способны принимать "скоромные" в морально расхожем смысле, решения: таким, в частности, было касающееся П.М.. И – ничего, никто не тыкал в глаза "моралью", понимая, что это необходимо.

Сейчас я думаю, что решающим фактором тогда была даже не практическая целесообразность, а возможность согласиться и решить втихую, не подписываясь…

Сегодня надо решать – более срочно и более ответственно. Решение, которое надо предпринять, являясь практически необходимым, не должно противоречить сумме принципов журнала.

Обращаю внимание на последнее: не "общественному мнению", не "правозащитному знамени", не "этике противостояния", а принципам журнала "Поиски". Но обычная уже для нас практика последних 10 месяцев, практика противостояния диктует нечто иное: свои собственные принципы.

Правозащитная деятельность – жизненная правда и неизбежность в России, одно из тех малых дел, которыми она всем назло еще дышит – каковы выращивание урожая, какова работа больниц и школ, стрелочников и литейщиков. Но так же, как и все эти дела, правозащита сама по себе недостаточна. Незаменима – и недостаточна. Об этом также говорилось в журнале. Как и все прочие жизненно важные дела в стране, правозащита не может быть прервана. Мы не вправе махнуть рукой на свои права, хотя бы ради других: так нельзя уйти от домны, ведь схватится и остынет. Металлург и диссидент равно незаменимые друг другом фигуры.

Свободный журналист тоже делает свое дело. Его право делать дело нарушается даже чаще, чем у диссидента – надо отстаивать свое дело. Но не за счет качества и смысла дела! Когда вся журнальная деятельность сводится к защите собственных прав дрогнуть рукой или шелохнуть языком – она лишается своего смысла, и, заодно, теряет право на широкий, всеобщий, надпрофессиональный и неполитический интерес (кстати, и на Западе тоже).

Журнал - "Поиски" особенно – это особая деятельность, а не переплет для самиздатской течки и продукции литературно-выездной богемы, что трется "около" диссидентов, притязая зваться "второй культурой" (Вспоминается булгаковская "вторая свежесть").

Я замечал за некоторыми из нас склонность, чуть что – хвататься за несуществующую шпагу: "А что вы имеете против диссидентов?" – Вопрос тонко провокационный, с расчетом потрогать за твою репутацию. Почему бы и мне не стать в ответную позу: "Помилуйте, при чем тут вообще диссиденты? Речь идет о журнале! Какая правозащита? Какой Самиздат? Знать ничего не знаю: качество произведений, профессионализм, редактирование, читательские обсуждения – остальное вообще не журнальное! "…

"Поиски" в момент возникновения имели в виду политическую ситуацию, более того – ее-то мы и собирались изменить собой, своими усилиями отворить людям уши. Вместо этого, не только не добившись, а едва к этому приступив – готовимся принести себя в жертву ситуации. Обсуждаем, кажется только одно – способ похорон, и по какому разряду: по первому (с поголовной посадкой, шумом и громом, еще десятью декларациями, радио-известностью и после отсидки – больше, как будто и нечего – выездом),

или второму (втихую, келейно, с театром переодеваний и переименований, сбором подписей под заявлениями не выходящего журнала – в том последнем кругу, где все подписывают, что предложат).

Важнейший аспект решения о паузе – необходимость разрыва с ошибочной редакционной тактикой последних десяти месяцев. Счет веду от пресловутой информации "Дойче велле" 7 января (тихая советская радость – быть названным по радио). Не стану касаться ни их формы и содержания, ни вспоминать об их последствиях, как для №5, для журнала вообще, так и в особенности для людей – Сорокиных, Майковой… Но речь сейчас о другом – о начале уклонения в не свое дело.

Здесь мне нечем отмазаться, и моя вина равна со всеми: не углядел. В такой окончательно ясной форме не понимал этого даже до последнего времени, а именно – до последнего разговора с Валерием примерно 20 ноября. Должен заметить, что Валерий последних недель на воле – человек все хорошо понимающий, к чему для него идет – но вовсе не пропалой молодец из тех, кому "чужая душка – полушка, и своя шейка – копейка".

Ни пядью не поступаясь в стержневом для себя отказе от игры с властями (во что угодно: "в соблюдении правил", в "борьбу", в "переговоры" – все игры с нашей властью абсурдны и приводят в ее родную стихию – абсурд), он сделал шаг вперед, естественный для себя, но ведущий к переоценке деятельности и ситуации "Поисков".

Вот его собственные слова:”Мы потеряли год, втянувшись не в свои дела. Мы отвечали на удары заявлениями, вместо того, чтобы отвечать на стоящие перед всеми вопросы – те, поставить которые вслух были призваны "Поиски". Валерий несколько раз возвращался к тому, что понял – год прошел почти впустую, журнал находится еще дальше от своих принципов, чем был при начале. Он особенно горько сказал: “Пока мы делали главное дело, о нем не говорили, и не особенно интересовались в московских кругах. Было тихо, мы издали четыре номера – по-прежнему было тихо, был подготовлен к изданию целиком №5: и все за восемь месяцев!”

Аплодисменты московской богемы начались после обысков, чудом не уничтоживших пятый номер. Они нарастали по мере того, как вместо очередных номеров появлялись очередные заявления о гонениях. "Мы играем в игру Бурцева" – заключил он. Именно это понимание сделало его – первоначально даже не меня, а его – одним из инициаторов идеи гласной и открытой приостановки с объявлением причин и целей.

Теперь говорят, что, ведь, "это было до ареста": как будто Валерий этим решением просто хотел перестраховаться, увильнуть от ареста, которого, теперь мы знаем точно, он ожидал при любом повороте событий! Как будто он задумывал игру с Бурцевым в прятки!

Сегодня я настаиваю на возвращении редакции к духу "Приглашения" и замыслу "Поисков" вообще, к оценке прошлого, исходя из принципов и принятию срочных решений в этом же духе.

"Поиски" – журнал открытого внутреннего диалога, орган общественной разрядки, а не акции с целью досадить Кремлю (досадить же ГБ вовсе нечем: противостояние – их карьеры, их хлеб). "Поиски" пригласили всех найти новую общественную почву в уяснении и согласовании существующих (и необходимых, естественных) различий. Мы приглашали всех, в разгар ожесточения, отчаяния, противостояния, роста новых предрассудков и укрепления старых – к диалогу. И не ждали в ответ шампанского и роз.

После начала гонений (неизбежных так или иначе, но весьма нами подстегнутых) почему было и защиты, и помощи не поискать на своем пути, в общественной среде? В наращивании именно нашей, журналистской и диалогической деятельности? Это могло быть что угодно – задним числом чего гадать. Лично мне самое близкое – срочная подготовка летучих дискуссионных выпусков на темы, задевающие простого человека за живое: пища, работа, вера, быт, женщины… В чем-то подобном и Твардовский искал спасения в последний месяц, но не успел. В такой работе – ничего наперед готового нет, ее надо было делать. Делать, а не писать заявления под копирку других, уже известных. Попав в "ситуацию Бурцева", надо было идти ей – напролом, конечно, это не обещало сохранить наши шкуры в целости.

Думаю даже – это ответственней и опасней того, чем мы занялись с января 79г. Ибо требовало быстрых и новаторских действий вне традиционно правозащитной и журналисткой ("корры") среды. Зато обещало открыть вход из прокисшей в себе среды в другую, обещало новый опыт, решающий для журнала – и важный для тех, кто его читает.

Но где там! Мы информировали друг друга об обысках и допросах, обсуждали и переобсуждали последние известия (те же обыски и допросы), вели абсурдные дискуссии, "можно (всякому, везде, всюду) или нельзя (тоже всегда и всюду) давать показания.

Наконец, взяли у нас Валерия. Я отказываюсь обсуждать "почему". Но в аресте его виновато не одно КГБ, а все мы и каждый из нас. В "ситуации Бурцева" его арест неизбежен: но эта ситуация строилась с двух сторон. Сегодня ни к чему пересуды, "как надо было" и "кто больше виноват". Настала ситуация, которой мы дали развиться до бесконтрольности и неуправляемости, до того, что она стала поедать людей одного за другим бессмысленно. Здесь не отнекаться от решения, причем срочного. Таким решением мне представляется пауза, приостановка, или называйте как хотите.

Это минимально необходимое из допустимых в принципе действий. При таком минимуме возможен компромисс принципов и фактического положения вещей. На большее – отказ от принципов и защиты людей – я не пойду. На меньшее – пауза молчком – не согласен: это не позиция. Позиция это то, что я могу объяснить в любом месте вслух, исходя из идей, на которых строится моя жизнь. He стыдиться решения надо, а дать ему форму, в которой его не стыдно отстаивать.

Поэтому пауза не тактика от некуда, а единственное решение, которое сегодня еще может быть общим.

Если его не будет – значит в крайней ситуации редколлегия недееспособна. В этом случае неизбежен открытый спор о деле “Поисков”, с выносом всей аргументации позиций в Самиздат.

Никакое решение не гарантирует нам свободы. Но отказ решать – это пренебрежение к людям и человеческому лицу журнала по принципу "незаменимых у нас нет", прямо противоположного принципу диалога.

Отказ решать в боязни замарать диссидентский мундир перед княгиней Марьей Алексевной – это подмена одного принципа другим, и даже не принципом, а ханжеским страхом, как бы не прознали…

Пауза означает полное прекращение "долга" перед ложной традицией возвращение к истокам журнала – и поиск новых, более широких возможностей действия. Требовать сегодня перечислить эти возможности – значит не понимать, что в рамках сегодня их нет вообще, никаких. Их нет, их надо искать.

Работникам редакции – каждому, лично, ни перед кем больше не отвечая – надо дать определиться и решить, оценить сделанное, выбрать как, в чем и с кем они хотят и могут работать дальше.

Эту свою точку зрения я буду отстаивать где угодно. Мой арест не означал бы отказа от принципиальной позиции в этом вопросе. Даже если б решение в таком духе было бы принято после моего ареста, я настаиваю на своей подписи под ним. Если же такого решения не будет, то я поручаю моим представителям, в том числе жене, предать гласности все материалы, касающиеся этого спора, включая это письмо. При другом личном исходе я сделаю это сам, или с теми, кто со мной согласен.

Но я продолжаю считать – и буду добиваться согласия с этим – что необходимо общее решение редакции о приостановке издания с оглашением причин и принципов журнала. Глеб Павловский. 21.12.1979г.

Пост-скриптум. Вся эта ситуация целиком отразилась в нынешней истерике вокруг позиции, занятой Витей Сокирко. В поведении самого Вити – крайнее отчаянье от допущенных нами всеми растрат в незаменимом – в людях и в доверии друг к другу – и отсюда крайнее недоверие к нашей способности теперь, на краю, достичь согласия в принципиальных вопросах.

Я не согласен с некоторыми из его действий, совершенно согласен с его концепцией журнала, но думаю, что общее решение пока возможно. Увы, реакция большинства скорее подтверждает его мнение: вместо ответственных споров о срочном решении – чуть ли не "персональное деле Сокирко".

Не говорю уж о бессмысленных речах о том, что "кому-то пора" выйти из редколлегии, но напоминаю: редколлегия "Поисков" – не технический аппарат, а союз инициаторов журнала диалога, равно ответственных и потому равно представительных. В сфере принципов и лица журнала никакое "большинство" и "меньшинство" невозможно – возможен распад союза, причем каждый сохраняет за собой право на представительство инициативы "Поисков" и, соответственно, их издание.

Время ли сейчас доводить до этого или к этому подталкивать?

Событие 17. Нервничая, что открытое решение о приостановке журнала никак не осуществляется (из-за позиции "стариков", главным образом), Витя пишет свои последние экономические письма и самиздатские статьи ("чтобы выложить там все”), а также – письмо к друзьям – на случай своего ареста.

Дорогие друзья! Вы хорошо знаете, что я очень не хотел ареста, а если не сумел все же избежать его, то потому что приходилось рисковать настоящим, чтобы облегчить свою жизнь в будущем.

Вы знаете, что как верующий материалист, я верю в свою бессмертную душу лишь как в совокупность идей и впечатлений, которые через мои слова и дела перейдут к сегодняшним и будущим людям. Мои главные дела – в диафильмах и самиздатских статьях.

И я прошу всех, кто любит меня – спасти мою душу, ее самую главную и самую важную часть, воплощенную в диафильмах и статьях. Я прошу показывать и смотреть мои диафильмы, сохранить их от уничтожения и забвения, а также читать, оспаривать и распространять мои статьи – ведь я писал их не для себя и они больше меня. Убежден, что даже в наших с Лилей дневниках есть много интересного, в них надо только заинтересованно разобраться.

Об этом моя главная просьба. Сознание, что вы на нее откликнетесь, придаст мне силы спокойно отсидеть, сколько выпадет и дождаться более справедливых времен.

Событие 18. 28 декабря 79г. состоялось последнее заседание редколлегии "Поисков". Отсутствовали лишь В.Абрамкин (в тюрьме) и Р.Лерт (в больнице), однако Раиса Борисовна согласилась на приостановку журнала и одобрила написанный М.Я. текст заявления. Один только Егидес возражал по существу, одобрив текст по форме, возражал, ссылаясь на мнение Гершуни и Гримма. Собирались дважды, и не было никакой уверенности, что все же соберутся. Эта неопределенность Витю очень угнетала, и он был настроен окончить со своим членством и зависимостью от группы – любым способом, обещая, что впредь ни в какую группу вступать не будет. Он написал два проекта заявления – от редакции и от себя.

Документ 15. Проект заявления редколлегии свободного московского журнала "Поиски".

1. В тяжелых условиях обысков, фактических конфискаций, угроз, слежки, увольнений и арестов в 1979г. мы смогли выпустить лишь 4 номера журнала (5-8).

2. Много времени при этом мы вынуждены были тратить на нежурнальные дела, в частности, на заявления и протесты по поводу преследований нашего журнала, на вынужденные меры временной конфискации, на преодоление нагнетаемой атмосферы страха.

3. Мы все несем равную ответственность за выпущенные номера журнала, однако вина за редакционную недоработанность последних номеров лежит на невыносимых условиях, созданных преследователями.

4. Однако мы категорически заявляем, что во всех 8-ми номерах нет ни грана клеветы (т.е. заведомо ложных измышлений) на кого бы то ни было. Есть лишь критический анализ действительности и поиски взаимопонимания. Поэтому ради справедливости и пользы стране преследование нашего дискуссионною журнала должно быть прекращено.

5. Мы сознаем, что в сложившейся ситуации легальная журнальная работа стала невозможной, что развертывание общественного диалога и поиски взаимопонимания принципиально не могут быть закрытыми, нелегальными.

6. Мы также должны учитывать обещание Мосгорпрокуратуры, что при прекращении редколлегией своей работы, В.Ф.Абрамкин будет освобожден из-под ареста без суда, - сколь ни была малой надежда на выполнение этих обещаний.

Исходя из вышеизложенного, мы принимаем решение о прекращении своей редакционной деятельности. Мы уверены, что сегодня страна нуждается в дискуссиях, поэтому дело, начатое нашим журналом, не погибнет, и желаем успеха его продолжателям.

Свидетельствуем, что это решение было в принципе принято также и В.Абрамкиным незадолго до его ареста, что делает тем более необоснованным его содержание под стражей. Члены редакции…”

Документ 16. Открытое заявление члена редакции свободного московского журнала "Поиски" В.Сокирко.

Потеряв надежду на достижение согласованного общего решения о прекращении или приостановке выпуска журнала, я выхожу из состава редакции с 28.12.1979г.

Оставляя на будущее достаточно полное объяснение обстоятельств и причин этого решения, сегодня я констатирую следующее:

1. Преследование нас Мосгорпрокуратурой в 1979г. сделало невозможной открытую легальную работу редакции и резко ухудшило качество, снизило ответственность – ведь невозможно ни обсудить, ни даже прочитать многие материалы до выпуска журнала. Вынужденная конспирация, созданная вокруг нас атмосфера страха фактически сделали невозможным выполнение главной задачи журнала – развертывание общественных дискуссий и поиски взаимопонимания, парализовали работу, сводя ее лишь к заявлениям в самозащиту. Из дискуссионного журнала мы превратились в группу лиц, находящихся фактически под следствием и отстаивающих свои права на бесцензурное издание.

Сознавая общественное значение и благородство такой позиции бесстрашного противостояния, я не могу ее сегодня разделить ни по своим склонностям и характеру, ни по убеждениям и судьбе. Упрек же в том, что своим выходом я утяжеляю участь противостояния остальным членам этой группы – неоснователен, ибо сознательно противостояние я никогда не избирал. Сейчас ходом событий оно мне навязано и потому я от него отказываюсь.

2. Решение о вступлении в редакцию "Поисков" каждый из нас принимал в индивидуальном порядке. Убежден, что решение о выходе каждый должен принимать не менее ответственно, индивидуально.

Так, я знаю о раздумьях В.Абрамкина, знаю, что перед арестом он принял решение о приостановке выпуска журнала перед авторами в последних №6-8 журнала. Он сам не успел осуществить это решение. Мы виноваты, что не помогли ему в этом достаточно энергично – ведь угроза ареста висела прежде всего над ним. Сегодня каждый из нас должен принять такое решение. Успеть его принять. Осознанно выбрать свою судьбу согласно своим внутренним убеждениям. Это необходимо. Я убежден, что сегодня редакция неработоспособна и должна или самораспуститься, или быть реорганизованной на совершенно новой основе и иных принципах. Но это уже не будет журнал "Поиски", а что-то иное. Для меня же продолжение редакционной работы в условиях объявленного Мосгорпрокуратурой уголовного следствия невозможно.

3. Мне кажутся бессмысленными надежды на соглашение с Мосгорпрокуратурой о прекращении журнала, если освободят В.Абрамкина. На деле Мосгорпрокуратура ни в какие соглашения вступать не будет (чего бы ни заливал следователь), а требует лишь "покаяния в преступной деятельности". Решение о приостановке журнала для В.Абрамкина (или о выходе – для меня) – также принципиально и не зависит от личного ареста или освобождения.

Сегодня возможна только принципиально открытая и потому в практическом смысле безнадежная защита В.Абрамкина. Принципиальная правота и принципиальный отказ от ставшего фактически нелегальным журнала "Поиски" должны быть столь же принципиально разделены. Это же и облегчит судьбу Валерия.

4. Принимая решение о выходе, я отнюдь не снимаю с себя ответственности за подготовленные с моим участием номера журнала и подтверждаю сказанное в июле 1979 года и заявленное мною совместно с В.Абрамкиным и В.Сорокиным после ареста Т.М.Великановой (см. документ 8)

В моей позиции нет противоречия: открытая борьба с нарушением прав человека только защищает жизнь Самиздата, только обеспечивает условия для его разворачивания, свободных дискуссий, потому посильная поддержка ей необходима. Однако втягивание самиздателей в безудержное противостояние властям лишает их сил к положительной работе, ведет к изоляции и свертыванию самих поисков, оказывается выгодным лишь нашим преследователям.

5. Вместе с тем я подтверждаю свою принципиальную послушность не только действующим законам, но и нынешним властям, свое желание помогать их правильным действиям, свою готовность к пониманию, к диалогу, даже к компромиссу и выполнению внезаконных требований – но, конечно, в морально приемлемых рамках. Такие же требования следователей, как например, "не писать больше ничего такого" – равносильны духовному самоубийству и могут быть приняты лишь в минуты слабости, лишь самообманом.

Поэтому, несмотря на свою принципиальную лояльность я в любой момент готов к аресту как автор и читатель самиздата, как человек, обеспокоенный не только своей работой и семьей, но и судьбами Родины. Именно за это я готов отвечать перед любым судом – правым и неправым.

6. Считаю, что дальнейшее промедление в принятии решения каждым из нас – невозможно, поэтому данное заявление считаю окончательным и обратно его не возьму. Но вместе с тем я готов подписать любое общее или совместное с кем-либо из членов редакции заявление о судьбе и оценках работы "Поисков", если они не будут расходиться в важных пунктах с моими воззрениями”.

Однако Вите не пришлось даже показывать эти проекты заявлений. Гершуни и Гримм согласились с текстом общего заявления, одобренного Р.Б.Лерт, после чего согласился с ним и Егидес, который еще раньше говорил, что поскольку он уезжает, то считает невозможным возражать против воли большинства.

Документ 17. Последнее заявление редакции "Поиски" «К нашим читателям»

После выхода первого номера "Поисков" прошло 20 месяцев. Сейчас мы предлагаем читателю последние номера: шестой, седьмой и восьмой – и хотим подвести некоторые итоги.

За это недолгое время мы стремились строго следовать принципам, выраженным в "Приглашении", которым открывался первый номер свободного московского журнала. В самом сжатом виде, они гласят: диалог во имя взаимопонимания.

С этим мы адресовались ко всем. Мы не оговаривали участие в журнале ни предварительными условиями, ни тесными программными рамками. Равно ответственные, мы отказались от предпочтения какой-то одной позиции, одной точки зрения, одной системы взглядов.

Не скроем: держаться этого стиля работы было нелегко. Через многое в самих себе приходилось переступать. Многие сочтут, наверное, что нам следовало больше преуспеть и дальше продвинуться. Но ясно одно: дело диалога пустило корни и в наш солончак. Лиха беда начало!

Но и мы начинали не с пустого места. Незачем перечислять все попытки, всех предшественников поименно, притом разных. Укажем только двух: "Новый мир" Твардовского и – легендарную "Хронику…"

"Новый мир" тех, уже давних лет, не только шел в ногу с ростом общественного самосознания, но и в том лучшем, что он передал читателю – опережал и его, и время. Он отвоевал место для открытой мысли и открытого слова. Его поражение – из тех, что не забудутся, поистине: зарубка на века.

Следующей зарубкой стала и продолжает быть "Хроника текущих событий", неотъемлемая от Самиздата, как и тот неотъемлем от инакомыслия, от движения в защиту прав: всех наших соотечественников и, стало быть, каждого из них.

Высоко ценя старое доброе наследство 60-х годов, мы отдавали себе отчет в ограниченности сделанного тогда. Кто поставит в вину шестидесятым, что они запнулись, что они оказались не в силах остановить попятные стремления и закончились всеобщим застоем? Не вина это, а беда.

Беда разобщенности. Беда взаимного недоверия. Беда от незнания: куда идти? Но именно тогда, в 60-х, многие были подвигнуты на важное – на свободное слово, несущее страшную правду, освобождающее совесть от накипи фальшивых оговорок и утешительных софизмов.

Это было лишь начало. Разбуженная мысль продолжала работать. Настала пора Диалога. Доверие и взаимопонимание ищут себе поприще, приложения к делу – и признания их делом. Эта идея носится в мировом воздухе, у нас же она прямо – на острие ножа. "Поиски" лишь дали этой идее имя, журнальный переплет; стали для нее испытательным полигоном.

Нам ли судить о качестве опубликованных материалов?

Главной заботой инициаторов и редакторов было и остается: дать выход всем ищущим голосам. Нашим рабочим кредо было и остается: нет неважных идей, пустых мнений, лишних подробностей, когда речь идет о кровном, касается ли это России или Мира; всех наших соотечественников или немногих из них – и даже судьбы одного. Все оттенки и все "детали" смысла, так или иначе, соучаствуют в создании той структуры живых различий, какая если не общество, то его прообраз. Дверь в него, открытая всем живым.

Этим мы начинали "Поиски". И сегодня вправе сказать: дело, которое мы делали, не отдаляло и не отдаляет нас ни от одного дельного и мыслящего человека – на каком бы "месте" он ни находился и как бы ни относился он к нам сегодня. Конечно, мы далеки от мысли, что сам по себе диалог достаточен, чтобы оградить от худшего – нас, детей наших и детей их детей… Но мы уверены, что нет иного начала у пути, способного предотвратить общую беду.

Этим мы начинали, но здесь нас вынудили остановиться.

Систематически ужесточающиеся гонения лишили и нас большинства средств, необходимых, чтобы продолжать эту работу. За попытку прорвать блокаду диалога, за открытость своих имен и действий мы уже заплатили арестом одного из редакторов – Валерия Абрамкина. Горько думать, что человек необыкновенной душевной энергии и нравственности – за решеткой Бутырок…

Поставленные перед насильственной и лживой дилеммой: смириться с чьим-то правом ставить пределы для ищущей мысли или – уйти в подполье, мы отвергаем то и другое как равно ложное.

Мы оставляем за собой право – определять самим форму и срок продолжения дела, равноценного для нас смыслу жизни.

Мы отказываемся, сегодня и в дальнейшем – прятаться и спорить шепотом.

Мы не вели игру в "политику" – и не согласны на условную ничью, чего, видимо, ждут от нас. Адресуясь читателю и соотечественнику, мы признаем лишь его критическое верховенство. Мы повторяем, что готовы все вместе с Валерием Абрамкиным отстаивать законность "Поисков" и необходимость честного диалога для страны, граждан и государства.

Мы не ставим риторического вопроса "кто виноват?", предоставляя его суду читателя, вместе с восемью томами "Поисков". Сами же сосредотачиваемся на действиях в защиту наших коллег В.Абрамкина и В.Сорокина – в уверенности, что начатый нашим журналом диалог во имя взаимопонимания неискореним из общественной жизни.

Мы благодарим всех, кто своей бескорыстной помощью и активным участием сделал возможным выход свободного московского журнала – в течение двадцати месяцев труда, сопротивления, диалога.

Редакция журнала "Поиски". Москва, 31 декабря 1979 г.”

Приложения к разделу I

1.Г. Померанц “Мой собеседник Виктор Сокирко”

2.Г.Павловский. “Справка о В.Сокирко”

Виктор Сокирко – экономист-диссидент, заядлый спорщик Самиздата и один из семи редакторов журнала "Поиски". В среде московских диссидентов он известен как enfant terrible, - из-за своего обычая оспаривать вслух и "в самый неподходящий момент" стереотипы, наиболее дорогие для большинства инакомыслящих.

В отличие от многих материалов Самиздата, его статьям свойственен дух компромисса: поиски такой общей точки зрения, которая, сохраняя за участниками спора оригинальность их позиций, создавала бы условия для совместных действий и взаимопонимания.

Таким условием открытого политического диалога Виктор Сокирко считает точку зрения "маленького", "простого человека" – рядового участника молчаливого большинства. Это не статистическая средняя единица советского общества, а свойственный ему политический здравый смысл – не официальный, но и не оппозиционный в узком значении термина. Он далек от любых идеологических крайностей. В рамках такой "народной точки зрения" основным правом человека представляется право на жизнь. Отсюда и своеобразный прагматизм Сокирко, готового рассмотреть любой политический вариант, открывающий поле для нестесненной запретами человеческой жизнедеятельности.

Виктор Сокирко склонен серьезно относится и к аморфному психологическому комплексу "справедливой Советской власти" – этой народной версии третьего пути в ситуации раздражения сегодняшними запретами и симптомами кризиса, в страхе перед завтрашними неизбежными потрясениями. Он верит в то, что действующие в современной России силы не являются структурно враждебными, и все они могут войти в будущий компромисс ради предотвращения всеобщей катастрофы.

Значительное место в гипотезе "национального спасения путем диалога" Сокирко отводит и политическому руководству страной, без доброй воли и участия которого, он полагает, нынешний кризис завершится серией кровопролитных потрясений. Впрочем, отношение власти к независимому публицисту однозначно: арестованный на следующий день после высылки Сахарова, Сокирко ожидает суда в московской тюрьме Бутырки.

Наибольшие споры в диссидентских кругах вызвала последняя перед арестом статья Виктора "О возможности и жизненной необходимости диалога между диссидентами и сталинистами".

При всех сегодняшних крайних разногласиях среди диссидентов, антисталинизм остается единственной идеей, общей для всех. Само нынешнее общественное правозащитное движение начиналось некогда как антисталинское. Но сегодня в России трудно не замечать рост "снизу" массового мифа о Сталине, который можно считать народным. Это новое явление все более заметно на фоне холодных и редких официальных возвращений к жизни Сталина и снижения остроты общественных дискуссий о Сталине.

Виктор Некипелов уже высказал мысль о связи этого "народного сталинизма" со стихийной оппозиционностью. В Самиздате появлялись гипотезы о некоем брожении "альтернативы снизу", не могущей позитивно высказать себя в правозащитной терминологии. Историк Михаил Гефтер находит в истоках "возвращения Сталина" как неокончательность и двусмысленность хрущевских разоблачений культа личности – так и поверхностность и неконструктивность догматического антисталинизма оппозиции.

Виктор Сокирко предлагает диалог диссидентов и сталинистов, двух наиболее удаленных (генетически и идейно) общественных сил современной России. Речь у него не идет о собственно каких-то переговорах, но о том, чтобы совместными усилиями восстановить подлинный общественный каркас советской жизни из-под традиционных политических рубрик 60-х гг. Это "безумная идея". Вопрос, как и всегда, в том, достаточно ли его идея безумна, чтобы оказаться истинной (примерно, лето 1980г.)

3.В.Сокирко ”Экономика 1990 года: что нас ждёт и есть ли выход?”

4. В. Сокирко “О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами”

5. К. Буржуадемов “К вопросу о диссидентской этике”

6.А.Оболонский “Генпрокурору”

7.Я.Гефтер "Интервью, данное итальянскому коммунисту 16 апреля 1980г." (отрывок).

…Не смотрю ли я на мировые события с "диссидентской" колокольни? Не исключено. Говоря о поражении, я имел в виду и нас, и себя. Но не поймите это чересчур буквально. Сейчас нередко можно услышать, что советское инакомыслие агонизирует, что практически оно свелось почти к нулю. Если иностранным корреспондентам не с кем разговаривать, то, действительно, Россия может показаться и вовсе опустевшей… Я не хочу никого мистифицировать мнимым знанием действительного положения вещей. Наши источники "информации" – частичны и случайны, кругозор неизбежно узок. Москва – это особое тело, живущее отдельной от страны жизнью, а интеллигент в Москве – всего лишь частица этого тела; если же эта частица вдобавок исторгаемая, то нетрудно представить, как неумолимо ограничивается ее образ действительности. Но кого в этом винить? Есть, однако, бесспорные факты, в отношении которых вопрос сводится уже не к признанию их реальности, а к тому, чтобы признать их жизненно важными для себя, если даже они прямо тебя не касаются. Можно сказать, что тут самое больное наше место. Как назвать нынешнее умонастроение: ступором? Прострацией?… Либеральный интеллигент, внимающий радиоголосам, имеет возможность "переживать", не сдвигаясь с места. И тот же интеллигент, и также не сдвигаясь с места, может поучаствовать в играх иносказания, разочарования, взаимного сжигания прошлого, получая от прикосновения к "чужой" опустошенности своего рода санкцию на бездействие. И опять-таки: вменить ли это в вину? Речь идет ведь не только о немалом риске даже малого шага в сторону от привычного и обязательного. Но куда шагнуть обеспокоенному дельному человеку,… в пустоту – за отсутствием ясной и просто всякой цели? Я не склонен к всепрощению, тем более, когда речь идет о человеческих судьбах. Я не могу отвлечься от того, что вопиет: почему наше "образованное общество" предало диссидентов? Предало молчанием, если не равнодушием. Но я сам себя останавливаю, спрашивая: вправе ли кто-то присваивать себе роль судьи, когда в подсудимых оказываются все? Нет избранничества в мудрости и когда исчезает она, когда место вчерашнего смысла (пусть окровавленного, пусть в исторической грязи, но все-таки смысла) занимает – "пустота", то надо либо вовсе отойти в сторону, либо самую "пустоту" признать своей… Не этой ли иллюзией мы особенно близки сейчас остальному миру?

Тем не менее я не склонен хоронить отечественное инакомыслие, хотя отдаю себе отчет и в понесенных им тяжких потерях, и в том, что оно проходит ныне трудную полосу изживания собственных иллюзий и переоценки ценностей. Но именно это последнее и внушает надежду. Я мог бы персонифицировать эту надежду, назвав не одно имя. Ограничусь, однако, двумя: Валерием Абрамкиным и Виктором Сокирко. Это люди среднего возраста, отцы семейств, инженеры по профессии, способные и квалифицированные специалисты, стоявшие на пороге защиты диссертации и обеспеченной деловой карьеры, когда они почувствовали себя обязанными начать другую жизнь.Я выделяю этот момент. Общее у названных людей – то, что они прежде всего нравственные люди, которыми владеет не честолюбие и не озлобление, люди, которым внутренне чужды всякие бенгальские огни и мелодраматические жесты; движет ими в первую очередь потребность узнать, понять – отчего у нас так плохо идут дела и отчего так трудно живется людям. Я не уверен, что оба они придерживаются одинаковых взглядов, и знаю, что во многом они думают иначе, чем я. Но из встреч и бесед с ними я вынес стойкое впечатление: это действительно, поборники диалога. Я бы сказал – рыцари диалога, если понимать под последними не просто процедуру, не только взаимную вежливость и даже терпимость, но гораздо большее: взаимную заинтересованность в других взглядах и позициях. Неслучайно жизненный путь привел их в редакцию "Поисков" – самиздатсткого "свободного московского журнала", девизом и стержнем которого и явилась идея диалога (диалога, как выбора, диалога как выхода!)

Остается только добавить, что оба они, Валерий Абрамкин и Виктор Сокирко, находятся сейчас в Бутырках – под следствием по делу "Поисков". Не могу не упомянуть также, что накануне ареста Сокирко написал статью, в которой доказывает допустимость и необходимость диалога демократов со "сталинистами" (в широком смысле, включающем и то, что он назвал там "сталинской народной оппозицией")

…Являются ли именно эти люди типичными для современного инакомыслия и демократического движения? Ими ли подытоживается целая полоса и даже эпоха – после 1968-го? Я не берусь давать категоричный ответ на этот вопрос. Я сомневаюсь – возможен ли вообще однозначный ответ…

Мне остается также повторить сказанное выше о значении нравственного перелома наших Шестидесятых годов, центральной фигурой которого является Андрей Сахаров. Без этого перелома не было бы нас – сегодняшних, со всеми нашими духовными приобретениями и всеми нашими слабостями. Я не склонен ни боготворить ту полосу, ни принижать ее. Говорю это в сознании того, что она уже позади и что нам еще предстоит изжить ее – раньше всего в себе. Прогнозировать ближайшее будущее не берусь, не моя стихия. Однако надеюсь и верю: будущее за людьми того типа, к которому принадлежат Абрамкин и Сокирко. Сознание этого позволяет мне сохранить мои убеждения, мою преданность принципам человеческого равенства и свободы, делу взаимного понимания – людей, народов, миров.

Раздел II. Арест и Бутырская тюрьма 23.1-4.9.1980г.

Событие 19. 3 января 1980г. Витя был вызван на допрос к Бурцеву. Устно он объяснил, что принято решение о приостановке журнала и что отныне редколлегия действует лишь как группа по защите В.Абрамкина. В протокол же он записал лишь прежний мотив отказа от свидетельских показаний ("пока не укажут, в чем именно состоит клевета ''Поисков") и упомянул себя, как "бывший член редакции журнала "Поиски". После этого допроса Витя уверил себя, что опасность ареста миновала и начал успокаиваться, переключаясь на обдумывание диафильмов по Дагестану.

10 января 80г. Витя пишет Прошение Брежневу о выводе наших войск из Афганистана. Он был уверен, что к аресту это письмо привести не может.

Событие 20. 17 января П.М.Егидес вылетел заграницу.23 января были арестованы Витя и Юрий Гримм.

В 2 часа дня к Вите приехали на работу, заставили собраться и отвезли домой, причем по дороге Бурцев сообщил, что от результатов обыска будет принято решение о нем самом. Обнаружив на письменном столе последние Витины "Письма" с досадой сказал: "Опять пишет!" Забрали самиздат, телефонные книжки, четвертую машинку. В конце предъявили ордер на арест, чтобы "не мешал следствию в установлении истины по делу". Витя предложил отказаться от самиздата, чтобы остаться дома, но Бурцев не согласился.

Сначала Витю отвезли в КПЗ, кажется 3-го или 5-го отделения милиции, где Бурцев допросил его в качестве подозреваемого, однако Витя категорически отказался разговаривать. В тот же вечер он был перевезен в Бутырскую тюрьму.

Событие 21. 30 января Бурцев в первый раз допросил Витю в Бутырском следственном изоляторе (учр.ИЗ-48/2) в качестве обвиняемого. От показаний Витя отказался.

Документ 18. Заявление 11.2.1980г. (черновик)

Прокурору г.Москвы, Начальнику Московского УКГБ

23.1.80г. я был арестован по обвинению в составлении самиздатского журнала "Поиски" и нахожусь ныне в Бутырском следственном изоляторе, хотя до сих пор не понимаю сути преступления, в котором обвиняюсь.

В редколлегию машинописного дискуссионного открытого журнала "Поиски" я вступил в декабре 1978г., привлеченный возможностью свободного обсуждения перспектив развития страны и критики своих либерально-коммунистических взглядов, существенно не совпадающих с официальной партийной доктриной. Однако уже через месяц, в январе 1979г. Мосгорпрокуратура без всякого предупреждения произвела обыски и изъятия самиздатских материалов у всех членов редакции, после чего нормальная работа редколлегии из-за страха была практически парализована, обсуждение и выбор материалов стали невозможными.

В апреле 1979г. ст.следователь Мосгорпрокуратуры Бурцев Ю.А. объявил моему коллеге – В.Ф.Абрамкину о начале следствия по поводу клеветнических материалов, появившихся якобы в нашем журнале, и предупредил, что в случае выхода следующего (6-го) номера журнала Абрамкин будет арестован, а остальные члены редакции высланы из Москвы. Однако ни Абрамкину, ни мне, ни остальным членам редакции на допросах не было объяснено, в чем именно заключаются допущенные клеветнические измышления (ст.190-1 УК РСФCP), несмотря на наши неоднократные просьбы. В такой ситуации мы не смогли расценивать преследования нас Бурцевым Ю.А. и его сотрудниками иначе, как нарушение конституционных прав на свободу слова и убеждений, и как преступное превышение власти. В связи с этим я, как и другие члены редакции, отказывался и отказываюсь до сих пор давать показания, чтобы не участвовать в возможно преступном деле.

Однако обыски и изъятия продолжались, ни о какой нормальной дискуссии в журнале в обстановке страха не могло быть и речи. Поэтому созрело решение уступить силе вплоть до выяснения сути обвинений, самим добровольно отказаться от дальнейшего выпуска нашего журнала. Это было очень трудным решением, поскольку оно противоречило нашим представлениям о законности и в соответствии с принципом равной ответственности должно было быть принято всеми членами редакции единогласно. Но все же в ноябре 1979г. оно было принято принципиально, а в конце декабря оформлено и передано в Самиздат.

Несмотря на это, в декабре 1979г. был арестован В.Абрамкин, а в январе – я. Арестован неожиданно и вероломно, хотя и сообщил следователю о прекращении журнала и даже о готовности взять обязательство не заниматься впредь неугодной Бурцеву самиздатской журналистикой, лишь бы меня не лишали свободы и не отрывали от семьи. Но у следователя одна задача – любым путем добиться от меня показаний, угрожая переквалификацией моих самиздатских работ со ст.190-1 на более тяжелую статью 70 с передачей дела в КГБ, а также разными неприятностями жене по работе, что означает лишение моих 4-х детей средств к существованию.

У меня сложилось мнение, что целью следователя является не установление факта преступления ("клеветы") и даже не прекращение оппозиционного самиздатского журнала (об этом прекращении мы сами объявили), а фабрикация дела в угодном ему направлении и с тяжелыми для подследственных наказаниями. Я не питаю личной неприязни к Ю.А.Бурцеву, однако убежден, что неправильное понимание им своего профессионального долга, вроде выявления подробностей нашей частной жизни, может привести к ошибкам и тяжелым последствиям для меня и моей семьи. Поэтому я прошу проконтролировать проведение дела по журналу "Поиски".

При оценке же моих действий прошу учесть, что я всегда был и остаюсь законопослушным и лояльным гражданином, что все мои письма и самиздатские работы вызваны не стремлением к клевете или антисоветской пропаганде (всегда питал отвращение к любой пропаганде и агитации), а лишь бескорыстным желанием понять проблемы и беды, грозящие моей Родине и выработать правильные убеждения. Не считая себя виноватым перед законом и людьми, я сознаю, что мои убеждения противоречат официальным установкам правящей партии, членом которой я не состою и потому не могу быть подвергнут наказанию. Но прошу учесть, что ради интересов своей семьи я готов замолчать в общественном смысле и не давать больше поводов к уголовным преследованиям.

Еще раз прошу Вашего участия, а при оценке моих действий прошу выбрать наименьшее наказание, не лишая возможности обеспечивать материально свою семью.

Событие 22. На допросе 19.2.1980г. мотивировка отказа от показаний: - "давать показания не буду, пока мне не будут предъявлены доказательства наличия в журналах "Поиски" и в изъятых у меня материалах клеветнических измышлений".

Событие 23. В марте Витя официально отказался от денежных переводов и продуктовых передач.

Документ 19. Заявление начальнику ИЗ-48/2

В связи с моим арестом 23.1.80г. моя семья (в том числе четверо детей) оказались в тяжелом материальном положении. В то же время выдаваемого в изоляторе питания мне вполне достаточно, поэтому прошу Вас дать указание не принимать впредь продовольственные передачи на мое имя, а деньги отсылать обратно. В моей просьбе убедительно прошу не отказать. 6.3.1980г.

Документ 20. Повторное заявление на ту же тему 13.3.1980г.

Документ 21. Третье заявление (жалоба) 16.3.1980г.

…6.3.80г. я подал заявление об отказе от передач и переводов на мое имя с целью облегчения материального положения семьи. Однако до сих пор ответа на это заявление не получил, хотя все сроки давно прошли. Я опасаюсь, что эта задержка не случайна, что следующая передача не будет возвращена, а будет конфискована, чем будет нанесен материальный ущерб моей семье. Если в ближайшее время моя просьба не будет удовлетворена, я буду вынужден жаловаться прокурору по надзору.

Документ 22. Объявление о голодовке

с 20.3.1980г. - "пока не ответят на мое заявление от 6.3.80г."

Однако через полтора дня от начала голодовки состоялась беседа Вити с капитаном МВД - "воспитателем", а к концу дня предъявлена резолюция начальника изолятора на Витином заявлении 6.3.80г.: "Передач не принимать!" и дата этой резолюции – 6.3.1980г.

Документ 23. Отрывок черновика неофициального письма домой

(оно не дошло до меня, т.к. было передано, видимо, через "наседку")

…Ли, я знаю, какой сильный удар нанес тебе своим отказом от продуктовых передач и денежных переводов. Но убежден, что в конце концов ты меня правильно поймешь и простишь. Во-первых, я вправду думаю, что деньги Вам сейчас намного нужнее, чем мне в этом бутырском санатории и безделье, где еда очень простая и грубая, но ее много и она вполне здоровая (говорят, что здесь даже вылечивают всякие желудочные болезни). И еще я знаю, что если буду экономить, то мой пример подействует в этом смысле и на вас. Конечно, я знаю, что тебе морально важно заботиться обо мне, но подумай, что мне гораздо важнее проявлять заботу о вас, знать, что я сделал для вас все, что мог, что хоть немного исправил свою большую вину перед всеми вами. Но есть и еще очень важная причина для этого решения – настоятельная необходимость отделиться от сокамерников, в большинстве своем наглых и неприятных людей. Камеры живут здесь общежитиями – все присланные вами продукты делятся между всеми – и это было бы правильным, если бы было добровольным. Но когда тобой командуют, когда присланные вами дорогие продукты сжираются по большей части плохими людьми, а у Вас с деньгами стало так трудно – я не могу это спокойно переносить. Мне гораздо спокойней будет пользоваться лишь "хозяйским" пайком и посылать своих коллег по камере к черту. Прошу еще раз: пойми и примирись.

Событие 24. Допрос 7 апреля с предъявлением конфискованного письма В.Гершуни о том, что "двое молодых, но рьяных члена редакции, никого не спросив, отправили пятый номер "Поисков" на Запад". От показаний Витя отказался по прежним мотивам и написал письмо домой.

Документ 24. Письмо Вити от 7.3.

(было зачитано мне Бурцевым, а я записала потом по памяти).

Здравствуйте, Лиля, Тема, Галя, Аня и Алеша! Помногу думаю о вас в своем безделье. Никогда не предполагал, что буду так скучать, но ведь никогда и не было случая, чтобы от вас так долго не было писем. Все мне кажется, что Алешик опять что-нибудь себе сломал, а Анечка – болеет. Галя, ничего не понимая, клянет меня, а у Темы не клеится с учебой… Если у него совсем плохо, то надо просить о помощи Женю П. и Регину. Не знаю, хватит ли у него сил и на домашнюю работу, которая легла на него. Тема, нужно купить новый пылесос, лучше помощней - "Вихрь". Нужно помочь деду на даче при весенних работах и вообще заменить меня для деда. Еще надо сделать так, чтобы дед и Там.П. не очень сердились на маму – это тоже было моей обязанностью. А о тебе, Ли, мне даже не написать, сколько и как я думаю. Не знаю, смогла ли правильно понять меня и как пережила мой отказ от передач… Здесь, действительно, много еды (досыта) и многие даже вылечивают свои желудки… (даже было слово "зло" во фразе, объясняющей, что не нужно добиваться разрешения на передачи)… Вещи твои меня очень греют: и телогрейка, и синий костюм. Есть здесь и книги. К 23 марта я истратил только 1 рубль на баловство – на сахар. Осталось 19 рублей. Тетрадки, ручка – есть…"

Событие 25. Допрос 28 апреля о материалах, написанных К.Буржуадемовым. Витя снова отказывался от показаний, но не опровергал своего тождества с К.Буржуадемовым. Получил письмо от меня и сразу же ответил.

Документ 25. Письмо Вити от 28.4.

Лилечка, спасибо за любовь, твое письмо заменит мне все передачи. Я понимаю, какую неприятность я доставил тебе отказом от передач. Но ничего нельзя сделать. Слишком далеко все зашло в отношениях с тюрьмой и с коллегами по камере. Мне очень важно знать, что я делаю для вас все, что могу. Я здоров, как никогда, никаких трав не нужно. Высылаю тебе доверенность на вещи, чтобы не пропали потом. Я оставил себе все нужное. Очень скучаю по всем вам. Еще раз прошу поздравить Галю с днем рождения, а тебя поздравляю с 25 мая. Пусть будет весело. Темиными успехами горжусь. Если бы он еще поступил в институт, чтобы я не считал, что испортил ему жизнь.

Об адвокате я думаю, что он бесполезен. Ты же помнишь, как у меня получилось в 1973 г. с Юдовичем…"

(Потом Витя говорил, что эти письма переданы очень свободно… но это право следователя)

Событие 26. Допрос 19 мая. Следователь утверждал, что "Сокирко есть К.Буржуадемов" – это абсолютно точно установленный факт, что Витины черновики послали на почерковедческую экспертизу и на экспертизу пишущих машинок. Витя снова отказался от показаний.

Событие 27. Допрос 29 мая. Следователь ставил очередные вопросы о деятельности К.Буржуадемова, на что снова следовал отказ от показаний, пока не будут предъявлены доказательства наличия клеветы в изъятых материалах и дано свидание со мной.

Событие 28. Допрос 2 июня был очень важным. Начался он предъявлением Вите справки из Института экономики АН СССР на сборники "В защиту экономических свобод" (направил директор Института Капустин Е.Н., исполнитель – Козлова (?)

Документ 26. Справка о серии самиздатской литературы “В защиту экономических свобод”

(из 8 выпусков, общим объемом 1832 страницы двухинтервального машинописного текста).

Структура первых семи сборников включает разделы с названиями, подчеркивающими претензию составителя на “научность", "концепции" ("Наука"), историческую преемственность ее ("Истоки"), видимость широкого обсуждения ("Дискуссии и письма"), а также разделы, долженствующие по замыслу составителя (К.Б.) подтвердить объективность его позиции ("Право и судебные преследования", "Книги и рецензии"). Все разделы и материалы в них помещенные даются с комментариями составителя (К.Б.) и во вполне определенном направлении…

…Все выпуски состоят из тенденциозно подобранных, опубликованных в печати, в том числе и зарубежных статей, рецензии на них К.Б., а также сочинений составителей сборников и лиц, принявших участие в дискуссии по статье К.Б. "Я обвиняю…" в первом выпуске, где излагается его концепция "экономических свобод". Подобранные К.Б. статьи и его комментарии имеют целью аргументировать выдвинутые в 1-м выпуске положения о необходимости свободного предпринимательства, как более эффективного с его точки зрения вида деятельности и отказа от важнейшего преимущества и закономерности развития социалистической экономики – планомерности, оправдать спекуляцию, подпольный бизнес, что объективно направлено на дискредитацию Советской власти, а предлагаемые меры вообще означают по существу ликвидацию завоеваний социализма.

…В.Грин фигурирует, как автор выпусков, в т.ч. первых двух, где определяется "теоретическая концепция" и политическое кредо составителей выпусков. Последний, 8-ой выпуск, составленный В.Грином, в общем не отходит от сложившейся схемы, но более определенно раскрывает тот политический подтекст, который звучит во всех выпусках…

"Теоретическая концепция" К.Буржуадемова и В.Грина.

Она вырисовывается из всего комплекса статей и комментариев к статьям и выдержкам из публикаций других авторов, хотя заявка на особую концепцию делается в первом же выпуске (статья "Я обвиняю" и предшествующая ей статья В.Грина, позиции которого полностью разделяет К.Б.).

К.Б. утверждает, что с исчезновением темы свободного рынка из советской экономической науки исчезла и сама наука. Этот тезис не нов, ибо еще в 20-x годах науку политэкономии пытались свести к проблематике товарного производства, а грядущее отмирание его отождествляли с отмиранием политэкономии как науки (вып.2 - "Черный рынок и экономическая наука" К.Б.).

Дается лженаучная тенденциозная интерпретация ряда теоретических положений политэкономии, которые противопоставляются трудовой теории стоимости К.Маркса с позиции давно раскритикованной теории "предельной полезности", взятой на вооружение вульгарной буржуазной политэкономией. Марксистская политэкономия неоднократно давала научно-обоснованную критику теории предельной полезности, представители которой пытались определить цену товара, исходя из потребительских оценок, из отношений субъекта к вещи.

К.Б. и В.Г., используя метод тенденциозной обработки фактов, опираются нa мелкобуржуазные экономические теории. В.Грин соединяет потребительскую стоимость и меновую (по B.Г. – ценность), хотя, претендуя на знание марксистской политэкономии, не может не знать о качественном их различии. Однако К.Б. и В.Г. устраивает именно извращение азов учения К.Маркса, дабы дать нужное им толкование денег, цены, якобы определяющих развитие производства, преувеличивая роль обмена и т.д. Замена категории "стоимость" на "ценность" понадобилась для того, чтобы поставить в один ряд с создаваемыми общественным трудом благами такие "ценности", как насилие, нетворческий труд и т.д. К.Б. и В.Г. исходят из примата обмена, рынка в вульгарном его значении, утверждая таким образом второстепенную роль производства. С научных позиций "концепция" К.Б. и В.Г. не выдерживает критики. В то же время она содержит сознательное искажение сути производственных отношений социализма, попытку теоретического оправдания спекуляции (спекулянт якобы тоже затрачивает труд – см. статью "Юридические основы экономического насилия в СССР", вып. №2). Доказывать, что спекулянты – паразиты на теле общества, присваивающие себе часть труда в виде спекулятивной надбавки – значит, ломиться в открытую дверь.

Еще абсурднее тезис К.Б. о том, что спекулянты участвуют в создании национального дохода – они его только потребляют.

К.Б. и В.Г. утверждают, что главная роль в экономике принадлежит рынку. Только свободная игра рыночных сил, возрождение элементов капиталистического хозяйства могут обеспечить прогрессивное развитие экономики. Эти лженаучные теоретические посылки составителей выпусков подводят читателя к антисоветским выводам. В условиях социализма планомерность и товарно-денежные отношения не выступают как антиподы по отношению друг к другу. Перед обществом не стоит проблема выбора: план или рынок. В социалистической экономике рыночные аргументы используются для планомерного и гармоничного сбалансированного развития производства в целях повышения жизненного уровня членов общества и утверждения социалистического образа жизни.

Советская экономическая наука в этих целях активно занимается изучением спроса. Для этого нет необходимости (как думают К.Б. и В.Г.) опрашивать каждого. Наукой установлена довольно четкая зависимость изменения спроса от дохода, размера семьи, изменения ассортимента и т.д. Достижения экономической науки в этом вопросе значительны, что не снимает проблемы дальнейшего совершенствования методов изучения спроса. Существуют экономические проблемы возникновения спекуляции, в том числе, связанные с уровнем сбалансированности спроса и предложения. Социалистическое государство через планирование, хозяйственный механизм принимает меры по обеспечению последнего, экономическими мерами ведет борьбу со спекуляцией.

К.Б. и В.Г. отождествляют спекулянта и мелкого товаропроизводителя, хотя первый занимается перераспределением созданного продукта, второй производит и реализует продукт своего труда. Eсли предположить, что у спекулянта есть возможность вложить заработанные деньги в производство, он превращается в мелкого товаропроизводителя, а далее путь развития истории хорошо знаком. Мелкое товарное производство "ежедневно и ежечасно" рождает капитализм. По К.Б. вывод один – социализм, как экономическая система не может решить проблемы очереди, спекуляции. Они суть следствие "тоталитарной экономики". По их мнению надо заменить эту систему свободной конкуренцией, рынком. Появление спекулянта рассматривается ими как начало новой эпохи.

Все эти "теоретические" посылки нашли отражение в статье К.Буржуадемова "Я обвиняю интеллигентов – служащих и потребителей в противостоянии экономическим свободам и прогрессу Родины". К.Б. считает, что человек только тогда не зависит экономически от государства, когда не связан с ним получением дохода и благ и услуг бесплатного или "полубесплатного" характера и не может организовать свою деятельность самостоятельно, а значит, терпит "гнет государства".

Что означает "организовать свою деятельность самостоятельно", "быть экономически независимым от общества"? Человек всегда связан с обществом "до" и "после" появления государства. При капитализме экономически свободны те, кто обладает значительным капиталом для организации самостоятельной деятельности. Но эта экономическая свобода, заманчивая видимость для обывателя – есть ограниченная свобода для ограниченного круга людей, для класса капиталистов. Для всех остальных – зависимость в получении работы, самого существования, т.е. экономическое неравенство. Спекулянты и шабашники – это не "экономически свободные люди", а люди, паразитирующие на несовершенстве хозяйственного механизма социализма… Экономическая наука разрабатывает мероприятия, которые приведут к ликвидации этих явлений. Устранение социальной неоднородности общества является программной задачей строительства нового общества. В условиях социализма она решается – в бесплатном удовлетворении части потребностей трудящихся, и прежде всего, в части просвещения и здравоохранения.

Лозунг "экономических свобод" равнозначен лозунгу "обеспечения и охраны частной собственности, возврата на рельсы капиталистического пути развития, ибо логика исторического процесса известна – от мелкой частной собственности к крупной, от крупной к капиталистической монополии, к засилью финансовой олигархии.

2. Составители выпусков вопреки марксистскому пониманию собственности на средства производства, структуры капиталистической собственности, форм социалистической собственности предлагают и пропагандируют свое понимание, отождествляющее частную собственность и личное подсобное хозяйство колхозников, а в вып. 8 прямо дается антимарксистская классификация форм собственности. Считая "эпицентром насилия" неравноправную форму реальной собственности на "общественные ценности", составитель выделяет три надклассовых формы собственности (формирующейся в соответствии с правом наследования) и общественную равноправную форму собственности (когда каждый член общества реально распоряжается своей долей собственности, т.е. может либо использовать её непосредственно, либо сдать в аренду, либо использовать в качестве акционерного капитала ("см. "От составителя "). Из всех рассуждений составителей следует как вывод – отказ от социалистической собственности, которая по их представлениям превратилась в собственность то ли государственной монополии (стр. 68, вып.8), то ли в собственность "нового класса" – партийной бюрократии, опирающейся на безраздельное господство государства над всеми производственными средствами. “Остальная же часть населения – пишет автор (вып. 8, стр. 81) - бесправна, неимуща и эксплуатируема, находится на положении полукрепостных".

Через все выпуски красной нитью проходит противопоставление плана и рынка, общества свободной конкуренции и планового хозяйства, дается соответствующая подборка статей, выдержек из книг, опубликованных в 20-е годы, либо зарубежных буржуазных экономистов, порочащих планирование, рассматривающих его как мощный инструмент военной экономики, ведущей к разрушению экономики, ибо перестает действовать "закон экономической целесообразности" (стр. 27,5) нарастает дезорганизация, катастрофа.

Так, публикуются выдержки из книги Ясперса "Истоки истории и ее цель" под названием "Тотальное планирование".

На стр.33 сопоставляется рыночное и плановое хозяйства:

"Средством" планирования, утверждает автор, является господство чиновников, на основе правил и предписаний…" Бюрократический аппарат, который должен служить интересам населения, служит самому себе, он требует стабилизации и надежности для себя, недосягаем для критики. Вывод К.Ясперса: "тотальное планирование несет гибель" (стр. 44 вып.5). Автор цитируемой работы извращает суть социалистического планирования. В условиях общественной собственности на средства производства планирование выступает как средство реализации закона планомерного развития. Это означает, что планирование имеет научный характер. Оно основано на данных науки, на всестороннем познании экономических законов социализма (а не на "господстве чиновников"). В разработке планов принимают участие не только планирующие органы, но прежде всего коллективы предприятий, примером чего являются встречные планы. Составление плана начинается "снизу", с предприятия, производственного объединения. Использование принципа демократического централизма обеспечивает сочетание централизованного планового руководства с инициативой и широким участием трудящихся масс.

О характере труда при социализме и права человека.

Одним из краеугольных камней концепции К.Б. и В.Г. является тезис о принудительном характере труда при социализме. Вопреки общеизвестным фактам, документам (в частности, все существовавшие у нас Конституции, в том числе и новая Конституция СССР), теории политэкономии – авторы и составители выпусков утверждают, что в СССР якобы нет права на свободный труд. Правда, под этим, как ни странно, К.Б. понимает деятельность под началом частного предпринимателя. Однако ясно, что частное предпринимательство без юридических и финансовых ограничений приводит к возникновению капиталистических форм хозяйства с отношениями эксплуатации и всеми присущими капитализму противоречиями (вып. 2). В вып. 2, в статье В.Кувакина "О праве на труд в СССР" приводятся доказательства нарушения в СССР прав человека на труд (ряд фамилий людей, якобы не имевших работы по специальности) и многочисленные ссылки на международные конвенции, запрещающие принудительный и обязательный труд. Автор пишет: "Обязанность участия в общественно-полезном труде под угрозой возможного наказания представляет собой "классический образец обязательного и принудительного труда" (стр.70), а положения, прямо противоречащие международному законодательству, официально закреплены во внутреннем советском законодательстве (с.71).

К.Б. и др. "экономически свободными" признают только спекулянтов, шабашников, частников, "приусадебников", т.е. как раз людей, уклоняющихся от участия в общественно-необходимом труде, а на страницах выпусков содержатся призывы к расширению различных видов частной практики, как формы обретения экономической свободы и независимости, а следовательно, по мысли авторов, и политической независимости от государства (читай: от общества).

В выпусках систематически ведется раздел "Судебные преследования", где помещаются выдержки из Бюллетеня Верховного Суда СССР (из обзоров судебной практики), в котором обращается внимание, с одной стороны, на чрезмерную снисходительность судов к преступлениям, связанным с приписками, хищением, злоупотреблением служебным положением, а с другой стороны – притеснением частно-практикующих, домовладельцев, спекулянтов и прочих "экономически-свободных" деятелей. Такая подборка материала свидетельствует о распространении клеветнических материалов, порочащих государственный и общественный строй.

В вып.8 В.Г. публикует свою статью "Юридические основы экономического насилия в СССР" (стр.60-65) с разбором ст.162 УК РСФСР (занятия запрещенными промыслами) с позиций "свободной экономической деятельности": складские операции с полученными товарами для последующей их перепродажи (государству можно, а мне нельзя?), перевозка пассажиров на автомобилях и мотоциклах, содержание постоялых дворов, организация каруселей и прочих объектов отдыха, занятия кустарными и ремесленными промыслами – таков перечень видов деятельности, к которому не допускается, по выражению В.Г., человек с высокими организаторскими и деловыми качествами, способный эффективно использовать капитал и давать высокую норму прибыли". Комментируя УК РСФСР, В.Грин – ведущий "теоретик" всей серии выпусков – рассматривает зарплату как форму прибыли, а саму прибыль сопоставляет с количеством и качеством труда, что означает доведение до читателей заведомо не соответствующих действительности сведений, дезинформацию их.

1. Социалистическое тоталитарное государство запрещает практически все виды общественно полезной экономической деятельности за пределами государственно-монополистических предприятий.

2. Глубинная цель законодателей: абсолютное закрепощение своих граждан для получения фантастической сверхприбыли, распоряжение которой всецело и монопольно принадлежит партийно-государственной элите. И не случайно самой секретной является информация о реальных доходах знати (стр.69).

Существующий паспортным режим рассматривается, во-первых, как сочетающий в себе остатки российского крепостного права, элементы сталинского режима, всеобщего административного надзора над населением страны, во-вторых, как режим, находящийся в вопиющем противоречии с подписанными правительством СССР международными правовыми договорами (стр.47).

Социализм уничтожил эксплуатацию труда, обобществив средства производства, превратил труд во всеобщий, создал условия, при которых только личный труд каждого члена общества является источником его доходов, ликвидировав самую возможность эксплуатации человека человеком. Но социализм – это еще не коммунизм, принципом которого станет: "от каждого по способностям, каждому по потребностям". При известной ограниченности ресурсов социалистическое общество не только реально гарантирует всей социально-экономической системе право на труд, но и обязывает трудиться. Труд – единственный источник всех материальных и духовных благ. Социалистическое общество, обобществив средства производства, берет на себя и функцию планомерного руководства развитием, в т.ч. и экономическим, а след., должно планомерно использовать все трудовые ресурсы в различных сферах хозяйства, чтобы обеспечить сбалансированность производства и потребления, о которых кстати так пекутся составители выпусков. Но эта сбалансированность производства и потребления достигается не свободной (читай: стихийной) игрой цен на рынке, а учетом потребностей общества, их удовлетворением за счет планомерного роста производства при ограниченных еще материальных, трудовых, финансовых ресурсах. Это обуславливает необходимость вовлечения всех трудоспособных граждан в общественное производство, направление имеющихся ресурсов прежде всего на развитие жизненно необходимых отраслей и видов трудовой деятельности. Вместе с тем социализм обеспечивает членам общества выбор разнообразных видов трудовой деятельности соответственно способностям, наклонностям и вкусам их.

Составители сборников не могут не знать всех этих очевидных фактов. Поэтому их позиция о принудительном характере труда при социализме, стремление апеллировать к практике международных органов буржуазных государств, выполняющих классовые функции и направленные в ряде случаев против социалистических стран, есть ни что иное, как стремление опорочить советский государственный и общественный строй, привлечь внимание антисоциалистических сил, ослабить влияние и роль социализма на международной арене, вызвать недоверие к нему, посеять сомнение в правоте и преимуществах социализма.

Комментируя очерк советского журналиста Ю.Черниченко "Про картошку" о роли личного подсобного хозяйства в снабжении населения некоторыми с.х.продуктами, в том числе и картофелем, К.Б. предлагает взять курс на расширение высокоэффективного частного хозяйства (стр.86, вып.2), на свободное развитие частного сектора. Но личное подсобное хозяйство является разновидностью личной собственности при социализме, а не частным хозяйством, т.е. социально-экономическая природа его отлична от частного хозяйства.

К.Б. отождествляет практически частное и личное подсобное хозяйство, не различая их социально-экономической природы. Предлагаемый К.Б. курс развития сельского хозяйства (свободная покупка с/х машин и орудий, свобода частной торговли и т.д.) есть подрыв экономических основ социализма и неминуемо приведет к возникновению капиталистических форм хозяйства. К проблеме личного хозяйства возвращаются составители и в 8-м выпуске, где публикуется постановление ЦК КПСС и Совета Министров CССP от 14 сентября 1977г. "О личном подсобном хозяйстве" с комментариями: "В условиях полного развала экономики до них, очевидно, наконец-то дошло, что экономику страны, и в частности, сельское хозяйство они завели в тупик, выход из которого, на наш взгляд, был бы возможен на путях веками испытанной частнопредпринимательской деятельности. Такого глобального выхода они, конечно, не видят, а если и видят, то не смеют в этом признаться, ибо это означало бы отказ от незыблемого и единственно правильного марксистско-ленинского учения, открывающего дорогу всему человечеству к "светлому счастливому будущему" (стр.37).

Приведенный отрывок достаточно ясно иллюстрирует антисоветскую направленность составителей сборников, а равно и их клеветнический характер.

Составители сборников используют для доказательства своих идей известные научные авторитеты в экономической науке. Так, в третьем выпуске помещены две ранние работы советского крупного экономиста Новожилова с комментариями К.Б. и реферат К.Б. по книге Лапидуса (и Островитянова – составителя).

Работы Новожилова "Пределы инфляции" и "недостаток товаров" написаны в переходный период. В первой работе анализируются процессы инфляции в капиталистическом обществе. Поэтому интерпретация К.Б. статьи в качестве доказательства своей концепции – лишена основания. Вторая статья посвящена причинам дефицита товаров в период в условиях многоукладной экономики и НЭПа и мерам преодоления товарного голода. K.Б. ухватившись за название, пытается и эту статью использовать для доказательства своей концепции "введения равновесных цен" и т.п., не принимая во внимание, что существующий сейчас дефицит ряда товаров имеет другие причины, т.к. само хозяйство находится принципиально на другом уровне развития и требуются иные меры сбалансирования экономики.

Учебник политэкономии Лапидуса был издан в 1931г., когда еще не был разработан вопрос об объективном характере экономических законов социализма о соотношениях между плановым хозяйством и рынком. Это был период раннего становления политэкономии социализма как науки, когда еще существовало ошибочное представление об отсутствии политэкономии как науки вне связи с товарно-денежными отношениями. Вместе с тем в этой книге дается критика немарксистской концепции построения социализма. К.Б. эта работа потребовалась для того, чтобы еще раз связать политэкономию как науку с товарным производством и на этом "основании" отрицать научный характер политэкономии социализма. Вывод К.Б. – политэкономия социализма родилась в период НЭПа, в период перехода от рынка к государственному социализму, планированию - "изнасилованию" народного хозяйства, родилась в качестве необходимой наукообразной дисциплины, оправдывающей и прикрывающей все эти насилия. При своем росте она затоптала в грязь настоящую экономическую науку. Такой, по существу воинствующей идеологической, антинаучной она остается и поныне, извращая предмет изучения политэкономии. "Неоклассик" К.Б. отрицает ее научный характер.

Для обоснования своих "теорий" не обходят своим вниманием составители и христианское учение. В частности, в вып. 6 помешены выдержки из книги Зейпеля "Хозяйственно-экономические взгляды отцов церкви", в которых проводятся аналогии между Римской империей периода ее распада и возникновения христианства и нашей страной. К.Б. утверждает, что страницы книги, описывающие, как система привилегий развращает целый народ, подрывает его способность к самостоятельному труду и жизни, и в конечном счете, губит, представляет большой интерес и для нашей страны, где также очень развита система государственных привилегий и для отдельных групп руководства (номенклатуры) и для целых классов (например, рабочих) или регионов (вроде жителей столиц) (стр.31). И так – неоднократно по ходу всей работы.

"Мы видим также, что в необходимых аспектах можно найти большое сходство с нашим собственным положением, а именно: презрение к свободному независимому от государства труду, всеобщая служба государству, система привилегий бесплатных и полубесплатных, выдач подданным жилищ и санаториев, больниц, школы, низкие цены на продукты и тому подобное" (стр.35).

В вып.6 помещена статья эмигранта А.Канцелейбогена "Разноцветные рынки", опубликованная в одном из западных журналов. В статье сделана попытка доказать, что существование планового нерыночного хозяйства - "это миф", что на деле всегда существует ряд рынков, в частности и главным образом полу- и неофициальные. Дается их классификация по степени легальности. В качестве рынка рассматривается частная практика врачей, подготовка абитуриентов, взятки (в государственных учреждениях, производственных и непроизводственных сферах), имеются в виду так называемые "толкачи", "выбивающие" различные фонды – оборудование, сырье, материалы, финансовые средства, а также в больницах (санитарам, врачам) и т.д. Понятно, что как автор, так и составитель выпуска – K.Б., не располагают для обоснования какими-то своими конкретными материалами, а опираются на публикации советской печати, в которой подвергаются критике имеющиеся злоупотребления. Комментарий К.Б. к статье еще раз отражает его точку зрения о необходимости замены плана рынком, об объективной необходимости расширения в перспективе нелегальных и полулегальных рынков. Таким образом, использование в выпуске выдержек из публикации различных авторов не зависит от времени публикации, имеет ту же антисоветскую направленность и преследует ту же цель.

О состоянии советской экономики и социалистисеском образе жизни.

Отрицательные высказывания и характеристика состояния советской экономики и образа жизни "рассыпаны" по всем выпускам серии. В 1-м вып. этой проблематике в разделе "Экономические письма" посвящена рецензия К.Б. на книгу А.Кузнецова "Бедность народов". И псевдоним автора книги, и название книги, и ее структура ("Кисельные берега победившего социализма", "Как работать руками" – о работниках физического труда, особое внимание уделено шабашникам, "Как работать головой?", "Есть ли выход?"), и содержание – все имеет ярко выраженную антисоветскую направленность. "Если состояние национальной экономики так плачевно, если все части хозяйственного организма поражены столь тяжким недугом, как вообще может существовать великая сверхдержава – Советский Союз?… В исторических анналах можно найти много примеров весьма долговечных и устойчивых империй, сочетавших бедность и хозяйственную отсталость с известной политической прочностью и военной мощью. Как пример – Персидская держава: "Если размеры государства и численность населения достаточно велики, то жестко централизованная тоталитарная власть всегда сумеет извлечь из народа нужный ей избыток труда и использовать его для своих нужд (стр.228). В качестве выхода из "тупика" анализируется предложения разных группировок среди диссидентского движения (неортодоксальные марксисты, либерально демократическое направление – ак. Сахаров и др., традиционно-православное, представленное Солженицыным и др., славянофильское – самиздатский журнал "Вече" В.Осипова и др.). Все это преподносится как “политическая оппозиция в Советском Союзе, оформившаяся к середине 70-х годов".

В вып. 2 (в целом проникнутым антисоветскими настроениями) публикуются отрывки из книги И.Земцова "Разворованная республика". Замысел составителя – доказать существование подпольного бизнеса в СССР – на примере Азербайджана (причем для доказательства необходимости его приводится тезис, "что в России хорошо жить на зарплату невозможно" – стр.100), показать связь подпольного бизнеса с советским руководством республики и сделать вывод – не капиталистическое ли это перерождение, за которое ратует К.Б.? Если сам Земцов рассматривает подпольный бизнес, как преступление, то К.Б. считает преступниками тех, кто делает его нелегальным (стр.106-107). В целом книга Земцова порочит советский строй, многие положения этой книги необходимо расценивать, как клеветнические, (стр.89, 100,104). Комментарии К.Б. к этой книге изобилуют антисоветскими высказываниями вроде следующих: "Вот они, паразиты на шее не только народа, но и подпольного бизнеса. Вот они, кто извращает частное предпринимательство и превращает его представителей в сборщиков феодальных платежей" (стр.107). "Наш симбиозный строй – смесь деспотической рабской формы и капиталистического продажного содержания, т.е. феодализм в чистом виде" (стр.108). К.Б. рассматривает коллектив как государственное крепостничество (стр.107), искажает при этом и природу феодализма, и причины отмены крепостничества в 1861 году, и ряд других вопросов (в частности, природу НЭПа), о которых он пытается судить как профессионал. Выступая за признание "нынешнего левого бизнеса законным и моральным”, за экономическую реформу типа НЭПа, К.Б. извращает суть НЭПа, сводя ее лишь к широкому использованию товарно-денежных отношений, к свободе рыночного предпринимательства.

В вып.4 в реферате-рецензии на книгу Комарова подчеркивается мысль, что при социализме идет варварское истребление природы, что гибнет уникальное озеро Байкал, что Азовское, Аральское моря уже погибли. Комментарий К.Б. сводится к тому, что главный виновник – социалистическое государство. При капитализме, отмечает К.Б., тоже загрязняют реки, моря и воздух, но уровень промышленного производства там много выше, чем у нас, а степень загрязнения ниже. Тенденциозность в подборе доказательств, используемых К.Б., очевидна. Игнорируя многочисленные свидетельства даже буржуазной печати, не говоря уж о советской, о систематическом загрязнении окружающей среды в капиталистических странах, что связано с корыстным стремлением капиталистов к обогащению при использовании достижений современного научно-технического прогресса, К.Б. в своих выводах опирается прежде всего на приводимые в нашей печати факты бесхозяйственности и негативные моменты, связанные с развитием научно-технического прогресса.

В вып.5 в помещенном отрывке из рецензии Г.Бельского "Будущее CССР" по книге французского историка Э.Тодда "Окончательный провал" (Париж,1976г.) фактически воспроизводится текст автора или дается его пересказ, смысл которого сводится к доказательству того, что “централизованное планирование лишает советскую экономику гибкости и блокирует всю систему" (стр.23). Это клеветническое положение автор подкрепляет данными о понижении темпов экономического роста за 1974-76гг. "Зависимость от Запада в продуктах питания” - последнее рассматривается как постоянное структурное явление нашей экономики. В этих приводимых фактах в кучу смешиваются совершенно различные вопросы с определенной подтасовкой их. Любопытно, что, во-первых, рецензент не приводит данных за 1972 и 1973 годы, а оперирует цифрами с 1974 г., ибо если взять все три указанные года, то картина будет иная, а именно: 1972 – 6,5%, 1973 – 7,5%, 1974 – 8%. Т.о. цифры говорят в данном случае о росте, а не о снижении. Однако авторы берут на вооружение их устраивающее соотношение. Во-вторых, не приводится следующий год – 1977, в котором темпы роста промышленной продукции выше, чем в 1976, в-третьих, игнорируется переход экономики на интенсивные факторы экономического роста, что связано с ориентацией на отдачу уже действующих предприятий, а также активным освоением районов Западной и Восточной Сибири и Дальнего Востока, требующих более значительных капиталовложений, чем уже освоенные европейские районы страны; в-четвертых, автор, рецензент, составитель (К.Б.) игнорируют в данном случае ускорение научно-технического прогресса, что также требует значительных капитальных вложений и, следовательно, меньшую "отдачу их сегодня; в пятых, игнорируется международное разделение труда, в частности, между социалистическими странами.

Некоторое преобладание в вывозе из СССР топливно-сырьевых ресурсов преподносится как признак недоразвитой страны, хотя известно, что в рамках стран соц. содружества СССР самая богатая страна с точки зрения топливно-энергетических и сырьевых ресурсов и в соответствии с принципами социалистического сотрудничества и взаимопомощи СССР предоставляет их в другие соц.страны, ввозя продукцию, производимую в этих странах, в частности, машины, продовольствие, товары народного потребления.

Автор книги, рецензии и К.Б. утверждают, что в СССР очень низка производительность труда, а общий уровень экономического развития растет все медленнее. Они могли бы при желании привести цифры, свидетельствующие о громадном экономическом потенциале страны, но они эти цифры не приводят. Только за один день в СССР производилось:

		1940	1970	1975	1978
Электроэнергии	млн кВт-ч	133	2030	2845	3293
Нефть	тыс т	85	9607	1345	1566
Газ	тыс.м³	8,8			1020
Уголь	тыс.т	453			1983
Чугун	"	41			303
Сталь	"	50	318	387	415
Автомобили	шт.	397	2510	5381	5893
Ткани	млн.м	9,1	24,3	27,1	29,2
Комплекты обуви	тыс.шт.	580	1860	1917	2028

Но автор, рецензент и К.Б. изыскивают другое – спекуляцию самыми необходимыми товарами, рост взяточничества, разворовывание государственных средств. Кстати, в доказательство берутся факты, публикуемые в советской печати, выдаваемые за закономерные и наиболее характерные черты социалистической экономики. Они с удовлетворением цитируют Тодда, рассматривающего советскую экономическую систему как загнивающую (стр.24), где черный рынок составляет половину советской экономической системы и органически ей присущ. Развитие его ведет к инфляции, что заставляет увеличивать зарплату, а увеличение зарплаты выдается, дескать, за неуклонное повышение уровня жизни. Тодд отмечает, что уровень жизни за последние 30 послевоенных лет возрос очень мало, если не остался таким же. Но рецензент-то и К.Б. должны знать, что это не соответствует действительности. Вслед Тодду они вторят: "Советские граждане должны довольствоваться постоянными поисками пищи и жилья".

За три года 10-й пятилетки 31,6 млн. человек получили жилую площадь или построили себе собственные квартиры, за годы 9-й пятилетки - 56,1 млн. человек. Реальные расходы на душу населения (в %) в 1978г. к уровню 1940 г. увеличились в 5,5 раз. Более высокими темпами увеличиваются доходы в менее обеспеченных семьях. Если в 1965 г. только 4% населения имело доход свыше 100 руб. в месяц на 1 члена семьи, то в 1978 г.- 45%, а к концу 1980г. будет 50%. Обеспечивается сближение уровней реальных доходов колхозников и рабочих.

- внешнему миру Сов.Союз представляется огромной недоразвитой страной с уровнем жизни, напоминающим эпоху допромышленного мира конца XVIII столетия,

- спутники, ракеты, атом и водородные бомбы – фасад потемкинских деревень (по Сахарову),

- низкая производительность труда – естественная форма классовой борьбы в тоталитарных странах,

- способы советского производства, как и азиатские,- ведут к застою.

1. Прекращение сталинского террора, что привело к засыпанию чудовищной советской бюрократии.

2. Развитие пассивного сопротивления рабочих…

(Выпущены стр.24-27 справки о статьях, помещенных в вып.5: В.Грина "Как выжить", В.Владимирова (о книге Брежнева "Целина") и В.Новодворской ( гимн диссидентам)

В вып.1 наряду с вопросами о причинах неэффективного социалистического производства, как рефрен данного и последующего выпусков звучит в подтексте ответ: стиль и принципы руководства. На конкретно поставленный вопрос: "Кто жe эти воры и грабители?" (стр.162) дается конкретный ответ: "Во-первых, тот миллион (а с семьями -4,9, с родственниками 10) партийно-советских чиновников, сидящих на кремлевском пайке, который они поручают либо бесплатно, либо по смехотворно низким ценам. Во-вторых, работники сферы торговли, которые первыми (а зачастую только они) имеют возможность приобрести дефицит, т.е. товар сниженной (относительно рыночной) цены" и т.д.

В вып. 6 дается статья К.Б. "Стиль руководства страной как он видится в книге Л.И.Брежнева "Целина". К.Б. полагает, что самая яркая черта пропагандируемого в книге стиля руководства – постоянное обращение к урокам военного времени, использование военных методов проведения операций, армейский стиль мышления" (стр.56). Он утверждает, что у Л.И.Брежнева произошло смешение методов командования и хозяйствования" (стр.58), что важной причиной для "воинского стиля управления" является настоятельная потребность залатать очередную дыру в хозяйстве и на этой основе укрепить свою власть" (стр.59). "Вместе с тем,- отмечает K.Б. – воинский стиль руководства Л.И.Брежнева – это такой стиль, который требует не только подчинения, но и инициативы от исполнителей (стр.63), но при социализме всякая инициатива связана с нарушением инструкций, которые сдерживают наше развитие".

Общий вывод из книги Л.И.Брежнева по автору публикации такой: "Автор "Целины" осознал порочность административных военных методов в их наиболее грубом, карательном аспекте, но продолжает отстаивать их в "хорошем, культурном и даже терпимом качестве. Однако и такой мягкий стиль централизованного руководства не может привести нашу экономику к освобождению людской инициативы и к успеху”.

Дискуссия по статье К.Буржуадемова "Я обвиняю…"

Дискуссия была открыта по статье К.Б. в первом же выпуске. Чтобы "сегодня жить и работать… оптимальным способом, достичь самых высоких в мире экономических стандартов" и накопить больше средств для будущего развития, необходимо, пишет K.Б., "сбалансировать производство и потребление". Это возможно не за счет выполнения "научно рассчитанного социалистического плана", а путем "непрерывной балансировки обмена на самом древнейшем из человеческих форумов – рынке с помощью игры цен".

"Рынок, пишет К.Б., балансирует производство и потребление,

Т.о. K.Б. - за свободную игру цен на рынке, за стихийное действие законов товарного производства, против участия государства в регулировании производства, обмена, распределения. Установление государством низких цен (ниже стоимости) товары народного потребления, низкая плата за жилье, транспорт и т.д., рассматривается К.Б. как подкуп государством трудящихся(!) С другой стороны, установление высоких цен на ряд товаров – как эксплуатация народа. Обвинения К.Б., направленные в адрес служащих и интеллигенции, состоит в том, что они экономической свободе "предпочитают покупать продукты у государства за полцены или совсем за бесценок, т.е. жить на дотации государства и быть его нахлебниками”. В отличие от нашей страны, продолжает К.Б., люди на Западе, платя за все сполна, "по истинным, рыночным ценам", являются экономически независимыми от государства и могут его критиковать.

"Инициативу в деле экономического освобождения берут низы, т.е. люди, занимающиеся спекуляцией…, выполняя этим регулирование" (стр.43). И далее - "общественно полезная деятельность этих людей – несомненна". "Интеллигенция,- заключает К.Б.,- ценя свои потребительские привилегии, получая их от государства, выступает против "спекулянтов, шабашников, "леваков'', т.е. экономически свободных людей, и потому является одной из самых активных общественных сил, противящихся экономическому и нравственному прогрессу страны"…

К.Б. пытается совместить спекуляцию, расхищение государственного имущества и мораль: "Логика жизни показывает, что во многих случаях эти люди правы и моральны в своем "воровстве" и т.п.. Экономическую пользу от воровства у тоталитарного государства показывают и простые расчеты". Если в последнем случае К.Б. имеет в виду увеличение национального дохода за счет спекуляции (а что еще?), то такой абсурд очевиден. К.Б. исходит из того, что "нашим ближайшим идеалом станет свободное общество с рыночной экономикой, а предпринимательская этика будет оправдывать частное предпринимательство и торговлю (т.е. спекуляцию) и защищать их от государства". К.Б. не видит различия между торговлей и спекуляцией, не замечает роста нашей экономики, квалифицируя ее как "бег на месте в тоталитарной клетке".

В третьем выпуске дается заключительный анализ "прошедшей дискуссии и "покаяние К.Б.", где К.Б. пишет, что народ должен решать – чему быть: "социализму или капитализму", забыв, что народ и решил это в 1917 году, а сейчас под народом понимает спекулянтов, шабашников, подпольных капиталистов, диссидентов.

Рецензируемые выпуски сборника "В защиту экономических свобод" являются пропагандистскими материалами антисоветского содержания:

а) теоретическое оправдание и "доказательство" целесообразности возврата к частной собственности на средства производства и к отказу от важнейшего преимущества социализма – планомерного ведения хозяйства, что, якобы обеспечит "экономическую свободу" граждан социалистического общества, являющегося, по мнению составителей сборника, залогом политической свободы;

б) тенденциозный подбор и публикация материалов (помещенных на страницах советской и зарубежной печати), выдержкек из монографий до- и послереволюционных лет, буржуазных авторов, эмигрантов, а также так называемых "Писем" отдельных граждан, дающих весьма недвусмысленную оценку советскому государству и общественному строю, извращающих факты социалистической действительности;

в) рекомендации к действиям, поощряющим практику частнопредпринимательской деятельности (спекуляции, шабашничества и пр.), а в некоторых случаях и к шантажу государственных деятелей и служащих;

г) оправдание так называемого производственного воровства.

Данный сборник объективно является проводником взглядов, чуждых марксистко-ленинской идеологии, клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, направлен на дискредитацию советской власти, коммунистической партии и в целом идей социализма, как в СССР, так и на международной арене.

Указанное выше направление выпусков сборника безусловно определено составителями их и прежде всего К.Буржуадемовым. Взятое в 1-ом выпуске, направление четко выдерживалось в последующих выпусках. Из знакомства с отдельными выпусками может создаться впечатление, что К.Б. политэкономически неграмотный человек, дающий критику социализма с позиций мелкого буржуа и обывателя. Но в одной из первых же книжек говорится о том, что К.Маркс в современной социально-экономической теории извращен и не понят и теоретические опусы, помещенные в сборнике есть, стало быть, возврат к подлинно марксовым идеям ценности. Но К.Б. не акцентирует внимание читателя на связи с марксизмом, он идет от практики, т.е. от поверхности явлений, которая являлась вдохновительницей многих мелкобуржуазных теорий. Но проповедь мелкобуржуазных теорий, сохранявших иллюзии преодоления капиталистических отношений и преодоления их противоречивости, была более или менее уместна в XIX веке. ХХ век совершенно четко выявил закономерность перерастания любой мелкобуржуазной экономики в капиталистическую, а затем – в государственно-монополистическую, при которой не может быть и речи ни о какой экономической свободе. Ею не обладают даже крупные экономические объединения, ибо все экономические и политические вопросы решаются ведущими финансовыми группами, финансовой олигархией. Этого не может не знать К.Б., следовательно, игнорирование этих фактов современной действительности необходимо К.Б. для преследуемых им целей, т.е. по существу речь идет о пропаганде заведомо не соответствующих действительности сведений.

Что же касается целей К.Б., то ими не является забота о благосостоянии трудящихся, ибо расширение спекуляции и шабашничества – ухудшает благосостояние граждан, есть прямой вычет из их доходов или косвенное уменьшение возможных доходов (высокая оплата труда шабашников есть одновременно вынужденное сдерживание роста доходов работников данного подразделения (колхоза, совхоза, предприятия). Не радеет К.Б. и об интеллигенции. К интеллигенции у К.Б. большие претензии. Чьи же интересы отстаивает и реализует К.Б.? – Спекулянтов, шабашников и пр.? Тогда бы рассуждения авторов строились вокруг системы экономических мер, предусматривающих решение данной проблемы. Но К.Б. и не думает решать эту проблему, ибо действительные цели его выходит за рамки экономики в область политической организации советского общества, о чем недвусмысленно повествуется в материалах, посвященных комментариям произведений Л.И.Брежнева.

При чтении этой "Справки", ее обвинения показались Вите очень тяжелыми, сформулированными по ст.70, а не по 190-1. Бурцеву же он сказал, что никаких серьезных доказательств наличия клеветы в сборниках он не увидел.

Дальнейший допрос 2 июня Бурцев вел совместно с человеком, который отрекомендовался как "коллега следователя". Разговор шел о большом вреде, причиненном Витиными статьями как внутри страны (какая-то студенческая группа взялась за изучение сборников "В защиту экономических свобод", но вовремя одумалась), так и за рубежом, где Сокирко теперь выставляют как жертву советского режима. В доказательство он показал парижскую эмигрантскую газету "Русская мысль" от 10.4.1980г., где после сообщения об аресте, биографических сведений и фотографий шел следующий текст:

Документ 27. Заметка из газеты“Русская мысль”

"…Письмо Сокирко (имеется ввиду письмо об аресте Т.М.Великановой) глубоко потрясает и в то же время обнадеживает. Это своего рода ответ советских правозащитников на очередную попытку КГБ задушить демократическое движение. Мы можем быть уверены в том, что теперь, несмотря на многолетний террор большевиков чувство ответственности и стремление к свободе стало делом многих мужественных людей, для которых это стало делом и целью всей их жизни. Наша задача здесь не забывать этих благородных людей, всячески выступать в их защиту и оказывать помощь десяткам осиротевших детей. Сокирко яркий пример тому, что очень легко погубить человека физически, но совершенно невозможно истребить в человеке душу, ибо она подвластна не палачам с Лубянки и идеологическому отделу ЦК КПСС, но всемогущему Богу".

Первая Витина реакция: "Вы сами виноваты в этом! Не было бы моего ареста, не было бы на Западе и шума вокруг моего имени".

А Вите говорили, что он безусловно заслуживает неоднократного наказания по ст.70, но учитывая его порядочность и семейное положение, руководящие инстанции все же пытаются найти выход из создавшегося тяжелого положения и вернуть Витю к семье и честной трудовой жизни вместе со всем народом. Но для этого необходимо выполнение трех условий:

2) дать твердые обязательства впредь не заниматься подобной деятельностью,

3) признать свою вину в распространении клеветы, порочащей советский строй.

Витя отвечал, что готов искать пути к смягчению полагающегося ему наказания, готов дать показания на себя, а также обещать не заниматься самиздатом и надеется, что суд определит ему хотя бы "на химию" вместо лагеря. Но он не может давать показания против других и признать себя клеветником и преступником, не может быть предателем и говорить неправду. В заключение допроса-беседы его попросили написать записку о том, как он представляет свое положение в настоящее время и пути выхода из него. Такая записка была написана им 4 июня.

Документ 28. Объяснительная записка №1

1. 23/I-1980г. я был арестован по обвинению в клеветнических измышлениях, порочащих сов.гос. и об.строй в статьях в статьях журнала "Поиски" и в экономических сборниках.

За время изоляции у меня были возможности продумать причины случившегося со мной и будущие последствия. Я сознаю, что сейчас моя жизнь на переломе и от выбора правильной линии поведения зависит не только моя личная судьба, но во многом и судьба родных и близких мне людей. Понимаю, что этот выбор должен быть сделан ответственно и своевременно, чтобы решающие мою судьбу инстанции имели правильную информацию обо мне.

2. Всю жизнь я считал себя неплохим человеком, честным и трудолюбивым, хорошо учился и старательно работал, не жалея себя. Старался больше принести пользы не только себе и своим близким, но и стране, чтобы жить в мире со своей совестью. Отношение окружающих людей всегда подтверждало эту оценку. Но этого мало. Непродуктивность нашей работы, формализм пропаганды, равнодушие людей подсказывали мне, что причина этих явлений – не отдельные "пережитки", а имеет более глубокие корни. Так же, как в свое время страх и угар восхваления Сталина были потом объяснены единым словом – культ личности.

3. Начиная с юношеских лет моим преобладающим увлечением было самообучение – выработка убеждений, способных критически объяснить противоречия жизни и дать советы, как сделать, чтобы стране и людям было лучше. Изучение произведений классиков марксизма-ленинизма привело меня к убеждению, что их учение не соответствует сегодняшней официальной идеологии. Попытки выяснить эти вопросы у преподавателей из-за их уклончивости меня не удовлетворяли. Я видел, что общение со мной оказывалось для них тягостным и небезопасным. Самостоятельное же изучение философии и политэкономии только усиливало мои ревизионистские убеждения.

Появление самиздатской литературы открыло мне людей, родственных по инакомыслию, с которыми можно было безбоязненно и откровенно обсуждать свои взгляды, проверять их в дискуссиях. Именно на выработку убеждений в спорах, на развертывание дискуссий, диалога разномыслящих людей была направлена вся моя самиздатская деятельность. Уверен, что дискуссии, в которых скрещиваются разные точки зрения и аргументы, не имеют ничего общего ни с пропагандой, т.е. вдалбливанием однонаправленных идей, ни с клеветой – однонаправленным искажением истины.

4. В настоящее время мои взгляды уже устоялись. Их можно определить как буржуазно-коммунистические. Моим идеалом является коммунизм как свободное и изобильное общество, в котором человеку даны все возможности для развития, где осуществлен принцип "от каждого по способностям, каждому по потребностям". Но это общество может быть достигнуто в будущем не вопреки капитализму, а лишь на его основе, через полное развитие свободной рыночной экономики. Реальный же социализм мне представляется низшей общественной формацией, пограничной с азиатской формой феодализма. Такой комплекс взглядов был близок и Ленину, когда он вместе с легальными марксистами и в полемике с народниками отстаивал необходимость свободного развития капитализма в России. Отсюда моя убежденность, что переход к рыночной экономике и одновременное обеспечение прав и свобод человека являются необходимыми условиями быстрейшего приближения страны к коммунизму.

5. Важной составной частью моих убеждений стала также принципиальная нереволюционность. Тезис Маркса: "революция есть локомотив истории" мне кажется неверным. Общественный прогресс происходит именно в мирное время, когда человек работает, а во время войн и революций он только воюет и разрушает. Революция способна только катастрофически отбросить накопившееся развитие страны к исходному рубежу. Отсюда мое отрицательное отношение к экстремизму любых сортов, даже к диссидентскому и демократическому, отвращение к нелегальной деятельности. Любой призыв к насилию или подрыву существующего режима, принимаемого большинством людей, на мой взгляд, вреден. И несомненно, если сегодня большинство советских людей принимают принципы реального социализма, то и я не являюсь его противником, ибо никогда не желал идти против народа (даже если с высшей исторической точки зрения он и неправ). По тем же причинам не могу я быть и против Советской власти. В частных спорах я даже отстаивал необходимость КГБ (в части функции тайной полиции), несмотря на всю мою непроизвольную неприязнь к этой организации – именно потому что она необходима для устойчивого существования нынешней власти.

6. Вместе с тем я считаю, что страна может устойчиво прогрессировать только при условии ее непрерывного реформирования, т.е. все большего обеспечения гражданских прав и экономических свобод, особенно свобод на инициативный, самостоятельный труд, права на дело. Анализ текущей прессы и своих жизненных впечатлений убедили меня, что несмотря на внешнее процветание, наша страна уже сегодня вступает в пору экономического, а потом и социального кризиса. Темпы развития падают вплоть до нуля, природные богатства эксплуатируются все сильнее, но тем ближе их истощение; труд инженеров и ученых становится все менее эффективным, трудоспособность населения, а вместе с тем и нравственность – падают, зато растет потребительство и развращенность. В этих условиях не только долг гражданина, болеющего за свою страну, но и простое беспокойство отца за будущее своих и других детей требовали от меня отбросить страх за себя и своих близких, и обращаться к властям и окружающим меня людям о настоятельной необходимости принимать меры по предотвращению грозящего кризиса (пусть не сейчас, а через 10-15 лет). Такими мерами, на мой взгляд, должно быть только раскрепощение трудовой и духовной самостоятельности и инициативности людей, а именно:

- экономическая реформа в смысле предоставления хозяйственникам, ученым, изобретателям, частникам и т.д. – права на самостоятельное ведение своих дел, конечно. при контроле Закона и соблюдении законных государственных интересов,

- разрешить деятельность оппозиционных группировок, способных критиковать, демократически контролировать и давать альтернативы правящей партии. Думаю, что уже сегодня оппозиционная деятельность правозащитников играет большую положительную роль по недопущению злоупотреблений в деятельности карательных органов.

7. Эти обстоятельства, а именно чувство гражданского долга и необходимость в дискуссиях вырабатывать правильные убеждения, привели меня к составлению экономических сборников и к участию в свободном московском журнале "Поиски". Это участие я не могу признать преступным, ибо у меня не было ни корыстных, ни тщеславных мотивов, я не хотел ни нарушать существующие законы, ни подрывать власть, ни, тем более, клеветать на нее. Я руководствовался лишь любовью к нашей стране, болью за ее будущее и конституционным правом на свободное выражение своих убеждений.

Но вместе с тем я понимал, что, возможно, буду несправедливо наказан в административном или даже уголовном порядке за эти действия. Практика самиздата подсказывала о такой возможности, хотя она же говорила, что здесь существует большая неопределенность, что если за чтение и распространение некоторых самиздатских произведений или "Хроники" власти людей сажают в лагеря, то за попытки издания журналов, например, "Вече" или "Евреи в СССР" и т.д. ограничиваются лишь давлением в неофициальном порядке. Это создало у меня уверенность, что к дискуссионному журналу "Поиски" статьи 190-1 (а 70 тем более) не может быть применена, что своим участием я не буду нарушать действующие законы и подвергать себя и семью серьезной опасности. Реальность оказалась другой. Обыски, а затем и возбуждение уголовного дела против "Поисков" в 1979г. доказало мне это с очевидностью. Что касается экономических сборников, то выводы я сделал сразу же, прекратив свое участие в составлении их.

Решать относительно участия в "Поисках" было гораздо сложнее, так как я был связан словом с другими членами редколлегии о равной ответственности, а также апрельским утверждением следователя Бурцева Ю.А., что в случае выхода последующего номера журнала Абрамкин будет посажен, а остальные члены редакции высланы из Москвы в административном порядке. Принятое тогда негласное решение о приостановке следующего выпуска журнала поселило у меня надежду, что уголовное дело против журнала окажется лишь временной угрозой. Кроме того, летом 1979г. следователь сделал мне частное предложение "вывести из этого дела" при условии "не писать ничего этакого" (как я понял – самиздата). Согласиться на такое требование тогда я мог только в лицемерном желании обмануть, избавиться от наказания и уйти в подполье. Но это совершенно неприемлемо, поэтому я отказался.

Осенью, когда по ряду признаков я окончательно убедился, что уголовное дело на нас заведено серьезно и кончится судом, я сделал решительные шаги, чтобы остановить журнал, а вместе с тем и уголовное дело – вплоть до индивидуального выхода из редакции, как бы это ни противоречило моему чувству товарищества. Свой выход я аргументировал тем, что издание легального журнала в условиях уголовного преследования нереально, ведет только к росту страха, отталкивает думающих людей, действует не в пользу, а во вред нашей главной цели – росту дискуссий, поиску взаимопонимания разномыслящих людей. К счастью, оказалось, что сходные мысли были и у других членов редакции, поэтому, хоть с трудом и не сразу, но было приято решение об остановке журнала и роспуске редакции (к сожалению, это случилось уже после ареста Абрамкина и не повлияло на решение прокуратуры о дальнейших арестах).

Свой арест я расцениваю, как крупнейшую ошибку – и следствия и самого себя. Это ошибка следствия, поскольку оно лишило свободы лояльного и законопослушного человека, пусть он и обладает ревизионистскими убеждениями и занимался резкой критикой. Арестован, несмотря на то, что сам отказался от участия в журнале и в составлении экономических сборников. Это ошибка следствия, потому что в тюрьме и лагере лояльного человека обстоятельства учат только ожесточению и подпольному сопротивлению. B этом я успел уже убедиться, проведя в тюрьме четыре месяца. Это ошибка, потому что делает посаженного человека против его воли – мучеником за убеждения, толкает его к экстремистским идеям. Ведь известно, что с идеями можно бороться только идейными средствами, другие же средства возбуждают лишь фанатическую приверженность к ним.

Но одновременно я считаю свой арест своим крупнейшим поражением, потому что не смог удержаться на позиции лояльного инакомыслия, не смог удержаться от тюрьмы, этой школы экстремизма, и тем самым невольно стал на путь разрушительного сопротивления, пусть даже против своей воли. Наконец, это мое поражение еще и потому, что главному наказанию будут подвергнуты не я, а моя семья и, главным образом, дети. И не только тем, что они будут лишены отца и его заработка, а тем, что они будут отделены от сверстников моей судьбой, ожесточены из-за меня и потому, возможно, не избегнут экстремистской судьбы – не дай этого Бог!

8. Как во многих иных случаях, так и в моем - "ситуация строится с двух сторон". Я знаю, что мое будущее во многом зависит от сегодняшнего выбора, но в еще большей степени она зависит от тех, в чьей воле вернуть мне свободу. Я вижу тут три возможных варианта.

I позиция, к которой я вынужден сегодня арестом – активное противостояние, полное неучастие в следствии, как очевидном беззаконии. Отказ от адвоката, чтобы самому защищать на суде свои убеждения от обвинения их в клевете и антисоветизме. Очевидно, что суд не услышит моих доводов и вынесет решение о наказании по максимуму, в худшем случае к 12 годам лагеря и ссылки, а потом к бессрочной высылке из Москвы, от детей и родственников. Возможно, я буду сломлен этими годами, но скорей по своей неприхотливости перенесу их много легче своей семьи, а ощущение выполненного долга, возможно, компенсирует физические неудобства наказания.

II вариант, о возможности которого мне разъяснено на следствии: давать показания по делу, не заниматься самиздатской деятельностью и признать свою преступность. Тогда просьба о помиловании после суда, возможно, будет удовлетворена. Я буду освобожден от наказания и даже будет решен вопрос о моей работе.

К сожалению, этот вариант в моем случае может быть удовлетворен лишь на основе лжи и лицемерия. Ибо для признания своих действий преступными мне необходимо изменить свои убеждения, понять их преступность, а это невозможно сделать в короткий срок и тем более в тюрьме, под давлением. Любые попытки дискуссий об убеждениях в тюрьме будут бесплодными, это совершенно очевидно. Если же под влиянием жалости к семье я сейчас совру и признаю преступной всю свою жизнь, то потеряю свою личность, уважение к себе самому, уважение окружающих людей и своих взрослеющих детей. Не за отказ от убеждений (может, в будущем я и сам от них откажусь, но только сам, не под давлением), а именно за ложь и трусость в главном. Я много раз читал, как бывшие диссиденты отказываются в печати от своих убеждений и обвиняют своих прежних друзей. И по опыту знаю, какое гадливое чувство возникает при этом у всех людей – и не только за "покаявшегося", но и за тех, кто насилием организовал это покаяние. А в том, что оно было вызвано лишь угрозами и насилием, никто не сомневается. Путем такой лжи я могу освободить себя и свою семью от материальных лишений, но ценой угрызения совести до конца жизни. Пойти на такую ложь я не могу, также как просто физически не могу давать показания на других, не говоря уже о стукачестве, которое мне уже предлагалось в свое время как цена защиты диссертации. К сожалению, именно такие завышенные требования, вынуждающие людей ко лжи и стукачеству, и толкают их в конечном счете к противостоянию и экстремизму.

III, компромиссный, вариант представляется мне как отказ от мученичества содержания в тюрьме с одной стороны, но и ото лжи, лицемерного раскаяния и самооплевывания – с другой стороны. Я понимаю, что суд надо мной неизбежен и не прошу освобождения от наказания, я прошу только максимального снисхождения, учета всех вышеописанных обстоятельств, смягчающих мою "вину" перед властью, а главное, учета положения моей семьи, против интересов которой в основном и обращено лишение меня свободы. Ведь кроме ст.70 есть еще и ст.190-1, а та предусматривает не только лагерь, но и наказание, не связанные с лишением свободы и длительной разлукой с семьей. Я прошу учесть, что если мне пойдут навстречу, то у меня не будет причин игнорировать следствие и держаться "мученического венца". Конечно, я дам следствию и суду необходимые показания о своей деятельности (естественно, не касаясь других лиц). На суде я смогу отказаться от активной самозащиты, перепоручив адвокату возможность выставить суду все аргументы в пользу смягчения моего наказания. Я не могу считать свои убеждения клеветническими, а действия преступными, но могу признать, что мною сделано много ошибок и постараюсь не допускать их в будущем. Наконец, я могу дать обязательство не заниматься самиздатской деятельностью, поскольку она способна привести к уголовному преследованию.

Думаю, что важным доказательством доброй воли и актом милосердия ко мне было бы изменение меры пресечения и освобождение из тюрьмы до суда. Только после этого я буду способен давать показания и взять адвоката. До суда я могу зарабатывать для семьи, выполнять неотложные домашние дела, успокоить отца и родных и выработать с их участием более спокойную (нетюремную) линию поведения, избавиться от несвойственного мне ореола мученика. 4.6.1980г.

Событие 29. Переговариваясь через окна, Витя сообщил Валере Абрамкину про свои допросы и что с него просят "записку о себе". Валерий посоветовал писать ее. Далее Витя сообщил про три возможных варианта его поведения, но что он будет искать ''выхода на химию", но считает для себя невозможным: 1) давать показания на других и 2) признать себя клеветником, преступником. Валера отвечал, что понимает Витю, помнит его 1973 год и считает его компромиссную линию вполне приемлемой (для Вити, конечно). Этот разговор был для Вити крайне важен.

Событие 30. Допрос 6/VI-1980г. Бурцев проводил вначале вместе с начальником следственного отдела прокуратуры г.Москвы Смирновым Ю.В. Витя передал свою записку от 4/6.1980г., которая была тут же прочитана со вниманием и следующей оценкой Бурцева: желаете выйти из дела по минимуму. Витя не возражал и выразил готовность дать показания о себе хоть сейчас, если ему пойдут навстречу, а чтоб доказать это, изменят меру пресечения до суда (о возможности такого поворота Бурцев говорил уже дважды и почему-то это изменение меры пресечения стало казаться Вите очень важным доказательством, что с ним разговаривают серьезно). Ответ был таким: конечно, Витю можно выпустить, но нет уверенности, что на свободе он вновь не откажется давать показания. Нет, вначале надо дать основные показания по делу ("Черт с Вами, говорите только о себе" – сказал Бурцев), и дать соответствующие обязательства на будущее. Как только, мол, начнете давать показания, от Вас отпадет угроза переквалификации на ст.70.

После некоторого колебания Витя согласился: ведь давать показания о себе, как о К.Буржуадемове он решил еще до ареста, а угроза ст.70 была слишком серьезной, чтобы пренебрегать таким твердым обещанием.

Так, 6.6.1980г. Витя дал первые развернутые показания примерно следующего содержания (выписка из уголовного дела):

Документ 29. Первые показания

"…Вошел в "Поиски" осенью 1978г., познакомившись с 1-3 номерами и членом редакции – П.М.Егидесом, по его рекомендации вошел в редколлегию. В основном занимался экономикой, но проявлял интерес и к другим темам: полемикой с почвенниками, полемикой о социализме и др. Участие в редакционной работе было незначительным (отредактировал только одну экономическую статью и помещал статьи из своих экономических сборников). В техническом изготовлении журнала также не участвовал, за исключением попытки размножения №5, изъятого в м. "Беляево" при встрече с машинисткой. Большинство членов редакции было согласно, что показания давать не следует. Хотел размножить пятый номер для ознакомления всех, кто интересовался спорами инакомыслящих. Сборники "В защиту экономических свобод" также начинались от споров со знакомыми. 6 и 7 номера "Поисков" читал, а 8-й не видел. Мое решение о необходимости прекращения журнала возникло в ноябре 1979г., ибо нормальная деятельность его стала невозможной. Такое решение я принял самостоятельно. Однако через некоторое время к аналогичному решению пришли и другие члены редакции, согласившись с моим мнением. 31 декабря, выпустив 6-8 номера и исчерпав наличный материал, редколлегия самораспустилась.

Событие 31. На допросе 10 июня продолжалась деловитая работа по опознанию и описанию изъятых у Вити самиздатских работ и изъятых в других местах – его работ. Надежда скорого изменения меры пресечения угасла, поэтому на следующий день Витя пишет заявление.

Документ 30. Заявление Прокурору г.Москвы

23.1.80г. я был арестован… 6.6.80г. изменил линию поведения и начал давать показания, поверив заверениям следователя…

Вместе с тем я просил изменить меру пресечения ко мне, вернуть домой до суда, чтобы убедиться, что следствие реально идет мне навстречу и изменение линии моего поведения – оправданно. Следователь неоднократно заверял меня, что изменение меры пресечения вполне возможно, но пока, мол "мне нет веры". Чтобы доказать свою добрую волю, 6 июня я начал давать показания. Однако уже на следующем допросе, 10 июня, мне было сказано, что вопрос об изменении меры пресечения поставлен перед начальством, но решаться будет только тогда, когда я дам все необходимые показания, т.е. фактически после завершения следствия (да и то – предположительно). Тогда я понял, что все разговоры о жалости к моей семье и о смягчении наказания – лишь следовательская уловка, что в прокуратуре существует уверенность в том, что я начал давать показания лишь под давлением содержания в тюрьме и что, следовательно, надо меня держать в тюрьме и дальше, чтобы способствовать дальнейшему "хорошему поведению" – и на суде, и потом, в лагере, чтобы покрепче запомнил, да и другим чтобы была острастка. Мое положение сильно осложняется тем, что я уверен в лично хорошем отношении ко мне следователя Бурцева, но, видимо, и он не может преодолеть иллюзию благодетельности для меня тюремных стен. Моя озабоченность интересами семьи оказывается лишь удобным способом "держать меня на поводке" и уверенно вести к лагерю.

Я заявляю – это иллюзия. Именно сейчас, находясь в тюрьме и убеждаясь, что на деле меня готовят к лишению свободы, я не могу без опаски участвовать в следствии, а наоборот, убеждаюсь, что единственно правильной была прежняя линия: готовиться к максимальному наказанию по статье и находить утешение лишь в том, что отказываясь от сотрудничества со следствием и судом, ни в чем не будешь кривить душой. Именно в тюрьме я не могу давать показания, потому что вижу, что из них лишь покрепче совьют веревку, с помощью которой на суде будет доказываться моя виновность, лишь ухудшается мое положение.

Я начал давать показания до изменения меры пресечения из-за уговоров следователя и доверия к нему, но сейчас вижу, что обманут. Поэтому вынужден вернуться к прежней линии поведения, а на суде сохраняю за собой право отказаться от уже данных показаний, пока мера пресечения ко мне не будет изменена. Прошу правильно понять: мною руководит не "желание шантажа" (выражение Бурцева), а отчаяние обманываемого человека. Как я понимаю закон, содержание подследственного в изоляторе должно применяться лишь к людям, склонным к бегству, или наносящим существенный вред обществу, или мешающих ходу расследования. Но ни одно из этих обоснований ко мне не подходит. Содержать же меня в тюремном безделии и отрыве от семьи до суда, на котором мне, возможно, дадут наказание без лишения свободы – и нецелесообразно, и бесчеловечно. Я еще раз прошу изменить ко мне меру пресечения, дать возможность работать и общаться с семьей, спокойно и без опасений давать следствию показания, а с помощью адвоката подготовиться к целесообразному поведению на суде.

Событие 32. Это заявление было передано Бурцеву на следующем допросе, кажется, 19 июня как мотивировка причин отказа давать дальнейшие показания. Реакция Бурцева была очень спокойной: ему, мол, и самому лучше и легче – не вести все эти утомительные опознания изъятых бумаг, а доказательств вины и так вполне достаточно. Конечно, он сам хотел бы отпустить Витю до суда домой, однако на практике вопрос об изменении меры пресечения в сторону ее смягчения решается очень редко и осторожно. И хотя юридически он имеет возможность решать этот вопрос сам, но без согласия высшего начальства oн на это не пойдет. А к последнему он может выйти не ранее окончания всех основных вопросов по делу (в течение следующей недели они должны быть закончены). Что обстановку надо оценивать трезво и учитывать даже возможность, что начальство с ним, Бурцевым, не согласитс, и не позволит изменить меру пресечения. Однако сейчас ни к чему очередным отказом от показаний усложнять Бурцеву решение этой задачи. В конце концов Витя согласился с ним и на следующем допросе продолжал давать показания.

Событие 33. С 6 по 16 июня Витя переговаривался с В.Абрамкиным (из камеры 322 в 328) о необходимости протестовать против закрытия в жару средних окон камер. Особого желания к этим протестам у Вити не было, но из солидарности он написал заявление от имени своей камеры начальнику тюрьмы, прокурору по надзору, а 16 июня объявил голодовку протеста.

Документ 31. Заявление Начальнику ИЗ о голодовке.

Начиная с 16 июня я объявляю недельную голодовку протеста по следующим причинам:

В конце апреля в наших и других камерах спецкорпуса без всякого предупреждения были настежь выставлены средние окна и в последующее холодное время мая мы отчаянно мерзли. Потом же, когда наступила летняя духота, средние окна также неожиданно были вставлены обратно и одновременно строго приказано не выставлять их по желанно заключенных – под страхом наказания лишением передач и ларька. Камеры сейчас переполнены, вентиляция в них не работает и многие из заключенных, больные сердцем, ощущают сильную головную боль, задыхаются.

Известно, что заключение, особенно подследственных, не должно иметь целью причинение физических и нравственных страданий. Однако действия администрации в этом случае трудно расценить иначе, как намерение причинить страдания. Наши жалобы Вам и прокурору по надзору остаются без ответа. Кроме того нам стало известно, что в изоляторе есть случаи избиения заключенных.

Все это заставляет меня прибегнуть к крайнему средству – голодовке протеста.

В этот же день голодовку протеста объявили еще несколько камер, в одной из которых находился В.Абрамкин. Утром эти камеры посетил начальник по режиму подполковник Бирюков. Валерия перевели, кажется, в карцер, а потом в камеру в коридоре смертников, а Витю – сначала в камеру для голодающих (13), где он провел шесть суток.

Документ 32. Заявление нач. ИЗ о нарушении прав голодающих

Я переведен в камеру голодающих, но не могу расценить это как меру наказания, поскольку пунктуально соблюдал условия режима и о наказании мне не было официально объявлено. Однако при этом были допущены весьма существенные нарушения моих прав, а именно:

1. Отняты все бумаги без исключения, конверты, квитанции, стержни,

2.Я лишен чтения книг, особенно сочинений Маркса-Энгельса и их предшественников из серии "Философское наследие", что наносит очевидный ущерб моему идейно-политическому воспитанию. Настоятельно прошу срочно выдать мне книги из библиотеки.

3. Я лишен прогулок со ссылкой на объявление голодовки. Однако голодать я буду лишь неделю, что не отразится на моем здоровье. Я регулярно занимаюсь зарядкой и требую не лишать меня права на прогулку. 17.6.1980г.

После третьего такого заявления и личных бесед с зав.библиотекой и Бирюковым Вите принесли сразу 8 книг и стали водить на прогулку.

Событие 34. В воскресенье 22 июня Витя был неожиданно посажен в карцер на 10 суток по обвинению в запрещенных переговорах с подельником 15 июня. В карцере В.Абрамкина уже не было, зато оказались рядом А.Лавут и Л.Терновский и в течение недели они могли спокойно переговариваться. Во время пребывания в карцере Витя продолжал ходить на допросы, на которых ему предъявлялись изъятые у него материалы. Материалов было много и допросы шли один за другим. Во время допросов Бурцев постоянно упоминал о необходимости признания, если не своей преступности, то хотя бы вины перед обществом, как гарантии того, что подобную деятельность Витя не будет продолжать впредь. Фактически это было новым условием освобождения из тюрьмы до суда, и Витя попробовал найти ответ. В карцере он составил, а затем передал Бурцеву вариант своего отказа от самиздата:

Документ 33.Черновик заявления следователю от 26.06.80

В случае освобождения я обязуюсь не заниматься самиздатской деятельностью, которая может быть оценена судом как криминальная, поскольку она и связанные с ней наказания приводят к росту разобщенности и страха среди людей, к ущербу для их нормальной трудовой жизни и взаимопонимания, т.к. она, несмотря на субъективно хорошие намерения, может нанести объективно вред общественному развитию и, кроме того, приводит к страданиям родных и знакомых. Я надеюсь, что в будущем жизнь выработает иные, принимаемые государством формы обмена информацией о нарушениях прав и формы свободных идейных дискуссий.

Сам же думаю в будущем заниматься семьей, традиционно разрешенным творчеством и научной работой, если на нее мне будет дана возможность.

Событие 35. 27 июня Витю вывезли из Бутырского изолятора в КПЗ 111 отд.милиции, а оттуда в какую-то гостиницу близ Останкино, где состоялась беседа с профессором-экономистом, отрекомендовавшимся только по имени-отчеству. Профессор был знаком со сборниками "В защиту экономических свобод", по отношению к Вите держался очень корректно, уважительно подчеркивая его права на личные убеждения, своеобразие его "теоретической концепции", но в то же время пытался убедить, что не один Витя болеет за нашу экономику, что множество специалистов ломает голову над усовершенствованием хозяйственного механизма, над тем, как лучше использовать зарубежный опыт и как повысить эффективность экономики. Он утверждал, что отличается от Вити в двух коренных вещах – в настроенности на конструктивную работу и четким выбором своего положения в современной и все обостряющейся борьбе двух мировых систем. Вите теоретический разговор с профессором доставлял огромное удовольствие (а перед этим он был опьянен поездкой по летней Москве после пятимесячного заключения в каменной конуре). В этой беседе он, естественно, вел партию младшего собеседника, хотя часто фиксировал свои несогласия и возражения. Однако довольно скоро (вся беседа заняла часа два) разговор перешел на необходимость выбирать: с кем ты в современной психологической войне (бойкот Олимпиады, радиопропаганда), ибо вне зависимости от субъективно добрых намерений существуют и недруги нашей страны, готовые использовать любое выступление диссидентов во враждебных стране целях. А снова пошла речь о применении статьи 70 и даже ст.64 УК PСФCP – говорил "коллега следователя". На это Витя отвечал, что всегда считал себя патриотом, отъезд из страны для него совершенно невозможен, что, конечно, любое использование его имени во враждебных стране целях он готов осудить. Но говорить неправду о себе и других как о клеветниках и преступниках он не может. Ему этого никто не простит, даже семья. "Подумайте!" – сказали ему.

Вечером Витя снова сидел в карцере и рассказывал Тарновскому и Лавуту о своей поездке. Этот рассказ слышали уголовники в соседних камерах, переводя его следующим образом: "Слышь, а Витька комитетчики на свою блатхату колоть возили!"

После этого вывоза Витя написал в карцере первый вариант заявления для печати от 30.6., который, правда, был тут же отобран при шмоне. После возвращения в камеру 322 (2 июля) Витя его восстановил.

Документ 34. Заявление для печати (первый вариант)

"Если данный текст окажется полезным (видимо, для зарубежной печати), я прошу, чтобы мне дали возможность передать моей жене копию его. Если текст окажется неприемлемым, то я прошу приобщить его к делу, a также показать иным инстанциям, как свидетельство того, что выбор мой (если говорить не об убеждениях, а об отношении к Родине) делается без всяких условий и колебаний. Единственное не условие, а просьба к Вам в связи с этим – отказаться в отношениях со мной от давления. Ведь при всех идейных различиях я не враг своему отечеству, а напротив (ведь были при Ленине патриотами буржуазные специалисты, а при Сталине – патриоты-священники). Что же касается признания себя преступником до суда, то именно из уважения к советскому правосудию я не сделаю этого, пока не исчерпаю всех своих конституционных прав на защиту и доказательство обратного. Все иное считал бы лицемерием и профанацией правосудия".

Событие 36. После вывоза 27.6.80г. Бурцев обещал вызвать Витю на допрос 30.6., но… "забыл” о своем обещании. В беспрерывном ожидании Витя начинает понимать, что его намеренно выдерживают в изоляторе, и потому пишет очередную жалобу прокурору г.Москвы.

Документ 35. Заявление Прокурору г.Москвы.

…Конечно, я понимаю, что для следователя мое признание своей преступности было бы очень выгодным, ибо избавило бы его от необходимости доказывать наличие клеветы в наших работах, переложило бы всю тяжесть поиска таких доказательств на меня самого, раз уж "я сам признался". Однако такая линия следствия представляется мне противозаконной и дискредитирующей саму идею советского правосудия. Согласиться с этим требованием для меня равнозначно потере веры в закон. Я хочу на следствии и суде изложить все свои доводы, а если суд не примет их, лишь тогда подчиниться – и признать то, что выше моего разума. Прошу принять все меры, чтобы давление на меня в этом направлении с помощью держания в изоляторе прекратилось. Прошу изменить меру пресечения.

Однако отправить эту жалобу Витя не решился. Вместо нее он написал Бурцеву письмо с просьбой о встрече, поскольку у него есть важное заявление. И на допросе 16 июля передал первый вариант заявления для печати от 30.6.80г.

Событие 37. В июле спецкорпус наполнило слухами об амнистии, объявленной в конце июня 1980г. Наконец, по местному радиоузлу начальник изолятора полковник Подрез провел беседу, в которой подтвердил, что Указ об амнистии существует, что текст его получен, a в нем среди прочих есть пункт, по которому заключенные, имеющие сроки до 5 лет лишения свободы, после года заключения должны быть отправлены на "химию" ( в сентябре выяснилось, что ст.190-1, конечно, исключена из этого пункта). В июле же Витя решил, что по этому Указу он мог бы даже в самом плохом случае yжe 23.1.1981 года уйти на "химию", если этому не помешает злосчастный факт отсидки им карцера за нарушение режима – но непонятно за что. Все это заставило Витю написать следующее:

Документ 36. Заявление-жалоба нач. ИЗ от 29.07.80

Прослушав Вашу беседу об амнистии от 24.6.1980г. я понял, что необходимо просить Вас об исправлении допущенной ко мне несправедливости.

22 июня этого года совершенно неожиданно я был вызван из камеры с вещами и посажен в карцер на 10 суток без всяких объяснений, если не считать объявления при сдаче личных вещей, что наказываюсь за "переговоры с подельником 15 июня". Поскольку никаких переговоров по делу в этот день я не вел, никаких замечаний от администрации не получал и вообще всегда старался быть аккуратным в выполнении требований режима, то от подписи отказался, надеясь, что меня специально вызовут и объяснят причину этого решения

Анализируя произошедшее, я могу высказать лишь догадки о причинах этой ошибки. Дело в том, что 16 июня я объявил недельную голодовку протеста из-за того, что администрация запрещала открывать в камере при жаре средние окна, и не отвечала на наши письменные ходатайства. Как сообщил мне потом следователь, в этот же день и по тому же поводу объявил голодовку мой подельник. Видимo, потому администрация и подумала о нашем предварительном сговоре. Я не отрицаю, что слышал в окно призывы к голодовке из-за окон и избиений. Однако это совсем не доказывает, что я лично "вел переговоры с подельником" и не оправдывает применение ко мне, а вернее, к моей семье столь суровых санкций, как карцер и лишение из-за него права на амнистию по Указу от 24.6.1980г.

По характеру я не жалобщик, незаслуженный карцер перенес достаточно легко, понимая бессмысленность протеста. Однако после Ваших объяснений о порядке применения Указа об амнистии я понял, что этот эпизод может помешать мне уйти через год отсидки "на химию" (я впервые лишен свободы, а моя статья 190-1 предусматривает срок наказания не более трех лет) и тем самым будет сильно наказана моя семья. Поэтому убедительно прошу Вас разобраться в моем случае и аннулировать в моей карточке запись о наказании карцером за нарушение режима. В марте 1980г. Вы уже помогли моей семье, разрешив отказаться от денежных переводов и продуктовых передач. Надеюсь, что поможете и на этот раз.

Как обычно, ответа на эту жалобу долго не было и только после 3-го заявления с угрозой жалобы прокурору по надзору Витя был вызван на беседу к лейтенанту, который очень вежливо объяснил, что в карцер его посадили справедливо, поскольку они знают, что с подельником он все же разговаривал, а наказать его лишением передач и ларька было невозможно (сам заранее отказался). Но в карточке Вити отметки о карцере нет и на судьбу его этот факт не повлияет, если, конечно, его поведение в дальнейшем будет соответствующим.

Изъятое при обыске 16 июня было возвращено Вите, кроме конспектов прочитанных книг и иных записей.

Событие 38. На допросе 16 июля Вите были предъявлены отзывы ведущих идеологических институтов страны на 7 номеров журнала "Поиски". Как выявилось при чтении дела, московское управление КГБ еще 22.1.1980г. послало на отзыв в Институт экономики АН СССР сборники "В защиту экономических свобод", а 28 марта переслало отзыв Бурцеву. Отзывы же на отдельные номера "Поисков" были заказаны Бурцевым 19 мая 1980г. у разных институтов (видимо, для ускорения дела) - "для исследования и оценки общественно-политической направленности помещенных в журнале материалов, о чем следует составить справку и представить ее в прокуратуру г.Москвы для приобщения к имеющемуся уголовному делу".

В первых числах июня эти справки были исправно составлены и высланы в Мосгорпрокуратуру

Документ 37. Заключение Института философии АН СССР на “Поиски ” №1-3

Документ 38. Рецензия Института истории СССР на “Поиски” №4

Документ 39. Отзыв на “Поиски” №5 от Института всеобщей истории

Документ 40.Заключение ИМРД на “Поиски” №6

Документ 41.Заключение ИМРД на “Поиски” №7

Вместе с тем была показана часть подборки "Из сводок иностранного радиовещания при расследовании уголовного дела по "Поискам" (составлены какой-то номерной военной частью). Витю очень радовало, что его фамилия в этих сводках встречалась очень редко, а на вопрос следователя об отношении к этим радиопередачам он занес в протокол следующее:

Документ 42. Выписка из протокола допроса 16 июля.

…В предъявленных мне записях иностранных радиопередач есть часть искажений, но в основном все изложено так, как было на деле. На мой взгляд, основная часть этих передач – сообщение информации о положении в среде инакомыслящих и передача содержания их статей. На этом допросе Витя отдал текст "Заявления для печати". Бурцев прочитал и выразил уверенность, что теперь, на его взгляд, получено достаточно гарантий и потому буквально на днях он будет выходить к начальству с вопросом об изменении меры пресечения…

Событие 39. Однако это обещание снова не было выполнено. На второй неделе ожидания Витя пишет очередную жалобу прокурору г.Москвы.

Документ 43. Заявление-жалоба на ход следствия (черновик)

…23/I-80г. я был арестован… С 6 июня начал давать показания. Кроме того, когда мне было сообщено, что мое имя и самиздатские работы могут быть использованы зарубежом во враждебных стране целях, я по собственной инициативе предложил меры для предотвращения этого… Мне было обещано изменение меры пресечения, и я ежедневно ожидал освобождения.

Однако за последние два месяца в ходе следствия выявились новые моменты. Со мной дважды в присутствии следователя беседовал "его коллега". Он неприкрыто давил на меня, требуя признания себя клеветником и преступником, а в обмен обещал освобождение после суда "по помилованию". Если же я откажусь, то мне уготовлено дело по ст.70 и еще хуже – по ст.64. Мимоходом упоминались и кары для семьи. На мои возражения, что эти угрозы и обещания незаконны, "коллега следователя" отвечал, что он связан с такими инстанциями, которые решают такие вещи.

Конечно, я понимаю, что для следователя мое признание своей преступности очень выгодно, ибо перекладывает необходимость искать доказательства клеветы на меня самого. Однако, на мой взгляд, такая линия следствия является незаконной, преступной (по ст.179 УК РСФСР) и дискредитирует саму идею правосудия. Попытку принудить меня к отказу от права на защиту на суде путем вынужденного признания своей вины на следствии я должен отвергнуть и именно потому продолжаю сидеть в тюремном безделье. Следователь меня просто обманул, хотя и знает о всех моих семейных обстоятельствах, знает, насколько вредно содержание меня в безделье. Кроме того такая линия следствия показывает мне, что именно из-за того, что я проявил добрую волю, дал показания и обязательства на будущее, на меня теперь будут в полной мере давить и дальше, ибо следователь путает добрую волю и слабохарактерность: мол, раз он дает о себе показания, значит, и преступником себя признает. Только надо посильнее надавить (содержанием в тюрьме и угрозой применить ст.70 и 64). Я опасаюсь, что эти угрозы могут осуществиться именно потому, что я проявил добрую волю (т.е. "слабохарактерность" по понятиям "коллеги следователя").

Я еще раз заявляю: ради интересов семьи я, действительно, готов поступиться многим, но только признавать преступником себя и других я не буду при любых угрозах.

Я требую Вашего вмешательства в мою опасную ситуацию, настаиваю, чтобы данное заявление и ответ на него (равно, как и заявление от февраля 1980г.) были приложены к моему делу, а кроме того требую, чтобы было

1) возбуждено уголовное дело по ст.189 УК РСФСР против ст.следователя Бурцева Ю.А. и его "коллеги",

2) чтобы следователь Бурцев назначил экспертизу редактированных мною и моих собственных самиздатских материалов на предмет обнаружения в них клеветы, т.е. заведомо ложных отступлений от моих либеральных убеждений,

3) учитывая все вышеизложенное, прошу отпустить меня к семье до суда.

Жду Вашего решения. Если через две недели не получу известия о Вашем решении, то буду обращаться к Генеральному прокурору СССР и в Президиум Верховного Совета с аналогичными жалобами.

Одновременно, уже мало надеясь на благополучный исход своих требований и надежд, Витя готовит письмо мне через Бурцева.

Документ 44. Письмо жене

1. Я в начале был неосторожен и упоминал твое имя и адрес среди своих сокамерников. Теперь раскаиваюсь. Поэтому если кто-то придет к тебе с "известиями" обо мне в изоляторе, то отнесись к этому очень осторожно, домой их не пускай. Кроме вреда от этих людей, воров и стукачей по совместительству, ожидать нечего.

2. В отношении моих дел. Они идут неважно. Ты знаешь, что арест был для меня неожиданностью. Еще дома я пытался его избежать, дав обязательство не заниматься самиздатом в будущем – но безуспешно. Ты должна знать, что я делал всевозможные уступки, чтобы выйти отсюда. Но, наверное, потому тем сильнее увязал здесь. Именно потому что был выбран для процесса как "слабохарактерный", как наиболее удобный объект для давления. Они учли и мою привязанность к вам и психологическую готовность к разговорам и показаниям (внимательно читали "Дневник мелкого процесса"). На собственной шкуре мне пришлось убедиться в правоте Тани и других, которые считают, что с ними нельзя разговаривать…

Событие 40. Допрос 29 июля. Задавались вопросы о пишущих машинках, о том, как составлялись сборники "В защиту экономических свобод", а главное, об участниках экономических дискуссий. На это Витя отвечал, что эти "участники" даже не знали, что попадут в самиздатский сборник, что никого он называть не будет и что если следователь даже от кого-то из знакомых получит показания с признанием своего участия, то он будет опровергать эти показания, опираясь на свои права обвиняемого.

В отношении "Заявления для печати" и меры пресечения Бурцев сообщил, что оно сейчас изучается наверху. Отношение к нему в целом положительное и через несколько дней он, видимо, уже сможет придти к Вите с решением об изменении меры пресечения.

В этот же день Вите показали мое письмо, которое я написала 17 июля у Бурцева после беседы с ним и его "коллегой", заявившим, что мое предыдущее письмо было двусмысленным, а надо написать более четко. В разговоре он зачитал мне цитаты из Витиного "письма для печати", из которых мне стало ясно, что Витя не разбит, говорит своим языком, на себя не наговаривает, а то, что пишет – естественно для него, т.е. никак не ново, хотя "коллега" видит в этих словах саморазоблачение. (Витино "я дилетант в общественных науках" и "отщепенец своего народа" мы слышим от него чуть ли не 10 лет. В своем дилетантизме он признавался в "Антигэлбрейте", а "отщепенец" и "диссидент" для него синонимы).

Приободренная этим письмом (пусть даже и для печати), я охотно взялась написать Вите. Первый вариант был забракован с тем же утверждением: "Двусмысленно". - "Господи, ну, давайте я напишу как нужно. Продиктуйте. Я запишу и переработаю". Чуть поломавшись, "коллега" продиктовал "что нужно". Я писала, не особенно задумываясь, не меняя слов, прекрасно понимая, что Витя поймет, что написано под диктовку. И может, мое письмо Вите поможет… Может, дадут свидание…

Сперва я написала про детей, отца и себя. Но из моей заумной фразы о Темином поступлении в институт Витя ничего не понял ("Темка со вчерашнего дня до сентября свободен и обещает помочь с ремонтом и с детками на даче")

А продиктованную часть я запомнила не совсем точно:

"Витя, я поняла, что твои статьи и твоя информация были недостаточно объективны и потому могут быть расценены судом как клеветнические. Кроме того враги нашей страны их используют в своих целях. Витенька, помни, что у нас большая семья и постарайся избежать наказания. Еще я поняла, что товарищи хотят тебе добра и заинтересованы в нашей судьбе".

Витина реакция на мое письмо: "Бедняжка, говорит не своими словами…". Но он понял, что я не буду осуждать его за компромиссы.

Затем Бурцев предъявил для ознакомления Вите еще два отзыва, правда, при этом сказал, что эти отзывы не будут включены в обвинительное заключение: "Хватит с Вас экономических сборников и "Поисков".

Документ 45. Заключение Института государства и права АН СССР на сборник "Жить не по лжи!?"

Составленный автором, выступающим под псевдонимом К.Буржуадемов, сборник "Жить не по лжи!" состоит из воспроизведений статьи А.И.Солженицына "Жить не по лжи!", полемической контрстатьи и трех "выпусков" откликов, в которых собраны выступления как в поддержку позиции Солженицына, так и точки зрения Буржуадемова, а также ответы и комментарии последнего.

Ознакомление с материалами позволяет прийти к следующему выводу:

Буржуадемов согласен с Солженицыным в основном: советский государственный и общественный строй неприемлем, необходимо его преобразовать, нужны "успешная борьба и эволюция".

Вместе с тем Буржуадемов считает, что предлагаемые Солженицыным методы борьбы не могут обеспечить достаточно эффективного изменения строя, поскольку он усматривает в солженицынской программе требование соблюдать определенные моральные запреты (запрет лжи, запрет террора и насилия).

Буржуадемов считает, что "позиция простой ненависти и прямого противостояния" опасна и неэффективна, т.к. "открыто объявляя себя врагом власти и того большинства, которое ее пока поддерживает, сторонники этой позиции превращают себя в прекрасные мишени, замечательно удобных мальчиков для битья, т.е. для единственного дела, которое власти Архипелага могут выполнять профессионально и которым они могут оправдать свое существование в глазах народного большинства".

Вместо этого, вместо любых иных "методов", которые по мнению Буржуадемова ведут лишь к "увековечению Архипелага", он предлагает “подлинную альтернативу существования Архипелага".

Соответственно Буржуадемов выдвигает план свержения советского строя. В разных выступлениях Буржуадемов выражает его по-разному. Но суть его "метода" – расшатывание экономических основ советского строя. В высокопарном варианте его лозунг звучит так: "Чем лучше для нас самих, тем лучше для общества и его будущего”. В практическом плане этот лозунг конкретизируется как призыв развернуть левую (т.е. частную) продукцию – для себя и других. "Левое, свободное производство должно привести к восстановлению "великого жизненного механизма рынка". Конечно, сейчас левый сектор еще очень слаб, полукустарен из-за репрессий "Архипелага", до его организации на мировом уровне еще очень далеко, но тем не менее только в смелости, инициативности и работоспособности "левых работников" заключается наша надежда на лучшее будущее”.

Буржуадемов разрабатывает и конкретные формы подрыва социалистической экономики. Так, например, служащим - "работникам управления, технической интеллигенции" Буржуадемов предлагает нарушать систему отчетности и тем самым подрывать плановое начало экономики: "Как в сталинских лагерях террор против стукачей позволил заключенным вернуть себе человеческий облик, так фальсификация отчетной и плановой информации как бы отключит (вернее, ослабит) контроль верховных хозяев Архипелага, и расчистит поле для нормального хозяйствования, для введения НЭПа сначала де-факто, а уж потом, после укрепления "де-юре".

В своем первом, "программном" выступлении Буржуадемов приходит к выводу о необходимости делать ставку на "левое производство товаров и услуг", "шабашничество и спекуляцию". Это основные рычаги, которые, по Буржуадемову, готовит свободное экономическое будущее".

Таким образом, мы имеем дело с сознательным восхвалением системы действий, которые с точки зрения закона являются преступлением против экономической основы социализма. При этом целесообразно направленно призывается активизировать подобные преступные деяния, имея в виду конечную цель – изменение социально-экономической структуры и через подобную трансформацию возврат к капитализму, к "буржуазному либерализму" и "буржуазной демократии".

Откровенность, неприкрытость платформы Буржуадемова, восхваление им расхитителя-вора, спекулянта, организатора "левого" производства, вредителя-фальсификатора отчетности "покоробила" некоторых из числа антисоветских элементов. Они побоялись, что подобная прямолинейность может запятнать тогу "правопоборника", в которую они стараются рядиться.

Умышленная фальсификация и клевета на советское государство и общественный строй их не смущает, а вот призыв Буржуадемова спекулировать, воровать может запачкать "высокие моральные устои диссидентства". Некоторые из несогласных с Буржуадемовым (Великанова, Ростиславский) стали упрекать его в недостаточном моральном ригоризме (жесткости). Сокирко считает, что позиция Буржуадемова "объективно имеет не конструктивный, а экстремистский смысл", ее недостаток – “освобождение от моральных запретов".

Критика деталей вызвала дальнейшее уточнение позиции Буржуадемова – В.Никольский, например, уточняет: "Как относиться к спекулянтам, различным формам обмана и обхода государственных органов? Я думаю, что к этим явлениям надо относиться положительно, поскольку они позволяют людям приложить свою самодеятельность. Все эти пути к общественной свободе, к экономической либерализации".

Буржуадемов развивает и уточняет свои позиции: "Левый сектор производства и торговли – это самое массовое проявление современно народной инициативы". "Левый сектор", по Буржуадемову, ("от шабашника до самиздата") одна из форм самоосвобождения людей.

В материалах, подписанных “А.Гринева”, позиция Буржуадемова поясняется следующим образом: "То что предлагает Буржуадемов, т.е. разумное переустройство экономики, несомненно является одним из действенных методов решения проблемы развала современной советской экономики".

Гринева поддерживает тезис Буржуадемова о целесообразности нарушения действующих законов: "Разве можно поручиться за совершенство законов, когда у власти находятся тупомордые неучи, разве справедлива, например, смертная казнь за измену тоталитарному государству?"

Буржуадемову кажется, что предлагаемая им программа разложения экономических основ советского строя является конструктивной. Он упрекает "новых левых" (к которым он относит В.Абрамкина), что их концепции построены только на оппозиции к советскому строю без конкретных предложений к действию.

Несмотря на то, что авторы рассматриваемых материалов повторяют зады буржуазных философов, цитируют Э.Фромма и О.Шпенглера, а иногда пытаются оперировать положениями Канта и Фихте; в действительности, позиции Буржуадемова и его коллег предельно примитивны и антинаучны. Речь идет о полемике вокруг эффективности и предпочтительности того или иного из предлагаемых вариантов преступной деятельности, направленной на подрыв советского государственного и общественного строя и его свержение. Директор института, член-корр. В.Н.Кудрявцев.

Документ 46. Заключение Института государства и права АН СССР на "Советский читатель вырабатывает убеждения"

Машинописный материал Виктора Сокирко "Советский читатель вырабатывает убеждения" состоит из конспектов ряда изданных за рубежом книг и статей, а также неопубликованных рукописей, и некоторых вышедших в разное время в СССР книг и вмонтированных в конспекты авторских комментариев.

Конспектируемые и рецензируемые книги и статьи принадлежат преимущественно антисоветски настроенным авторам, исходные позиции которых разделяются автором комментариев – Виктором Сокирко.

Весь материал и совокупность оценок Сокирко пронизывают три идеи:

1) Враждебность к общественному строю Советского Союза и призыв к его изменению.

2) Признание возможного разнообразия в оценке альтернатив советскому строю – подчеркивание различий позиций в оценке того "куда пойдет Россия после демократизации".

3) Призыв к единству в диссидентской среде ради общего дела.

Солидаризуясь с откровенными врагами Советского Союза (типа Б.Шрагина), В.Сокирко пытается точно определить, какое место он должен занять. Сокирко причисляет себя к буржуазным либералам: “Я давно уже подозревал, что являюсь по убеждениям либералом, или, как говорили в старину презрительно – кадетом, но только сейчас… я могу сказать это ясно и определенно”.

Сокирко пытается размежеваться – поместив свои "убеждения" где-то посередине между взглядами представителей "демократического социализма" (правых социал-демократов) и взглядами "православно-консервативными".

Как пишет В.Сокирко, "в будущей свободной России допустимо существование и идеологии демократического социализма… наряду со всеми иными идейными направлениями – либерально-демократическим, националистическим, православно-консервативным и т.п.".

Фантазия В.Сокирко рисует господство в "будущей свободной России" плюралистического набора антимарксистских концепций, служащих апологией капитализма. То, что ради прихода "будущей свободной России" необходимо изменить, свергнуть государственный и общественный строй, это предполагается и вытекает как из обрисовки цели будущего режима, так и из характеристики существующего.

Откровенно клеветнической является даваемая В.Сокирко характеристика экономической и политической системы советского общества. В основе экономической системы (в обрисовке В.Сокирко) лежит "тоталитарное планирование", приводя ее к "жизни не свободной, а рабской": "Люди, знакомые с практикой тоталитарного планирования, знают, что она неэффективна и деспотична – по существу, а не только по характеру управляющего звена. Вообще планирование есть труд и жизнь только по указанию сверху, только по воле и директивам руководства, есть жизнь не свободная, а рабская".

По мнению Сокирко капиталистические отношения в экономике, в том числе и при фашизме, делают "различные фашистские режимы" более либеральными в сравнении с полным тоталитаризмом.

Сокирко, как видим, для обозначения социалистического общества употребляет введенное в оборот крайне реакционными буржуазными идеологами понятие "тоталитаризм". Основываясь на лживых параллелях, Сокирко пытается кощунственно провозгласить фашистские режимы (в частности, Испанию времен Франко и Грецию - "черных полковников) более либеральными, чем "полный тоталитаризм" Советского Союза".

Советскую экономическую систему Сокирко считает необходимj упразднить и заменить ее смешанной экономикой с преобладание частных предприятий: "Для меня понятно, что победит именно смешанная экономика с преобладанием частных предприятий"… “От государственного хозяйства к частному".

В.Сокирко не только солидаризуется с конспектируемыми антисоветскими материалами, не только популяризирует их, но и призывает к претворению, к реализации определенных идей и лозунгов.

В ряде случаев, когда В.Сокирко считает, что соответствующее положение изложено достаточно ясно, он воспроизводит выдержки без комментариев.

Сокирко таким образом согласен с П.Литвиновым, заявляющим: "Мы верим, что Россия сойдет с тоталитарного круга, но чтобы претворить эту веру в жизнь, необходима работа по созданию демократических традиций".

Сокирко воспроизводит крайне агрессивные и экстремистские рассуждения А.Янова из сочинения последнего "История политической оппозиции в России". "Я убежден, в главном Янов прав" – так завершает В.Сокирко воспроизводимый отрывок из сочинения Янова,- "Но что же с нами делать, с русскими политическими дельцами, которые так… не умеют учиться у истории?… Оппозиция в диалоге с властями должна говорить на их гангстерском языке, апеллируя к их собственным интересам, к их волчьему страху: "Вас уничтожат!"

Проделанный анализ позволяет нам констатировать, что Виктор Сокирко в своеобразной форме комментариев сочетает клеветническую характеристику советского общественного строя с прямо или косвенно выраженным призывом к его замене и пытается "выработать убеждения" для будущей "свободной страны".

Директор института, член-корр. Кудрявцев В.Н.

Событие 41. Однако следующий допрос состоялся не через "несколько дней", а лишь 11 августа. Сначала Бурцев сообщил, что он разговаривал с первым заместителем прокурора Москвы и тот не возражает против освобождения Вити до суда, так что "теперь все должно решиться". Потом были заданы несколько вопросов о материалах, печатавшихся на изъятых в нашей квартире машинках, а в заключении протокола зафиксирован следующий вопрос: "Думаете ли Вы в будущем заниматься самиздатской деятельностью?", на что Витя записал:

"Нет, самиздатской деятельностью заниматься больше не буду".

Потом пришел "коллега" следователя и разговор пошел по существу. Он уверенно заявил, что Витя сильно изменился ("лед тронулся"), сказал, что текст Витиного заявления ему в общем нравится, хотя первоначальное Витино условие подписывать только собственный, а не чужой текст технически очень неудобен: ведь дело очень важное, касается печати, требует согласования. И вообще должен быть достигнут "максимум идеологического эффекта". Показал уже отпечатанные на машинке мое письмо и Витино заявление для печати: "Желательно было бы включить из письма в заявление признание клеветнического характера некоторых своих статей "по незнанию". – Витя не согласен добиваться идеологического эффекта, ведь он любую пропаганду считает вредной, а идеология у него совсем иная (« Ведь мы с Вами идейные противники" – говорит он "коллеге"), с клеветой категорически не согласен, свидание со мной отклонил, поскольку был уверен, что теперь его выпустят до суда ("а если Вы хотите этим еще чего-то добиться – то бесполезно").

Однако некоторые изменения в тексте своего заявления принимает - "в части исключения выражений, которые хоть и значимы для Вас, но могут стать зацепками для недругов на Западе, а они должны знать, что отныне с Сокирко у них ничего не выйдет". Витя соглашается, начинается работа над текстом. В результате появляется второй вариант от 11.8.1980г., который называется просто "Заявление", официально подписывается, а в заключение дополняется припиской: "Предназначено для АПН, советской печати и телевидения".

Витя соглашается даже с последним, хотя и подчеркивает свое нежелание выходить на внутреннюю печать. Ему говорят: "Хорошо, это просто на всякий случай…"

Как мне стало известно, в некоторых зарубежных средствах массовой информации появились сообщения обо мне, как о "жертве советского режима". В связи с этим я должен сообщить следующее:

Действительно, в январе 1980г. я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих сов.общ. и государств.строй. Участвуя в редактировании самиздатского журнала "Поиски" и выпуская сборники "В защиту экономических свобод" под псевдонимом К.Буржуадемов и под своей фамилией, я стремился обсудить в узком кругу своих читателей некоторые свои предложения, в том числе о переходе страны к рыночной (буржуазной) экономике и т.д.

Я понимаю, что мои буржуазно-коммунистические взгляды отвергаются большинством советских людей, что, как ни горько это сознавать, я являюсь идейным отщепенцем от своего народа, а мои усилия по бесконтрольному обсуждению и распространению своих взглядов могут быт оценены народом и советским судом, как преступление… Видимо, мне придется долгие годы жить среди презрения и осуждения своих соотечественников. Тем не менее, если суд вынесет мне обвинительный приговор, я встречу его с пониманием и постараюсь отбыть его без обид , как приговор народа. Ведь лучше отбывать наказание на родине, чем жить на чужбине.

Тем более, что в настоящее время, учитывая данные мною чистосердечные показания о себе и данное обязательство не вести впредь деятельности, способной нанести ущерб моей Родине, и семейное положение, я выпущен до суда на свободу.

Вместе с тем я должен заявить, что… если кто-либо зарубежом вознамерится использовать мои работы и имя во враждебных моей стране целях или для ведения психологической войны против нее, то такие действия с моей стороны могут вызвать только осуждение. 11.8.1980г. Сокирко

Р.S. Данное заявление может быть использовано в органах АПН, советской печати и телевидения".

Допрос закончился неожиданно: "На сегодня хватит, а через два-три дня я приду, все будет утрясено и решится".

Разочарованный Витя (он уже настроился, что вопрос об освобождении будет решен в этот же день) был уведен в камеру выжидать эти два-три дня.

Событие 42. Однако ни через три дня, ни через неделю вызова на допрос не последовало. В сильном беспокойстве Витя решил, что эта новая задержка преднамеренная, что его хотят держать в изоляторе до 4 сентября, когда кончается последний срок содержания троих редакторов "Поисков" под стражей, разрешенный Генеральным прокурором СССР, а там – уговорить подписать дело без ознакомления и оставить в тюрьме до суда в обход всех прежних договоренностей и всех его надежд. При этом он мучился сделанными уступками во втором варианте заявления для печати и потому начал готовить заявление, чтобы вручить его, когда Бурцев вызовет для ознакомления с дело, если же вызова не будет, то объявить голодовку.

На допросе 11.8.1980г. с целью устранения возможного ущерба от использования зарубежом моего имени и нынешнего положения во враждебных стране целях, я переписал "Заявление для печати", причем в мой вариант от 30.6.80г. внес чужеродные изменения. Под давлением спешки, нервного возбуждения из-за ожидаемого освобождения до суда и общего болезненного (нравственного и физического) состояния от длительного содержания в тюрьме на 10-рублевом в месяц рационе, я не смог быстро и правильно оценить эти изменения и лишь потому согласился с ними.

По зрелому же размышлению я настаиваю на следующем:

1. Внесенная чужая фраза: "мною дано обязательство не вести впредь деятельности, способной нанести вред моей Родине" выглядит невинно, тем более что я никогда и не вел такой деятельности, но на деле она весьма двусмысленна и звучит, как мое согласие с тем, что вся моя прошлая "самиздатская деятельность" наносила ущерб Родине. Вы прекрасно знаете, что такой смысл для меня абсолютно неприемлем, что подсовывать мне такую фразу – чистое шулерство. Тем более что, на деле, я тогда же, 11.8.1980г., дал совсем иное, более тяжелое, но зато и более определенное обязательство, не содержащее оценок: "Не заниматься больше самиздатом". Эту протокольную фразу и надо ввести в заявление, а именно: "учитывая данное мною обязательство не заниматься впредь самиздатской деятельностью".

В противном случае я буду считать все заявление 11.8.1980г. недействительным, полученным обманным путем.

2. В заявлении 11.8. упомянуто, что в настоящее время я выпущен до суда на свободу, т.е. само заявление пишется уже на свободе. На деле же я нахожусь в тюрьме и до сих пор гадаю, выйду из нее или нет. Это также делает все заявление недействительным до моего реального освобождения.

3. Второй абзац заявления, в который был включен большой чужой кусок, стал невразумительным и неточным, поэтому его следует изложить так: "Действительно, я участвовал в редактировании самиздатского журнала "Поиски", составлял сборники "В защиту экономических свобод" как под своей фамилией, так и под псевдонимом К.Буржуадемов, где старался обсудить среди узкого круга своих читателей свои убеждения, например, о перспективах рыночного социализма, о частной инициативе, о переходе страны к буржуазным экономическим отношениям, о свободе для частного предпринимательства и т.д. А в январе 1980г. я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих сов.госуд. и общ.строй.

4. Меня совершенно не волнует пропагандистско-идеологический эффект моего заявления (даже напротив, считаю вредной любую пропаганду). Моя цель – только патриотическая: поставить заслон перед возможным использованием моего имени во враждебных стране целях. Поэтому это заявление предназначено именно для АПН и зарубежной аудитории. Использование же его в советской печати и тем более для телевидения мне кажется совершенно ненужным, морально тяжелым и двусмысленным для меня (а сыну закроет поступление в вуз), поскольку, видимо, будет расценено многими как трусость, отказ от убеждений, как покаяние, данное в тюрьме под давлением страха. Поэтому я считаю, что нужно или отказаться от этой идеи или сделать заявление для советской печати и телевидения более понятным, дав возможность мне объяснить, что я никого и ничего не предавал, а заявление это – не средство спасти свою шкуру, а именно выражение моей патриотической позиции. Тогда исключенные из варианта 30.8. фразы надо вернуть и расширить.

5. Чтобы с полной ответственностью заявить, что мне "известно" о квалификации меня за рубежом как "жертвы советского режима", мне необходимо самому прочесть и сделать выписки из апрельской статьи "Русская мысль". Как я успел понять из знакомства с радиосообщениями, они не содержат таких искажений, но и с ними мне надо ознакомиться по-настоящему.

6. Я должен иметь у себя точную и неотчуждаемую копию даваемого мной заявления.

Наконец, я должен сделать Вам заявление с объявлением голодовки, начиная с 18 августа 1980г. Основной мотив – протест против затягивания моего освобождения из тюрьмы до суда, несмотря на Ваши многократные обещания и заверения. Мои просьбы и проявление доброй воли к сотрудничеству в течение этих летних месяцев не дали результата, а только вымотали меня психически. У меня остается лишь это последнее средство, самое крайнее, тем более что я уже пробовал его и успешно, хоть с уроном для здоровья.

Я буду вести голодовку пока хватит сил, до своего освобождения. Не могу допустить, чтобы я был обманут следователем. Одновременно требую свидания с адвокатом, которого избрала моя жена, и приобщения всех моих заявлений, включая данное, к уголовному делу. Также требую изменения моего заявления для печати от 11.8.80г., как было разъяснено мною выше. 16.8.1980г.

Это заявление Витя не передал, потому что Бурцев с ним не встречался, а "коллега" сам отбросил второй вариант заявления.

Сохранились аналогичные заявления-жалобы Генеральному прокурору СССР и в Президиум Верховного Совета СССР, которые Витя так и не отправил, а также черновик заявления на имя нач.следственной части Мосгорпрокуратуры, в котором он протестовал против невыполнения обещания выпустить его до суда и писал о своей решимости добиваться его любыми средствами.

Событие 43. С утра 18 августа Витя подал заявление о начале голодовки начальнику тюрьмы.

Документ 49.Заявление нач. ИЗ (о голодовке)

…Настоящим объявляю о том, что с 18.8.1980г. начинаю голодовку. О причинах и возможных условиях ее прекращения я объясню только своему следователю Бурцеву Ю.А. (ст.следователю прокуратуры г.Москвы). Прошу зафиксировать начало голодовки и снять меня с довольствия. Если возможно, о данном заявлении прошу срочно позвонить Бурцеву.

Однако никаких вызовов ни к следователю, ни даже к работникам изолятора не было. Голодовку как бы не замечали, тем более, что Витя продолжал вести активный образ жизни (делал зарядку, ходил на прогулки) и выполнял режим. Он все более уверяется в обмане и пишет 22.8. очередную жалобу прокурору г.Москвы, а позже – еще одно заявление начальнику тюрьмы.

Документ 50. Заявление Прокурору г.Москвы (о причинах голодовки)

18 августа я объявил бессрочную голодовку протеста против следовательского обмана (ст.следователь прокуратуры г.Москвы Бурцев Ю.А), выразившегося в систематическом затягивании моего освобождения из-под стражи до суда (оно было твердо обещано со ссылкой на согласие руководящих инстанций), в невыполнении обещания свидания с женой и адвокатом, обещания начать рассмотрение материалов дела не позже 15 августа и т.д.

Ослабленный тюремным скудным рационом (на 10 руб. в месяц), голодовку я переношу очень плохо. В заявлении на имя администрации ИЗ-48/2 я сообщил, что главным предварительным условием прекращения голодовки является свидание со следователем и просил срочно сообщить ему об этом. Однако вызова до сих не последовало. Прошу Вас срочно обязать Бурцева встретиться со мной и выполнить свои обещания.

Документ 51. Заявление нач. ИЗ (напоминание)

С 18.8. я держу голодовку протеста против следовательского обмана. В заявлении Вам я просил сообщить ст.следователю Мосгорпрокуратуры Бурцеву Ю.А., что свидание с ним является главным предварительным условием прекращения моей голодовки. Однако вызова до сих пор нет. Прошу сообщить мне, знает ли Бурцев о моей голодовке.

Заявлением 18.8. я также просил снять меня с довольствия, однако обслуга продолжает навязывать моим сокамерникам мои порции. Должен заявить, что я к этому не имею никакого отношения.

Однако никаких ответов на эти заявления не последовало вплоть до вечера 1 сентября, т.е. за три дня до окончания срока заключения под следствием и 15-го дня голодовки.

Событие 44. Допрос 1.9. был оформлен каким-то пустым протоколом с очередным вопросом о машинках. Бурцев не скрывал, что уже вторую неделю идет закрытие дела, В.Абрамкин и Ю.Гримм знакомятся с материалами. О Витиной голодовке ни Бурцев, ни его "коллега", конечно, ничего "не знали" и "были удивлены".

Разговор вел "коллега" следователя: "Ваш текст при утверждении пришлось сильно изменить. К сожалению, у печати свои законы". Витя не помнит этого третьего варианта "заявления для печати", в котором примерно на 70% осталось его слов, а в остальные добавлены новые, фразы с осуждением "своих клеветнических измышлений", усилены другие формулировки. Сначала от всего этого Витя категорически отказался. Говорил он очень возбужденно, нетерпимо, задыхаясь от слабости. После долгих разговоров все же по предложению "коллеги" вновь начинается работа над якобы "уже утвержденным везде" текстом. Из него исчезают "клевета", "идеологические противники", "буржуазная пропаганда", "так называемые диссиденты", обязательство не вести впредь "деятельности", приносящей вред Родине". Но осталось и много неприятного.

Документ 52. Заявление для печати (вариант 4)

Как мне известно, в некоторых зарубежных западных средствах массовой информации появились сообщения обо мне, как о "жертве советского режима". В связи с этим я должен сообщить следующее:

В январе 1980г. я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих сов.общ. и гос.строй. Под псевдонимом К.Буржуадемов и под своей фамилией принимая участие в журнале "Поиски" и выпуская машинописные сборники под названием "В защиту экономических свобод", я распространял чуждые советскому народу взгляды.

Я понимаю, что моя деятельность может использоваться противниками нашего государства в ущерб интересам нашего народа. Как ни горько это сознавать, я являюсь идейным отщепенцем от своего народа, а мои усилия по распространению своих измышлений могут быть оценены народом и советским судом, как преступление. После этого мне, видимо, придется долгие годы жить среди презрения и осуждения своих соотечественников. Но если суд вынесет мне обвинительный приговор, я встречу его с пониманием и постараюсь отбыть вынесенное мне наказание без обид, как приговор народа. Ведь лучше отбыть наказание на Родине, чем жить на чужбине.

Высказываемое на Западе мнение обо мне, как о "мученике и жертве" я отвергаю, как совершенно неверное. Я получил то, что заслужил. К этому выводу я пришел, объективно оценивая сделанное мною. Поэтому я принял решение не проводить в дальнейшем подобной деятельности, которая может быть оценена, как преступная и способная нанести ущерб моей Родине.

В связи с этим я категорически запрещаю использовать мои работы и имя во враждебных моей стране целях или для ведения против нее психологической войны.

Данное заявление с моего согласия может быть опубликовано в советской печати, АПН и на телевидении. 2.9.1980г.

Голодовку Витя обещал снять, а Бурцев на прощание сказал, что теперь остается только ждать, что вызовет он не позже утра 4 сентября, и, видимо, уже только для освобождения.

Событие 45. Однако теперь вызов последовал раньше – днем 3 сентября. "Коллега" следователя был расстроен: "Самое верхнее начальство вдруг забраковало и последний, согласованный вариант заявления. Оказывается, надо писать совсем по-другому: кратко, энергично, только "осуждая свои ошибки". А про "Поиски", "Экономические сборники" и упоминать не нужно. Витя это сообщение расценил, как последнее "додавливание": три месяца его водили за нос обещанием выпустить до суда и вот сейчас, на последнем сроке отметают совсем его главное условие – говорить для печати своими словами, с минимальным количеством вранья (без вранья не получилось уже заявление от 2.9.1980г.). Но и отказаться от выхода из тюрьмы в его состоянии психологической вымотанности от ожидания и физического бессилия от голодовки ему было трудно. Тем не менее, его первой реакцией было обращение к Бурцеву: "Значит, ничего не выйдет, вызывайте адвоката, найденного женой, закрывать дело". На что тот посоветовал: "И все же попробуйте договориться".

"Коллега" молча набрасывает короткие фразы, Витя с отвращением смотрит на них, потом, глядя на них, пишет нечто иное. "Коллега" снова переписывает, снова меняет… Витя вспоминает, что он был как в тумане (хотя за окном был солнечный день). В памяти его остался лишь запрет: не соглашаться на "клевету и преступность", ведь это было обещано Валере. А потом мелькнула и утешительная мысль: зато отменен гадкий и длинный текст заявления от 2.9. Так родился последний, пятый вариант.

Документ 53. Заявление для печати (пятый вариант)

Как мне стало известно, в некоторых западных средствах массовой информации появились сообщения обо мне как о "жертве советского режима". В связи с этим я должен заявить следующее.

В течение многих лет я по глубокой заблужденности занимался деятельностью, порочащей сов.общ. и гос.строй. К сожалению, мои некоторые статьи использовались западными противниками в ущерб нашей стране.

Осознав антиобщественный характер моей деятельности, я осуждаю ее и готов искупить свою вину перед народом честным трудом на благо нашей Родины.

Данное заявление с моего согласия может быть опубликовано в советской печати, АПН и на телевидении. 3.9.1980г.

Вкладывая в папку это заявление, "коллега" стал поспешно прощаться: "Времени осталось мало. Я буду очень стараться, Виктор Владимирович, чтобы мера пресечения была сейчас изменена. Но Вы сами понимаете, что не все от нас зависит, да и осталось до суда немного, какие-нибудь две недели".

И тут Витю взорвало, он ощутил себя окончательно обманутым. Свое состояние он потом определил, как близкое к истерике: "Я Вам клянусь всем, чем угодно, что если не буду выпущен до суда, то откажусь от всех договоренностей, от всех заявлений! Пусть это неразумно, но веры Вам у меня нет никакой".

И после того, как "коллега" поспешно ушел, до прихода задержавшегося надзирателя, Витя бегал по кабинету перед молчащим Бурцевым и почти орал что-то несусветное о тех, кто может только давить, давить и ничего больше. Видимо, это и вправду была истерика.

В камеру он вернулся в третьем часу дня, пообедал и стал приходить в себя, готовясь к отказу от всех надежд и тягостных "текстов". И даже начал радоваться, что судьба не допустила его "падения". Ведь на деле лагерного срока осталось два года – не так уж и много.

Однако в 7-м часу вечера его снова повели на допрос, который оказался последним. Скорее это была торжественная церемония подписания документов об изменении меры пресечения: вместо заключения под стражу – подписка о невыезде. Показано было письмо нач.следст.отдела прокуратуры Ю.В.Смирнова начальнику ИЗ-48/2 Подрезу об освобождении Сокирко В.В. И все эти документы были составлены и подписаны за 3 часа!

"Коллега" поздравил Витю с выходом на свободу (с "завтрашнего утра, когда будет работать тюремная канцелярия"), но предупредил, что вся "работа с ним" должна носить конфиденциальный характер, что текст заявления до суда не должен быть разглашен, что линия поведения на суде не должна противоречить принятому заявлению (на вопрос о признании своей вины надо не отрицать ее, как собирался Витя, а показать свое заявление и вместо последнего слова тоже сослаться лучше на это заявление),… и "тогда Вы можете надеяться, что останетесь с семьей". Пошатываясь, Витя ушел в свою камеру на последнюю, уже совершенно бессонную ночь.

Событие 46. Утром 4 сентября в 12-м часу дня Витя был освобожден. У ворот тюрьмы его встретила "Волга" со вторым "коллегой" (первый ушел в отпуск). Его привезли в Мосгорпрокуратору, куда к 2-м часам дня вызвали и меня. Нас просили ограничить контакты с друзьями до суда, предложили отказаться от адвоката в этом ясном деле и до суда (после закрытия дела) поехать в подмосковный дом отдыха. На все это мы согласились. К 5 часам нас привезли домой.

Раздел III. До суда, суд, после суда (сентябрь-ноябрь 1980г.)

Событие 47. 5,6 и 8 сентября в Мосгорпрокуратуре Витя и я знакомились с тремя томами его дела. В основном списывали отзывы идеологических институтов на "Поиски" и экономические сборники. К сожалению, нельзя было списывать полностью: "Не разрешено" и "Зачем Вам?"

В понедельник 8.9.1980г. Витя подписал ст.201 УПК РСФСР и вновь предъявленное обвинение. В этот же день с утра Витя вышел снова на работу, предъявив справку из Мосгорпрокуратуры о проведенных месяцах в заключении. Сослуживцами был встречен нормально.

Событие 48. "Коллега" №2 договорился на работе у меня и у Вити, чтобы нам предоставили отпуска (Вите – очередной, а мне – за свой счет), а в пятницу 12.9.1980г. на "Волге" отвез нас с малышами в пансионат "Клязьминское водохранилище". Перед этим он поднялся к нам в квартиру и передал мне "материальную помощь" на пансионат – 200 р., попросив дать расписку - "все же деньги". Витя написал, что получил 150 руб., а я - 50 руб. Эти деньги были уплачены в это же утро за пребывание нас четверых в пансионате в течение 12 дней.

Погода в сентябре была очень хорошей, условия в пансионате – тоже, и мы провели настоящий летний отпуск (даже купались по утрам) – в первый раз в жизни в доме отдыха, и за государственный счет. Помимо прогулок по лесу, игр с детками, еды, мы с Витей были заняты разбором его тюремных заявлений и записей. И ещё он все переделывал свое обращение к друзьям с объяснением случившегося с ним. Он искал и не находил нужных слов. Потом все же составил это "закрытое письмо к друзьям" и даже начал показывать его, но снова забрал в архив.

Документ 54. Письмо друзьям

( всем, кто любил и защищал меня, кто сочувствовал и помогал).

Мои дорогие! Я сильно виноват перед вами и должен просить прощения. За очень многое и совсем по-разному.

Прежде всего, за свой арест 23.1.1980г., хотя и неожиданный для меня самого в тот день, но на деле ставший неизбежным. Ибо бессильная принадлежность к преследуемому коллективу "Поисков", безудержность К.Буржуадемова в экономических и иных дискуссиях, наконец, обреченная клятвенность последних самиздатских писем и заявлений не могли не увлечь меня на максималистский путь, не могли не привести к противостоянию и тюрьме. Я виноват перед теми, для кого мой арест был полной неожиданностью и сильным ударом, кто разделял мою убежденность, что ни выезд из страны, ни аресты (лагерь и тюрьма) – не нужны, вредны; кто верил, что я не нарушу пределов разумного риска, что всегда ищу и смогу найти способ нормального существования человека оппозиционных убеждений и потому не попаду в тюрьму. Я виноват перед вами, кто обоснованно расценил мой арест как отход от всей прежней линии осторожного и склонного к компромиссам либерала.

Вас среди близких мне людей много, думаю – большинство. За 7 с лишним месяцев ареста я доставил вам много забот, огорчений и тревог – и не только за меня и моих детей, но также и вполне понятных тревог и за собственную судьбу.

Моим оправданием и надеждой на ваше прощение может стать лишь мой поворот к поиску выхода из тюрьмы. Пусть с большими потерями, враньем и самооплёвыванием, но я вышел из нее, вышел из противостояния власти и могу всех заверить, что на следствии никому не повредил, ни на кого не дал показаний (правда, с этим и следователь мирился легче, чем с моим отказом от самоосуждения), что сохранил свои либеральные убеждения и право на их развитие (но не распространение), право заниматься творчеством и наукой.

Но еще больше я виноват перед другими людьми. Особенно перед Валерой Абрамкиным, Юрой Гриммом, Сашей Лавутом, Леонардом Терновским, с которыми вместе сидел в Бутырской тюрьме и которые бескомпромиссно и честно идут в лагерь, а я вот отступничеством от себя заменил свои тюремные тяготы на радости свободной жизни. Я виноват и перед теми, кто не жалел себя, вступался после ареста за меня и мои работы, не боясь противостояния (я знаю, что из-за Вашей самоотверженности власти почувствовали ко мне уважение и пошли на освобождение); кто помогал моим, как семье политзаключенного, кому я был дорог именно за действия последнего года противостояния, когда говорил свободно и открыто то, что думал; когда на воле и в тюрьме упрямо отказывался давать какие-либо показания, когда за право писать и отстаивать интересы будущего был готов рисковать свободой и семьей в настоящем.

Сегодня у меня перед вами нет оправдания, потому что с пути Буковского я вернулся на свой главный путь примиренчества, потому что за свое освобождение заплатил отказом от самиздата и активной гражданственности. Я не считаю, что обманул Ваши ожидания намеренно – ведь все могло случиться и по-иному. Все три летних месяца мучительных ожиданий и соглашений мне совсем был неясен окончательный исход, и в последний день перед освобождением я был почти так же уверен, что получу свой полный лагерный срок, как и в первый день ареста.

Я хочу, но не буду оправдываться перед вами. Потому что не жалею о сделанном выборе в пользу компромисса с Властью ради жизни и работы на Родине. Потому что альтернатива этому выбору для меня – только физическое угасание и смерть в лагерях и ссылках (после ст. 190-1 неизбежен суд по ст.70, а может, и сразу…) и мрачное озлобление оставшихся на воле близких, или эмиграция (а у них там свои компромиссы, с уже совсем иной и чужой властью…)

Знаю, что любые оправдания тщетны, знаю, что нам придется расстаться (но совсем не по моей инициативе, сам я не хочу терять ни одного из своих друзей). Однако было бы хорошо, если это неизбежное расставание произошло без обид и недоразумений. Ведь несмотря на все наше несходство, я люблю Вашу искреннюю горячность и непримиримую честность. Два имени олицетворяют для меня эту часть дорогих мне людей – Таня Великанова и Валера Абрамкин. Я верю, что эти люди безусловной стойкости и бескомпромиссности если не оправдают, то поймут меня. Ведь они уже много лет знают о моей внутренней готовности к компромиссу с властью и принимают меня именно таким. Уверен, что и этот мой поворот не будет для них неожиданностью. Я сужу об этом по фактам: в 1973г. Таня сама старалась вывести меня из противостояния, убеждая в "ненужности" (ее выражение – B.C.) моего уголовного дела по отказу от свидетельских показаний в деле Якира-Красина, а еще раньше она почти насильно вывела меня из числа распечатчиков "Хроники текущих событии" – сохранив при этом дружбу и живой интерес к идейному общению.

Что же касается Валеры, то с ним я успел поговорить и о своем последнем повороте – через окно (на бутырском жаргоне - "вылезая на решку"), когда в июне прокричал ему, что начал давать показания, но ни за что не буду 1) давать показания на других, 2) признавать себя и других клеветниками, преступниками. И Валера принял эту информацию положительно, ответив, что помнит о моей компромиссности в 1973г.. Он согласился, что на таких условиях я вправе искать выход из тюрьмы (т.е. изменения меры пресечения до суда и хотя бы высылки на "химию" после суда). А как потом сообщил мне следователь (и думаю, без обмана), Валерий даже говорил ему, чтобы я не беспокоился, что после своего возвращения он готов открыто оправдывать и защищать мое поведение на следствии.

Правда, мой выход оказался много тяжелее и позорнее, чем я ожидал вначале. Но думаю, что и Таня, и Валерий, да и многие из побывавших в заключении людей знают, как трудно, практически не возможно искать и находить реальное и вместе с тем морально чистое соглашение, компромисс… "Соглашение", "компромисс" – как не точны, даже неверны эти слова, ибо здесь невозможно равноправное партнерство. И мне в тюрьме противостоял не просто человек, а "власть", т.е. огромная, почти необозримая и непостижимая система. И говорить о "соглашении или компромиссе" с этой системой также странно, как о договоре с "Солярисом" Лема. И потому я так ценю даже небольшие, но реальные уступки со стороны этого "Соляриса".

Я вышел из тюрьмы с нравственными потерями и большими уступками совести, ибо никогда не собирался осуждать распространение своих самиздатских работ, но вот, согласился с этим в экстремальных условиях и не жалею сейчас об этом… Я рад уже тому, что в этих условиях удержался и выполнил данное Валере обещание: не называть себя и других клеветниками и преступниками, сохранив свое право на самозащиту в суде. Это было самым трудным. Я знаю, что с точки зрения следователей, сделанное мною "заявление" – половинчатое (т.е. компромиссное), а с точки зрения диссидентов – лишь "самопредательское".

В "Поисках" мы много и долго говорили, что необходимо добиваться диалога с властью и удивлялись, почему она не идет на спор. В реальности оказалось, что такой диалог можно вести лишь через следователя в тюрьме. И я решился вести его – как по поводу своего собственного существования, так и о своих убеждениях (с идеологическими институтами, составившими отзывы на мои самиздатские работы в числе прочих). Этот реальный и труднейший диалог с властью, через следователя и его коллег, кончился реальным компромиссом, позорным для диссидента, но необходимым для лояльного либерала.

Сегодня я прощаюсь со своим самиздатским прошлым, прощаюсь со своим псевдонимом – нарочито резким и откровенным К.Буржуадемовым, спорившим с "Жить не по лжи!" и старавшимся жить без лжи,- а вот Сокирко это не удалось. Но думаю, что над всем, написанным мною до 1980г. я уже не властен и мое сегодняшнее отречение не способно его зачеркнуть. Я прощаюсь с самиздатом, ибо данное власти обязательство думаю серьезно выполнять.

Это мое последнее письмо – не для самиздата, а лишь для объяснения с друзьями.

Кончаю. Еще раз прошу у всех прощения и говорю: "До встречи" тем, кто примет меня в новом качестве и "Прощайте" тем, кто не сможет простить мне достигнутое компромиссным самоограничением освобождение от тюрьмы и лагеря. Сентябрь 1980г.

Это письмо Витя перестал показывать друзьям, потому что со временем успокаивался и укреплялся в мысли, что в главном действовал правильно и потому неверен сам тон просить у всех прощения: некому прощать.

Событие 49. Витю навестил в пансионате "коллега следователя". Он интересовался бытовыми условиями, настроением, рассказывал последние диссидентские новости, показал Вите текст его заявления (от 3/IX) – Вите оно было нужно для подготовки к суду. Уверял, что рад разговору с человеком, способным иметь самостоятельные оценки "нашего положения": “Вы не должны опасаться: никакой оперативной информации от Вас не нужно, а вот Ваши мнения и оценки очень интересны, как человека со стороны".

Витя отвечал, что никогда не отказывался от разговоров, а если его "мнения и оценки" хоть в ничтожной степени могут способствовать совершенствованию следственных органов и "коллег", их цивилизованности в обращении с оппозицией, то он будет только рад. Единственное его условие – он не может обеспечить абсолютной конфиденциальности таких разговоров: таков уж его болтливый характер. Потом Витя передал "коллеге" свою вторую частную записку (первую, о своих взглядах, он писал еще в июне) о том, как бы следовало устанавливать клевету в делах по ст.190-1 – об этом просили еще при встречах в прокуратуре.

Документ 55. Частная записка №2

Опыт моего участия в следствии по обвинению членов редакции самиздатского журнала "Поиски" в клеветнических измышлениях, порочащих сов.гос. и общ.строй, свидетельствует, что между следователями и нами, подследственными, постоянно существовало глухое, почти непреодолимое непонимание. Мы были абсолютно убеждены в своей невиновности и в том, что уголовное дело против нас есть просто месть за критику и вид незаконных преследований. А следователь, видимо, совершенно искренне считал нас заведомыми антисоветчиками и врагами советской власти, которых народ разорвал бы на части, если бы ему это разрешили. С нашей точки зрения надо было прежде всего доказать, что мы, действительно, повинны в нарушении ст.190-1 УК РСФСР, а уже потом возбуждать дело и требовать от нас показаний. С точки же зрения следователя, клевета и антисоветизм журнала "Поиски", равно и его нелегальный характер, раз он не зарегистрирован (хотя закон формально не требует никакой регистрации для машинописных журналов) очевидны каждому заранее и не требуют никаких доказательств, а нужны, мол, лишь показания о конкретной роли и вине каждого из нас: кто и что писал, размножал, распространял и т.д. и т.п. Т.е. следователь требовал от подследственных безнравственной с их точки зрения информации – для организации репрессий на себя и на других людей. Поэтому и по делу "Поисков", и в большинстве других дел по cт.190-1 и 70 подследственные просто отказываются давать какие-либо показания. А с другой стороны, сами следователи по этим делам не уделяют никакого внимания работе по доказательству наличия клеветы в инкриминируемых произведениях, откровенно заявляя подследственным, что, мол, "все равно суд не Вам, а обвинению поверит".

В большинстве случаев отмеченное глухое непонимание так и остается не преодоленным. Подследственные становятся подсудимыми и осужденными, уходят в лагеря с сознанием своей невиновности и гордости за свою стойкость и мужество, прославляемые единомышленниками и в стране, и за рубежом, как "жертвы и мученики". А у следователей и всех противников диссидентов остается впечатление, что с этими "отщепенцами" (выродками) слишком долго возятся, миндальничают и слишком мягко судят. Непонимание – сохраняется и даже углубляется.

Думаю, что инакомыслие в стране имеет глубокие и неистребимые корни, что одними уголовными наказаниями его не "ликвидируешь", а напротив – эти наказания, создавая ореол мученичества и страданий, только привлекают к инакомыслию симпатии молодых людей, склонных к романтике и риску, только усиливают в обществе недовольство и противостояние.

Пожалуй, лишь в моем случае достигнуто некоторое (конечно, неполное) взаимопонимание между следователем и подследственным. С одной стороны, следователь явно перестал относиться ко мне как к бесспорному антисоветчику. Поняв, что для меня главным камнем преткновения является именно доказательство наличия клеветы в моих самиздатских работах, и не считая себя компетентным в поднимаемых ими вопросах, он послал их на отзыв и заключение в ведущие институты общественных наук (Институты экономики, философии, истории, МРД и др.)

Мне кажется, что привлечение следствием идеологических институтов к установлению клеветы и антисоветизма в работах диссидентов по ст.190-1 и 70 УК РСФСР является первым, но очень важным шагом в правильном направлении. Я считаю очень важным, чтобы следст.органы, опираясь на идеологические и иные институты и экспертов, занимались доказательством самого спорного момента в этих делах – самого наличия клеветы и антисоветизма в криминальных произведениях, чтобы следователь не руководствовался лишь своими субъективными убеждениями или неофициальной оценкой со стороны, а глубоко исследовал этот вопрос согласно букве закона и заключений квалифицированных экспертов. Тогда резко повысится авторитет судебных решений по этим делам.

Правда, в моем случае, экспертные заключение институтов оказалась совершенно неудовлетворительными – пристрастными, слабыми и бездоказательными. Так и кажется, что они написаны людьми, перепугавшимися возложенной на них ответственности и потому не способными найти действительные аргументы и доказательства.

Мой личный опыт показывает, что часто люди достаточно официальных (партийных) воззрений, и совсем не работники идеологических институтов, в интимной и потому свободной обстановке, ставят меня в тупик, выдвигая трудно опровергаемые аргументы, подмечая слабости и даже неверности в моей аргументации и т.д., заставляя меня, если не менять, то существенно корректировать и уточнять свои взгляды. Тем большего я должен был ожидать и от "специалистов". Уверен, что при ином отношении названные институты могли бы представить гораздо более содержательные, а главное, более доказательные отзывы, которые могли бы заставить меня и других членов редакции "Поиски" во многом изменить свои оценки и взгляды, по крайней мере, отказаться от многих крайностей и неоправданных суждений.

Так, устроенная следствием летом 80 г. встреча со мной одного из ведущих экономистов поселила во мне надежду, что я могу еще многое понять и уяснить себе в нашей экономической политике и, возможно, придти к иным, чем сейчас, выводам и суждениям. В идейном смысле я до сих пор являюсь "открытой системой" и в принципе не отрицаю возможности того, что может быть разъяснена ошибочность моей тревоги о будущем страны и тем самым устранена главная причина всей моей самиздатской деятельности.

С другой стороны и я начал постепенно понимать относительную правоту следователя, а в его лице и государственных органов – не с точки зрения буквы закона, а с точки зрения народного правосознания, по которому все инакомыслящие являются "идейными отщепенцами", "врагами" и должны быть "ликвидированы и обезврежены" в современной обстановке международной напряженности, когда идеологическая борьба перерастает в психологическую войну, а та может стать войной настоящей.

Так вышло, что с окончанием следствия я признал некоторую правоту следователя в части своей политической вины, дал исчерпывающие показания о своей самиздатской деятельности и обязался прекратить ее в будущем, а с другой стороны, следователь признал мое право иметь буржуазно-коммунистические взгляды, согласился не отождествлять их с клеветой и антисоветизмом, признал мое право добиваться от следствия и суда действительных и по букве закона доказательств наличия клеветы и антисоветизма в моих работах.

Конечно, это единичный случай, но считаю его важным прецедентом. Считаю, что если следственные органы будут развивать практику более внимательного отношения к доказательству наличия клеветы и антисоветизма в осуждаемых ими произведениях, будут больше опираться на заключения специалистов, институтов и требовать от последних настоящих, качественных экспертиз с обязательным участием критики этих отзывов самими подсудимыми и их адвокатами и, конечно, доказывать не "идеологическую ложность" (с точки зрения господствующего марксизма-ленинизма), криминальность – заведомую ложность утверждений (т.е. ложность с точки зрения самого автора), то процессы по ст.190-1 и 70 приобретут действительно доказательную силу, а суды по этим делам повысят свой авторитет. Тогда и у самих подследственных было бы меньше причин считать себя невиновными жертвами и отказываться от показаний, а у людей было бы меньше к ним сочувствия.

Я считаю, что следствие по ст.190-1 и 70 УК PСФСP должно начинаться именно с установления факта и доказательства наличия клеветы и антисоветизма в тех или иных осуждаемых произведениях. На мой взгляд, именно это исследование является самой трудной и важной частью следствия по этим делам, думаю, что это исследование необходимо проводить совместно с экспертами идеологических институтов, но обязательно при участии защитников и самих подследственных авторов этих произведений. Только после окончания этой части следствия, результаты ее следует предъявлять подследственным и в зависимости от их реакции (например, если последние признают справедливость обвинения в свой адрес и откажутся от повторения таких ошибок в будущем, или если они убедительно докажут свою невиновность в клевете, то следствие можно прекратить) дело может перейти во вторую стадию, когда устанавливаются детали и конкретная степень вины каждого из подследственных в изготовлении и распространении клеветнических измышлений.

Таким образом, на мой взгляд, основная тяжесть следственной работы по этим делам должна лечь именно на экспертов идеологических институтов, что возможно лишь при резком повышении качества и эффективности работы, убедительности и добросовестности их доказательств с юридической точки зрения.

Без такой перестройки и при сохранении нынешних пороков, когда наличие клеветы и антисоветизма не доказывается, а лишь провозглашается, на мой взгляд, только создает впечатление, что суды по этим статьям УК РСФСР и действительно являются лишь видом мести за критику и видом преследовании за непартийные, неофициальные взгляды – и тем самым, на деле, лишь дискредитируют советское правосудие и, следовательно, саму советскую власть. 15.09.1980г.

В свой следующий приезд "коллега" высказал "их" реакцию на эту записку. В общем она была отрицательна, в основном, наверное, из-за предложения Вити предварять нынешние следствия по диссидентским статьям доказательствами специалистов заведомой ложности осуждаемого произведения. Предложение обязательного участия в этом разбирательстве защитника и обвиняемого было названо "юридически безграмотным".

Витю это не удивило и не огорчило, иного он даже не ожидал, но считал полезным высказаться с конструктивными предложениями, как должно поступать уважающее свои принципы следствие и правосудие в диссидентских делах.

Событие 50. "Коллега", приехавший 23 сентября к нам в пансионат, что мы собираемся на следующий день уезжать домой (срок путевки кончился, продлевать мы его не желали, дома старшие дети ждут), и увез Витю в Москву. Примерно через три часа Витя вернулся, получив в Мосгорсуде на Каланчевке обвинительное заключение под расписку и судебную повестку на 29 сентября.

Обвинительное заключение оказалось главным и единственным достоверным документом Витиного суда, его формулировки почти без изменения звучали и в суде вплоть до приговора, поэтому я перенумеровала все его абзацы цифрами в скобках, чтобы в последующем можно было просто ссылаться на них.

Событие 51. 24 сентября мы вернулись из пансионата домой. На следующий день я пошла на работу, а у Вити продолжался отпуск. Дома нас ожидала телеграмма от назначенного судом адвоката с его телефоном. В пятницу Витя встретился с ним – В.И.Лифшицем и сообщил ему, что намеревался вести защиту самостоятельно. Оказалось, что суд, тем не менее, может не согласиться с Витей в этом, но тогда будет необходимость взять у суда недельную отсрочку для ознакомления адвоката с делом. На вопрос Вити, может ли адвокат доказывать отсутствие клеветы во всех материалах, тот ответил не очень твердо, но утвердительно. Были в принципе согласованы два первых Витины ходатайства.

Событие 52. Витя встречается для консультации с человеком, авторитетным в диссидентских кругах и нашим старым знакомым. Оказывается, что адвокат В.И.Лифшиц никогда не вел подобного рода дел (хотя Вите на такой вопрос отвечал утвердительно). Было высказано очень большое сомнение в возможности "сидеть между двумя стульями" – т.е. доказывать в суде отсутствие клеветы в "Поисках" и экономических сборниках и в то же время рассчитывать на мягкий приговор. Разговор был трудным и тяжелым: например, Вите высказали упрек, что в тюрьме он отказывался от передач и денежных переводов, хотя должен был знать, что они идут от "Фонда помощи политзаключенным", а вот после выхода из тюрьмы принял помощь от КГБ в поездке в пансионат и устройстве на работу. Витя отвечал, что "ему их денег не жалко"…

Вообще основная часть наших знакомых просто радовалась Витиному выходу и считала, что он поступил правильно. Но была и иная реакция. Так, от одного из наших близких друзей я услышала по телефону, что они очень огорчены таким Витиным выходом из тюрьмы и что он "опозорил "Поиски".

Событие 53. 29 сентября 1980г. – первый день суда на Каланчевке. Утром, в метро мы встречаемся с "коллегой следователя", который передает Вите текст его "заявления для печати" (вариант 5), просит добавить в заголовок в "суд" и изменить число на 29.9.80г. Еще раз соглашается, что в суд будут допущены хотя бы двое наших близких друзей – Саша и Оля Оболонские (не замешанных в диссидентских делах).

А перед зданием суда мы встречаем Витю и Соню Сорокиных, М.Яковлева, Женю Полищука и Оболонских. В суд пускают только меня, Сашу и Олю.

Документ 57. Свободная запись судебного процесса. Витина адвокатская речь Документ 58. Выписки из приговора

Документ 59. Письмо от Оболонских

Событие 54. В течение следующей недели подряд прошли два других процесса над "Поисками", но с максимально тяжелыми наказаниями. Четыре дня шел суд над В.Абрамкиным и приговорил его к 3 годам лишения свободы в лагерях общего режима. Затем два дня шел суд над Ю.Гриммом и приговорил его к 3-м годам лагерей строгого режима.

Витя эти дни ходил в канцелярию суда за получением копии приговора и ознакомлением с протоколами судебного заседания, однако, ничего не получалось. Ему каждый раз говорили, что документы не готовы ("нам сейчас некогда") и надо придти попозже – на день, два, потом на следующей неделе. Наконец, сама судья Бойкова твердо пообещала, что через неделю она прочтет протокол, и Витя может придти и сделать на него замечания. Однако, когда Витя пришел в назначенный день уже второй половины октября, ему опять ничего не показали, на ходу придумав, что "Ваше дело неожиданно затребовали в горпрокуратуру" (Витя в этот день звонил Бурцеву и, конечно, тот ничего "не требовал"). И судья, и секретарь раздраженно пеняли Витю: "И чего Вы, Сокирко, все ходите", "зачем Вам все это нужно", "занимайтесь лучше детьми", "скажите спасибо, что отделались легким испугом". Впрочем, судью иногда разбирало и любопытство: "Неужели, Сокирко, Вы и вправду думаете, что спекулянты полезны?".. Витя говорил, что вынужден будет жаловаться Генеральному прокурору. Ему велели звонить на следующей неделе.

Только когда Витя при одной из встреч с "коллегой следователя" пожаловался на эту ситуацию, когда ему даже копии приговора не показывают и что он будет писать жалобы Руденко, последний взялся "договориться", посетовав, как трудно с судебными инстанциями… При этом он уговорил Витю не требовать на руки копию приговора (а только списать ее) – в порядке "личной просьбы".

29 октября Витю подпустили, наконец, к протоколу судебного заседания, предупредив, чтобы никаких выписок он не делал. После очередных переговоров-выяснений с Бойковой, Вите разрешили делать выписки, чтобы составить свои замечания, но не уносить их домой. Конечно, последнему он не подчинился. Так закончилась история с судом.

В октябре и ноябре продолжались переговоры Вити с "коллегой следователя" – о выдаче изъятых у него в тюрьме записей о прочитанных книгах и личного характера, и с Бурцевым - о возвращении двух не конфискованных машинок, книг и рукописей. В обоих случаях Витю уверяли, что несомненно все, что возможно, вернут. Однако до сих пор из-за недостатка времени(?) не возвращают. Витя надежд пока еще не потерял.

Событие 55. В течение октября Витя продолжал встречаться с "коллегой следователя". Основным мотивом встреч для Вити было желание выяснить, действительно ли ему разрешат заниматься научной экономической работой, как обещали в тюрьме, а для этого "посодействуют" при переходе его в научный институт, вроде ЦЭМИ АН СССР, откуда ему пришлось когда-то уйти, и при защите застопоренной в 1973 году диссертации или нет. "Коллега" убеждал, что, конечно, обещания ему помнятся и всем будет лучше, если Сокирко будет писать научные статьи вместо очередных самиздатских "работ".

Другим важным мотивом было желание Вити встретиться снова с Владимиром Александровичем, профессором-экономистом, к которому его возили из тюрьмы. Тогда он говорил, что после освобождения был бы рад встретиться с людьми, которые реально и конструктивно работают над проблемами экономической реформы страны ("совершенствования хозяйственного механизма"), а сейчас хотел испытать эту возможность, хотя сам очень слабо верил в нее. "Коллега" отвечал, что и эта встреча вполне возможна и брался "организовать ее" в недалеком будущем. Чем дальше, тем больше Витя склонен думать, что ни то, ни другое не выйдет.

По собственной инициативе "коллега" спросил у Вити, оформлен ли у нашего сына Темы "допуск" (в этом году он поступил в МИФИ, где допуск необходим для учебы начиная со 2 курса). Когда в сентябре я спрашивала "коллегу" будут ли у Темы препятствия к получению этого "допуска" из-за Вити, он отвечал, что, конечно, не будут. Сейчас же он сам напомнил, что этот вопрос тоже надо "проконтролировать" и с меланхолией отметил, что "проблема диссидентских детей существует; небольшая проблема, но существует".

С другой стороны "коллега" просил Витю написать "им", что он думает обо всем, что произошло с ним в последнее время и о том, как "с ним работали". "Нам интересен Ваш взгляд на эти вещи, хотя сами не хотим от Вас скрывать, что нашей основной целью было избавиться от Вас в будущем (в смысле от Вашего самиздата) и нанести урон нашим противникам".

В октябре Витя передал "коллеге" третью частную записку.

Документ 60. Частная записка №3

Как я оцениваю результаты проведенной со мной работы летом 1980 года? - В целом положительно, хотя, наверное, "заявление в суд и для печати" будет мне икаться всю жизнь.

Но если говорить о своих впечатлениях по порядку, то начать надо с первой встречи 2 июня, когда О.С. предложил мне искать "оптимальный вариант поведения", если я хочу избежать полной меры наказания и скорее всего по ст.70 УК. Он предположил возможность практического освобождения от наказания после суда при выполнении трех условий: 1) дать обязательство не заниматься впредь самиздатом, 2) дать все показания по делу, 3) признать себя виновным в клеветнической преступной деятельности.

Я был готов принять лишь половину этих условий: отказаться от самиздата и дать показания, но лишь о себе. Признать себя клеветником и преступником было для меня равносильным предательству не только себя, но и своих "подельников". А лгать и предавать я не собирался, хотя к компромиссу и поиску выхода из тюрьмы стремился всем своим существом. Вокруг этого "пункта" и шли наши "споры". О публичном покаянии не было тогда и речи. О.С. лишь обмолвился: "Выступление в печати – это если сами пожелаете". Сам я тогда не рассчитывал на полное освобождение, а лишь на "химию".

От первой той встречи мне запомнилась та неприятная легкость, с которой О.С. брался разрешать вопросы переубеждения: "сами убедитесь", "клевету Вам следователь докажет", "Вот организую Вам встречу со специалистом и Вы поймете тут же, что заблуждались и клеветали"… Создалось впечатление какой-то легковесности, несерьезности самого слова "убеждения" в понимании О.С.. Или, может, в этом проявляется несерьезность его отношения к убеждениям диссидентов? – Но у меня это вызывало сильное раздражение… А может, О.С. слишком большую роль отводит силе и давлению, считая, что "твердостью" любые убеждения можно переделать легко и быстро?

Вторая неприятная черта О.С. – внутренняя нацеленность его на борьбу с Западом, едва ли не с оружием в руках. У меня, человека, высоко ценящего западную цивилизацию и глубоко огорченного, что моя страна находится с Западом не в дружбе, а в противостоянии, эта черта также вызывала неизбежный протест.

Вторая моя встреча с О.С. и Владимиром Александровичем была в идейном смысле очень содержательна. В личном плане Владимир Александрович вызывал только расположение и доверие, хотя я ни на минуту не сомневался, что он – не только профессор-экономист. В.А. прекрасно понимал, что убеждения не меняются давлением или одноразовым спором. Он высказывал свои мнения, а не навязывал их; старался лишь убедить, что "все решения в экономике очень сложны и неоднозначны" и что лучше усилия сосредоточить на конструктивной работе. Я просил о продолжении этой беседы после своего освобождения и сейчас был бы рад осуществлению этой просьбы.

Еще более содержательным оказался для меня разговор с В.А. об усиливающейся в настоящее время психологической войне (радио и пр.) и о необходимости для меня сделать в ней выбор "с кем ты", если твои самиздатские работы и имя начнут использоваться для ведения этой психологической войны. Я – сторонник свободного распространения идей и информации, но не могу не считаться с реальностью, что на западе есть и противники страны, готовые идейную полемику превратить в радиопропаганду, а ту в средство психологической войны и обработки населения, как предварение войны настоящей. При этой встрече я говорил, что если такие факты использования моих работ появятся, то я буду против.

После встречи я решил, что "выбор" надо сделать сразу, самому, принципиально и лучше как предварение враждебного использования моего имени. Так появился первый вариант моего заявления для печати – от 30.06.80г., в котором я не отступал от правды, как ее понимал; не признавая своей юридической вины, оправдывал будущий суд над собой существующим на сегодня народным правосознанием и определенно (не с идеологических, а с патриотических) позиций осуждал любые будущие попытки использования меня во враждебных целях.

До сих пор считаю, что именно это заявление и надо было принимать. Оно – честно, ему поверили бы больше, оно написано не под давлением, а мною самим. Отсюда и "эффект" его был бы больше, чем от заявления в суде, которому, наверняка, никто не поверил.

Я понимаю, что бессмысленно было бы упрекать лично О.С. или кого-то еще: в этой области решения принимать сейчас очень сложно, а правильней было бы, чтобы такие решения и "текст заявления" принимал именно я на самом деле, а не по названию, без лжи.

Суд поступил со мной гораздо более милостиво, чем я мог мечтать в июне месяце. Меня "осчастливили" даже помимо моих просьб – именно за то, что заявление для печати было написано не мною, а каким-то компромиссным текстом. И все же, с точки зрения всех, было бы лучше, если бы я говорил только правду, даже если б наказание мне было бы тяжелее (хотя, конечно, ни "химии", ни ссылки тоже не хочется)…

Как я оцениваю тот факт, что меня задержали в Бутырке на три с лишним месяца, буквально до последнего отпущенного Ген.прокурором срока вместо того, чтобы сразу "договориться" и отпустить домой, изменив меру пресечения? – Только отрицательно.

Мне эти три месяца выматывающих душу ожиданий и обещаний стоили очень многих нервов и, не скрою, - прямой ненависти к тем, кто не выполнял своих обещаний: говорит, что приду через два дня с решением, а приходит через две-три недели с очередным откладыванием. Так не поступают… Я, конечно, понимал, что содержание в тюрьме, это демонстрация государственной силы, что это средство "воспитания'' и давления, что отпущенный на меня срок использовали под предел выдавливания максимума возможного. Однако это понимание, что тебя содержат и будут содержать среди уголовников в ненормальных, нравственно нечеловеческих условиях специально, несмотря на все "человеческие" разговоры при встречах – действовало очень остро, пробуждая ненависть и обиду. Сколько раз мне в таком состоянии хотелось бросить все к черту, все компромиссы и ничего не ждать, и я очень хорошо понимаю тех, кто не идет ни на какие соглашения.

Сейчас я очень рад, что Вы меня все же выпустили именно до суда, несмотря на определенный риск с точки зрения своих интересов, что мне все же доверили и хотя бы потому я не мог нарушить принятые обязательства. Я рад также, что мне разрешили не называть на суде себя и значит, других клеветниками (впрочем, я этого просто не мог бы сделать) и потому, в основном, остался честным человеком и могу спокойно смотреть в глаза людям. Это хорошо.

Надеюсь, что с людьми моего типа в будущем будут договариваться без тюрьмы или, по крайней мере, с минимумом ее.

Надеюсь, что я смогу выполнять свои обязательства в будущем. Но это зависит и от того, насколько мне будут открыты возможности для конструктивной работы и выражения своей гражданской ответственности. Все зависит от того, сможет ли наша система принять предложение конструктивной работы от "буржуазного спеца" (выражаюсь нарочито утрированно, чтобы подчеркнуть сложность проблемы)… Например, дадут ли мне возможность заниматься экономическими исследованиями или прогнозами, защитить подготовленную еще в 1973 году диссертацию – при имеющемся уголовном наказании и сохраняющихся буржуазно-коммунистических взглядах (а куда я от них денусь?)?

И еще одно откровенное сомнение. 1980 год вычеркнул меня из числа активных диссидентов, откровенных оппозиционеров. Но я до сих пор думаю, что с общей точки зрения вычеркивание из оппозиции открытых, легальных и лояльных, настроенных на компромисс с властью людей – очень вредно. Убежден, что инакомыслие – неистребимо. Давлением его можно только загнать в подполье, сделать нелегальным и экстремистским, т.е. усилить разрушительные силы. Разумным же государственным отношением является не борьба на уничтожение, а курс на полезное их использование. Практика показывает, что диссиденты часто являются трудолюбивыми, честными и способными людьми. Они только больны совестью и желанием общественного блага, потому от них может быть извлечена польза, а не вред. Но большой иллюзией является мысль, что они будут еще лучше работать, если сломать их нравственный стержень, заставить отказаться от оппозиционных убеждений. В этом случае их энергия лишь угаснет или, что опаснее, направится в сторону нелегальной оппозиционности.

Инакомыслие нельзя уничтожить, его и не надо уничтожать, а напротив, его надо использовать и, может быть, даже культивировать. Потому что на деле все люди думают про себя не по-газетному, а по своему. В глубине души все – разномыслящие и инакомыслящие, и только молчат вслух. Но думаю, что было бы лучше, если бы все стали говорить свободно и разно – но, конечно, не во вред обществу и государству, а на пользу, т.е. не экстремистски, не антисоветски, а в рамках законной и лояльной оппозиции. Быть в рамках такой законной и лояльной оппозиции, т.е. быть свободным и полезным одновременно – было моей самой большой мечтой.

В 1980 году власти мне сказали, что моя форма оппозиции – вредна и незаконна. И запретили оппозиционно говорить. Публичным самоосуждением (даже частичным) достигнуто мое публичное самоуничтожение как диссидента. Но я и сейчас не думаю, что это было хорошо. Может быть, на деле я был полезен обществу и государству именно как инакомыслящий, т.е. как лояльный, компромиссный инакомыслящий.

Мое отречение от самиздата вместе с тем уничтожило и то положительное, конструктивное влияние, которое я оказывал на диссидентскую среду. Уничтожение К.Буржуадемова означило одновременно и уничтожение яростного спорщика с экстремистскими взглядами в диссидентстве, способного искренне и открыто отстаивать даже необходимость для страны в настоящее время КГБ…

Это лишь пример большого недостатка вообще всех мер "ликвидации и подавления" против законопослушных и лояльных инакомыслящих: с их подавлением возникнут и разовьются только иные, нелегальные, откровенно нелояльные и трудноуловимые группы оппозиции. Самый свежий пример: было очень легко контролировать и подавить наш открытый журнал "Поиски", а вот сколько Вам придется возиться с закрытыми "Поиски и размышления" (№9-11) – неизвестно…

Но это, конечно, лишь мои внутренние сомнения. Если бы Вы отнеслись к ним серьезно, то смогли бы найти для меня общеполезную и законную форму открытого выражения своих взглядов. Если – нет, я буду выполнять принятые обязательства, сознавая, что другого выбора у меня нет.

Извините за сумбур в изложении, но главное в моем отношении к "проделанной надо мной работе", кажется, выражено. 6.10.80г.

В следующую встречу "коллега" сообщил реакцию на эту записку: "Это спекуляция, хоть и отражает Ваши взгляды. Никто, конечно, не будет Вам устраивать Гайд-парк и обеспечивать возможности… Вот будет в феврале съезд, решит он это разрешить – тогда другое дело…"

Событие 56. Кажется, 20 октября "коллега" позвонил Вите на работу и попросил его о встрече с корреспондентом АПН, совершенно частного и необязательного характера. Эта встреча состоялась 21 октября в какой-то гостинице. Корреспондент назвал себя: Анатолий Леонидович Строков. Он бывал на многих диссидентских процессах, был и на Витином, читал его работы в "Поисках", и знает, насколько мягко поступили с ним: вместо всем очевидной 70 ст. – освобождение, хотя заявление для печати очень куцее и не содержательное. Конечно, он знает, что Витя не волен был выбирать слова для своего заявления, и ему самому первоначальный вариант гораздо больше нравится. Тут он вытащил предшествующий (четвертый) вариант заявления от 2.09.80г. и сказал: "Мы хотим его сейчас использовать, потому что впечатление от сделанного Вами в суде заявления двусмысленное, многим кажется, что Вы его сделали лишь под давлением и чтобы избежать наказания. Конечно, это ошибка, такое заявление надо было делать уже после суда, но что поделаешь… Однако ошибку можно исправлять. Если вот это Ваше заявление от 2.09.80г., которое Вами подписано – Вы ведь не будете от этого отказываться? – подработать, сделать более сдержанным, выразить благодарность за мягкое решение суда, а главное – еще четче выразить свое отрицательное отношение к использованию Вашего имени, то я думаю, это будет правильно и хорошо".

Витя согласился подумать и записал, как именно корр. хотел изменить его прежнее заявление. Так неожиданно появился следующий, шестой вариант.

Документ 61. Заявление для печати №6 (вариант А. Л.Строкова )

Как мне известно, в некоторых зарубежных западных средствах массовой информации появились сообщения обо мне, как о "жертве советского режима". В связи с этим я хотел бы сообщить следующее:

В январе 1980г. я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих сов.общ. и госуд.строй. Под псевдонимом К.Буржуадемов и под своей фамилией принимая участие в издававшихся для узкого круга лиц машинописного журнала "Поиски" и выпуская сборники "В защиту экономических свобод", я публиковал чуждые советскому народу взгляды.

Сейчас я вижу, как моя деятельность использовалась противниками нашего государства в ущерб интересам нашего народа. Как ни горько это сознавать, я противопоставил себя народу, стал идейным отщепенцем, а мои усилия по распространению моих измышлений были оценены народом и советским судом как преступление.

29-30 сентября состоялся суд, который приговорил меня к 3 годам лишения свободы условно. На суде я признал свою политическую вину перед государством, просил снисхождения ко мне и моей семье. Еще до суда я готов был принять любой приговор как приговор народа. Ведь лучше отбыть наказание на Родине, чем жить на чужбине. Приговор, который вынес мне суд, был мягче, чем я мог ожидать. Я благодарен советскому правосудию, что мне дана возможность остаться на свободе, работать по своей специальности, растить своих детей. Я понимаю этот приговор, как веру в то, что буду полезным членом советского общества и работой своей искуплю вину.

Высказываемое на Западе мнение обо мне как о "мученике и жертве" я отвергаю как совершенно неверное (лживое). В первых числах апреля нынешнего года орган НТС белоэмигрантская газета "Русская мысль" опубликовала статью о моем аресте, где допустила возмутительные выпады в адрес советского государства. Я никогда и никого не просил на Западе о своей защите и никогда не нуждался в ней. Мой арест был закономерен, потому что я противопоставил себя народу, государству. Еще до вынесения приговора я принял решение не проводить в дальнейшем подобной деятельности, которая может нанести ущерб моей Родине. К этому выводу я пришел самостоятельно, объективно оценивая сделанное мною.

В связи с этим я осуждаю любое использование моих работ и имени во враждебных моей стране целях, для ведения против нее психологической войны.

В заключение хочу сказать, что с чувством большой благодарности я принял приговор суда и постараюсь впредь быть полезным гражданином своей Родины.

Витя был в большой нерешительности, как поступить: принципиально отказаться от всяких повторных заявлений и выражений благодарности (хотя эту благодарность он испытывал) или писать свой "текст". Он считал, что отказавшись от заявления, откажется и от всех своих просьб и планов, связанных с помощью "коллеги", а также уменьшит безопасность сейчас и в будущем, но если соглашаться, то надо говорить свободно – ведь он уже не в тюрьме и уже никто не простит ему неправды. В конце концов он решил писать свой текст, хотя и знал, что его принять АПН не сможет – чтобы выразить свою добрую волю.

Уже потом я очень жалела, что не посоветовала Вите сразу отказаться от всякого нового заявления: ведь на самом деле он сам до сих пор не знает, как точно и правильно выразить свою позицию, она до сих пор не сложилась у него в ясности, и любой текст будет писать уже привычными ему "ихними" фразами, т.е. он будет чужим, неправильным. Так и получилось. Но я думала, что отстаивая свой новый вариант, он сможет отказаться вообще от любого.

Документ 62. Заявление для печати (седьмой вариант).

Как мне стало известно, некоторые зарубежные средства массовой информации расценили сделанное мною в суде 29.09.80г. заявление лишь как результат давления и угроз в тюрьме. Это – неправда.

Сейчас я нахожусь на свободе, никто мне не может угрожать, и я вновь подтверждаю то, что было сказано мною на суде, а осознано задолго до него. Дополнительно же я хотел бы пояснить следующее:

С 1978г. под псевдонимом К.Буржуадемов и под своей фамилией я выпускал для узкого круга лиц машинописные сборники "В защиту экономических свобод", а в целях расширения круга лиц, способных обсуждать волновавшие меня проблемы, принимал участие в редактировании журнала "Поиски", публиковал и обсуждал в них свои либеральные взгляды, хотя они и чужды громадному большинству советских людей, т.е. народу моей страны. Как видно из моих статей прошлых лет, охваченный острой тревогой за будущее, я искренне считал эту деятельность исполнением своего гражданского долга и потому игнорировал неоднократные предупреждения следственных органов.

В январе 1980г. я был арестован по обвинению в распространении клеветнических измышлений, порочащих сов.общ. и госуд.строй в вышеупомянутых изданиях. В тюрьме у меня было время для анализа своих поступков и осознания причин произошедшего. Я понял, что мой арест был закономерен, потому что я противопоставил себя государству, народу. Нельзя жить в стране и помимо формальных законов не учитывать еще и мнения большинства советских людей, по которому я, например, заслуживал бы очень сурового наказания. Поэтому еще до суда я был готов принять любой приговор советского суда, как приговор народа. Ведь лучше отбыть наказание на Родине, чем жить на чужбине.

Так еще до суда я самостоятельно принял решение не заниматься впредь подобной деятельностью – и не только из-за личных мотивов – усталости и опасений, но из-за того, что объективно у меня она приводила не столько к конструктивным дискуссиям и обсуждениям, а к росту страха и озлобленности.

Кроме того, я понял, что некоторое мои статьи и имя могут быть использованы и уже использовались противниками страны и советского государства. Так, в первых числах апреля нынешнего года белоэмигрантская газета "Русская мысль" опубликовала статью о моем аресте, где допустила возмутительные выпады в адрес советского государства. Я никогда и никого не просил за рубежом о своей защите, а подобное использование случившегося со мной просто осуждаю. Вновь повторяю, что осуждаю любое использование моих работ и имени во враждебных моей стране целях, для ведения против нее психологической войны, этого пролога войны горячей.

Именно по патриотическим побуждениям, без особых надежд на снисхождение и самостоятельно я еще летом этого года составил заявление для печати, аналогичное этому по содержанию. Из этих же побуждений я повторяю его сейчас.

29-30 сентября состоялся суд, который учел все смягчающие обстоятельства и прежде всего мое осознание своей политической вины перед народом и государством, и проявив снисхождение ко мне и моей семье, приговорил меня к 3 годам лишения свободы условно. Я должен подчеркнуть, что суд совершенно не добивался от меня раскаяния в своих взглядах и воззрениях, что, несмотря на мое инакомыслие, вынес мне приговор много легче, чем я мог ожидать. Я понимаю, что в этом приговоре отразилась вера суда, что я буду полезным гражданином и работой искуплю свою вину.

Через несколько дней после моего процесса состоялись суды над другими членами редколлегии журнала "Поиски" – В.Абрамкиным и Ю.Гриммом. Приговоры им были тоже максимальными, но уже не условными. Я и сейчас убежден в их личной искренности и нравственности, по-человечески разделяю горе их родных и близких, но еще больше сожалею о царившей на их судах трагедии взаимонепонимания и с еще большей благодарностью воспринимаю приговор себе, который позволил остаться мне на свободе, растить детей, быть полезным членом советского общества. 22.10.1980г.

В тот же день Витя позвонил "коллеге", встретился с ним, передал вариант №7, как доказательство того, что печатать AПH его не будет, поэтому никаких встреч с корреспондентом больше не нужно – все равно договориться не удастся. "Коллега" выразил сожаление, но, впрочем, это не "его дело", он только организовал "Вашу встречу".

В этот и последующий день Витя думал, что развязался с этим делом, однако, в пятницу 24.10.80г. ему снова позвонил "коллега" и попросил еще об одной, теперь, действительно, последней встрече, уж очень надоел ему этот газетчик.

Встретились они в той же гостинице. Теперь сидели только вдвоем. Корреспондент был крайне предупредителен и настойчив. Он говорил, что время сильно их поджимает и потому надо торопиться (скоро Мадридская встреча), что он говорил с тремя членами редакции и они согласны принять "именно Ваш последний вариант" с самыми минимальными сокращениями. Показал отпечатанными свой вариант (№6), Витин последний №7, и последний редакционный №8. Витя прочитал его и убедился, что и вправду составлен в основном из выражений седьмого варианта, но многое, конечно, исключено и вновь добавлено. Ни о какой новой отсрочке для "домашнего анализа" корреспондент не хотел и слышать: давайте изменять сейчас, работать сколь угодно долго, но закончим с делом сегодня. "Или Вы от кого-то зависите и Вам надо советоваться со знакомыми?"

У Вити не хватило духа сказать: "Да, мне надо советоваться" и уйти. Он начал "работу над текстом". Корреспондент сначала соглашался почти с любым Витиным исправлением, но затем, работая над формулировками, он так убедительно жаловался Вите, что через АПН невозможно провести те или иные фразы или мысли, что Витя невольно соглашался. Ему как бы льстило, что его так уламывают и уговаривают, в общем, я не знаю, как, но Витя подписал этот злополучный вариант №8.

Документ 63. Заявление для печати (восьмой вариант)

Уже через два часа после встречи с корреспондентом, немного одумавшись, Витя звонил "коллеге" с просьбой разыскать корреспондента и сообщить ему, что этот текст зря подписан, что по недосмотру и спешке он пропустил в нем много чужого. Однако тот обещал связаться лишь в понедельник и советовал не беспокоиться: никто не хочет плохого, все будет "хорошо".

Я этой "новостью" была просто подавлена: впервые Витя совершил такую крупную и ненужную, просто необъяснимую ошибку. Что его толкнуло подписать это, почему не ушел сразу? Ради чего втаптывать в эти грязные согласования себя именно сейчас, после суда? – Я этого просто не понимала. Витя говорил, что во всех этих заявлениях есть то, что он и вправду думает, но выражено это, конечно, ужасно, не его словами, лживо и подобострастно, а почему он поддался на корреспондентскую мягкость и сам не знает.

После бессонной ночи Витя решил, что ошибки должны исправляться, что с этой историей надо развязаться кардинально, а для этого встретиться с иностранным корреспондентом и в интервью рассказать, наконец, все своими словами. И на этом поставить действительно, точку – больше никаких выступлений в печати.

Днем в субботу мы вместе отправились с визитом к человеку, с которым Витя консультировался перед судом. Цель – получить совет и помощь во встрече с иностранным корреспондентом. Поскольку Витя уже после той встречи понял, что не будет желанным здесь гостем, то пошла я одна с его просьбой. Разговор был тяжелым, Вите с детками на улице пришлось ждать довольно долго моего возвращения. Новости я ему принесла грустные: отношение к нему еще больше ухудшилось ("дальше падать некуда"), помогать ему никто не будет, но разрешили зайти ненадолго.

В конце концов Витя получил согласие, что его интервью может быть просмотрено, а затем принят будет окончательный ему совет.

Писал Витя этот последний, уже вправду свой вариант мучительно трудно. Многое в нем я не понимала и не принимала, со многим не согласна и сейчас. Но ведь это его интервью. Но чем дальше, тем страшнее мне становилось: вдруг такой неожиданный для Вити выход на иностранного корреспондента будет воспринят "коллегами" как нарушение всех договоренностей, вдруг Витю снова арестуют? – и уже не столь страшным казался этот несчастный 8-й вариант, выцыганенный у Вити апэновцем. А может, он еще не будет принят высшим начальством, не будет опубликован, тогда никакого интервью не надо.

В понедельник 27 октября Витя снова звонил "коллеге", просил разыскать Строкова, чтобы забрать назад свое заявление, а тот сослался на то, что он Витину просьбу уже передал, корреспондент АПН его понял, сказал, что он сам с Витей свяжется и просил больше в их дела "не вмешиваться". Но, конечно, звонить Вите и не подумал.

Кажется во вторник 28.10 я отвезла Витин текст для ознакомления. Вот он:

Через несколько дней я приехала за ответом. Он был отрицательным. Впрочем, со мной теперь беседовали благожелательно. Никто не собирается осуждать и клеймить Витю, но и радоваться его поступкам невозможно. Его заявление, переданное через АПН, конечно, неприятно, но все же в рамках допустимого. В то же время подготовленное интервью для западного корреспондента очень противоречиво и производит впечатление запутавшегося человека, который ищет выход из безвыходного положения. А выход для него один: осознать свою слабость и не заниматься больше общественной деятельностью, не ввязываться ни в какие истории, вроде новых интервью и заявлений. Кстати, это и очень опасный шаг: в течение года прокуратура имеет право обжаловать мягкое решение суда и добиться его пересмотра, т.е. снова посадить Витю – просто так, без всяких новых фактов и доказательств, а на деле – из-за этого интервью. Текст же его не достигает цели – оправдать себя, свою позицию Вите не удалось. Есть и просто неверные вещи. Так, никто из членов редакции "Поиски" не подтверждает, что заявлением 30.12.1979г. она "фактически самораспустилась". Абзац о чувстве симпатии к тюремщикам, которое Витя испытывал, сидя в карцере, один из благожелательных к нему людей прямо назвал мерзостью, поддержкой и оправданием "системы воспитания тюремщиков, которые должны душить политзаключенных". Конечно, как доказательство того, что прежние Витины заявления были даны под давлением, это интервью было бы полезно, но прямого права заявить, что они были даны лишь под давлением оно не дает. В общем, пользы от него мало, а вреда и опасности много. Поэтому никто из знакомых диссидентов не будет помогать Вите встречаться с корреспондентами и искать ему не советуют. Лучше ему молчать. Когда АПН все же опубликует заявление от 24 октября и это станет известно, ему сообщат.

Так Витина оценка произошедшего с ним оказалась никому не нужной – ни властям, ни даже диссидентам. Эту историю он закончил тем, что послал в АПН с уведомлением о вручении письмо с отказом от заявления 24.10. и приложением своего последнего варианта №9 (интервью) – пусть хотя бы "коллеги" это знают.

Документ 65. В редакцию АПН

24.10.1980г. работник АПН, журналист Строков Анатолий Леонидович (как он мне представился) уговорил меня составить заявление для печати по поводу обстоятельств и оценки обвинения и осуждения меня за участие в самиздатском журнале "Поиски" и сборниках "В защиту экономических свобод". Поддавшись на уговоры, я подписал требуемой заявление, но уже в тот же день пожалел о сделанном поспешном шаге.

Дело в том, что, дав обязательства молчать и не участвовать в привычных для меня самиздатских изданиях, наиболее правильным было бы не участвовать и в официальной печати, по крайней мере, пока не изменятся мои взгляды (ведь невозможно в официальной печати мне говорить совершенно свободно и полно). В противном случае неизбежно создастся впечатление неискренности и вынужденности таких выступлений. Думаю, что сделанное мною заявление от 24.10.1980г. принесет гораздо больше вреда и мне самому, и авторитету АПН, а след. и государству, чем пользы, поэтому я официально отказываюсь от него.

За прошедшее время я пытался связаться с А.Л.Строковым, но безуспешно. Мне только гарантировали, что А.Л. Строков извещен о моем желании и что он обещал сам связаться со мной по телефону. Однако его звонка я жду до сих пор. Поэтому и решил выразить свое желание письменно. Если же мое заявление уже опубликовано за рубежом (против публикации в советской печати я возражал и возражаю категорически!), то я вижу только один способ исправить вред – организовать мне встречу с каким-либо нейтральным западным корреспондентом, которому бы я изложил совершенно свободно и полно и своими словами обстоятельства "своего дела", чтобы "вопрос обо мне был закрыт навсегда". Приблизительный текст этого интервью, если вы организуете такую встречу, прилагается ниже. Прошу мне ответить. 15 ноября 1980г.

Событие 57. В ноябре у Вити было две тяжелых диссидентских беседы. Одна в моем присутствии с очень дорогими нам людьми. Честное слово, я не ожидала такой глубины осуждения и не за повторное заявление 24 октября, а за то, сделанное еще в тюрьме и повторенное на суде (о повторном они еще просто не знали).

Заявление в суде оказалось на деле не способом выхода из тюрьмы и разумным компромиссом с властью, а простой капитуляцией и отречением от взглядов, причем, если отречение от научных идей (как Галилей) возможно, то отречение от нравственных идей недопустимо. Неверно основное Витино положение, что он осуждает использование его имени и работ во враждебных стране целях: и потому что за "использование" никто не отвечает ("Правду" тоже используют), и потому что никто на Западе к стране не относится враждебно, а только помогают, на поддержке мирового общественного мнения вся сегодняшняя оппозиция держится. Впрочем, у Вити и до тюрьмы отмечалась безответственность в некоторых идеях, стремление подлаживаться к господствующим массам. Пример: глубоко огорчительная Витина статья о необходимости союза между сталинистами и диссидентами, написанная им еще в ноябре 1979 года, до ареста. Нельзя идти с большинством, если оно не право или угнетает меньшинство, нельзя ради действия жертвовать нравственностью – лучше молчать и не участвовать, если нет сил протестовать. Не изменять Богу – нравственности и правде. Если бы у Вити его заявление было простой слабостью, желанием откупиться от тюрьмы, это было бы понятным и простительным грехом, но то, что Витя ищет в этом позицию, пытается оправдаться, мириться с ГБ – это уже фарисейство и двоемыслие. Нельзя вести диалог с ГБ – это бесполезно и опасно (для души), потому что эта организация только и создана для подавления. И как вывод: Витя оказался недостойным общественной деятельности и потому ему ни в коем случае нельзя больше ею заниматься. Надо молчать и думать, что произошло.

Витя в этом разговоре возражал очень неубедительно. Он только подтвердил, что искал компромисс сознательно, что только это соответствовало его убеждениям, иначе он сидел бы в тюрьме и сейчас - "не так уж это трудно".

Другая беседа была у Вити ночью 16 ноября, когда в 11 часов ночи к нам в гости приехало трое диссидентов (двоих Витя раньше не знал) и уехали в третьем часу. Я тогда была нездорова и спала, поэтому Витя принимал на кухне гостей один. Они сообщили, что yже слышали передачу "Би-би-си", где упоминалась особая позиция члена редакции Сокирко в духе заявления от 24 октября, что уже подготовлено "Открытое письмо" К.Буржуадемову (Сокирко)", но прежде, чем его публиковать, решили известить Витю. Самого текста "Открытого письма" не оставили, но Витя говорит, что там просили его еще раз объясниться по ряду конкретных пунктов. Например: "Вы говорите, что никого не просили на Западе о помощи, но разве заключенные из тюрьмы имеют возможность просить о помощи?" Витя отвечал, что он дал обязательство не выступать в самиздате, но в частном письме, конечно, ответит на все вопросы, как может.

Витя говорит, что в этой беседе он чувствовал себя еще более беспомощным. Собеседники его беспрерывно и логично припирали к стенке:

- Не думаете ли Вы, Витя, что зачеркнули все, что сделали раньше? Что принесли вреда больше своим отречением, чем пользы всеми предшествующими своими делами?

- Что Ваше отречение теперь будут показывать заключенным как средство давления?

- Что Вы оклеветали "Русскую мысль", назвав ее органом НТС?

- Что они, "с Лубянки" – действительно, палачи?

- Что либералам на деле всегда было свойственно радикально, с "пеной на губах" выступать против мерзостей режима, вроде смертной казни?

- Что западные правительства делают доброе дело, заступаясь за политзаключенных, помогая осуществлению Фонда помощи и т.д.?

Это создалось невольно, но Витя чувствовал себя как в трибунале. И снова его возражения выглядели очень слабыми, путанными, неубедительными. Твердо он только кончил разговор, заявив, что считает свой выход из тюрьмы правильным и о поступках своих в главном не сожалеет.

Рассказывая же мне об этой беседе, он говорил, что вся сложность его положения – в промежуточности и нелогичности самого существования человека открытой и лояльной оппозиции в наши дни, когда везде царит логика противостояния и "кто не с нами, тот против нас". Раньше диссиденты говорили, что они не будут заниматься политикой, это было принципом лояльного самоограничения слабой оппозиции. Сегодня диссиденты не стали сильнее, но на деле занимаются не только политикой, а внешней политикой, играют существенную внешнеполитическую роль и, конечно, не столько по своей вине, сколько по вине самого давящего государства. Но при таких условиях нормальная лояльная оппозиция существовать не может и потому свой отказ от помощи Запада Витя считает правильным шагом, необходимым и конструктивным самоограничением.

Для власти любая оппозиция сегодня – преступна, не лояльна. Для диссидентов любая лояльность есть безнравственная смычка с преступной властью. И все же Витя упрямо не сходит со своего положения "между двумя стульями". В этом и заключается его верность своим принципам и убеждениям.

Он отказывается считать преступной и нашу власть, и наших диссидентов и собирается оставаться именно в лояльной оппозиции, не допуская противостояния и тюрьмы, но и не забывая о необходимости добиваться реформ и развития. Конечно, он только человек и не может выдержать свою линию без ошибок и уклонений. В прошлом году не смог своевременно выйти из противостояния прокуратуре и поплатился за это компромиссами с "коллегами" и верноподданными заявлениями этого года. И все же это только ошибки и частности на его непростом пути, в главном Витя остался верен себе и не думает меняться. Мне он говорил, что не желает скрывать от диссидентов своего верноподданничества советской власти, а от власти не желает скрывать своих оппозиционных, буржуазно-коммунистических взглядов, инакомыслия.

Я знаю, что и дальше наша жизнь не будет спокойной, что и дальше Витя будет искать свои пути, но очень надеюсь, что от этого она не станет несчастной (не дай Бог ему ни тюрьмы, ни эмиграции) или пустой и бессодержательной (это возможно, только если он духовно сломается или станет равнодушным).

Наш сын Тема уже понимает положение отца, когда говорит ему: "Твое положение безнадежно, ты как будто стоишь на промежуточной полосе, по которой стреляют обе стороны". А на Витин вопрос, где же он видит себя в будущем, отвечает: "Над обеими сторонами, сверху". Витя считает это иллюзией, но я рада и ей: пусть Тема занимается наукой и в ней будет счастлив.

Очень мне трудно было понять отношение Вити к Западу. Ведь он – западник, сам псевдоним его говорит oб этом, ведь знает он, что Запад желает России только добра и спокойного развития и никогда не начнет сам войны с нами, что только благодаря его поддержке держится сейчас открытая оппозиция, оказывается возможным свобода слова в самиздате. Ведь сам он радовался, когда узнал, что его книга "Антигэлбрейт" напечатана на Западе и благодарен за помощь, которую оказывали нам во время его ареста… Так почему же он осуждает эту поддержку Запада, которой сам пользовался? Почему настаивает на том, что фразы с осуждением "использования моего имени и работ во враждебных стране целях и для ведения психологической войны" – не просто вынужденная плата за выход из тюрьмы, а его реальные убеждения?

Сейчас я понимаю, что и в отношении к Западу Витя сознательно встал на позицию советского верноподданного: хотя он любит Запад, благодарен ему, во многом единомысленен с ним, но живет он именно в Советской России и будет с ней всегда, даже когда она будет неправа. Да, он тоже надеется, что войны с Западом (или с Китаем и Западом) никогда не будет, но если она все же случится, то он будет все же на родной, даже неправой стороне. Это трагический выбор между Родиной и правдой. И надо сделать все сейчас, чтобы избежать такой выбор в будущем. Может, потому и решился он на свое письмо Брежневу против ввода войск в Афганистан. И потому никак не хочет мириться с положением диссидента, существующего за счет поддержки Запада, а точнее, западных правительств.

Витя не отрицает, что не может в своих отношениях к Западу свести концы с концами (это было видно еще по диафильму "Ленинград"), что допустил много нехорошего в своих заявлениях – и неправду (например, что на Западе уже использовались его работы во враждебных целях) и ошибки (вроде определения газеты "Русская мысль", как органа НТС, на котором так настаивал корреспондент АПН и он ему в конце концов поверил), но убежден, что в главном он не изменил ни Западу, ни России, ни оппозиции, ни власти – отказываясь от одностороннего выбора и стремясь к миру и взаимопониманию между ними, именно так и прежде всего – к миру и взаимопониманию.

Событие 58. После долгих проволочек 11 декабря Бурцев все же выдал часть изъятого у нас: сумку, папку, газетные вырезки, "Реквием" Ахматовой, Витину запись "Память о маме" и еще какие- то черновые бумажки – самую малость. До остального Бурцев не смог добраться в своих завалах, а две пишущие машинки он, оказывается, и не собирался выдавать, хотя раньше и обещал это… Как ни уговаривал его Витя отдать хотя бы одну, самую старую, от студенческих времен еще машинку – Бурцев был непреклонен: "Вы, Сокирко, настырны, это хорошо, но лучше бы Вы занимались другими делами".

Пообещав, что потом, в далеком будущем, когда дело (видно, по "Поискам") будет закончено, он разберется во всех материалах и ненужное всем вернет, он вдруг сообщил, что с Вити желает снять допрос, как свидетеля, следователь по делу Л.Терновского – Пономарев.

Допрос был коротким, поскольку Витя знал Терновского очень мало, т.е. фактически не знал и мог говорить об этом с чистой совестью, не знал также и откуда у Леонарда появились дома два выпуска сборника "В защиту экономических свобод".

Что касается Бурцева, то хоть и жалко было старой машинки, но Витя был рад просто окончанию бурцевских обещаний. Послав Генеральному прокурору СССР жалобу на Бурцева, Витя посчитал, что отношения его с горпрокуратурой на этом закончились, как полтора месяца назад списанием протокола судебного заседаний закончились отношения его с Мосгорсудом.

Правда, в эти же дни Витя написал все же жалобу и на Мосгорсуд, узнав от В.М.Сорокина, что сделанные в октябре замечания на протокол судебного заседания так и не приложены к нему.

Документ 66.Генеральному прокурору СССP Руденко (о протоколе судебного заседания)

30 сентября 1980г. я был осужден Мосгорсудом по ст.190-1 УК РСФСР к условному наказанию. Согласно ст.320 УПК РСФСР не позднее трех суток после провозглашения приговора мне должна быть вручена копия. Однако копия мне не была вручена, несмотря на мои неоднократные просьбы и требования. Сначала секретарь суда Aртюковская и член Мосгорсуда Байкова ссылались на свою занятость и неготовность копии, а потом уже откровенно отвечали: "Она Вам не нужна". Через месяц, когда я согласился не требовать копии приговора, мне разрешили прочесть ее, но без права выписок.

После суда я также просил дать мне возможность сделать замечания на протокол судебного заседания – согласно ст.265 УПК РСФСР (не позднее 6 суток после окончания судебного заседания – согласно ст.264 и 265 УПК РСФСР), о чем подал письменное заявление, однако и в этом мне фактически отказывали, ссылаясь на занятость суда. Наконец, в обмен на мое согласие не требовать копии приговора мне разрешили смотреть протокол (через месяц после окончания судебного заседания и без права делать выписки). Протокол содержал значительные искажения реального хода судебного заседания, и я оставил суду шесть страниц своих замечаний, в том числе и относящиеся к показаниям свидетеля В.М.Сорокина. Суд вынес частное определение, что В.М.Сорокин допустил в суде заведомо ложные показания, т.е. преступление по ст.181 УК РСФСР. В своих замечаниях я отметил и это искажение, ибо суд неверно истолковал, на мой взгляд, слова Сорокина.

Недавно я узнал от Сорокина В.М., знакомившегося с протоколом моего суда, включенного в материалы его следственного дела, что к этому протоколу не приложены мои замечания, откуда я сделал вывод, что суд, видимо, не рассматривал мои замечания и не приложил их к делу, тем самым нарушив ст.266 УПК РСФСР, что имеет существенное значение в деле Сорокина В.М.

Столь многочисленные нарушения закона в Московском городском суде требуют Вашего вмешательства. Мои замечания должны быть приложены к протоколу судебного заседания. 14.12.1980г.

Документ 67. Генеральному прокурору СССР Руденко ( о невозвращении изъятого)

8 сентября 1980г. было закончено предварительное следствие по моему дел, а 30 сентября Мосгорсуд приговорил меня по ст. 190-1 УК РСФСР к условному наказанию.

Заканчивая дело, ст.следователь Мосгорпрокуратуры Бурцев Ю.А. твердо обещал мне, что все имущество, изъятое у меня при обысках в 1979-80гг.. и не конфискованное судом, будет мне возвращено в скором времени, "при первой же свободной минуте". Однако прошло уже более трех месяцев, обещаний, телефонных разговоров, даже конкретных вызовов, прежде чем Бурцев Ю.А. решился выдать мне: две сумки, газетные вырезки, том Плеханова, пару телефонных книжек жены и еще нескольких предметов… - это все!! В течение 4-х обысков было изъято 4 пишущих машинки, около 4 мешков с литературой, в том числе много книг художественных, фотографий архитектурных памятников, путевые и личные записи и т.д. – сотни наименований. На суде же было конфисковано только две мои пишущие машинки и 6 моих сборников "В защиту экономических свобод". Все же остальное Бурцев оставил в прокуратуре, вновь обещая, что в будущем "может быть, что-нибудь вернет", а может быть и нет – вдруг мои две машинки и иное имущество окажутся нужными для будущих процессов. Одни материалы Бурцев отказывается вернуть, поскольку его не устраивает их содержание, другие – потому что к ним причастны неугодные ему люди (например, осужденный одновременно со мной В.Абрамкин), третьи – просто так, на всякий случай, т.е. по откровенному следовательскому произволу.

Думаю, что это не мелочь: демонстрация произвола, пренебрежение к выполнению законных требований и собственных обещаний чрезвычайно дискредитирует следственные органы, советское правосудие в глазах всех, кто сталкивается с подобными явлениями, толкает их на протест и противостояние. Самый известный для меня пример – В.Абрамкин, который именно после своих безуспешных попыток добиться справедливости и возвращения незаконно изъятых у него машинки и материалов пришел к выводу, что никакие нормальные отношения со следственными властями невозможны. Думаю, что как раз в интересах властей, чтобы в обращении с диссидентами особенно тщательно выполнялись дух и буква закона.

Предварительное следствие по моему делу проходило достаточно долго, я давал исчерпывающие показания по всей своей деятельности, часть из написанных и распространяемых мною самиздатских материалов (например, сборник "В защиту экономических свобод" №7) следствие не включило в обвинительное заключение, видимо, не признав их преступными или по иным, неизвестным мне причинам. Важно, что никаких оснований отказывать мне в выдаче моего имущества, ссылаясь на то, что оно еще может пригодиться в качестве вещественных доказательств в будущих делах (наверное, против меня?), у следствия нет.

Я уверен, что ст.следователю Мосгорпрокуратуры Бурцеву Ю.А. известна ст. 171 УПК РСФСР: При производстве выемки и обыска следователь должен строго ограничиваться изъятием предметов и документов, могущих иметь отношение к делу" – и, тем не менее, он нарушал ее неоднократно. Также ему, конечно, известна ст.86 УПК РСФСР, что при разрешении уголовного дела "вещи выдаются законным владельцам", он и ее нарушает. Эти действия существенно нарушают охраняемые законом мои права и, следовательно, Бурцев Ю.А. виновен в превышении власти по ст. 171 УПК РСФСР.

Прошу Вас дать указание расследовать это дело и обеспечить выполнение закона, вернуть мне изъятое имущество. 14.12.1980г.

Событие 59. В начале декабря Вите рассказали, что среди московских диссидентов ходит "Открытое письмо Сокирко (К.Буржуадемову) " С.В.Калистратовой с приложением Витиного заявления в АПН 24.10.1980г. Сначала нам с трудом верилось, что можно пустить в самиздат это заявление, хотя Витя отказался, а АПН так и не опубликовало, что можно выступать с Открытым письмом к человеку, который не может выступать открыто, да еще не посылать ему этого письма лично.

Я сама позвонила Софье Васильевне. Оказалось, она просто не имела нашего адреса. 10 декабря от нее пришло заказное письмо с ожидаемым текстом и личной запиской, заканчивавшейся так: "Лиля и Витя, надеюсь, что личные наши отношение из-за этой полемики не испортятся?" Была приложена также копия заявления в АПН от Калистратовой С.В., в котором говорилось:

24.10.1980г. В.Сокирко, бывший соредактор свободного дискуссионного московского журнала "Поиски", передал в Ваше агентство заявление для печати… Прошу опубликовать в тех же органах печати, в которых было (или будет) опубликовано заявление Сокирко, мое открытое письмо, адресованное Сокирко.

Документ 68. Открытое письмо Виктору Сокирко

Но прежде, чем Витя успел ответить на "Открытое письмо" Софьи Васильевны, к нам пришло еще более тягостное письмо от жены Ю.Гримма – С.Я.Гримм, первый увиденный нами результат от чтения "Открытого письма" С.В.Калистратовой.

Документ 69.Письмо от С.Гримм

Из процесса суда над Вами мне стало известно, что Вы принимали участие в редактировании журнала "Поиски", публиковали в нем материалы "чуждые взглядам советского народа", а также предпочитаете "отбывать наказание на Родине, чем жить на чужбине". Я этого не считаю, и в отличие от Вас не вижу вины моего мужа, отбывающего 3-х летний срок заключения в лагерях строгого режима, якобы за клевету на государство и общество. На суде Вы признали, что в Ваших статьях имеются элементы клеветнических измышлений на советский государственный и общественный строй.

Ставлю Вас в известность, что на процессе Ю.Гримма были упомянуты Ваши статьи "Переписка с Парижем" и "Послесловие", распространение которых ставилось в вину Ю.Гримму.

Позвольте мне потребовать от Вас объяснения по поводу вышеупомянутых статей, автором которых являетесь Вы, какие факты заведомо ложных измышлений Вы находите в этих статьях. Кроме Вас, я не знаю человека, знакомого с содержанием журнала "Поиски", который привел хотя бы один факт заведомо ложных измышлений в статьях журнала.

Я надеюсь, что Вы коротко в письме ко мне исполните то, что я хочу получить от Вас: приведите факты заведомой лжи, которую Вы использовали в Ваших статьях. Я хочу считать Вас порядочным человеком.

4 декабря 1980г. С.Гримм 113054. Москва, Татарская, 9а, кв.74.

Отвечал Витя в тот же вечер, вернее, ночь, взбудораженный до крайности. Утром 12 декабря я отправила его письмо Соне Гримм, а через несколько дней и Софье Васильевне…

Документ 70. Уважаемая Софья Яковлевна Гримм!

С огорчением прочел Ваше письмо от 4.12.1980г. и убедился, что или Вас обманули, или, пользуясь непроверенными сведениями, Вы обманулись сами. В последнем случае, т.е. если Вы заранее убеждены, что без подлостей условное наказание получить невозможно, то указывать Вам на факты моей порядочности бесполезно – Вы все равно их не услышите.

Однако если Вы и вправду хотите считать меня порядочным человеком, то для этого есть прочные основания: за время пребывания в тюрьме и на суде я ни на кого не давал вредящих показаний – и это могут подтвердить все мои знакомые; я не отказывался от своих убеждений – и это могут подтвердить мои знакомые, действительно бывшие на суде; я никогда не признавал себя виновным в клевете, не говоря уже о ком-либо другом – и это подтвердил даже сам суд, записав в приговор мне: "С заявлением Сокирко, что помещенные в журнале "Поиски" и сборниках "В защиту экономических свобод" и исследованные в судебном заседании материалы заведомо ложными не являются, судебная коллегия не может согласиться…", а в своей защитительной речи пункт за пунктом (их было 10) опровергал обвинение в клевете – в этом Вы тоже можете убедиться.

Правда, на суде я признал свою политическую вину перед государством в том, что мои статьи на Западе могли быть использованы во вред стране и власти и обязался впредь не заниматься самиздатом. Но эти оценка и решение относятся лишь ко мне и ни к кому больше. Не на суде, а лишь в заявлении для АПН от 24.10.1980г. (от которого я отказался и которое осталось неопубликованным) я говорил, что "публиковал материалы, чуждые взглядам советского народа", а также что "предпочитаю отбывать наказание на Родине, чем жить на чужбине". И Вам я могу сознаться, что действительно так оцениваю свои статьи (ведь я инакомыслящий, т.е. не согласный с господствующей в народе системой взглядов) и действительно исключающий для себя всякую возможность эмиграции. Мало того, я всегда старался быть (даже участвуя в "Поисках") и остаюсь сейчас советским лояльным гражданином, и отказываюсь считать советскую власть преступной или желать ее свержения. В этом – существенная часть моих убеждений и думаю, что я имею право их высказывать.

Но думаю, что это не имеет никакого отношения к Вашему мужу Ю.Гримму.

Я знаю, Вы не были на моем судебном процессе и судите о нем с чужих, обманных слов. Вы знаете, что я не имею возможность открыто защищать свое имя от клеветы (которая косвенно бросает тень и на "Поиски", и на моих товарищей по заключению – В.Абрамкина и Ю.Гримма), поэтому я прошу Вас убедиться в достоверности моих утверждений, отказаться от своего письма как необоснованного и помешать дальнейшему распространению несправедливой хулы. 11.12.1980

P.S. Думаю, что Вы понимаете, что данное письмо – частное и не предназначено для Самиздата ввиду принятых мною обязательств.

Документ 71. Уважаемая Софья Васильевна!

Событие 60. 15 декабря Глеб отдал Вите копию своего "Открытого письма С.В.Калистратовой". Оно оказалось неожиданной, но такой целебной для Вити поддержкой!

Еще большее значение оно имело для самого Глеба: ведь он выступил с публичной критикой главной в диссидентстве установки, притом очень резко. Так возражать даже Витя никогда не решался. И нам даже стало страшно за Глеба: его тоже могли судить очень строго. И все же такой откровенный разговор с переоценкой нужен и полезен.

Со многим в письме Глеба Витя не был согласен. Он никогда не считал свой выход из тюрьмы капитуляцией (скорее обратное было бы изменой его принципиальной установке “не садиться в тюрьму”). Скорее это можно назвать отступлением от прежней практической деятельности, а вернее, выходом из чуждого ему противостояния. Никаких особых переворотов в тюрьме он не испытывал, ибо готовность к компромиссу у него была и раньше. А в тюрьме он только ее реализовал, разумеется, не самым лучшим образом (сам Глеб это сделал гораздо лучше). Удивило Витю, что Глеб считает АПН-ское заявление от 24.10.1980г. первым популярным произведением Вити, "задевшим многих", и как бы итогом его тюремных размышлений, хотя он знал, что Витя отказался от него и заменил другим текстом. Но может, он просто оперировал с реальностью, раз в Самиздате стало известно только АПН-ское заявление? Письмо Глеба и меня подтолкнуло к такому же после встречи с Софьей Васильевной

Документ 72. Г. Павловский Открытое письмо С.В.Калистратовой

Событие 61. 15 декабря я отвезла Витин частный ответ С.В.Калистратовой домой. При встрече пыталась убедить, чтобы она теперь сама публично разъяснила истинное положение с Витей, пусть сурово, но справедливо, всесторонне и без намеков. Софья Васильевна отказалась наотрез. Никакой вины за собой за распечатку АПН-ского заявления она не чувствовала, ссылаясь на то, что, мол, сам "Витя не возражал", и что "так его можно было понять", тем более, что АПН, конечно, где-нибудь за границей напечатало его.

Мы просто не понимали друг друга. По словам Софьи Васильевны, она с симпатией относится к Вите самому и с неприязнью к его взглядам: "Защищать его взгляды я не могу". Само Витино письмо она прочла, сразу же возражала, вернее, не принимала и по пунктам, и даже не хотела у себя оставить, "раз оно частное". Потом оставила для архива.

Ушла я с этой встречи удручённой до крайности. Витя замкнулся – говорить он не имеет права, а промолчать... Друзья, в основном, советовали молчать, чтобы “не повредить правозащитному движению”, а сводилось это к тому, что надо пожертвовать собой ради авторитета движения. Но с этим я никак не могла и не могу согласиться, хотя понятно, что точку поставить надо. Обязательно! Думаю, что такой точкой с нашей стороны в истории Витиного осуждения стал мой Открытый ответ.

Дорогая Софья Васильевна! Вам известно, что мой муж Виктор Сокирко дал обязательство властям не выступать в самиздате. Выступив в его адрес с обвинением в форме вопросов, Вы поставили его перед выбором: открыто защитить себя и сесть в тюрьму или молчанием как бы согласиться с Вашим обвинением и опозоренным «уйти в частную жизнь».

Он согласен уйти в частную жизнь, но не согласен терять доброе имя. Семь тюремных месяцев ему долбили: «Признайте себя клеветником и вернётесь к семье, а нет - написанного Вами на три 70-е статьи хватит». В конце концов власти пошли на компромисс: согласились обойтись без показаний на других и без признания деятельности его и его товарищей по «Поискам» клеветнической, а Витя согласился на заявление, в котором были чужие и неправильные слова.

Сейчас над Витей совершается повторный, уже диссидентский суд, суд без особых юридический формальностей и «прений сторон», суд, где Вы выступаете прокурором и, может, впервые отказались стать адвокатом, суд, где молчание подсудимого обеспечено угрозой тюрьмы, а общественный приговор, конечно же, повторит Открытое письмо прокурора, переводя его вопросы в казнящие утверждения (что уже и началось – мы получили письмо со словами: «Я требую от Вас ответа…»)

Простите, Софья Васильевна, горечь этих слов, но ведь так получилось. Что не сделала с Витей горпрокуратура и горсуд, то успешно делаете сейчас Вы, намекая, что он клеветник.

Выдержать это он не в состоянии, и Вы понимаете, почему за открытую защиту мужа берусь я, моля судьбу, чтобы власти не посадили Витю за этот мой ответ. Если все же посадят, то я буду винить в своем семейном несчастье и Вас. Если оставят дома - буду благодарна за понимание тех причин, которые вынудили жену Сокирко выступить в Самиздате

Прежде чем касаться самих ответов на Ваше письмо, напомню историю наших последних встреч.

1. Накануне суда 28.9.80г. Витя приезжал к Вам советоваться, Вы говорили тогда, что надо перестать сидеть между двумя стульями, что невозможно не признать на суде себя клеветником и надеяться на свободу. И даже советовали не рисковать, а попросту признать себя виновным, и потом «заняться шахматами», например. Витя с Вами не согласился, но Ваши советы я восприняла, как тревогу за него. Помните ли Вы этот разговор?

В октябре я показала Вам свою запись Витиного суда. Вы прочли ее без оценок, но судя по «Открытому письму» постарались прочно забыть ее (см.приложение 1). Сейчас я делаю часть этой записи открытой и тем лишаю Вас возможности ее игнорировать. Я привожу все существенное, что Витя говорил на суде, не исключая и плохие, запрограммированные моменты.

Прочитайте еще раз и скажите: опозорил ли Витя «Поиски» и сборники «В защиту экономических свобод» своей откровенной и лояльной защитой? Согласился ли он признать их клеветническими? Предал ли он главную идею «Поисков» идею взаимопонимания» - или он отстаивал ее на суде, как и на воле, всеми силами? Предал ли он своих товарищей – В.Абрамкина и Ю.Гримма или вместе с ними главную идею «Поисков»?

2. Теперь я напомню Вам, что про обстоятельства, связанные со злополучным Витиным заявлением для АПН (только для заграницы) Вы узнали от нас на другой день после его подписания. Узнали, что Витя считает его своей самой крупной ошибкой , уже отказался от него по телефону и с отчаянья готов встретиться с иностранным корреспондентом , чтобы свободно и полностью объяснить западным читателям свою позицию….. Отказавшись помочь в такой встрече и за себя и за своих друзей, Вы успокаивали меня, что АПН-ское заявление конечно, неприятно, но в рамках допустимого, что никто, кроме очевидных экстремистов, Витю осуждать не будет, а риск тюрьмы за его интервью чрезмерно велик. Вы вернули мне текст предполагаемого интервью, а АПН-ское заявление попросили оставить для того, чтобы сравнить его с официальной публикацией, если АПН на нее решится.

Сожалея об отказе (оказалось, что действительное понимание Витей своей ситуации не нужно было ни АПН, ни Вам), мы не могли не быть Вам благодарны за обережение, 15 ноября он послал в АПН письменный отказ от заявления с приложением текста несостоявшегося интервью. Об этом Вам стало известно через пару дней и потому о Витиной позиции вы обязаны были судить по этому документу. Тем не менее, Вы его игнорировали, объяснив: «Оно еще хуже!», что привело Витю просто в ужас: выходит, что для Вас заявление, написанное под «обаятельным нажимом АПН-ца» лучше, чем свободное изложение своей позиции.

Сейчас я своей волей, открываю Витино «Интервью для западных читателей» (см.Приложение 2),чтобы больше никто не мог игнорировать его, изображая из Сокирко клеветника и отступника.

Правильно ли я излагаю все обстоятельства? Достаточно ли полно, как это положено в суде, выясняю обоснованность предъявленного Вами общественному суду единственного доказательства Витиной вины - «АПН-го заявления?» И не очевидно ли, что это доказательство недействительно?

Мне горько это говорить, но считаю, что осмелились пустить его в самиздат, пренебрегая моим доверием, потому что оно оказалось документом для осуждения Витиного выхода из тюрьмы, из противостояния.

3. 16 ноября к нам домой пришли трое Ваших друзей. Они пришли ночью, когда я спала, и ночью же ушли, и, как потом рассказывал сын, были очень похожи на трибунал, когда на кухне за чаем припирали растерянного отца вопросами. Они официально сообщили, что содержание АПН-ского заявления уже передаётся по западному радио, а затем показали Вите Ваше открытое письмо, попросив выразить своё отношение. Конечно, они не говорили о возможности предотвращения Вашего письма и не спрашивали разрешения на распечатку Витиного заявления. Письмо с приколотым заявлением было свершившимся фактом. Впрочем, Витя говорил, что чувствовал, как от него ждут раскаяния и просьбы о помиловании. Он не сделал ни того, ни другого, заявив, что о своём выходе из тюрьмы он не жалеет. Об исполнении приговора ему не объявили, но, видимо, уже на следующий день Ваше письмо пошло в ход.

По юридическим правилам осуждённому полагается выдавать копию приговора. Однако Ваши друзья копию Вашего письма не оставили, пообещав прислать вскорости. Это обещание они не выполнили, информация о чтении западным радио АПН-ского заявления не подтвердилась, а результат ночного разговора был представлен Вам (по Вашему утверждению) как согласие Вити на обнародование АПН-ского заявления и Вашего письма. Поверить этому было так просто, как поверить в добровольное согласие человека на повешение, - но Вы поверили.

Наша надежда, на то, что ложность слуха о публикации АПН-ского заявления и Витино объяснение, что отвечать он может только частным письмом (а лежачего не бьют) – Вас остановят – оказалась напрасной и даже смешной: ведь беззащитность подсудимого и безответственность обвинения лишь увеличивают воспитательные шансы неправого суда! И разве это не похоже на осуждаемую Вами отечественную судебную практику?

4. В начале декабря мы узнали, что блок из Вашего письма и Витиного заявления ходит по рукам. 10 декабря мы получили, наконец, Ваше письмо (после моего напоминания по телефону).15 декабря я отвезла Вам Витин ответ. Я волновалась при встрече предельно, т.к. ждала чуда, вроде – «не Вами это сделано». А получила тягостный, как Вы сказали, разговор. Вы сразу начали напористо отвергать пункты Витиного ответа. Похоже, Вам даже хотелось вернуть это письмо, забыть его; нашей просьбе сделать публичные разъяснения по хорошо известным Вам обстоятельствам и Витиным ответам Вы отказали. И потому я решаюсь сделать открытым часть Витиного письма (см.Приложение 3) вместе с Вашими вопросами, конечно, -чтобы лишить Вас возможности делать вид, что ответы на них «логически» невозможны.

Изложив свои показания, я считаю законченной публичную защиту Вити. Вряд ли мне, доморощенному адвокату, удастся повлиять на приговор диссидентского суда. Это не удаётся в наших протестах даже профессионалам.

Ни Витя, ни я выступать в самиздате больше не будем. Обоюдное желание следователей и диссидентов, чтобы Витя перестал заниматься «общественной деятельностью», чтобы К.Буржуадемов не писал больше своих спорных статей, будет осуществлено.

Отныне, кто и как бы не судил о Вите в Самиздате, о какой бы измене и капитуляции не толковали – ни я, ни Витя возражать не будем. Зачем? – Честные и вдумчивые люди всегда смогут докопаться теперь до истины в Витином деле, а с фактом публичного диссидентского осуждения придётся, наверное, смириться, как с неизбежностью. Так что считайте, Софья Васильевна, что Вы выиграли свой первый обвинительный процесс. Вите остаётся лишь уверенность в своём конечном оправдании, а мне – так даже лучше, что, отболев, он отойдёт от диссидентства.

Но сейчас я хочу понять Вас, Софья Васильевна. Мы с Витей знаем Вас много лет, в наших душах Вы занимаете прочное тёплое место. Вы никогда не придерживались крайних взглядов, не позволяли себе осуждать кого-либо. Сегодня от Вашей человеческой тактичности осталась только вежливая форма: заявляя в начале письма, что «не намерены ни упрекать, ни оправдывать», Вы на самом деле стали главным обвинителем.

Софья Васильевна, почему Вы изменились? - Я пытаюсь понять и думаю, что Вы стали такой от огромной боли за посаженных в лагерь и изгнанных из страны друзей, от благородного негодования за нарушение международно признанных правовых норм в нашей стране. Мы разделяем эти чувства – Вы это знаете. Возможно, Ваша боль больше, а долг перед посаженными требует противостояния давлению властей. Это благородно, но правы ли Вы? И поддержат ли Вас заключённые, например, в Витином «персональном деле»?

Конечно, выяснить у них отношение к Вите трудно, однако, судить косвенно можно. Так Вы знаете, что когда Т.М.Великановой рассказали (и думаю, очень пристрастно) о Витиной ситуации, она не поторопилась с осуждениями а сказала лишь: «Хорошо бы послушать его самого...» И когда Витя в бутырском карцере рассказывал А.Лавуту и Л.Терновскому о занятой им позиции («не может признать себя клеветником и давать показания на других, а в остальном – свободен в надежде «выйти на химию») он встретил понимание и лишь одно «предупреждение»: «Смотри, тебя могут обмануть». Когда Витя признался, что если его освободят, он будет «им» благодарен, это тоже не вызвало возражений в отличии от Вас. В свою очередь , обсуждая положение Саши и Леонарда (каждому так или иначе грозили переквалификацией на ст. 70), Витя просил их быть благоразумными, не упорствовать по мелочам в противостоянии (например, не давать никаких показаний), чтобы хотя бы уйти на суд по лёгкой ст. 190-1. С ним, в общем, соглашались… А Вы бы советовали им иное? Только молчать и держаться, не обращая внимание на сроки 3 и 7+5, лишь бы соблюсти принцип: не участвовать в незаконном суде?

Я надеюсь, что здесь Вы сделали бы исключение в принципах и не будете осуждать политзаключённых за такие компромиссы. Но тогда почему Вы осуждаете Витю за его компромисс, конечно, гораздо более глубокий , но совершённый в соответствии со своими убеждениями в главном?

Наконец, я напомню Вам письмо из тюрьмы Валерия Абрамкина, написанное уже после суда, в той части, которая обращена к Вите:

«Особо мне хотелось бы сказать о Викторе Сокирко. Я знаю какому давлению подвергался он здесь, в тюрьме, в следовательских кабинетах. Знаю, чем ему грозили. В июне Виктор изложил мне свою позицию, я поддержал его и в основном одобрил. Не думаю, что те маленькие уступки, которые он был вынужден сделать под прессом следствия и суда, могут быть поставлены в вину этому мужественному и честному человеку.

Виктор, я очень рад за тебя, за Лилю. Прошу, очень прошу тебя не терзать свою совесть из-за ложного понимания чувства солидарности. Поверь, мне было бы вдвойне тяжелее, если бы найденный нами совместно выход из той июньской ситуации был бы не реализован»

Вы знали это письмо и всё же решились судить Витю за решение, ответственность за которое взял и Валера (не буду обсуждать реальную степень этой ответственности). Значит, Вы осуждаете и В.Абрамкина?

Подведу итоги: так думают те немногие политзаключённые, которые знают Витю и его взгляды. Они думают не так, как Вы. Они не осуждают людей, которые могут найти выход из тюрьмы ценой компромисса. Возможно, что многие из нынешних заключённых тоже могли бы найти такой выход и вернуться домой, но боятся Вашего осуждения и предпочитают отсиживать свой срок. Так, хорошо ли это: в принципиальной борьбе против лагерных сроков инакомыслящим осуждать реальные пути сокращения этих сроков? И чего бы Вы хотели больше: продолжения противостояния или возвращения из заключения своих друзей?

Я констатирую: в своей твёрдости противостояния Вы начинаете осуждать тех, кто из него выходит, как вышел Витя своим отказом от поддержки западной радиопропаганды и выражением лояльности к нашим властям. И дело не в том, что Вы не разделяете его взгляды. Я тоже не все разделяю, но в отличие от Вас считаю, что он имеет на них право. Дело в том, что в этом осуждении Вы дозволяете неприятные средства, даже по отношению к своим знакомым, с которыми хотите сохранить хорошие личные отношения.

Не так давно Г.С.Померанц ввёл в Самиздат старую мудрость: Зло в этом мире начинается с пены рвения на губах добродетели. Для меня Ваш «процесс» против Вити стал подтверждением этой мудрости.

Не в моих силах убедить Вас и всё же хочу кончить пожеланием. Дорогая Софья Васильевна, не поддавайтесь разрушительной власти негодования, остановите своё движение к ненависти! Простите мне это письмо и вернитесь к себе, прежней! 22.12.80г. Ваша Л.Ткаченко

Как мне потом сказали, Софья Васильевна была моим письмом недовольна, мол, детали отношений лучше выяснять в личном порядке, но тут же решила, что отвечать на него не будет: пусть, мол, последнее слово будет за нами. Тем самым прекращается и вся эта "полемика". И, конечно, я и Витя были этому откровенно рады, да и все наши друзья тоже – а все непонятное пусть прояснит время…

Событие 62. В конце декабря Витю неожиданно для него вызвали свидетелем по делу Леонарда Терновского. Суд проходил в рекордно короткое время – с 12 часов дня до 9-ти вечера 30.12.80г.Судила Леонарда все та же Байкова.

Кроме Вити были еще два свидетеля – сотрудники по работе,т.е.не было ни одного свидетеля по общему "делу".

Документ 75. Витина запись его допроса на суде Л. Терновского

(Вопросы о личности, местожительстве и работе. Подписка об ответственности за отказ от показания или ложные показания).

Судья: Знаете ли Терновского и в каких отношениях с ним находитесь: хороших, нормальных, плохих?

Ответ: Отношения у нас – хорошие, относительно близко я узнал его только полгода назад, когда вместе сидели в карцере Бутырского изолятора.

Ответ: Знал, что есть такой доктор-диссидент, очень уважаемый и хороший человек, может, видел раза два случайно, но близкого знакомства не было.

Ответ: По делу мне ничего не известно. Только знаю по слухам, что он является членом комиссии по психиатрии Хельсинской группы.

Судья: Вот о комиссии. Что Вам известно о составлении Терновским Бюллетеней этой комиссии?

Судья читает показания: "После суда над Подрабинеком я услышал о существовании комиссии по психиатрии и что Терновский член этой группы и выпускал ее Бюллетени".

Я был удивлен: Разрешите посмотреть эту запись?

Судья: Вы не доверяете суду? Как зачитывается протокол? Читайте.

Я подошел, прочитал и вернулся на место: "Да, подпись моя, показания же записывал следователь, который чисто логически развил, что раз я слышал, что Терновский член комиссии по психиатрии, то и выпускал Бюллетени. Мои же показания значат лишь то, что я слышал о Терновском как о члене этой Комиссии. Ничего конкретного я не знаю.

Судья: Ладно. Ну, а то, что Вы распространяли свои сборники "В защиту экономических свобод", Вы помните?

Судья: У Терновского обнаружено два этих сборника. От Вас ли он получил их?

Судья: Но изготавливали их Вы и, значит, от Вас они шли?

Ответ: Да, исходили эти сборники от меня, но как попали к Терновскому, не знаю.

Судья осведомляется у заседателей, есть ли у них вопросы. Вопросов у них нет.

Прокурор: Вы сказали, что познакомились с Терновским в изоляторе, но и до этого его видел? Где?

Ответ: Повторяю, что видел Терновского случайно два раза на вечерах, вроде дней рождений, где именно, не помню, но настоящего, близкого знакомства не было.

Прокурор: Но вот когда Вы свои произведения, писанину эту, распространяли, Вы ведь не случайным людям на улице их раздавали?

Ответ: Конечно, свои сборники я давал многим людям, но, конечно, не случайным. С Терновским я был почти не знаком, и как попали к нему мои сборники, не знаю.

Адвокат: Скажите, Вы были осуждены за распространение этих сборников?

Адвокат: В деле имеется Ваш приговор. Правильно ли, что Вы не признали себя виновным в клевете? Сегодня Вы тоже так считаете?

Ответ: Да, на суде я не признал себя виновным в клевете, про себя продолжаю считать так же, но суд признал мои сборники клеветническими.

Адвокат: Это суд признал их клеветническими. А Вы, во всяком случае, когда их распространяли, клеветническими не считали?

Адвокат: А если бы считали их клеветническими, то не распространяли бы?

Судья: Терновский, встаньте. Есть ли у Вас вопросы к Сокирко.

Судья: Сокирко, Вы свободны. Идите к детям, идите".

Витя рассказывал, что Леонард выглядел очень худым и воспаленным. Когда встречались глазами, то улыбались друг другу. Комната суда была настолько маленькой, что Витя даже не решился просить суд остаться, тем более, что Байкова все равно не оставила бы в любом случае. На прощанье он пожелал Леонарду здоровья и сил, скорей вернуться.

Своими ответами он был недоволен. Зря подписал у следователя, что Терновский выпускал Бюллетени психиатрической комиссии, пусть это и связано автоматически с членством в Комиссии. На вопросы адвоката не надо было говорить, что суд признал сборники клеветническими, а только о своем собственном отношении – но здесь на Витю действовали еще традиции бутырских разговоров, когда он утверждал, что не может до суда, без доказательств признать сборники клеветническими, а если суд признает их таковыми, то он будет вынужден с этим смириться.

Удручала его и перспектива еще не раз оказаться в роли "свидетеля обвинения": ведь в последнюю встречу 10 декабря Бурцев ему прямо сказал, что встречаться придется - "по иным делам". Витя решил, что на будущее надо придерживаться более жесткой линии, и не давать никаких показаний "по слухам" – только самые общеизвестные. Слова, что "слышал, что Терновский – член Комиссии" – писать было не нужно, хотя это бесспорные слова и Леонарду никак повредить не могли.

Отношение диссидентское к поведению Вити на суде Леонарда, как я поняла, сложилось также сдержанно-негативным. Ему поставили в вину и ответ с запинкой на вопрос адвоката и показания, что Леонард – член Комиссии по психиатрии, потому что последнее, якобы, “доказывает обвинение". Последнее Витя считает чепухой: Леонард открыто считал себя членом этой Комиссии и не думал скрывать этого, но никакой вины это не доказывает.

Однако очень негативно оценила участие Вити в этом суде иная "сторона". Это выяснилось недавно, из последнего разговора Вити с "коллегой следователя". Также интересно, что из обвинительного заключения Терновского суд исключил только сборники "В защиту экономических свобод" – поскольку они не были приложены к делу, и суд не мог их "обозреть и убедиться в их клеветническом характере". Удивительный факт – но суду оказалось мало, что эти сборники уже были признаны клеветническими и при том самой судьей Байковой. По видимому, отрицание Витей на суде их клеветнического характера (в ответах на вопросы адвоката) привело к такому результату, хотя, конечно, на итоговый приговор – три года лагерей, он не повлиял.

Раздел IV. Первый год после тюрьмы

Событие 63.Весь декабрь и январь Витя добивался встречи с "коллегой следователя", чтобы выяснить его реакцию на последние месяцы, чтобы понять, будут ли реализованы обещания помощи в получении научной работы, во встрече с Владимиром Александровичем, получении забранных бумаг в тюрьме. Встреча откладывалась по причине занятости не меньше десятка раз. Наконец, уже по телефону, "коллега" признался, что встреча их нежелательна, потому что вряд ли Витя извлечет из нее правильные выводы, что ведет себя Витя нехорошо, на добро, которое ему делают беспрерывно, начиная с сентября, отвечает двусмысленностью и в суде, и в АПН, и вообще. Почему вот в самиздате появилось заявление для АПН? И для суда? Вы распечатывали или жена?… Витя говорит, что "коллега" видимо, что-то уже знает, может, даже о моем письме, но прямо об этом не говорит. В ответ Витя сам обвинял, что его неожиданно втравливали – то в истории с корреспондентом АПН, причем с дешевым обманом, когда убеждали, что под заголовком "Русской мысли" стоит "орган НТС", а потом – в историю с судом, хотя про Терновского и его "дело" он совершенно ничего не знал – просто попытались использовать как удобного свидетеля.

Итогом этого разговора было уверение "коллеги", что Витя может решать вопрос о своей работе самостоятельно, без помех, как полноправный советский человек (конечно, на режимные предприятия Вас не примут) и что если у "коллеги" выдастся больше времени и нужда, то он сам найдет возможности для разговора.

Витя считает, что на этом "хороший период" отношения с "коллегами" кончился и только жалеет, что не удалось еще раз поговорить с экономистом Владимиром Александровичем. А я больше боюсь, что мой Открытый ответ с приложениями еще обнаружится, и Витю снова заберут.

Удивительное все-таки у нас сейчас состояние: боли и горечи от потери некоторых друзей, страха за Витино будущее и радости от того, что мы вместе. Последнего, правда, больше. Наверное, потому что мы здоровые люди. Отсюда и оптимизм, и надежды.

Документ 76.Письмо В.

Дорогой Витя! Не удивляйтесь такому обращению: Вы близки мне и дороги: мы давно идем одним путем сомнений и поисков, а если учесть, как нас мало на этом пути,- сколько, если всерьез? – четверо, пятеро? – то понятны и близость, и сопереживание.

Вчера мне попал в руки текст "Открытого ответа" и вызвал во мне желание выступить публично в Вашу защиту. Но… увы! Необходимого для этого "Открытого письма" С.В.Калистратовой у меня не было. Но ничего не сказать я не мог – и решил написать Вам.

Мне может быть больше, чем другим, понятна тягостность Вашего положения: уже несколько лет я то и дело сталкиваюсь с недоверием, подозрительностью, превратным толкованием моих слов и действий, даже с клеветой. И мне бы хотелось что-нибудь такое сказать, чтобы хоть немного ослабить остроту Ваших переживаний. Люди, не попадавшие в положение, аналогичное Вашему, полагают, что только трусость, слабость диктуют сомнительное поведение. Одномерность, узость людей, не чувствующих разнонаправленности нравственных давлений, не позволяет понять, какое мужество необходимо, чтобы отвергнуть общепринятые нормы, "абсолютную нравственность". И прямолинейность рождает "пену на губах". Я сомневаюсь, что этим людям можно доказать что-либо. Разве что немногим. И все меньше огорчает это, но я понимаю, что для Вас, стоящего в начале сходного пути, определение собственной позиции, места, отношений лежит через страдание. Я сочувствую Вам, я рядом с Вами.

Но мне хотелось бы напомнить вот о чем: боль, несправедливость и грубая обида способны вызвать ответную несправедливость. На письме Вашей жены, в общем, очень хорошем, лежит тень незаслуженно оскорбленного достоинства, незаметно для себя и она становится в позу обвинителя. Трудно, защищаясь, сохранить равновесие. Я так часто ловлю себя на раздражении, гиперболизации, ответном озлоблении. Я зачастую преувеличиваю порицание, достающееся мне, болезненно реагируя, раздуваю конфликт. Естественно, в состоянии возбуждения ощущаю лишь свою правоту, лишь впоследствии вместе с успокоением наступает просветление. И все же каждый раз трудно удержаться и инерция спора берет верх. Мне показалось, правда, только по письму Вашей жены, что вы сейчас находитесь в таком же состоянии. Оно понятно и без всяких оговорок простительно. Но я прошу Вас: усомнитесь в собственной правоте, постарайтесь понять оппонентов – ведь часть истины может оказаться на каждой стороне. Уж такова ее печальная судьба – быть разделенной.

Витя, я на Вашей стороне, поэтому, может быть, не примете в штыки мои замечания. Без них – никак, ибо даже будучи судьей пристрастным, я не могу оправдать Вас вполне.

Вот, например, Ваша жена пишет: "власти пошли на компромисс: согласились обойтись без показаний на других и без признания деятельности (…) клеветнической, а Витя согласился на заявление, в котором были чужие и неправильные слова".

Верно, это компромисс. Может быть, желательный. Но, конечно, вовсе не тот политический компромисс, о котором так долго мы твердили. Мне кажется, что понимание этого различия ускользнуло от Вашей жены (опять же – психологически вполне понятно). Не подменили раньше неосознанно и вы политический компромисс компромиссом нравственным? Наши противники, не понимая сути нашей позиции, совершают такую подмену постоянно. Они не желают ни задуматься, ни вслушаться. И Ваша ошибка (совсем по Фрейду) их только утвердит в том, что всякий компромисс кончается изменой.

Ведь речь и в самом деле об измене. В "Заявлении" Вы пишете:

"Осознав антиобщественный характер моей деятельности, я осуждаю ее и готов искупить свою вину…" Этого довольно. Что это значит? Отказ от своей позиции. И нисколько это не похоже на эволюцию. Что Вы осуждаете? "Антиобщественный характер" – это неподвластность мышления, свободный поиск, без которого невозможны ни развитие, ни "благо нашей Родины". Формы поиска – дело другое. Но, придя к пониманию иных форм, чем диссидентские, Вы не вправе осуждать прежнюю деятельность: без нее не было бы и этого понимания. Свободная мысль – единственный живительный источник, публично осуждать ее – это не компромисс, это капитуляция. Ибо основа политического компромисса – признание права на свободу мысли, компромисс – соглашение при сохранении собственных позиций, компромисс – ограничение, а не отказ, не измена. А капитуляция переходит в предательство, когда Вы даете показания, например, Полищук-машинистка.

Таким образом, не компромисс – капитуляция. И даже измена (может и не такая уж значительная, но дело не в степени вины). Но я не осуждаю Вас. И вот по какой причине. Заняв крайнюю позицию, Вы бы взвалили на свои плечи новую ответственность, выдержать которую были бы не в силах. Каков выход из непрерывного круга противостояния: смерть? сумасшедшие? позор? Бегство, которое то же предательство? И Вы правы, когда сделали свой выбор – пусть через поражение, но не такой уж большой ценой разорвать порочную цепь. Другое дело, что Вы не совладали с ситуацией, наделали ошибок небольших и маленьких, но кто не простит неготового человека, оказавшегося в экстремальной ситуации?

Труднее простить другую ошибку, ту, в силу которой человек, не готовый к осуждению, взял на себя бремя ответственности, вступив в редакцию, издавая сборники, побуждая к мысли других, тех, которых предал, осудив мысль.

Трудность прощения этой ошибки, необходимость для этого определенных нравственных и интеллектуальных усилий, делает часть людей неспособными простить. Другие же еще долгие годы будут осуждать, прежде чем поймут и простят. Но прежде – Вы должны будете сами признать, что ошибка была. Кающийся грешник дороже праведника.

Взявшись за гуж,… Я не фарисей. Идя той же дорогой, я не стану ждать, пока Вы согласитесь, что Вам, именно Вам не следовало браться за этот гуж – Вашей боли достаточно для меня. Очень человеческая слабость: когда жжет общая боль, невольно сжимаются кулаки. И у тех, кто потом станет молить о пощаде. И решимость Ваша свята, пусть она и принесла беду, и сдача нестрашна, во всяком случае, не страшнее несгибаемой воли к самоуничтожению.

Не желая лицедействовать, принимая роль, которая Вам ни по нутру, ни по плечу, Вы были правы в этом, но неправы в другом: прежде Вы уже примерили маску и вышли на сцену. От роли либо отказываются, либо играют ее до конца, ведь Вас связывает общая ответственность с действующими лицами. Но жизнь – это не театр, не зная своих возможностей, не прорепетируешь. Оказавшись в ложном положении, Вы нашли хороший выход, но не смогли выйти "чисто". Поэтому не стоит негодовать: отказавшись от публичных действий, откажитесь и от публичной защиты – доброжелательные, вдумчивые, честные люди протянут Вам руки. Я верю – придет время, и таких людей будет немало. А пока – стерпите и унижение, и страдание. 31.12.80г. .

P.S. Говорить о сложившейся ситуации "компромисс" – самоутешение, самообман. Речь идет не о компромиссе, а о поражении. Но это еще не значит, что это Ваша вина.

На протяжении десяти лет я беспрерывно говорил о необходимости компромисса – в Самиздате, в кругу друзей, в ГБ. Я убеждал, что компромисс возможен (до 73-74гг. я говорил "сотрудничество"). И вот, в конце 79г. я пришел к выводу, что никакого компромисса быть уже не может – мы стоим перед лицом поражения. Считаться или не считаться с ним? Личное дело каждого. Однако я полагаю, что поражение – не уничтожение, не гибель. Капитуляция сохраняет жизнь, значит – не все потеряно, только смерть безнадежна. Поэтому я стою на том, что мы должны принять поражение. Условие капитуляции мы можем еще долго обговаривать. В одних случаях они будут более, в других – менее унизительными, и быть может, следует бороться за каждую пядь завоеванной прежде почвы, но сдать часть позиции придется. Эта власть руководствуется тезисом "Если враг не сдается, его уничтожают". Я выбираю сдачу. И я думаю так. Ибо альтернатива этому – опустошение, запустение.

Вот поэтому я не вижу в Вашей капитуляции Вашего личного поражения. Поражение общее, именно оно определило Вашу ситуацию, и в его русле Ваш выход характерен, как альтернатива гибели. То, что Вы не смогли "чисто" осуществить идею, это не столь страшно, это только Ваша личная беда, это лишь свидетельство неполитичности характера. Важно лишь, чтобы Вы осознали поражение, чтобы соображения о компромиссе и т.п. не стали основой нравственного комфорта, самооправдания, порицания других за "движение к ненависти". А все остальное: перемелется – мука будет. 5.1.81.

Молчать, перестать мыслить Вы, конечно, не сможете. "Переболев", не "отойдете от диссидентства" – я не верю, что Вы сломлены, что Вы согласитесь на духовную смерть. И бессмысленно думать, что Вам удастся найти приемлемые официальные рамки для своей мысли. Альтернативы свободной мысли не существует для Вас. И значит, Вы будете работать. Однако очевидно и то, что возврат к обкатанным формам работы не только неприемлем, но и ненравственен. Поиск форм – вот задача. Разрешимая, думается. Вы не путали лояльность с санкционированностью, но не смогли найти форм, убеждающих власть предержащих в действительности Вашей лояльности, Вы просто приняли формы тех, кто был заведомо нелоялен.

Конечно, наши друзья – ведь они по-прежнему друзья, ибо мы разделяем общую обеспокоенность – возразят: не может быть никакой деятельности, которая не была бы предательством и которую власти при этом решились считать лояльной. И отчасти они правы. Косность аппарата и страх мешают им допустить какую бы то ни было свободу добровольно, а мы никогда не сможем быть равнодушными к убийствам и зверствам. Выход за рамки лояльности в этой ситуации неизбежен, и необходим для утверждения компромисса. В этой стране безоговорочная и последовательная лояльность – почва для поражения, уничтожения, а отнюдь не для компромисса, лояльность признается верхами лишь за молчаливой покорностью.

Однако, хотя все это и справедливо, но относится к движениям, а не к отдельным лицам, каждый из которых может занимать куда более узкую позицию. Каждому свое, но нелояльный протест Буковского так же необходим движению, как Ваш поиск лояльности. Ваша лояльность возможна, только лишь пока существует экстремизм Солженицына, Великановой и т.д. Собственно, компромисс – это тоже своего рода экстремизм. Приверженность идее компромисса выдает внутреннюю полярность, не отсутствие экстремизма, но его расщепление. Именно эта соединенность крайностей и дает возможность для двустороннего диалога (неэкстремист молчалив), не непосредственного диалога противников, но диалогов противников с некоей третьей стороной.

Лично Вы имеете возможность, оставаясь лояльным, не прерывать мысли, но это значит и не прерывать связи с диссидентами, пусть Вас осуждающими. Разве Вы хоть на мгновение усомнились в ненависти власти к Вам? Разве Вы просмотрели политический расчет в отношении к Вам? – И все же готовы на лояльность государству. Разве не еще естественней сохранить связь с иначе мыслящими диссидентами? Разумеется, это принцип. Жизнь – не воплощение принципов, личная обида – тоже фактор, мы не материализация идей. Но не следует свою обиду переносить на диссидентов вообще, на диссидентов, как таковых…"

Документ 77. Ответ В.

Дорогой В.! Конечно, мы с Лилей будем рады знакомству с Вами, хотя о "совместном поиске" в моем положении сейчас не приходится говорить. Большое спасибо за сочувствие и откровенность в письме, она мне очень нужна. Если я скажу, что какие-то резкости в письме меня не задевают, Вы не поверите, но я боюсь, что мои возражения примете за проявление оскорбленности и только, опять сославшись на Фрейда. Хочу, чтобы вы верили в мое стремление быть искренним и говорить по делу.

1. Вы пишете: "Трудно, защищаясь, сохранить равновесие…" по поводу письма Лили. – Вы правы, конечно, но думаю, что защищаться нужно, и если бы не Лиля и мое нынешнее положение, я защищался, наверное, так же. Конечно, если не защищаться, то и ошибок не совершишь, но вместе с тем и "умереть" можно. Письмо Лили, конечно, не идеально. Но оно все же соединяет и необходимую защиту, и попытку понять оппонента. Странно, что Вы это не заметили. А главное, в нем заранее обусловлен отказ от спора в дальнейшем (с нашей стороны), т.е. мы приняли Ваш совет еще до его написания.

(Кстати, в приложении к письму Лили был полный текст письма С.В.Калистратовой, но думаю, что в Вашем письме к ней нет необходимости).

2. Я благодарен Вам за вопрос о различии между компромиссами политическими и нравственными, хотя и не готов к четкому ответу на него. Здесь есть о чем думать.

Сейчас мне кажется, что разделить их абсолютно точно невозможно. Любой политический компромисс, даже классический, когда две партии ради каких-то политических выгод, объединяя свои действия, умалчивают на время о своих разногласиях (или затушевываю их), тем самым искажают в глазах массы людей истинное соотношение этих партий, прибегают к умалчиванию, как виду лжи. Они совершают компромисс нравственный…

В реальной жизни мы видим много измен своим принципам и среди вполне добропорядочных диссидентов – просто под давлением необходимости выжить. Так, правозащитное движение провозгласило свою непричастность к политике, а реально сегодня играет важную внешнеполитическую роль, потому что жизнь показала, что международное заступничество помогает существовать открытой оппозиции. Диссиденты всегда утверждали свою легальность и послушание существующим законам, но тут же использовали правила конспирации и нарушали существующие законы хотя бы отказом от свидетельских показаний (конечно, только ради сохранения себя и близких). Диссиденты выступают с критикой властей ради интересов страны и на весь мир стремятся представить эту критику, как всенародную, хотя для меня несомненно, что громадное большинство людей думают о нас, как о продавшихся.

Но думаю, что все эти противоречия и несообразности жизненны и неизбежны. И думаю, что водораздел между приемлемыми и неприемлемыми компромиссами следует проводить не по формальным признакам: политический или нравственный, а по верности главному, т.е. оценивая всю совокупность конкретных обстоятельств. Это относится и к моему случаю. Вот когда происходит измена главному, вот тогда надо бить тревогу. Например, думаю, что была измена "Поисков" своему "Приглашению" (пусть невольная), происходит изменение принципов в правозащитном движении (об этом я говорил в статье о диссидентской этике перед арестом). Возможно, что и я изменил главному – тогда именно это и надо обсуждать. Что же касается допущенной мною или кем-то другим лжи, умалчиваний и иных нравственных не компромиссов, а прегрешений, то, конечно, их надо стыдиться и избегать в будущем, как унижение и ошибки. И я стыжусь своего заявления в суде, хотя публично и не буду от него отказываться (ведь сам пошел на соглашение). Но при этом знаю, что, конечно, не святой, но из тюрьмы я вышел правильно и в главном себе не изменил: вышел из противостояния, не сказав главной лжи о клевете и не навредив знакомым. Мое чувство сродни чувству человека, сколотившего свою первую табуретку – криво и "не чисто", но сидеть все же можно – отсюда радость. Вы понимаете – радость. Потому что я знаю, что мог бы и не делать свою табуретку, а сидеть три года в лагере, а потом вернуться и бояться следующей, 12-летней посадки. Конечно, за любые грехи и погрешности в своем выходе (а их было немало), стыдно и больно, но давайте сначала поймем главное: что такое мой выход из тюрьмы: косая табуретка или замаскированная мина?

Мне кажется, что Вы тоже не знаете, как отнестись к нему, с одной стороны называйте его "компромиссом, может быть желательным", а с другой стороны – изменой, предательством, капитуляцией, поражением.

3. Взяв из моих слов на суде одну фразу, притом, очевидно для Вас, что чужую (это легко понять по письму Лили): "осознав антиобщественный характер моей деятельности, я осуждаю ее". Вы говорите: "Этого довольно". Меня удивляет именно это: "Довольно".

Почему же Вы не учитываете все слова, сказанные мною тут же и в самом процессе в целом? – Не понимаю. Вам как будто хочется, чтобы я и в самом деле совершил капитуляцию, предательство и именно потому вместо всестороннего анализа приложенного к письму Лили материала берете лишь одну чужую фразу, нет, пусть даже мою фразу, если Вы не смогли это понять. Или по одному факту упоминания в моих показаниях фамилии Полищука делаете вывод о предательстве (на деле Полищук первый, еще до моего ареста, дал аналогичные показания, и правильно сделал, и я остаюсь с ним в прекрасных отношениях).

И кажется, что Вы приводите меня к самооценке себя, как капитулянта и предателя (пусть сначала в небольшой степени), чтобы потом сказать: "Я не осуждаю Вас, т.е. не осуждаю Вашу "измену и предательство". Все нравственные понятия тут как бы смещаются и ставятся на голову. И все от того, что не анализируя главное (кажется, единое для нас), Вы подменяете его "второстепенными" изменами, обзывая главным только их. Мне это непонятно. Никакой измены, предательства и капитуляций я не совершал и советовать их никому не буду.

Наверное, Вы скажете: опять Сокирко обуяла гордыня, обида! Нет, мною движет просто удивление: зачем реально осуществленную попытку достижения реального компромисса, пусть нечистого или даже неудачного с Вашей точки зрения, называть предательством и капитуляцией? Ведь если так относиться к реальным компромиссам, т.е. к реальным действиям (ибо длительное действие обязательно связано с компромиссом), то никогда ничего нельзя будет сделать. Сейчас я подозреваю, что Вы желаете какого-то небывало чистого нереального компромисса и именно потому подразделяете его на политический и нравственный. Если так, то Вы обречены на бездействие, и это печально.

4. Следовало мне вступать в "Поиски" или нет? Сейчас я думаю, что не стоило, что я обманулся "Приглашением", что вместо поисков взаимопонимания почти сразу попал в группу противостояния, из которой почти невозможно было выйти. Так что это ошибка и беда, и беда всех, кто настроен на реальный компромисс, т.е. на реальное сосуществование оппозиции и власти. Вы пишете: "Вступив в "Поиски", примерили маску и вышли на сцену, так и надо играть роль до конца", а в начале письма пишете, что я один из немногих, которые соответствуют "Приглашению" "Поисков". Но тогда может: "Поиски" перестали соответствовать своему приглашению, раз мое вступление в них оказалось маской? Опять же – я не отрицаю своих ошибок, но не вижу, почему именно мне надо каяться, по Вашему мнению, и перед другими, и больше других. Думаю, что моя вина не больше Вашей или, скажем Валерия Абрамкина (специально выбираю ваши имена, как крайности). У каждого из нас равная ответственность перед миром, наверное, неодинаковые пути и судьбы, но окончательную оценку нам дадут, и сами мы ее поймем, только в будущем по делам нашим.

Кстати, Вы утверждаете, что я предал своих читателей, тех, "которых раньше "побуждал к мысли", тем, что "осудил мысль". Это очень тяжелое обвинение и совершенно необоснованное – только на все той же фразе: "осуждаю свою антиобщественную деятельность". Одно из двух: или Вы и в самом деле верите, что я реально осудил самиздат и себя прежнего в стремлении к свободной мысли и буду осуждать впредь, и тогда зачем Вы пишете мне? Или Вы в это не верите, знаете, что эта фраза вынужденная, и тогда зачем Вы на ней настаиваете? Ей-богу, Вы как будто обожествляете именно эту фразу, начхав на все остальное.

5. И снова: моя ситуация - "компромисс" или "капитуляция"? – На самом деле ответ будет зависеть от того, сохраню я работоспособность или нет. Внешне мое обещание не заниматься впредь самиздатом (именно это, а не заявление или что-либо еще) выглядит как "капитуляция", "складывание оружия" и т.д. Но, во-первых, не верны сами эти военные термины, термины противостояния, я просто не желаю ими пользоваться. Ведь, слава Богу, мы не на войне. Для меня желателен не только контакт с властями, но и сотрудничество (т.е. компромисс ради сотрудничества), а уж оппозиционность из меня просто невозможно искоренить. А во-вторых, самиздат для меня не был никогда единственной сферой жизни и мысли, а взятое обязательство должно означать только смену занятий. Тем более, что ощущается смена форм выражения свободных мыслей. Надеюсь, что Вы ее найдете. Надеюсь, что это не будет самиздат, предназначенный лишь для печати на западе (практически).

6. С Вашими словами: "Важно, чтобы соображения о компромиссе и т.д. не стали основой нравственного комфорта, самооправдания, порицания других за "движение к ненависти" – я согласен, но в меру. Самоуспокоение на почве тотального самооправдания – мерзко, но понимание, правильно или неправильно поступил в главном – необходимо.

Сейчас я убежден, что в главном поступил правильно, а если пойму, что сделал главную ошибку, то должен буду исправлять ее: покаяться перед миром, вернуться к самиздату, пусть на короткий срок и сесть в тюрьму. Но если Вы считаете, что я сделал эту ошибку, то в тюрьму надо стремиться и Вам.

Вы правы, что наши власти сейчас за лояльность почитают только "молчаливую покорность", управляемость. Но это не значит, что оппозиция не должна стремиться к лояльности, как бы ее не загоняли преследованиями в нелегальщину. Ведь нельзя соглашаться на толкование лояльности властями. Поэтому я не согласен, что правозащитному движению необходимы "нелояльность Буковского" и "экстремизм Солженицына". Мы многим обязаны Буковскому и Солженицыну, но "это" они осуществили еще здесь, стоя на позициях законопослушности и лояльности – вопреки нелояльности и экстремизму. В рамки этих терминов совсем нельзя заключать этих замечательных людей, также как и Т. Великанову, В. Абрамкина и многих других. И именно потому, что они не экстремисты, с ними возможна связь. Связь невозможна с настоящими экстремистами, вроде Ильина или Затикяна, но они, слава Богу, лишь нехарактерные случайности в нашей жизни (и кстати, меня эта нетипичность очень обнадеживает насчет будущего).

Кончаю свои возражения. Наверное, они противоречивы так же, как и Ваше письмо, простите ту же спешку. Видно, настоящее понимание придет к нам только со временем. И до свидания… 14.1.1981г.

Документ 78. Письмо от Н.

Витя! Я рада, что тебе удалось выйти сейчас, а не отбывать весь срок, превратившись тем самым в настоящего мученика, хотя и приобретя при этом множество сочувствующих.

Выход стал возможен благодаря некоторым уступкам властям, что для меня не было неожиданностью. Ибо я прекрасно помню твое нежелание попадаться впредь властям после процесса 73 года, уйти с опасного пути и не приносить в жертву общественной деятельности все остальное, что составляет полноту твоей жизни.

Как я воспринимаю эти уступки? Они формальные (кроме отказа от участия в самиздате), не изменившие на самом деле твоего мировоззрения и отношения к главной твоей боли – экономическому будущему страны и ни в коей мере не зачеркивающие того, что сделано было тобой до ареста (когда не было прямого давления и когда был выбор). Более того, тебе удалось довести до сведения властей свое отношение к происходящему в стране с целью совместных поисков выхода из сложившейся ситуации.

Тюрьма и лагерь, как мне кажется, не могут не привести к психологическим изменениям, к озлоблению, чего я очень боюсь в людях и что присуще людям инакомыслящим (к сожалению) и почти всем эмигрантам. На мой взгляд, Витя, именно отсутствие озлобленности собирает вокруг тебя столько людей, что очень важно, т.к. в воспитании людей, а не власти, я вижу задачу. И не в лагере, а здесь.

Теперь о противоречии. На арест Т. Великановой ты заявил: "Мы не можем отказаться от самиздата…" Но отказ от самиздата оказался ценой свободы. Как к этому относиться?

Хотя я очень далека сама от этой ситуации, я все-таки пробую поставить себя на твое место и понимаю, что самым важным для меня было бы выйти из этого дела так, чтобы не навредить своим знакомым людям, давая показания. Этого я бы боялась больше всего. Было бы голословно с моей стороны заявлять: "Нельзя было отказываться от самиздата" или наоборот. Да – я и не считаю, что вправе судить об этом. Я не знаю, насколько ты связан со своими подельниками и насколько обязан перед ними.

Скорее же всего в данном случае каждый решает за себя. Ты решил так. А лично мне лучше, когда ты на свободе (по уже высказанным выше причинам и по другим, связанным с моим отношением ко всей вашей семье, но это отдельная тема).

Последним и таким изматывающим моментом в деле оказались эти письма – отказ от поддержки Запада и использованием "там" твоего имени. Я почти не уловила, чем отличаются все эти девять вариантов, но почувствовала, что так их много из-за неопределенности твоего отношения к западным связям.

С одной стороны, гласность необходима, чтобы осознать и искоренять свои пороки. Да, наверное, поддержка Запада необходима правозащитному движению в стране. Но почему-то не хочется выносить "сор из избы", вряд ли "там" люди болеют той же болью, что и мы. Вроде есть что-то нечистоплотное в этих связях. А для большинства советских людей связи с западными радиостанциями и печатью равнозначны измене. Подтверждением этого мнения способствует эмиграция диссидентов. Вольно или невольно они оказываются за границей, а расхлебывать заваренную ими кашу приходится другим людям. Но и замыкаться в себе, в своих проблемах тоже нельзя. Нет у меня однозначного отношения к этой проблеме.

Витя, из всего написанного с такой откровенностью об этом процессе, видно, как в экстремальных условиях проявились и противоречия, и слабости твоей натуры. Дело каждого принимать или нет человека во всей его сложности. Ты поступил так, как мог и как считал нужным.

Что же просить прощения за то, что ты такой, какой ты есть? И у кого? Здесь я согласна с Лилей. Не у кого и не за что. Н.

Событие 64.В январе 1981г. Витя получил ответы из Прокуратуры г.Москвы на свои декабрьские жалобы на следователя и суд.

Документ 79. Ответ из Прокуратуры г. Москвы от 30.12.80г.

Сообщаю, что Ваше заявление от 14.12.80г., поступившее в прокуратуру г.Москвы, рассмотрено. Вопрос о возврате изъятых у Вас при обысках материалов и предметов будет решен после принятия окончательного решения по делу № 50611/14-79.

Зам.нач.следст.управления прокуратуры г.Москвы, советник юстиции В.Ю.Смирнов

Документ 80. Ответ из Прокуратуры г.Москвы от 19.01.81г.

Ваша жалоба, направленная Генеральному прокурору СССР, прокуратурой г.Москвы рассмотрена.

Доводы жалобы о нарушении судом норм уголовно-процессуального законодательства признаны несостоятельными.

Вам было предоставлено время для ознакомления с протоколом судебного заседания, о чем свидетельствуют приобщенные к уголовному делу замечания на протокол судебного заседания.

Замечания были рассмотрены 13.11.80г. судебной коллегией по уголовным делам Московского городского суда и частично удовлетворены. С копией приговора Вы ознакомлены.

Зам. Прокурора г.Москвы Старший советник юстиции А.В.Чернов

Витино примечание: По ст.320 УПК копия должна быть вручена

Событие 65. В марте В.М.Сорокин, осужденный в декабре к году лагеря за

якобы ложные показания на Витином суде, был освобожден из заключения по кассации, смягчившей приговор: ему осталось отбыть 4 месяца исправительных работ (т.е. вычета из зарплаты 20%). Никто не знает причин такого смягчения, возможно, так сделали, чтобы избежать будущей амнистий. Витя говорит, что, может, на решение кассационного суда по делу Сорокина повлияло рассмотрение его замечания на судебный протокол. Но я уверена, что никакой связи между этими событиями не было.

Событие 66. Две последние январские недели Витя работал в Коломне на овощной базе. 23 января, в годовщину его ареста, мне на работу позвонил "коллега следователя" и сказал, что только час назад он прочитал мой "Открытый ответ С.В.Калистратовой" с приложениями записи части Витиного суда, что это очевидное нарушение всех "договоренностей" и что придется серьезно решать вопрос. Разговор был очень напряженный. Уже не скрываясь от своих женщин в отделе, я твердила ему, что Витю искать не надо, что разговаривать ему надо именно со мной, как автором, и вообще успокаивала, что на Запад мой ответ не попадет, никому он там не нужен, а он все напоминал, что Витя осужден условно и что "в лучшем случае мне придется дать объяснение в прокуратуре, чтобы нейтрализовать впечатление". И конечно, добивался, "зачем надо было открывать протокол, ведь он же его переписывал для семейного архива". Я говорила, что писала о суде сама, на что услышала: "проверим и окажется, что с точностью до запятой…". Закончил он разговор бодрее, когда узнал о сожалении Софьи Васильевны, что все так поручилось. И еще: "Скажите, это Вы отговорили его давать интервью корреспонденту?" – Я промолчала.

Ночь была тяжелой, так хотелось, чтобы Витя вернулся, и вместе боязно, чтобы не забрали после возвращения. И лишь в феврале я успокоилась.

Событие 67. 6 февраля Витя написал письмо в "Правду" с осуждением проекта развития СССР до 1990г. и своими предложениями и послал его. Одновременно он решил через "коллегу" передать это письмо экономисту, с которым встречался, будучи в тюрьме, и этим сделать еще одну попытку серьезного и конструктивного разговора о необходимости радикальной экономической реформы.

Известию, что Витя принесет "одну интересную бумажку" коллега очень обрадовался и незамедлительно встретился с Витей в каком-то метровском переходе. Экономическое письмо в "Правду" обещал передать В.А., a вместе с тем продолжал упрекать за опубликование судебного протокола. Сказал, что мой "открытый ответ" обнаружила прокуратура на обыске в портфеле, где был макет новой "Хроники", что вообще вся диссидентская деятельность сейчас становится совершенно нежизненной, особенно с учетом ухудшения отношений с США, что ведет себя Витя плохо и об условности своего наказания надо думать гораздо чаще. По его оценке единственным "хорошим моментом" во всей истории с Витей после суда было только письмо С.В.Калистратовой.- "Почему?" - "Да потому что оно дало надежду, что Вы порвете с этой средой. Ведь все мы желаем Вам добра…” Ещё он беспокоился, чтобы не было никаких вылазок к съезду. Но тут Витя не мог ему даже посочувствовать. Разговор кончился бодро обещанием сообщить о реакции на письмо в "Правду".

Событие 68. 3 марта Витю вызвали на допрос к следователю Коновалову в Управление КГБ по г.Москве и Моск.области (М.Лубянка, д.12-а). Принял его капитан Капаев, начал заполнять на машинке допрос свидетеля, заставил расписаться за уведомление об ответственности… и предложил рассказать все известное о Феликсе Сереброве, а потом – о Гривниной. Витя с обоими лично не был знаком, о чем, естественно, и сказал. Канаев удивился, но никаких зацепок, вроде адреса в изъятой телефонной книжке или изъятых на обысках Витиных работ предъявить не мог (видимо, их не было). Протокол оказался не нужным и после часовой беседы на общие темы Витя был отпущен. В беседе следователь упоминал, что вел дела Капитончука и Регельсона. На замечание Вити, что в подобных делах всегда обходятся доказательства наличия клеветы, сразу возразил, что нечего подобного: "Не знаю, как делает Бурцев, а мы всегда начинаем именно с доказательства наличия клеветы, прямо по текстам. Например, утверждение, что в нашей стране нет демократических свобод и прав человека – клевета, потому что в Конституции записано обеспечение всех свобод, "не нарушая прав других граждан и интересов государства". И очень удивился, что Витя заявил об антидемократичности самого этого положения Конституции (об этом он писал еще в возражениях на проект Конституции): замена "прав государства" на неопределенные законом "интересы государства" выхолащивает начисто суть этих конституционных гарантий. Возражений Капаев не нашел и перешел к следующим темам. На вопрос о причинах вызова говорил: "Вы мне интересны… "Поиски" я читал… и о необходимости НЭПа – Ваше кажется?" - "А может, только потому, что я давал показания на суде?" - "Может быть, это не исключено". Что касается НЭПа, то, не отрицая его целесообразности с экономической точки зрения, Капаев выражал опасения в "идеологических последствиях", а в ответ на Витины рассуждения, что именно оздоровление экономической жизни, когда никому не будут мешать делать свое дело, наилучшим образом приведет и к улучшению нравственного уровня, и снижению уровня недовольства, сказал полуутвердительно: "Да, в Ваших словах что-то есть верное". Предлагать реформы можно, но "клеветать" нельзя (т.е. снова то же самое). Впрочем, если его утверждения, что по рассказам Регельсона он в своих работах нарочно "сгущал краски" и "подбирал факты" только, чтобы быть напечатанным на Западе, - верны, то такие действия Регельсона, и вправду, предосудительны (пусть даже и не относятся к клевете). И очень жаль, что никто из диссидентов не замечал такой умышленной тенденциозности в статьях Регельсона еще до его ареста.

Документ 81. Прогноз на Запад

Сложность Витиного отношения к Западу продолжает тревожить наших знакомых. При обсуждениях эта тема теперь присутствует регулярно и в разных аспектах, что значит самоограничение в пристрастиях и связях, славянофил Витя или западник, и что такое запад вообще. Результат одного из таких разговоров был изложен Витей в следующем письме:

Вдогонку нашему разговору 15.2.81, разреши еще раз сформулировать наши различия в понимании заданной темы. Конечно, твою позицию я буду толковать лишь как ее понял, т.е. не так широко и неопределенно, как бы тебе хотелось, а узко и в специфично моем понимании. Т.е. может я ошибаюсь, и потому нижеследующее тебя совсем ее касается.

Итак, хоть мы едины в высокой (может, наивысшей для сегодняшней реальности) общей оценке западной цивилизации, ее идеалов и достижений, и в тревоге за нынешнее неблагополучие в западном образе жизни – за рост потребительства, равнодушия, безответственности, упадка веры и энергии.

Различаются наши оценки: является ли это неблагополучие признаком неизбежного конца западной цивилизации и всего мира, увлеченного в орбиту Запада, или временной и преходящей болезнью. В зависимости от этих оценок мы можем называть себя пессимистами или оптимистами востокофилами (славянофилами – по старой частной терминологии) или западниками. В первом случае мы должны согласиться, что Запад, погибнув, начнет жизнь сначала (предположение, что мировая гибель будет всеобщей, до одного человека, мне кажется невероятным), как это и случалось многократно на Востоке, где цивилизации и империи возникали, расцветали и гибли – чуть ли не до последнего человека, чтобы потом снова возродиться. Я не читал "Закат Европы" О.Шпенглера, но, наверное, там о том же. Во втором же случае можно отстаивать представление о поступательном, восходящем развитии Запада во времени в деле осуществления западных идеалов свободы, развития личности, науки-техники, богатства, числа населения и т.д., а нынешние спады – временные кризисные колебания на общей линии развития.

Ты считаешь, что главной причиной нынешнего западного неблагополучия является извечное западное стремление к свободе о всех запретов, начиная с Возрождения, когда оно играло творческую, конструктивную, положительную роль до нашего века, когда преобладать стали уже отрицательные последствия освобождения от необходимых общественных скреп, религиозных и властных. Ты считаешь, наверное, что если и есть какое-то оптимальное сочетание свободы личности и религиозных и иных авторитетов, то общество не может на нем долго задержаться. Как человек не может удержаться в возрасте расцвета, и уж тем более не может вернуться к нему, так и западному обществу, погрязшему в мелочной сытости и бездуховности привить вновь силой или убеждением религиозную веру и трудовое рвение, прежние ценности и авторитеты христианства – невозможно. Остается лишь проклинать и ужасаться.

Мне же кажется, что такое безудержное стремление к свободе от авторитетов и деспотизма, присуще не Западу, а скорее Востоку. И потому, действительно, восточные деспотии от старости мягчели, пока не погибали в анархии, выход из которой оставшиеся люди искали только в возрождении все той же сильной восточной деспотии. Западу же нельзя приписать только стремление к анархическому освобождению, как главное. Конечно, тенденция к анархии на Западе всегда существовала, но она всегда подавлялась иным, более спокойным религиозно-нравственным и правозащитным движением. Западу в его истории правильнее приписать не стремление к свободе, а стремление к прочной вере и охранению извечных человеческих прав, т.е. к охранению того оптимума сочетания свобод и авторитетов, о котором ты говоришь, как о невозможном устойчивом состоянии. В приложении к восточным цивилизациям ты права, но в отношении Запада – нет. Запад всегда искал и колебался вокруг этого оптимума. И нынешнее его отклонение – только временное.

Выскажу свои предположения, чем оно вызвано.

Последние века Запад развивался очень быстро, как бы один посреди моря традиционных, застойно-циклических, восточных, колониальных и т.д. стран, используя все мировые ресурсы на пользу своей промышленности, он добился неслыханного благополучия и преимуществ в сравнении с иными мировыми регионами. ХХ век характерен тем, что "третий мир пробудился" и сам начинает вступать в погоню за западными преимуществами, т.е. становится вторым миром. Это совсем не западный путь развития, но конечно, и не восточное кручение на месте, а особый, промежуточный, поистине второй путь квазиразвития. Западная модификация восточных империй. Диктатура развития, когда погоня за западными техническими достижениями осуществляется на восточной деспотической основе. Такими долгие века были Российская и Османская империи, каждая на собственной идеологической основе – православии и исламе. Как ислам стал воинственной реформацией христианства, так и коммунизм играет такую же роль по отношению к православию. Теперь такими диктатурами развития стремятся стать все развивающиеся страны. Но тем самым они сохраняют свой исконный восточный тип. Стать западными они (и мы в том числе) смогут только глубоко внутренне переродившись. Но не о них (не о нас) идет речь, а о Западе.

В обстановке роста агрессивности новых стран, из третьих, становящихся вторыми ("социалистическими" по преимуществу), их конкуренции, удорожания поставляемых из них природных ресурсов, западным странам становится худо, а будет еще хуже. Помочь им сможет только возвращение к изоляционизму, к опоре на собственные силы, к жизни по средствам, к культивированию свободного и фанатичного, т.е. эффективного труда, т.е. возвращение к протестантским корням капитализма, можно сказать и так – к изначальным духовным основам западной цивилизации, потому что без этого их обгонит синтоистская Япония или будущие буддистские, мусульманские и иные конкуренты. Думаю, что через кризисы и даже снижение общественного потребления Западу придется перестраиваться не только морально, но и технически. Нынешняя техника пока обеспечивает концентрацию власти как промышленной, так и военно-политической, создает возможность для возрождения мировых империй на новой основе. Нынешние сверхдержавы – это все те же мировые империи Александра Македонского и Чингиз-хана, только в ином тысячелетии. Однако наука-техника может создать базу и для децентрализации власти и хозяйства. Так многие годы считали, что современную с.х. технику выгодно использовать только в крупных имениях или колхозах, а оказалось, что, в конечном счете, она подтвердила преимущества прежде всего индивидуального фермерского хозяйства перед латифундиями любых видов. Думаю, что будущая техника подтвердит конечные преимущества не гигантских монополий и империй, а индивидуальных изобретателей и ремесленных фирм, потому что будущее кибернетизированное производство будет нуждаться лишь в раскованной человеческой фантазии и индивидуальной воле, а вместо живых рабов (рабочих и служащих) будет выгоднее держать рабов механических. Сейчас на Западе слишком много стало служащих, наемных рабов – отсюда и все беды. Но чтобы их потомки стали вновь свободными производителями, Запад выработает свою прочную духовную основу – новый протестантизм.

В конечном счете, в отличие от прежних времен, в это движение может быть вовлечен и остальной, второй мир (третьего скоро не будет). Для перерождения на первый, самостоятельно развивающийся тип им будет нужно много условий внутренних и внешних. Среди последних главное – мир, система коллективной самообороны против поползновений на мировое господство с помощью случайных технико-экономических преимуществ. Такая система худо-бедно позволила Европе долгие века поддерживать свой плюрализм и свободы. Я очень надеюсь, что мир станет Европой.

Вот мой оптимистический прогноз. Он изложен не в привычных тебе терминах (наверное), но это не означает недооценку идеологических факторов. Как видишь, я в основном западник, хотя, конечно, и это не западничество второго типа (на манер Петра I и Ленина).

Еще раз спасибо за беседу и прости, что без спроса записал память о ней. 16.2.81.

В марте нам показали три совершенно разных отзыва, три оценки выхода Вити из тюрьмы. Одна из них содержится в статье, напечатанной в "Русской мысли" (Париж) 22.I.1981г. Вот выдержка из нее.

Документ 82.С.Пирогов "Поиски" №1-8

Пожалуй, следует отметить огромную изобретательность и предприимчивость В.Сокирко, члена редакции (с №5) и весьма плодовитого автора, нередко выступавшего также под псевдонимом "К.Буржуадемов". Он решительно брался за многие темы, проницательными замечаниями, например, блещет его статья "Стиль руководства страной, как он видится в книге Л.И.Брежнева "Целина" (в №6), он же организовал дискуссию вокруг максимы "Жить не по лжи?", в которой проявил немало остроумия (отдельное приложение к №8). Он также выступил с множеством рекомендаций в статье "Диссиденты на рубеже 80-х. К вопросу о диссидентской этике" (в №8 эта статья напечатана в журнале "Посев" за 1980г.). Правда, автор переоценил свою готовность "спокойно отсидеть, сколько выпадет, и дождаться более справедливых времен" (из письма В.Сокирко из-под ареста), а КГБ сообразил предложить ему столь обходительный "компромисс", что при желании можно было бы и не заметить, как тебя "попользовали". Разумеется, не за такой компромисс и не за такой диалог боролись поисковцы словом и делом, жизнью и пером…

Кстати, "коллега следователя" упрекал Витю фактом напечатания этой статьи в "Посеве". Витя спросил: "А что, разве эта статья клеветническая?" – Коллега промолчал, ведь следствие ни разу не поставило Вите в вину его последние, предъарестные статьи.

Статья С.Пирогова понравилась спокойствием, выделением в "Поисках" главного: диалога и взаимопонимания. Например:

"Призыв к честному и смелому диалогу со всеми секторами общественного самосознания, вплоть до "народных сталинистов" (выражение В.Сокирко, обозначившего так симпатизантов покойного генералиссимуса)".

Витю покоробили лишь детали, вроде "поисковцы", "попользовали". И никто не предлагал ему "обходительный компромисс", за него приходилось бороться. И конечно, никто о "таком не мечтал". "Мечтали” о гораздо более достойном. Но вот реально получилось так. У него хуже, у других лучше, у третьих совсем никак. Это жизнь.

Другим отзывом, очень тяжелым, может быть, самым тяжелым и огорчительным, оказалась статья Г.С.Померанца "Цена отречения". В марте 1980г. Григорий Соломонович выступил со статьей в защиту Вити, после сентября дважды встречались (правда, с каждым разом все сдержанней) и вот – публичное осуждение. По имени и фамилии Витя не указан, но по деталям всем ясно, что речь идет именно о нем.

Снова Витя не спал ночь в чтении, а через неделю составил частный ответ. Частное письмо на открытые обвинения кажется бессмысленным, но оказывается, что трудно жить без ответа.

Документ 83. Г.Померанц Цена отречения

Документ 84. Частное письмо Сокирко Цена отречения от диалога

Наконец, третий отзыв, пришедший к нам примерно в то же время – был от М.Я.Гефтера. Для Вити он был наиболее важным и значительным, - "как почва под ногами". Ведь Михаил Яковлевич играл ведущую роль в выдвижении идеи поисков взаимопонимания в "Поисках" и в более широком плане.

Документ 85. М.Я.Гефтер. Отрывок из письма от 26.2.81г.

…Мы пережили здесь – и еще недопережили – трудное время. Трудное с самой важной точки зрения – отношения друг к другу. Я целую неделю читал составленный Лилей отчет о бедствиях, страданиях и исканиях Вити Сокирко, отчет в документах – всех без малейшего исключения. Признаюсь, что такая степень открытости, искренности для меня была бы недоступной. Читать все это было и тяжело, и необходимо. Обсуждать с банальной позиции (хорошо ли он себя вел или плохо, правильно или неправильно?) – бессмысленно. Чересчур непроста вся эта история – и не только в индивидуальном, Витином "разрезе". Капитуляция? – нет. Капитуляцией было бы признание "Поисков" клеветой, а он не только не признал этого, но и твердо отстаивал противоположное на суде (тем самым – по сути – доказывая незаконность преследований и суда). Но если не капитуляция, то что?

Поражение. Его поражение – и, смею утверждать, наше поражение. Мы потерпели его не в качестве инакомыслящих, какими остались: и он, и другие. Мы потерпели его как люди, которые надеялись добиться перемен, сдвинуть с места, если не большинство, то многих. Остаться наедине с собой – и есть поражение. Для меня (возраст, образ жизни!) это тяжело. Для таких, как Витя Сокирко,- невыносимо. Они не могут и не хотят жить кандидатами на выезд. Они не хотят и не могут просто уйти в "обыкновенную" – частную жизнь, а другой – для недиссидента – нет, что бы там он про себя ни думал. Какой же выход? Сокирко искал его в компромиссе, компромиссе между диссидентом (!) и властью. Отвергая "клевету" он оставался (и остался!!) диссидентом. Другая "сторона" вынуждена была признать его таковым – в обмен на покаяние и отказ от прежней деятельности. Не слишком ли тяжелая цена? Может быть, и слишком. Не мне судить отца четверых детей. Но испытание, которое он поставил – не на другом человеке, а на самом себе – смею думать, не останется безрезультатным для всех способным думать, к каким бы выводам они, при этом, ни пришли… Сторонники и поборники диалога в наших условиях (мы не Польша, катастрофа у нас может быть началом конца для всех на этом шарике!), если, конечно, они не собираются оставаться в сфере "чистой мысли" и нравственных проповедей, вынуждены – и обязаны! – делать тот или иной шаг (шаги) от диалога к компромиссу. Открытый вопрос – какой компромисс и с кем. Но именно: открытый.

Витя Сокирко открыл его не в идеальных условиях и не в самой лучшей форме (это он и сам признает). Но стоит ли "закрывать" его, этот открытый вопрос, с помощью высокомерных назиданий и не идущих к делу сравнений? Заранее знаю, что кто-то скажет: вот они, русские, всегда такие (и до Федора Михайловича Достоевского, и после него). Отвечаю: я сам такой русский. Живу сомнением, недовольный собою и пуще всего на свете отвергающий, презирающий самодовольство (любое!)…"

Событие 70. 13 марта к нам пришло первое письмо из лагеря от Валерия Абрамкина. Как говорит Катя, впервые такое большое и открытое письмо. Очень хорошее. Я даже чуть пожалела, что не сохранила черновик первого письма, которое Витя послал Валере в лагерь. Помню что оно мне не понравилось, показалось черствым и шаблонным, но, наверное, это оказалось не главным.

События 71. С марта 81 года от нас начала отступать пора оправданий за Витин выход из тюрьмы и моей тревоги, что его снова могут посадить. Прекратились вызовы к следователям и контакты с "коллегами". Хотя известно, что Бурцев дело по "Поискам" не прекратил, а продолжает вызовы и обыски и даже хвалился, что теперь его не дергают по мелочам и он может заниматься этим делом "более вдумчиво".

Довольно долго Витя ждал, что "коллеги" выполнят свое твердое обещание о встрече с профессором-экономистом, к которому его возили из Бутырок, и он продолжит конструктивный разговор о возможных экономических реформах с авторитетным представителем власти. Однако это обещание выполнено не было, а звонить и настаивать Витя не стал – видимо, с ним просто не желали беседовать, раз содержание этих бесед не может быть "строго конфиденциально". С надеждой прямого диалога пришлось расстаться, вернувшись лишь к разговорам и письмам.

Постепенно разъяснилась обстановка и в отношениях с друзами и знакомыми. В конце апреля пришло насмешливо вежливое письмо от Г.С.Померанца с благодарностью за критику его статьи "Цена отречения" и подтверждением, что "между нами вырыта пропасть". Витя сдержанно ответил и этим, по-видимому, наше знакомство окончилось. Как нам рассказывали, статья "Цена отречения" имеет большой успех среди читателей самиздата (хотя существуют и возражения), что можно приравнять к косвенному осуждению Вити. Многие из наших друзей целиком согласны с этой статьей Померанца, но продолжают общение с нами просто "по жалости", "прощая выход из тюрьмы, как понятную слабость" и т.д.. У них трудное положение, тем более, что Витя не только не помогает им в этом, а даже усугубляет пропасть, подчеркивая, что не желает забывать "опыт 1980 года", как свой личный позор, настаивая, что добивался соглашения в тюрьме не по слабости, а сознательно. Как раз это "упрямство" больше всего отталкивает от нас друзей. Кстати, и Г.С.Померанц порвал с нами не из-за самого выхода из тюрьмы, а уже после встречи 12.11.1980г.

В апреле Витя закончил печатать "Бутырский дневник", в котором соединил свои тюремные воспоминания, впечатления о прочитанных там книгах и мой дневник за то же время – не для широкого чтения, даже среди знакомых, а больше для памяти. Все же его читали, и как мне уже говорили, что именно это чтение окончательно убеждает в отрицательном отношении к Витиным действиям в прошлом году (думаю – не убеждает, а проясняет). Наконец, последняя из "бутырских работ" – диафильм "Наши пансионаты", в котором Витя как бы подытожил в последний раз свое понимание событий 1980г., также вызвала среди наших друзей чувства стыда и неловкости. Из нашей дружбы и хороших отношений они как бы стараются забыть позорную страницу Витиной биографии, а он ее упрямо вытаскивает, объясняет (или в их понимании - "оправдывается"). Этот диафильм, наверное, будет особенно долго ссорить нас с друзьями, потому что его можно показывать и обсуждать много раз, потому что он не позволит загладить неловкую память.

И все же теперь, когда все, что можно, о 1980 годе написано ("архив", "дневник", "диафильм"), и жизнь невольно требует иных тем, непонятная ситуация прошлого года и в самом деле начнет забываться, как бы ни сопротивлялся этому Витя, а это – перестанет ссорить нас с людьми. И очень надеюсь на это, тем более, что у него много долгов – и по работе, и по кавказским и волжским диафильмам, и по письмам.

Документ 86. Письмо от Г. Померанца

Документ 87. Витин ответ Г. Померанцу

Документ 88. Частное письмо Е.Полищука Г.С.Померанцу

Документы 89-93. Переписка с В.А. вокруг статьи “Цена отречения”

89.Письмо В.А. №1

Здравствуйте, Лиля и Витя! Здоровья Вашим детям и всем родным! Случилось так, что прочитал Ваше, Витя, частное письмо "Цена отречения от диалога"… и эссе Г.Померанца "Цена отречения". Я глубоко уважаю Г.С. и все, что читал им написанное, мне очень близко. Принял взволнованно и это эссе.

Вы должны знать, что сам я горячий сторонник диалога, даже со своими принципиальными противниками. Если они захотят со мной обменяться мнениями – никогда не откажусь. К тому же я не считаю противников, даже врагов, обязательно плохими людьми. Правда, мне кажется, что среди моих друзей и единомышленников хороших, честных, искренних, добрых, неравнодушных, альтруистичных, не способных на подлость, открытых и т.п. людей больше. Я рад быть среди них и стараюсь, тянусь быть достойным их внимания, их дружбы.

Ваши статьи в сборниках и неофициальном журнале, которые мне случилось прочитать, Витя, мне очень нравятся. У Вас безусловный талант публициста. В этом я Вам немножко завидую и хотел бы поучиться. Но вот Ваше "частное письмо"…

Да! В "Цене отречения" Г.С. более, чем обычно, эмоционален, взволнован, категоричен. Я представляю себе философа невозмутимым при всех обстоятельствах. Но, мы всего лишь люди… И за этой, может быть, даже "пеной на губах у ангела" (Г.С.) я вижу его глубокое разочарование. Он любил Вас, верил в Вас, и поэтому Вам бы простить ему, может быть, несколько обличительную позицию и не отвечать резкостями.

Ни от какого диалога Г.С. не отрекался. Просто он отвернулся, как тонко чувствующий мелодию музыкант отворачивается с гримасой боли, услышав фальшивую ноту. И еще: Вы приняли все упреки на свой счет, а ведь некоторые из них имеют другие адреса…

Я попробую выделить в Вашей, Витя, позиции несколько, как я считаю, спорных положений. По-видимому, нужно уточнять некоторые понятия. Вот Вы считаете, что "оппозиции следует быть лояльной к народу и власти"… Одна маленькая фраза, и сколько неясностей! Вы имеете в виду правозащитное движение? Или отдельных граждан, не согласных с какими-либо нюансами социальной, хозяйственной или международной деятельности властей? (Вроде нас с вами). Или еще кого-то?

Теперь, что значит быть лояльным? Соблюдать гласные законы, не допускать в своих выступлениях враждебности, не призывать к насильственному свержению существующей власти, т.е. быть такими, чтобы иметь все основания считать себя лояльными? Или же такими, чтобы не мы, а власти считали нас лояльными? Т.е. беспрекословно подчиняться и негласным инструкциям, всяческим "указаниям", даже движениям бровью, поддерживать их во всем. Лесозащитные полосы? Ура!! Торфоперегнойные горшочки? Браво! Квадратно-гнездовой способ резко повысит!… Дружно будем сажать кукурузу! Даешь химизацию! Нет ничего эффективнее агропромышленных комплексов! А что завтра? Тоже ура! Ведь только такие граждане считаются властью лояльными.

Еще сложнее с лояльностью народу. Очень двусмысленное сочетание. Между прочим, некоторые считают, что именно деятели правозащитного движения являются наиболее лояльными к народу. В то время, как другие утверждают обратное. Ведь поскольку власти выражают самые, что ни на есть, чаяния народа и, по выражению "всесоюзного старосты дедушки Калинина", есть "всего лишь слуги народа", то стало быть правозащитники - "отщепенцы", продавшиеся ЦРУ, и их не называют "врагами народа" только потому, что у этой терминологии подмоченная репутация. Лоялен тот, кто делает добро, кто хочет делать, или кто говорит, что делает? Чаще всего в этом трудно разобраться даже через сотни лет. Были ли лояльны к народу декабристы, не будучи лояльными к власти? А народники? А…? И т.д. А Вы, Витя поставили даже рядом "к народу и власти ", подчеркивая, что это одно и тоже.

Вот я считаю себя лояльным к власти, а они меня считают весьма подозрительным и на всякий случай держат под негласным надзором, поскольку я не во всем с ними согласен. Убежден, например, что агропромышленные комплексы в животноводстве и особенно в птицеводстве при той организации дела, какая практикуется, принесли вред. И, что особенно важно, считаю, что те инициативщики, кто во имя карьеры добивались их широкого и повсеместного внедрения, должны нести гласную ответственность перед обществом. А Вы какого мнения?

Кстати, этот самый вред. Вы где-то сожалели, что, не желая того, принесли вред стране. Я не вполне понимаю, что значит "вред стране". Ее промышленному потенциалу? Экономике? Обороноспособности? Культуре? Национальному престижу? Чести и достоинству народа? Престижу властей? Весьма часто что-то приносит или могло бы принести пользу стране, но властям доставляет определенное беспокойство. Например, гласное, широкое расследование и осуждение рьяных проводников массовых репрессий тридцатых-сороковых годов было бы, по моему убеждению, на пользу нашему обществу, подняло бы престиж государства в глазах народа, и перед всем мировым сообществом, но было бы неприятно многим, кто именно в те годы на костях репрессированных и слезах их родных сделали себе карьеру.

Теперь власти требуют большего, чем просто не проявлять враждебности, и Вы присоединяете к этому требованию и свой голос. Надо, оказывается, "не допускать, чтобы ее могли использовать во враждебных стране целях". Во враждебных целях, кто-то чтобы не мог… И именно я должен этого не допустить!? В моих ли силах предугадать и не допустить? Может ли кто-либо вообще (даже они) это "не допускать"? И Вы приняли участие в этой бессовестной игре…

Неужели Вы это не понимаете? Например, кто-то из них решил когда-то, что Верховный Совет все законы и постановления должен принимать только единогласно. И это неукоснительно соблюдалось. Может ли этот факт быть использован кем-либо для дискредитации нашего верховного органа власти, с энтузиазмом и единогласно принимавшего постановления, которые вскорости опять же единогласно были отменены? Конечно! И кто может этого не допустить? Да ведь, если принять это условие властей, то надо сразу отказаться от всякого независимого слова!

Теперь о Ваших возражениях относительно тезиса "с ними не разговаривать". Разве Вы не видите, что с нами никто из них не хочет разговаривать? Кроме следователей. Открытый диалог возможен в обстановке терпимости, когда каждая стороны готова изменить свой установки, если доводы оппонента окажутся убедительнее. Имеем ли мы такую обстановку?

На мой взгляд, Витя, ситуация много безнадежнее, чем Вам представляется. Выхода нет! Как хочется крикнуть: "Не может быть!" Но...

Никогда открытого диалога у нас не будет. До полного краха нашей страны или всего мира. Да и с кем диалог? Вот, например, Вилли Брандт. Можно ли вступить с ним в диалог? Можно. Он потому член и председатель своей партии, что имеет соответствующие убеждения. Он будет высказывать свое мнение. A если оно разойдется с принципами его партии, он подаст в отставку. Он выйдет из нее, вступит в другую партию, платформа которой ему ближе, или попытается создать новую партию, а здесь… Почитайте старые газеты. Хотя бы их речи до 1964 года и после.

Вот Вы беседовали с приглашенным КГБ экспертом-экономистом. Он отстаивал личное мнение или сегодняшнюю официальную, согласованную соответствующими инстанциями, точку зрения на обсуждаемые вопросы? Вы скажете, что я упрощаю, и потом пусть так – в их лице будем вести диалог с официальной доктриной. А с ней можно вести диалог и без их лица! Да! И работы Г.С., и Ваши сборники, и наши разговоры, переписка, и песни на магнитной ленте, и стихи, перепечатанные на машинке, и статьи, письма многих, кого мы с Вами знаем, и нет надобности называть их имена в этом письме… Не надо думать, что мы одни в пустыне.

Кстати, интересно, что в домашней, дружеской обстановке высокопоставленные чиновники оказываются еще более "левыми" и радикальными, еще более пессимистично оценивают обстановку, чем мы с Вами. Правда, мой личный опыт – до замминистра включительно. В неофициальной среде я не встречал среди них желающих защищать официальную доктрину. А Вы слышали о человеке, который бы слышал о таком человеке?… На службе же они все безоговорочные сторонники утвержденного мнения. Они трезвые люди и никогда не допустят никакого диалога, т.к. лишены иллюзий и прекрасно знают, что не выдержат гласной критики, знают действительную цену своей доктрины.

В этих условиях, если Вы будете настойчивы в стремлении вести открытый диалог, то могут быть несколько вариантов:

1. Вы окажетесь агентом ЦРУ и японским шпионом.

2. Вы окажетесь шизофреником с бредом правдоискательства и навязчивыми идеями реформаторства.

3. Окажется, что Вы воровали иконы, спекулировали валютой, растлевали малолетних и вообще педераст. Выбирайте!

Вы, Витя, говоря о чуткости к разным нравственным призывам и о выполнении всех моральных заповедей, делаете ударение и выделяете слова "разным" и "всех". Думаю, что Г.С. имел в виду разные нравственные призывы и все моральные заповеди. Это существенный момент. Верно, что в большинстве наших поступков смешано и хорошее, и плохое. Но чаще всего мы можем различить безнравственность предателя и аморальность ханжи. Взаимопонимание нужно. Только почему обязательно всех без изъятия. На всех без исключения нас не хватит. Сил, жизни не хватит. А я скажу - "Всех, кому не безразлична судьба нашей страны. Кто не считает честь и совесть ненужными рудиментами. Кто не стремится урвать кусок у слабого". Не надо крайностей: или сектантство с единственной правдой, или все правды сразу, включая правду предателя, бандита, оккупанта, коллаборациониста. Всех! Да не всех!

Мне представляется, что в рассуждениях о специфике нравственных и научных истин Г.С. очень точен. Никакой путаницы, а тем более отречения, я не вижу. Нет там и "осуждения Акосты", а только сочувствие его тяжкой судьбе. Я вижу в Ваших обвинениях Г.С. существенные натяжки. И вот натяжка за натяжкой привели Вас к дикому предположению, что эссе Г.С. может стать "тактическим наставлением для каких-либо "переворачивателей". Здесь мне вдруг почудилось указание перстом: "Вот он!" Я даже вздрогнул, прочитав это место.

Уверен, что эссе Г.С. станет популярным. Оно помогает разобраться в том, что же произошло с нами в горьком восьмидесятом году. Это не для диссидентов-фанатиков. Я таких не знаю. (Кстати, кого Вы имеете в виду?) Это для всех, кто не встал на четвереньки, у кого душа еще не сломлена окончательно (инквизиция сильна!), кто не говорит на каждое движенье бровью: "Чего изволите?"

Вот, кажется, и все… Не знаю, имею ли я право на совет. Я не входил в число Ваших близких друзей и знакомство наше мимолетно. Но все-таки, если Вам не безразлично мое мнение, то скажу, что мне бы очень хотелось, чтобы на вопрос: "Что они с Вами сделали?", Вы бы отвечали очень коротко, ну, например, словами О.Мандельштамма: Грустно мне./Мое прямое дело/Тараторит вкось… /По нему прошлось другое,/Надсмеялось,/Сбило ось.

Есть, есть истины, которые, как киты нашу грешную землю, поддерживают нас в море лжи и отчаяния. Мы узнали когда-то захватывающую сердце восторгом мысль, что "рукописи не горят". А теперь мы знаем, что "история не простит инквизиции ее силу". Да! Да!! Да!!! И чем привлекательнее для многих с не очень зорким зрением румяна и белила изощренной лжи делают уродливое лицо инквизиции, тем оно отвратительнее в истории, когда муть осядет. Правда, один из них в моем сне ответил с усмешкой: "А истории не будет, мы ее ликвидируем". Этому я не верю, потому и живу.

Р.З. Я не подписываю то, что пишу, своим полным именем. Боюсь, что они неправильно меня поймут. А зачем? Предлагаются аргументы. Какая разница, кто их высказал. Я не назначаю свидания с машинисткой по телефону, зачем искушать их? Вдруг они подумают, что речь идет не о частном письме, а о противоправных листовках? Если это называется конспирацией, то я за такую конспирацию. Думаю, что работники КГБ против.

Витя, еще одна просьба. У нас есть одна болезнь… Мы "плохо слышим друг друга и очень хорошо самих себя". Мама говорила: "Ты, Володечка, никогда не спорь, а только повторяй свои доводы". Давайте будем помогать друг другу изживать эту болезнь. Будем беспощадно и бестактно указывать друг другу, если кто-то будет увиливать и не отвечать прямо на поставленный вопрос.

90.Ответ Вити на письмо В.А. №1

Уважаемый B.А.! Я огорчился, едва только узнал о факте Вашего письма. Весной, когда Вы колебались, к кому обращаться по поводу обсуждения статьи "Цена отречения" (к автору или ко мне), я настоятельно просил Вас обращаться именно к Г.С. – и потому, что устал находиться в положении обороняющегося от обвинений, когда ни на что иное не хватает сил, и потому, что связал себя словом, а главное – потому что надеялся, что у Вас хватит мужества разобраться в моей критике Г.С., хоть частично понять и принять ее и донести до Г.С., поможете ему в этом.

Но вы избрали намного более легкую дорогу безусловного одобрения одной стороны в споре и наставления второй, "растолкования ему правды Г.С.", чтобы вернуть блудного сына под отчий кров – да простится ему тогда!

Если это Ваше желание искренне (а у меня нет причин ему не доверять, если не обращать внимание на проскальзывающие иногда колкости и вышучивания – но это, видно, лишь от прирожденного темперамента), то большое спасибо за эти добрые намерения, но, к сожалению, я не могу ими воспользоваться, не могу сознаться в грехах, которые не понимаю, не могу отказаться от своих убеждений.

Собственно, на этом можно было бы и закончить нашу переписку ввиду ее очевидной бесполезности и нашей неспособности слышать друг друга, но, уважая Вас и выполняя пожелание Лили, я попробую еще раз объясниться… Да нет, как ни устал, я все равно, видно, буду отвечать на прямые вопросы, не страшась повторений, сколько хватит сил – как бы выполняя долг перед своими убеждениями, и еще потому, что Вы просите: "Будем беспощадно и бестактно указывать друг другу, если кто-то будет увиливать и не отвечать на прямо поставленные вопросы". Да, я буду рад отвечать прямо и откровенно. Тем более, в частном порядке.

Лиля просила отвечать Вам по пунктам, но поскольку Вы сами уклонились от обсуждения по пунктам моего письма Г.С., то думаю, будет бессмысленно нарушать заведенный Вами порядок. Лучше обсудим главное.

Так вот: у меня сложилось твердое убеждение, что Вы уклоняетесь от понимания и обсуждения моих главных аргументов, изложенных, как в письме Г.С., так и "Заявлении для западных читателей". Пусть я говорил там косноязычно, но при желании и некотором старании, можно было бы вдуматься в смысл моих объяснений. Правда, Вы объявили, что взаимопонимания не надо искать с предателями, бандитами и т.п…. Возможно, я вхожу в их число, в число людей, от которых надо требовать раскаяния, а не искать взаимопонимания. Если бы Вы читали без предубеждения упомянутые письма, то уверен, нашли бы ответы на свои вопросы. Не говоря уж о смысле таких известных слов, как "оппозиция" или "лояльность". Если смысл этих слов Вам неизвестен, то надо просто заглянуть в толковый словарь, а не путаться в домыслах. Словосочетание "лояльность народу и власти", конечно, употребляется реже, но его смысл я много раз пояснял, хотя бы ссылкой прежде всего на необходимость единства оппозиции, власти и народа в случае реальной военной угрозы, пожеланием, чтобы "оппозиция не допускала, чтобы ее использовали во враждебных стране целях".

Вы посчитали эти мои слова лишь "участием в бессовестной игре", сославшись, что, мол, никто вообще не может воспрепятствовать такому враждебному использованию вышесказанных слов. Но всем известно, что не допустить неверного толкования и искажения своих слов в независимой прессе можно только настаиванием на собственной интерпретации, только публичными протестами против искажений. Вы же пользуетесь замечательной логикой: раз невозможно командовать мировой печатью и невозможно накинуть платок на каждый независимый роток, то и возражать не следует, если кто-то начнет публично искажать мои слова, толковать их в антисоветском духе, в обосновании, например, "извечной агрессивности советской империи", необходимости подготовки войны против СССР, или, еще радикальнее – превентивного ядерного удара на наши головы… Нельзя возражать, ибо этим самым будешь "играть на руку КГБ" – вот логика некоторых… на что я отвечаю: "Да, в этом случае я лучше буду с КГБ, чем с двусмысленностью, чем с ЦРУ… И не надо, В.А., делать оскорбленных глаз: в определенных (выше обозначенных, для примера, вопросах, я с КГБ чувствую единство и считаю долгом говорить об этом открыто. Вы ведь сами хотели от меня откровенности. Еще раз повторяю: я очень не хочу войны с Западом и, кажется, готов сделать все, что в моих силах, чтобы ее не было, но если она будет, то буду на стороне своих, без рассуждений, как воевали будущие декабристы против тогдашнего олицетворения свободы – Наполеона, как воевали с Гитлером массы противников Сталина. В этом и заключалась их лояльность стране, народу, власти. А те, кто выбрал иной путь, как, например, генерал Власов, посчитавший, что Сталин, мол, хуже Гитлера, и пошедший, на деле, против народа, были осуждены историей – и народной памятью. (Думаю, справедливо). И я не хотел бы, чтобы стандартные обвинения диссидентов в службе ЦРУ, наймитстве, пятой колонне и т.п. имели под собой даже небольшое, но обоснование. Потому и считаю, что диссидентам, оппозиции следует не допускать никаких кривотолков и умолчании в таких вопросах, четко обнародовать свои позиции –тогда-то и будет положен конец возможности использования нашей критики "во враждебных стране целях". За себя я такое заявление сделал, и отказываться от него не собираюсь, ибо для меня это будет равносильно отказу от лояльности стране, от патриотизма, как не собираюсь отказываться от своих оппозиционных убеждений.

На мой взгляд, наоборот, безответственно и бессовестно делать какие-либо двусмысленные заявления и не отвечать за их антисоветское использование (если, конечно, не заявить определенно, что являешься антисоветчиком или русофобом по убеждениям). Знаю, что говорить об этих вещах очень не просто, как не просто быть в нашей стране и патриотом, и оппозиционером одновременно (сейчас это называется сидеть между двумя стульями). Не просто, но необходимо. Поэтому я и пошел на заявление в АПН, хотя и мог бы не идти (как Вы помните, оно было после суда) – неудачно, конечно, АПН не может дать говорить своим голосом, мне пришлось отказаться от того заявления. Но обратите внимание: гораздо проще было бы просто отказаться, но я составил новое, действительно, свое, и сделал попытку передать его зап. корреспондентам, а после неудачи этой попытки Лиля передала его в Самиздат. Вы знаете всю эту историю, но обратите внимание: и уважаемые наши диссиденты, и эмигрантская пресса ("Русская мысль" от 21 мая 1981г.) предали гласности именно искаженное АПН мое заявление (незаконное ввиду моего официального от него отказа), а не последний, истинный, законный вариант, т.е. совершают реальный подлог, лишь бы замолчать неудобную им правду – вот пример терпимости и этичности Ваших дорогих "друзей и единомышленников"… Не обижайтесь – Вы сами просили откровенности. А что касается моего официального объяснения - "Заявлении для западных читателей", ради появления которого я был готов лишиться благорасположения многих людей, а с другой стороны, рисковал и новой посадкой в тюрьму, то оно так до сих пор нигде и не напечатано (кроме официальной передачи в Самиздат): ни для властей, ни для их противников этот документ оказывается неприемлемым, не подходит ни для кого. И после этого Вы говорите, что я принял участие "в чьей-то игре"? – Если это игра, то она целиком моя, собственная.

И опять же – совсем не обеляю себя – и за допущенную ложь в заявлении на суде, и за слабость в разговорах с АПН, и за вынужденный личный отказ от самиздата. Но судят меня уже скоро год совсем не за это, а за высказанные убеждения. – С.В.Калистратова, Г.С.Померанц, П.М.Егидес, теперь вот Вы… Да, кстати, мой личный отказ от самиздата совсем не означает его осуждения как неизбежно враждебного стране – протестую против такого толкования, как против злостного искажения. Самиздат в своей массе был и может быть и дальше лояльным к власти и стране и не допускать, чтобы кто-либо превратно толковал его. Надо только быть честными и говорить любую правду, неприятную не только нашим властям, но и некоторым западным покровителям диссидентов.

Конечно, единство народа и властей совсем не абсолютно, иначе не было бы нужды и в оппозиции, но они и не враги друг другу (как считают некоторые) и, прежде всего, в области внешних отношений. Именно это относительное единство народа и властей требует от оппозиции отказа от враждебности, от сотрудничества с внешними противниками, отказа от насильственных действий, легальности, лояльности… Кстати, именно такая установка заставляет меня резко возражать против неверного отождествления нынешней нашей системы с фашизмом (объединяя их единым – тоталитаризм). Фашизм в народной памяти связан с агрессией, с войной против мира. Фашизм – это то, против чего надо бороться оружием. Измена фашистской присяге, шпионаж и диверсии против фашистского государства – это доблесть и заслуга и т.д. Я отказываюсь признать правильность такой линии поведения, отказываюсь верить в фатальную агрессивность нашей страны и неспособность ее к мирному развитию.

Теперь о главном – об условиях диалога. В последних письмах, которыми мы обменялись с Г.С., он сообщил, что намерен "строже провести границы диалога (в этом Ваша заслуга), но в принципе от него не отказываюсь", а я ответил ему, что никаких предварительных условий для диалога не вижу, потому что ему нет альтернативы. (Кстати, условимся, что здесь имеется в виду диалог оппозиции с властями, а не диалог в рамках самой оппозиции – эти вещи часто путают. Так, например, мой бывший коллега по "Поискам" П.М.Егидес недавно объявил в "Русской мысли", что наш журнал ставил целью не поиски взаимопонимания всех людей, в том числе и поддерживающих власти, как понималось мной и др. до сих пор, а - "поисками противостояния тоталитарным мерзостям", т.е. почти так же, как писали о нас официальные идеологи - "Поиски" были заняты поисками общей платформы для всех антисоветчиков!!!)

Сейчас, неожиданно для меня, Вы подтвердили справедливость моего мнения, что диалогу с властями – нет альтернативы; заявив: "На мой взгляд, Витя, ситуация много безнадежнее, чем Вам представляется… Никогда открытого диалога у нас не будет. До полного краха нашей страны или всего мира". Правда, из этой безнадежности Вы делаете вывод, что ничего не надо и делать, а только идти спокойненько к конечному краху, наслаждаясь сегодняшней жизнью: "А после нас хоть потоп" (конечно, это только моя догадка о ходе Ваших мыслей). Я же делаю вывод, что нужно сломать эту безнадежность, добиваясь исполнения сейчас внешне невозможного – открытого диалога оппозиции с властью. Да, именно так: или открытый диалог, или всеобщая катастрофа. И перед лицом этой будущей катастрофы преступлением перед человечеством окажутся все ссылки, что нынешние наши власти нехороши, не готовы к диалогу, неморальны, нетерпимы, что "сил, жизни не хватит на диалог с предателями, бандитами, оккупантами, коллаборационистами…", а в других фразах Вы к этому списку добавляете следователей, профессоров-экономистов, приглашенных КГБ и, как можно понять, все наши власти, поскольку они не моральны, связаны жесткой партийной дисциплиной и т.д. и т.п. Вы еще практически и не пытались вступать в такой диалог, а уже заранее отказываетесь не менее принципиально, чем отказываются от этого наши власти (мол, о чем разговаривать с отщепенцами и добровольными пособниками ЦРУ). И хоть бы немного подумали при этом: а как вообще возможно зарождение общественного диалога и открытой оппозиции в нашей стране, с ее исконными традициями нетерпимости, как не преодолением невозможности, как не настаиванием на абсолютной необходимости такого диалога? Как Вы можете говорить, что стоите за существование лояльной и законной оппозиции, если заранее отказываете ей в праве вести разговор, диалог с властвующими лицами, под лозунгом: "С ними не разговаривать!", как с врагами и подонками. А ведь именно это звучит не только в Вашем письме, но и в эссе Г.С.

Вместе с Вами я уверен, что это эссе станет популярным, но к великому сожалению, оно послужит укреплению нетерпимости и фанатизма. Вы считаете, что "диссидентов-фанатиков" не бывает, сами таких никогда не встречали. А я воспользуюсь Вашим разрешением на бестактность и прямоту и отвечу на Ваш вопрос: "Кстати, кого Вы имеете в виду?" Вот мой ответ: "Вы и есть такой диссидент-фанатик". Возможно, Вы снова "вздрогнете от удивления", но это в пользу, наверное, Вам трудно будет применить это слово к себе, ведь часто фанатик у нас ассоциируется с верностью своим убеждениям вплоть до костра, а Вы – вполне благополучный, наверное, конформный в реальной жизни человек. Но я говорю сейчас и говорил раньше не столько о фанатиках дела, сколько о фанатизме убеждений. Ваши же позиции однозначны и непримиримы, фанатичны: "во всем прав только Г.С., разговаривать с ними аморально, а страну и мир ожидает крах". Правда, очевидный радикализм Ваших убеждений не вяжется с внешним жизненным благополучием, дружественными отношениями с высокопоставленными чиновниками (до замминистра включительно), с глубокой законспирированностью мыслей и поступков в реальных действиях… Однако я давно понял, что радикализм (фанатизм) убеждений чаще связан не с открытым поведением, а, напротив, с законспирированностью, которая с одной стороны давит человека, вызывает в нем ненависть от слабости и недовольства собой, а с другой стороны позволяет придерживаться сколь угодно крайних убеждений, раз это в действия не выливается и никакими неприятностями не грозит. И Вы правы: чем высокопоставленней чиновник, тем более он законспирированный, и тем он "левее и радикальнее" в дружественной обстановке, среди своих. Думаю, что в силу этих причин Вы намного радикальнее открытых правозащитников, а Ваш знакомый замминистра радикальнее Вас. Можно предположить, что министры, т.е. члены Советского правительства, наша официальная власть, среди своих оказываются совсем отъявленными радикалами, может даже антисоветчиками. Тогда получается, что советскую власть осуществляют антисоветски настроенные люди (а подлинно советскими людьми оказываются открытые критики существующих властей). И каждый из них считает себя совершенно бессильным, не имеющим никакой возможности действовать по собственным убеждениям, и у каждого на это есть весомые доказательства. А на деле именно они и властвуют – бессильно и безответственно. И Вы как раз среди этих людей, пусть и на относительно малом уровне, но тоже реально осуществляете советскую власть, а "среди своих" к ней непримиримы. А главный парадокс заключается в том, что такие "радикалы-конспираторы" способны презирать "идейную трусость" людей, открыто, но лояльно критикующих власти. Они, реальные лицемеры, способны упрекать других за умеренность открытой критики и стремление к компромиссам ради выживания оппозиционной мысли.

Мне лично такой двусмысленный стиль жизни не по нутру, и потому я с огромным облегчением раскрыл на следствии свой псевдоним, как только это стало возможным. К сожалению, этот тип поведения сейчас распространен, но надеюсь, что в будущем его "популярность" уменьшится в пользу открытой жизни лояльных, умеренных и ответственных граждан.

Кончаю свой затянувший ответ. Если отбросить чувство усталости от чрезмерно частых объяснений, то я рад обсуждению проблем диалога и со следователями-комитетчиками, и с подпольными диссидентами, ибо стремлюсь к их пониманию и примирению.

Еще раз спасибо и до свидания. Ваш В.Сокирко. 29.7.81г.

Здравствуйте, Лиля и Витя! Спасибо, Витя, за ответ! Я понимаю, что Вам не хотелось вступать в подобную полемику. Знаю также, что Вам очень некогда и Вы устали. Тем более я признателен, что соблаговолили мне написать.

К сожалению, Ваш ответ значительно шире круга вопросов, которые я затронул в своем письме. Мне бы не хотелось, чтобы Вы впредь тратили излишнее время на ответы фактически другим и на другое. Мне кажется также, поскольку наша переписка закрытая, личная, то в наши письма излишне включать фразы, предназначенные для возможного читателя из КГБ. Хотя, может быть, я ошибаюсь, чего-нибудь не понимаю и Вам это надо. Тогда ладно…

По-видимому, чтобы избежать словоблудия, нам следует каждую свою мысль аргумент или вопрос выделять пунктом. Да будет так!

1. "… надеялся, что у Вас хватит мужества разобраться в моей критике Г.С…." Такие "ходы", по-моему, позволительны только платным борзописцам.

2. У меня нет желания растолковывать Вам "правду Г.С.". В моем письме этого нет. Я не призываю также Вас "отказаться от своих убеждений", а просил разъяснить некоторые двусмысленные, как мне кажется, положения в Вашем "частном письме" и высказал свое мнение по ряду вопросов.

3. "…на этом можно было бы и закончить нашу переписку ввиду ее очевидной бесполезности… (Уже 3-й абзац Вашего ответа). А как же стремление к диалогу со всеми? Что это Вы скоропалительно признаете "неспособность слышать друг друга", только начав разговор. Мне кажется, что нам надо иметь бесконечное терпение.

4. Странно, что у Вас "…сложилось твердое убеждение…" будто я уклоняюсь от понимания и обсуждения. Может быть, предубеждение? Кстати, я писал Вам только о Вашем "частном письме".

5. К сожалению, толковый словарь не очень-то помогает. А Вы туда заглядывали, прежде чем дать мне этот совет?

Вот у Даля “лояльный”: доступный, милосердный, человечный, человеколюбивый, приветливый, благородный, правдивый, доброжелательный. А вот в "Словаре иностранных слов (1949г.) "оппозиция": противодействие, сопротивление, противопоставление и далее уголовный кошмар.

6. В случае нападения на нашу страну и я буду защищать ее безоговорочно и безусловно. Кто бы ни напал на нашу землю: американец ли, немец ли, китаец ли. Именно чувство патриотизма не дает нам спокойно взирать на ухудшение положения нашего отечества. Помните у Иосифа Бродского: "К равнодушной отчизне прижимаясь щекой".

7. Ваши объяснения, почему Вы поддерживаете и присоединяетесь к требованию власти, чтобы мы не допускали возможности враждебного использования кем-то наших слов, полностью исчерпали вопрос. Фактически Вы предлагаете: а) не допускать двусмысленностей (считаю, что и недвусмысленную конструктивную критику наши враги или "друзья" также могут и, безусловно, будут использовать с антисоветскими целями) и б) возражать и протестовать, если это произошло (запоздалые протесты, во-первых, не будут услышаны, а, во-вторых, не защитят от репрессий со стороны властей).

Вы еще предлагали "четко обнародовать свои позиции", только не написали, как, через какие каналы информации.

Ваша позиция не может встретить понимания у тех, кто отстаивает свое право на независимое слово. Обсуждаемое требование властей – бессовестная игра, призванная заткнуть рот инакомыслящим, запугать их возможным судебным преследованием, если их процитировали в нежелательном для властей контексте на Западе. К моему сожалению, не которые из моих друзей, особенно их тех, кто лично Вас не знает, считают поэтому с учетом такой позиции Ваш призыв к открытому диалогу с властью провокационным.

Дело в том, что Ваш собственный опыт работает против Вашей логики. Говорят: "Вот он сам попробовал – обжегся, отошел в сторону, а теперь призывает других". Меня это очень огорчает, т.к. ничего не могу им возразить, кроме того, что знаю Вас лично, как честного и порядочного человека.

Оставляю на Вашей совести и без ответа Ваши: "И не надо, В.А., делать оскорбленных глаз…" Правда, из этой безнадежности Вы делаете вывод, что ничего не надо и делать, а только идти спокойненько к конечному краху, наслаждаясь сегодняшней жизнью "А после нас хоть потоп", "…заранее отказываете ей в праве вести разговор, диалог с властвующими лицами…", "Вы и есть такой диссидент-фанатик". "Ваши жe позиции однозначны и непримиримы, фанатичны…", "И Вы как раз среди этих людей, пусть и на относительно малом уровне, но тоже реально осуществляете советскую власть…" и другие личные выпады.

Я не обидчивый, но многих отпугнет Ваша манера полемики. Думаю, что только большая фантазия и, может быть, личная неприязнь могли помочь Вам из моего письма сделать такие выводы о моем нравственном облике, который Вы к тому же в таком свете отразили в своем Архиве.

9. Я не вполне понял, зачем Вы пишете о недопустимости "отождествления нынешней нашей системы с фашизмом". Кто это отождествляет? Получается намек, что я… Категорически против этого возражаю.

У двух разных идеологий и систем правления какая-то черта может общая. Этот факт их не отождествляет. Фашизм – отвратительная идеология. Я не встречал людей, которые относятся к идеологии фашизма терпимо, без омерзения. Однако я не слышал о человеке, которому бы удалось опровергнуть тезис о том, что наш строй – тоталитарный. А Вы сможете?

10.1. Властвующие лица в настоящее время не могут пойти на открытый диалог с оппозицией и не допустят его.

10.2. Мы ничего не знаем и можем только гадать о настроениях большинства народа.

10.3. Упадок народного хозяйства так же, как и духа, видят теперь все, кто хочет видеть. Как следствие этого упадка – чудовищное распространение безразличия, цинизма, воровства и взяточничества.

10.4. Ужесточение репрессий и подавление инакомыслия сводят возможности открытого диалога с властью к нулю (я не хочу вести диалог с чиновником-экспертом в кабинете следователя).

10.5. В этих условиях утверждение о том, что открытому диалогу нет альтернативы, может вызвать недоумение, а призыв к активности в этом смысле выглядит провокационным.

10.6. Требование властей, чтобы те, кто пытается выступить с независимым словом, не допускали возможности использования его нашими врагами за рубежом, направлено на запугивание инакомыслящих и на оправдание их преследования, если такое использование произошло. В этих условиях "самиздат" и распространение независимого слова становится уделом героев.

10.7. На мой взгляд, нам остается только частная переписка без попыток ее обнародования, думаю, что вскоре и за частные письма, если они попадут в руки властей или произойдет разглашение, будут отправлять в лагеря.

10.8. Одно из видов неравенства в нашей стране - неравенство информационное. Власти знают много больше, чем мы с вами. Мы не сообщим им ничего нового. Дело в другом…

К сожалению, мои инициалы схожи с инициалами Валерия Абрамкина, может, отчества разные? Впредь я буду подписывать свои письма тремя литерами, чтобы не было путаницы. Всего хорошего, В.Л.А., август, 1981г.

Здравствуйте, B.Л.А.! Витя сейчас в совхозе, но Ваше письмо адресовано нам обоим, и я решилась ответить. К тому же мне верится, что мои слова, как перевод Витиных мыслей, могут оказаться более удобными для Вашего восприятия. Конечно, может, что и неправильно истолкую, но надо же ответить.

Прежде всего, он не смешивает адресаты. Когда писал для КГБ, то так и называл: "частная записка для…" В письме, адресованном Вам, каждое слово – для Вас. Это входит в понятие порядочности, а если Вы и в этом усомнитесь, то совсем не останется почвы для нормальных отношений.

По пп. 1-4. Ответ в п.1 не по существу. Из первого Вашего письма действительно следует, что Вы и вправду не посмели усомниться в правоте Г.С. (потому все, им написанное, Вам очень близко), и оттолкнулись от Витиной, не проанализировав ее. Наверное, она неприятна по духу. И хотя Ваше неприятие облачено в форму вопросов, но ответы на них уже содержатся в известных Вам Витиных письмах, а Вы их все равно не видите. А если бы видели, то и вопросы звучали бы иначе. Например, так: Вы выдвигаете тезис (высказываете мысль), но не подтверждаете ее, или подтверждаете тем-то, что вызывает недоумение потому-то… Тогда была бы видна попытка разобраться в его устоях и аргументах. Ваши же вопросы – лишь "на засыпку". Так и ощущается, что ответ-то у Вас есть, Вы просто предоставляете Вите возможность понять абсурдность его основных положений.

Наверное, это оттого, что у Вас еще нет доверия к чужому мнению, а диалог – это только перекидка мнениями (в духе показанной мне раньше переписки о прогнозировании будущего). Не хватает желания понять другого человека (не себя, а совсем другого, самобытного)*.

*Примечание: На последующей встрече В.Л.А. объяснил мне, что в упомянутой переписке тезисность его ответов была обусловлена лишь желанием обратить внимание на слабые места, и только. Я извинилась за неудачный пример, но что касается данной переписки, то его желание понять Витю по-настоящему все же плохо ощутимо.

Исток нашей культуры – православие – этому не учит, а больше упирает на соборность, на единомыслие. Но все же, попытаемся стать европейцами или закончим разговор, расставив "точки". Против Ваших пунктов-выводов я поставлю свои как своеобразные кредо веры, а ведь о вере спорить бессмысленно. И станем принимать друг друга в таком вот виде, не пытаясь уламывать. Отыщем другие сферы общих интересов, скажем, в искусстве или в вопросах воспитания детей мы можем быть друг другу полезными.

П.5-6. Давайте закончим с терминологией. Не знаю, есть ли у Даля перевод слова lojal – "верный", но он есть в БСЭ – 2 изд. Включает ли слово “верный” еще оттенок благожелательности? Для меня такой оттенок более ощутим у слова "лояльный". Посмотрим, как он увязывается со словом оппозиция (oppositio – лат. – противопоставление).

Лояльная оппозиция – некая общность людей, доброжелательно противопоставляющая вслух свои взгляды и действующая в рамках законов страны, т.е. верная выработанным законам. Лояльная оппозиция всегда открытая. Наши правозащитные группы – элементы такой оппозиции. Если лояльный оппозиционер убежден, что агропромышленные комплексы вредны стране, то, желая ей добра, он доводит свое мнение до правящей группы доступными ему средствами (в нашей стране это в основном через письма). Это его долг перед страной, народом и той же правящей группой. Именно так поступает Витя, сообщая правящей группе через письма в ее печатные органы свои предложения по решению самых важных для страны (и надо думать – для власти) вопросов. Писать он начал с 61 г. Вот наиболее важные письма: в ответе Н.Яковлеву в 1974 году после опубликования его статьи о Солженицыне, с предложениями о взаимоотношениях власти с инакомыслящими, в 78г. – по проекту Конституции, в 79г. – по экономике, в начале 80г. – по Афганистану, в конце 80г. – опять по экономике. А были еще – зам. Пред. Совета Министров СССР Антонову (апрель 81г.), директору Института экономики (июнь 81г.).

Вы все еще сомневаетесь в возможности лояльной оппозиции в нашей стране? Может, Вы считаете письма делом незначительным, неэффективным? Незначительным не можете считать, т.к. даже с нашей частной перепиской осторожничаете. А неэффективным, точнее – малоэффективным, его и следует считать, потому что мало их, оппозиционеров, голос их – тоньше комариного писка, и потому от них отмахиваются, как от комаров, а не ведут разговор, а то и прихлопнуть могут, посадив в тюрьму. Но кто знает, где прохудится завеса молчания: в следовательском ли кабинете, в беседах с экономистом-профессором или в ответе директора Института экономики… Вы не верите в прорыв завесы на 100%, Витя не верит на 98%. Но он счастливей, у него есть надежда на 2%, есть цель снизить своей жизнью безнадежность еще на миллионную долю процента. Может, он относится к людям с большим доверием к будущему, или лучше изучил обстановку в стране, что смог выделить эти два процента, как две звездочки в темноте. Через Витю эти звездочки светят и мне, но как их Вам подарить – не знаю.

Власть и народ в наших глазах почти едины. То, что следователи и ГБ-сты скорее народ, чем интеллигенция – это для меня ясно, как божий день. Они обычные люди, и нет у меня перед ними страха или что они на порядок умнее. Только, бесспорно, боюсь грубой силы.

Мы привыкли думать, что власть – на вершине социальной пирамиды, но где она кончается? – В кассире, в учетчице, в уборщице. Мы властолюбивы сверху донизу. Потому, думаю, и правомочно объединять народ и власть, и потому лояльны мы именно к тому народу и той власти, которые даны нам в этой жизни – ведь других нет. В этом наш с Вами патриотизм (понятно и в защите от внешних врагов) и выражается. Приятно знать, что Вы не стесняетесь назвать себя патриотом. Или Вы патриот только в случае войны?

П.7. Я извелась, пытаясь понять доводы Ваших друзей. Хотелось бы напомнить, что открытый диалог с властью начали своими открытыми письмами инакомыслящие еще в 60-х годах. В иной форме продолжил журнал "Поиски" в 78г., и Витя своими письмами вписался в эту струю, пробивающую завесу молчания. Диалога пока нет. Может, власти и учатся "отвечать на письма трудящихся" – ответы их в основном формальные или с тяжелыми последствиями для нашей стороны. Но почему Ваши друзья говорят, что Витя лишь призывает к открытому диалогу? – Покажите им перечень его писем, в том числе и самых последних… Спросите своих друзей, отстаивающих право на независимое слово, зачем оно им нужно? Просто для самовыражения достаточно писать и отдавать в самиздат, ожидая оценки читателей. Что еще нужно? Хочешь быть полезным стране – посылай свои вещи в официальные органы, в самиздат или приводи свои предложения на собственном участке работы. И если в самом деле любишь не себя, а страну, то, в конце концов, найдешь приемлемую форму своего активного подталкивания ее в направлении, которое считаешь правильным. И не только правозащитники. Писатели-деревенщики, возродившие наше уважение к селу – весьма благотворно действуют на нашу нравственность, умеют через цензуру провести актуальнейшие мысли (один Ю.Чередниченко чего стоит!).

Но в том-то и дело, что у Ю.Чередниченко есть своя концепция, ему есть что сказать важного всем, есть конструктивные мысли. Имеют ли конструктивные мысли Ваши друзья (ведь конструктивное – это не значит, радикально все смести и построить новый дом, а – как перестроить имеющийся дом?). А если имеют, то почему таят, почему не прилагают силы, чтобы они стали достоянием народным (поначалу хотя бы написать и распечатать)? Если не имеют, (а таких критиканов сейчас большинство), то я им сочувствую, как людям, не сумевшим взять свою жизнь в свои руки, ищущим причины своей слабости не в себе, а вовне, но стараюсь не зависеть от мнения таких людей.

Жаль только, что Вы свалили эти фразы в одну кучу и восприняли их лишь как личные выпады. По-видимому, Вам просто некогда, а так почему бы Вам и не обсудить тему диссидент-фанатик, например, если Вам так важно, что подумают наши знакомые, которым придется прочитать Архив. Манера Витиной полемики, конечно, не из лучших. Он это осознает, досадует, нередко исправляет. Я думаю, что если бы он умел говорить в академической манере с людьми, ценящими слово, как таковое, вроде Вас, то пользы и взаимопонимания было бы больше. Но он – простолюдин, и сама по себе мысль для него первична. Ее он старается донести любыми средствами, воздействуя сразу и на разум, и на чувства (не всегда удачно). Зато Вы не можете его упрекнуть, что он увильнул и не ответил на прямо поставленный вопрос, разве только не стал переводить слово "лояльный".

П.9. Упоминание о спорах "фашистская-нефашистская" было введено словом "кстати", и к Вам, конечно, никак не может относиться. Просто Витя обговаривал свое отношение к стране со всех сторон. К сожалению, мы знакомы с людьми, которые отождествляют фашистский строй с нашим (сожалею не о знакомстве, а о том, что они так думают). Этим он обосновывал, почему наша оппозиция не должна быть враждебной стране, народу, власти.

Тоталитарен ли наш режим? – Скорей всего – да. Но есть в нем особенность – властолюбие снизу доверху, которая мешает мне утверждать это без колебаний.

10.1. Вы правы, но завесу молчания надо сверлить своей ручкой – вдруг порвется. Потому что сама по себе она уж точно не прорвется. В этом долг гражданина.

10.2. Конечно, наши знания по этому вопросу очень далеки от точных. Сомневаюсь, что точность здесь вообще возможна. Но что-то мы знаем из общения, рассказов, книг, радио, газет, анализа поведения и интересов. Эта кроха знания плюс интуиция и дает силу действовать. Если же человек не доверяет своей интуиции или знания столь малы, что и интуиция бессильна, то, конечно, ему не следует пока выступать на общественной арене.

10.3. Вы правы. И только вера в наш народ, в то, что он переболеет и воспрянет в новой форме (например, в виде заинтересованного результатами своего труда крестьянина, кормящего горожан через рынок, частного предпринимателя, ремесленника шьющего, вяжущего, печатающего и т.д. на дому или в независимых объединениях, тем самым делающих очень нужную людям работу и этим пересоздающим нашу экономику на здоровой основе и нравственности, на уважении к себе и другим) – только это поддерживает нашу надежду на изменение к лучшему.

10.4. Мне представляется, что репрессии против инакомыслящих всегда были жестокими. Раньше сажали даже за распространение, а сейчас за активные действия. Ваше право хотеть или не хотеть вести диалог. Можно и подождать, пока почву для диалога в этих условиях создадут другие люди.

10.5. Надо ли Вас понимать так, что момент неподходящий, что целесообразно сидеть тихо и только молча можно выжить? Ну и выживайте – это очень нужное дело – выжить и вырастить детей. Вы добры и хотите помочь выжить нам, но это обережение, многократно повторенное, становится навязчивым. Доверьте нам нашу жизнь, как умная мать доверяет своему уже взрослому ребенку. Мы ведь тоже надеемся, что наша семья, включая и лояльно оппозиционного папу, деятельно любящего и страну, и нас – тоже выживет. А насчет провокационности, то вспомните Г.С.. Он дал другое толкование слову provocative.

10.6. Это теоретическое умозаключение не укладывается у меня в голове. Не могли бы Вы проанализировать его на примерах?

10.7. Эсхатологические настроения, вроде как у Вас, к сожалению, широко распространены. Может оттого, что стало больше христиан?

Но даже если наша страна переживет крах на нашей жизни, давайте, встретив его достойно, проживем оставшиеся годы счастливо, управляя своею жизнью сами.

10.8. Намек не поняла. Может, Вы остерегаетесь нашего "раскола" у следователя, раскрытия псевдонима?.. Я долго искала и не нашла, простите, убедительных слов для Вашего успокоения. Прислушайтесь к своей интуиции. Будьте счастливы. Лиля. 18.8.81г.

Уважаемый В.Л.А.! Надеюсь, Вы не очень обиделись, что в мое отсутствие отвечала Лиля. Она имела на это и формальное, и фактическое право. Но конечно, наши мнения не во всем совпадают, поэтому во избежание недоразумений я решился и на собственный ответ. Тем более, что Ваше первое письмо чрезвычайно понравилось некоторым моим друзьям, мнением которых я дорожу, а спор с Вами неожиданно приобрел для меня личное значение.

Вы предлагаете (скорее приказываете: "Да будет так!") спорить по пунктам. Мой, уже немалый опыт письменных дискуссий подсказывает, что такой спор "по пунктам" очень скоро превращается в занудливую, никому не важную перебранку, где из-за мелочей теряется смысл спора. Предложение спорить по пунктам есть на деле первая попытка уйти от главного, от сути спора (ибо в споре должен быть один, главный пункт). Но, конечно, я буду следовать вашему приказу, хотя и понимаю, что он во многом обессмысливает разговор.

Прежде чем преступить к Вашим пунктам, должен откомментировать Ваше "допунктное" утверждение, что в свои письма я включаю фразы, предназначенные для "читателя из КГБ", т.е. другими словами, что часть моего письма Вам заведомо лжива, не выражает моих собственных мыслей и предназначена лишь для оправдания перед КГБ. Никаких конкретных примеров и доказательств Вы не приводите, и потому это обвинение является совершенно голословным. Мало того, оно противоречит Вашему же утверждению, что Вы знаете меня как "лично честного и порядочного человека". Как же все это можно назвать?

Убежден, что на деле Вы думаете обо мне именно во втором смысле, а первую фразу сказали лишь для того, чтобы опорочить текст моего ответа Вам, опорочить перед собой и моими друзьями (зная, что я не посмею скрыть от них Ваше письмо)… Знаю, что Вы вскинетесь: "Как, этот, раз этот, смеет меня упрекать в заведомо ложном опорачивании?" (ст.130 УК РСФСР)… Не беспокойтесь: не Вы первый, не Вы последний грешите подобными вещами. Я-то переживу, но подумайте о себе.

1. Мой упрек, что у Вас не хватило мужества разобраться в моей критике Г.С. Вы расценили как "позволительный лишь платным борзописцам".

Но так я вправду думаю. Не только возражать Г.С., но и разбираться в критике его было для Вас актом немалого интеллектуального мужества. Но Вы избрали более легкий путь, вступив в этот спор, а в суть моего ответа Г.С. совершенно не вникли. Это очевидно. Если Вы с этим не согласны, то можно вернуться к этой сути и тогда наш спор приобретет смысл. Что касается "платного борзописца", этого обвиняющего намека исподтишка (мол, может, Сокирко еще и не платят за ответы мне, но пишет он уже так, как будто платят и, следовательно…) – то Бог Вам судья.

2. Я принимаю к сведению Ваше: "У меня нет желания растолковывать Вам "правду Г.С. ", но с утверждением: "В моем письме (первом) этого нет" – не соглашусь. Неправда! Перечитайте свое письмо сами. В нем и безоговорочное принятие "Цены отречения", и непрерывное растолковывание мне правильности всех положений этого эссе. Однако, если Вы желаете, давайте не будем больше про Г.С.

3. Упрек за скепсис по отношению к данному спору я в целом принимаю. Но повторю: у меня есть опыт в спорах, a он подсказывает, что этот спор затеян не для взаимопонимания и кончится скоро глупой и гнусной перебранкой, потому что с первого же письма Вы стремитесь не понять мысль, а "спасти душу грешника".

Но, конечно, это только мои предчувствия. Шансов мало, но из нашего спора может получиться и иное. И я полностью согласен, что сторонники диалога должны иметь "бесконечное терпение".

4. Здесь я только повторю ответ на п.1: давайте вернемся к основному смыслу моих возражений Г.С. или, если его эссе Вас уже не волнует, четче обозначим интересную для нас тему.

Кстати, Ваше: "Я писал Вам только о Вашем "частном письме" – очередная и прямая неправда. Вспомните свои слова из первого письма: "Вы где-то сожалели, что, не желая того, принесли вред стране", эту очевидную ссылку на заявление в суде, с которым Вы ознакомились при чтении записи суда в "Архиве" (только оттуда его и можно было вычитать). Вы знали, что это вынужденное заявление тут же на суде, и потом, в "заявлении для запад.читателей" было истолковано по-своему, как признание ответственности (вины) за возможность враждебного стране использования моих текстов. Тем не менее, Вы делаете вид, что ничего не читали и лишь повторяете "на слух" мое судебное заявление в духе КГБ и суда.

5. Растолковывание заново широко употребляемых и известных слов тоже относится к распространенным способам завести спор в мелочную и нудную грызню. Вспомните хотя бы спор об интеллигенции-"образованщине". Потому я и не хотел бы вступать на эту скользкую дорожку. Но Вы настаиваете. Хорошо, давайте уславливаться.

Будем употреблять слова так, как их употребляют сегодня окружающие нас люди, книги, средства массовой информации. Иначе нам придется каждый раз иметь в виду, что кроме принятого нами условного смысла, эти понятия имеют иной, общеупотребительный смысл, а путаницы избежать будет трудно. Поэтому не надо обращаться к словарю Даля и прошлому веку, лучше – к последней энциклопедии, нацеленной не на перечисление всех смысловых оттенков, а на главное содержание (снимаю свою отсылку к толковым словарям). Перед первым ответом заглядывал в домашнюю БСЭ-2, сейчас навел справку в БСЭ-3.

Лояльный – первоначальный и первый смысл: верный законам, постановлениям власти. Согласны?

Оппозиция – первоначальный и первый смысл: противопоставление (взглядов и политики кому-либо – например, власти). Согласны?

Причем оба слова применимы не только к организациям или даже к неформальным группам, вроде "правозащитного движения", но и к отдельным людям – и к тем, кто только имеет оппозиционные убеждения, и к тем, кто выражает их открыто, и к тем, кто участвует в каких-либо оппозиционных организациях. Аналогично с лояльностью (первоначально, верностью сюзерену).

Да, "лояльность" и "оппозиционность" в некотором разрезе – противоречивые понятия. Но жизненным и истинным, на мой взгляд, может быть только их соединение: "лояльная оппозиция" или "оппозиционная лояльность". Потому что тогда и лояльный гражданин не опускается до абсолютного, полного, совпадения с властью (по принципу "Чего изволите?"), но в то же время не допускает и отождествления себя с врагами власти, ибо помнит о ее относительном единстве с народом. Лояльная оппозиции – это ограниченная оппозиция, т.е. оппозиция, помнящая о своем относительном единстве с властью и народом (конечно, по-разному и в разной степени) и потому конструктивная, жизненная.

6. Рад Вашему заявлению о своем чувстве патриотизма и что "кто бы ни напал на нашу землю: американец ли, немец ли, китаец ли, я буду защищать ее безоговорочно и безусловно". Думаю, что если бы такие открытые заявления сделали и другие диссиденты, то это было бы на пользу всем, оппозиции и ее делу прежде всего.

Считаю этот пункт главным и рад, что мы здесь сходимся. Может, это первое проявление взаимопонимания, достигнутое в данной переписке. Поэтому давайте задержимся на этом пункте, чтобы он стал нашим прочным общим завоеванием, чтобы здесь не было неясностей и двусмысленностей.

Ваше условие: "В случае нападения на нашу страну" я понимаю и даже принимаю. Но что делать, когда это условие не выполняется?

Этот тяжелый вопрос вставал для меня лично и в 1968 году: "А что если пошлют в Чехословакию?" и в 1981г.: "А если пошлют в Афганистан?" Слава Богу, что до необходимости конкретных ответов для меня дело не дошло ("пронесли чашу мимо"…) и тем более не буду гадать, как бы вел себя, но, думаю, что в такой решающий для страны час, когда ею начата несправедливая война, оппозиционер не может обойтись, по крайней мере, без выражения протеста, а лояльный человек – ни при каких условиях не может перейти на сторону противника с оружием в руках. Вот между этими недопустимостями и может пройти линия лояльного оппозиционера, когда его страна не права. Хотелось бы услышать и Ваше мнение.

В реальной военной ситуации разграничить случаи нападения и обороны бывает очень трудно. Военное счастье переменчиво, нападающий может стать обороняющимся, авантюрно завязанная война – стать отечественной и т.д. Как быть тогда с Вашим условием? Трезво рассуждая, приходится признать, что в случае войны возможности лояльной оппозиции резко сужаются, ибо естественным ходом вещей люди превращаются тогда в солдат, в винтиков военной машины. Без рассуждений и условий. Нам надо сознавать, что в случае войны, может, придется делать неправое дело – и потому я тем более не хочу войны. Сознаете ли Вы трагичность такого положения? Понимаете ли, что когда начнется война (не дай Бог), мы во многом потеряем возможность и способность к оппозиции и будем слиты даже с неправой властью, чтобы не стать новыми Власовыми?

Далее. Перефразируя известную мысль о войне, как продолжении политики военными средствами, можно сказать, что мир – это подготовка и война мирными средствами. Министерства обороны и органы разведки существуют во всех государствах, это неизбежно. И столь же неизбежно они ищут в потенциально противных странах себе союзников – не только среди аморальных людей или среди абсолютных врагов власти, но и среди нормальной оппозиции. Могу говорить и конкретнее.

При всей любви к Америке, уважении к ЦРУ, как органу, необходимому для американской безопасности, я понимаю, что объективно ЦРУ обязано рассматривать нашу страну, как будущего военного противника, а ее оппозицию (в том числе и меня), как потенциальных союзников, пятую колонну и т.д. Что если они (западные правительства) выделяют деньги на радиостанции, печать и иную помощь оппозиции, прежде всего – ради вышеперечисленных целей, ради обеспечения безопасности своих государств. (Думаю, что в немалой степени из-за этого эмигрантская печать и радио имеют резко антисоветский, враждебный характер – хотя конечно, не только из-за этого). На иное они просто не имеют права тратить средства налогоплательщиков. У меня нет претензий к ЦРУ и т.п., когда они видят во мне возможного шпиона или хотя бы союзника в будущей войне, я понимаю, что они обязаны так ко мне относиться. У меня только есть сожаление к тем из нас, которые не отделяют себя от нелояльных людей и потенциальных противников страны за рубежом.

Хотим мы этого или нет, но раз существует сейчас Пентагон и мин-во обороны, ЦРУ и КГБ, то идет и подготовка к будущей войне, и проигрывание ее на пропагандистском уровне. И от участия в ней, тем более на стороне потенциального противника, надо отказываться ясно и однозначно. А Вы как думаете?

7. Наиболее важный, на мой взгляд, пункт – о Вашем понимании положения - "не допускать враждебного использования".

Еще раз протестую против утверждения: "Вы поддерживаете и присоединяетесь к требованию властей"… От меня лично ничего такого власти не требовали. Первое заявление в таком смысле я написал сам и за себя. К другим диссидентам у меня есть только пожелание в этом же духе, и думаю, что я имею право на пожелание. Ни о каких требованиях власти к кому бы то ни было в этом смысле я не знаю, и прямой недобросовестностью является приписывание мне каких-либо совместных с властью требований, пособничества в "затыкании рта инакомыслящим" и т.д. и т.п. Тем более от Вас, читавшего наш "Архив".

Если подобное требование власти и выставляли когда-либо, то я могу его понять, но никак не "присоединяться", потому что прекрасно знаю, их требования к инакомыслящим сейчас, к сожалению, сводятся не к лояльности, а к "покаянию", "идейному разоружению", отказу от оппозиционных убеждений или полному молчанию. Так что выполнить условие "отказа от враждебного использования", как требование власти – почти невозможно, а вот принять такую позицию самому и на ней построить свою оппозиционность – на мой взгляд, правильно и желательно.

Вы свели мои предложения к двум пунктам: а) не допускать двусмысленностей, б) возражать и протестовать, если критика будет использоваться в антисоветских целях – и отвергаете их. Я рад Вашей оценке, что мои объяснения "полностью исчерпали вопрос", но не могу так оценить Ваши объяснения. Получается, что Вы предлагаете: а) не обращать внимания на двусмысленности, б) не возражать и не протестовать против антисоветского использование оппозиции… Неужели Вы и вправду это предлагаете? Такая позиция столь оригинальна, что я не решаюсь ее обсуждать без предварительного подтверждения.

Ваши доводы, что, мол, а) все равно враги найдут, что использовать в любой, даже недвусмысленной и лояльной критике и что б) запоздалые протесты никто не услышит, а от репрессий они не защитят – непринципиальны и несостоятельны. Ведь дело не в самом размере "вреда", сколько в факте нашего согласия и одобрения его. Думаю, что из статей "Правды" любой пропагандист-работник ЦРУ извлечет гораздо больше антисоветского навара, чем, скажем из статей нелояльного диссидента. Но ни при каких условиях ему нельзя будет рассчитывать на авторов "Правды", как на своих союзников, чего нельзя сказать о некоторых диссидентах.

Протесты против неверного истолкования оппозиционных статей должны идти по тем же каналам информации, как и сами статьи, а если они будут замалчиваться и не услышаны, то это станет лишь лишним доказательством необъективности и этих каналов информации, и лишним стимулом к определенности и недвусмысленности. Принципиально, допустимо обращение в этих целях и к советской печати, но как показывает мой печальный опыт, практически невозможно без искажений.

Наконец, вполне возможно, что "протесты против враждебного использования" – не защитят от "репрессии властей" – но разве здесь лишь о безопасности речь, а не о принципиальной позиции? А, кроме того, в более дальнем плане, такие "разъяснения и протесты" все же увеличивали бы степень взаимопонимания властей и оппозиции.

Двигаясь по тексту дальше, снова натыкаюсь на "бессовестную игру властей", чтобы "заткнуть рот инакомыслящим" и снова повторяю: это все Ваша выдумка от начала и до конца! На деле Вы переоцениваете мягкость и лояльность к оппозиции наших властей. На деле они требуют от нас лишь так: "Не клевещите!", т.е. не выступайте вообще. На деле суды засуживают не за "использование зарубежом во враждебных целях", а за "клевету" и лишь иногда, когда доводы о клевете совсем хлипкие, для самоуспокоения приводят "железный" довод "пятой колонны"… А Вы что, хотите сохранить этот довод и дальше правдоподобным? Вы не хотите отделиться от возможных противников зарубежом, боясь проявить хотя бы "относительное единство с властью"? – Да ради Бога, будьте антисоветчиками, разве я мешаю? Я могу только сожалеть и недоумевать: почему же мне нельзя самому выявлять свою позицию? Почему публичное отделение от "возможного использования во враждебных целях" Вы превращаете в "бессовестную игру", "затыкание ртов", а призыв к открытому диалогу даже в "провокацию"?.. Последнее обвинение по своему изуверству меня просто восхищает. Выходит, что любой инакомыслящий, попавший под судебное преследование, но не отказавшийся от веры в независимое и открытое слово, есть – провокатор! Я еще стараюсь, чтобы мой опыт был максимально учтен для изменения стиля диссидентского поведения. А что говорить о тех, которые продолжают призывать абсолютно к тому же, за что сели в тюрьму? Не говоря уже о тех, кто уехал на безопасный Запад и оттуда твердит о необходимости героизма и недопустимости компромиссов? – Но кто же тогда не провокатор? – Наверное, те, кто считает, что открыто вообще ничего нельзя сделать.

8. Вырвав из моего ответа шесть резких выражений, Вы сочли их "личными выпадами" и решили не отвечать на связанные с ними аргументы. Это тоже известный прием, и я сожалею, что дал Вам повод им воспользоваться, чтобы уйти от спора.

В будущем я был бы рад быть еще более сдержанным. Но ведь это возможно при взаимной сдержанности. А что я получил в Вашем первом письме? - "Участие в бессовестной игре", "фальшивая нота", "натяжка за натяжкой", "дикое предположение"… - и все это голословно, без доказательств. Эссе Г.С., оскорбительное для меня лично, Вы мне характеризуете, как предназначенное для всех, "кто не встал на четвереньки, у кого душа еще не сломлена окончательно" (ну как тут не понять, в какой категории я должен находиться) – и т.д. и т.п. А в заключение – призыв к "беспощадности и бестактности". Во втором Вашем письме резкостей и обвинений еще больше. Так что же Вы хотели получить в ответ? Неужели рассчитывали на "такт и вежливость"? Странно. Закон общежития прост: хочешь такта, избегай издевательства сам, так что форма спора зависит от всех.

И еще. Смею уверить, что к Вам лично у меня существует большая приязнь, даже сейчас, но Вы вышли на ринг (именно на ринг, а не на поиски взаимопонимания), и потому должны терпеть ответные удары. А на Ваш вопрос: "Диссидент-фанатики – кого Вы имеете ввиду?" я не смел уклониться от откровенности: "Вы!" Тем более, что указывать на кого-либо из наших общих знакомых, согласитесь, нехорошо. Пришлось использовать для примера образ В.А., не как реального и известного мне человека, а как безымянного автора письма – и лишь на основе черт, выявившихся в самом письме. Кстати, у меня гораздо больше оснований обижаться на Ваши выпады, поскольку они рисуют искаженный облик реального человека с именем-фамилией и среди его знакомых…

9. О фашизме и тоталитарности нашего строя. Интересно, что, призывая "не расширять круг обсуждаемых вопросов", Вы поднимаете мое вскользь сказанное замечание до самостоятельной темы в п.9, что еще раз показывает, что Ваш главный интерес – не в первоначальном смысле спора, а в стремлении победить, и раз подвернулось у меня "слабое место" – надо сразу же им воспользоваться.

Конечно, делая свое замечание о неприемлемости для меня отождествления нашего строя с фашистским с помощью объединяющего их термина "тоталитаризм" я совсем не имел Вас в виду, но сейчас убедился, что, несмотря на свое "категорическое возражение", Вы тоже имеете отношение к такому отождествлению – может, невольное, в силу различного толкование слова "тоталитарный".

Я согласен, что если использовать первоначальное (латинское) значение этого слова - "цельный, полный", то наш "реальный социализм" обладает гораздо большей цельностью, полнотой, тоталитарностью, чем даже фашизм (в довоенных Германии-Италии экономика была частной и т.д.). Но нынешнее употребление этого слова совсем иное. Вот определение БСЭ-2: "Тоталитарное государство… - разновидность буржуазного государства с открытой террористической диктатурой наиболее реакционных империалистич. элементов. Т.г. были гитлеровская Германия и фашистская Италия"… Примерно такое же толкование (с примерами Германии-Италии) содержится и в БСЭ-3.

Думаю, что на Западе это слово приобрело совсем иное значение. Так, оно сначала объединяло фашизм и реальный социализм по признаку большего контроля сверху и централизации власти. А поскольку прямо фашистских государств сейчас практически нет, то тоталитарными называют социалистические государства, чтобы подчеркнуть их сходство с фашизмом. Цепочка тут получается следующая: реальный социализм более тоталитарен, чем даже фашизм, он даже хуже, и потому его ждет еще худший разгром и позор.

Это обвиняющее словоупотребление знает наша пресса и потому, напротив, оставляет в его значении только "фашистское" содержание. Наши суды определение советского строя тоталитарным считают злостной клеветой и реально за это судят (это было и на процессах "Поиски"). Поэтому я считаю употребление слова “тоталитарный”, применительно к нам, неверным, исходя из принятого у нас толкования, и неудачным – для тех, кто не приравнивает фашизм и коммунизм (а Вы ведь тоже этого не делаете). Думаю, что в обстановке, когда слово "тоталитаризм" используется везде, как синоним фашистского строя, применять его к нам неверно, ибо приведет к бесконечным недоумениям и даже жертвам.

В крайнем случае, можно употреблять это слово с непременной оговоркой, что понимается не фашизм, а целостность, полнота власти.

Для меня они сводятся лишь к: "мы ничего не знаем", "не можем", "нам же остается только частная переписка", да и за письма вскоре "будут отправлять в лагеря".

Эта апология страха и бессилия для меня неприемлема. Закончу Вашими словами: "Может быть, я ошибаюсь, чего-нибудь не понимаю и Вам это надо. Тогда ладно!.. 12.9.81г.

Документ 94. М.Я.Гефтер "На полях и лично"

Сокращает размеры и самочувствие, и – невозможность отделить частное от того общего, что тянет даже не к многословию, а, напротив,- к немоте…

2.Полемика (Ваша) с В.Л.А. огорчает не столько даже резкостью, сколько нарастающим взаимным непониманием. Откуда оно?

Опускаю сугубо небезразличные "конкретные" сюжеты, из которых самый важный, на мой взгляд, вопрос об отношении к опасности извне. (Есть ли она? Если есть, то прежняя ли, только возведенная в степень оружием тотального уничтожения, или вовсе новая опасность: одновременно идущая извне и изнутри, имеющая своим единым источником самодавление средств /вооружений – В.С./, заместивших и цель, и смысл, но все-таки "средств": будто поддающихся рационированию, традиционному "контролю" и т.д.?! Не выяснив-себе-вопроса: что спрашиваем? О чем и кого, как не погрязть в расхожести ответов…).

Но об этом отдельно, особо. Кажется, что не сюжеты сами по себе разъединяют Вас и В.Л.А., а нечто стоящее за ними.

Для В.Л.А. – искреннего и умного (таким он видится мне, не хотел бы ошибиться), для него это нечто – абсолютная неприемлемость противостоящего ему целого ("системы"=власти=интегрированной на разный манер человеческой толщи и т.д.). Но именно неприемлемость и делает то, что противостоит ему – целым (не уверен, что сам В.Л.А. это вполне сознает).

Для Вас же – нечто – не вне!! Не вне – значит, внутри?

Внутри Вас – вопросом, проблемой, сомнением, метанием, вплоть до утраты себя и судороги возобновления?? Полагаю, что так, хотя Вам самому это "внутри" представляется едва ли не единственной "объективной реальностью"…

Оттого – и столь велико различие Ваших и В.Л.А. позиций.

Каждая из позиций тянет к абсолюту (не может не тянуть!)

Ему "легче" выговорить свое. Вас связывает язык – Ваше же: все разумное действительно, а, стало быть, и… Но тут пахнет вовсе не гегелевской последовательностью. Тут другое.

Тут догадка – двойная: целое не поправимо по частям, кусочкам, фрагментами – но и не подлежит разрушению. Запрет на катастрофу.

Примечание: Как я (В.С.) понял М.Я., раньше подавляющее большинство людей видело страну как единое нераздельное целое. Необычайная сила давления сталинской власти делала это представление почти единственно возможным. Когда же такое давление исчезло, в людской толпе пошли метания, самостоятельные движения, начали завязываться человеческие контакты и свободные связи. Естественной первой реакцией на длящееся давление было отрицание его с властью, как целого, не обращая внимания, что это отрицает и всю интегрированную и как-то упорядоченную властью жизнь.

Сейчас наступает момент преодоления этого первоначального отрицания, время более внимательного отношения к внутренним движениям человеческой толщи, к нарождающимся человеческим связям новых людей, осознающих свое достоинство. Можно ли назвать это - "нарождающимся обществом"? – Я поостерегся употреблять слово "общество", неразрывно связанное с понятием правового государства. Но можно надеяться, что эти нарождающиеся человеческие связи (во многом, пока негативные, даже безнравственные) станут зародышем общества, которое путем нравственного развития породит и потребное себе правовое государство… А на что же еще нам можно надеяться, как не на это? Ибо из всего тотального самое тотальное – неисключенность катастрофы, которая потянет, если даже не прямо в могилу, то в небытие всех до единого и без изъятий.

Спотыкаетесь же Вы (вижу воочию, поскольку и у меня "ноги" в синяках) – на этой самой объективной реальности…

"Не это, так то, но что-то же, чем потери, должно быть в наличии – эмбрионом, точкой отсчета, реальным поприщем. Как хорошо бы соединить, например, всероссийскую шабашку с разумной плановой оптимизацией; и заодно сочленить власть, способную хотя бы выслушать (оппозицию), с оппозицией, способной к добровольному обету лояльности… И еще недурно бы: централизованную (сверху спущенную) децентрализацию. И еще: нажим "снизу" в пользу разоружения, сотрудничества с иными, доверия на деле – связать его (нажим) с диссидентским обязательством защищать целое в случае…

(Впрочем, Вы – противник круга. Ваша геометрия – треугольник с соединяющим и работоспособным "центром").

1) Ищете Вы, что ни говори, одно – единое решение, которое устроило бы всех у нас. Вы мыслите страной, в то время, как мы – мир (мир – неспособный устроить себя таким, неспособный сделать себя таким).

Вы не великодержавник, конечно, упаси боже, но и не "наоборот"…

2) Вы ищете свое, а хватаетесь за "готовое", за прецеденты (те или иные). А мы – беспрецедентны – в качестве целого как раз и не укладываемся ни в какую рамку. (Можем ли мы стать в пределе, в идеале - "экономическим обществом"? – По меньшей мере, открытый вопрос. И не единственный). Беспрецедентность же – именно она – не только ждет диалога, но и требует его, диктуя невозможное, "неприличное", "позорное", "конформистское" – всем место за круглым столом.

"Не знающие ни входа, ни выхода, соединяйтесь!"

Нравственно ли это? Согласно ли с совестью? – Может быть, и не согласно – с прописью. И даже с вчерашним высоким примером.

Нравственность сегодня – это нравственный риск, а безнравственность – чистоплюйский отказ от этого риска. Так, но…

Больше всех рискует призывающий к риску. Малейшее самодовольство для него гибельно. Как выдержать сей искус?

Поставлю и персональную точку над i. Вы, В.С., мне близки и дороги более всего Вашей неудержимой наивной "мышкинской" склонностью к этому самому риску. Но не следит ли за каждым Вашим шагом и зигзагом бес по департаменту самодовольства?

3. Впрочем, у Вас есть и охраняющий ангел. Ангел бескорыстной взыскательной дружбы. Не сомневаюсь, что письма Валерия когда-нибудь войдут в хрестоматию. Они – прекрасны. Но и их (таких) бы не было, если бы не неуемная Ваша (и Вам подобных) энергия – звать, обращаться, беспокоить друзей вопросами и поступками, доводя их порой до отчаяния и … прозрения.

4. Неужели иначе нельзя? Неужели наречено нам "безумие"?

У "безумия" есть еще одно старое оплеванное имя: Утопия.

Сыт по горло? – Вероятно. Но повторюсь: не потерять бы с Утопией и человека. Утопия – из того мира, который тяготел к единому единственного. "Или все – или ничего". Но таким, а не иным, был и девиз "Рацио" (Был и есть?!) Так не пора ли "помириться" им, сойтись в диалоге, оспаривая (но не опровергая) друг друга?!

Неформальная культура возможна только как культура диалога.

Но – и диалог в издевку, если пытаться загнать его в казенную рамку, и тем паче – в самую казенную из всех казенных.

(В доказательство – Ваши последние диалоги по вызову)

6. Не кажется ли Вам, что мы идем - "снова" на… пути – от Достоевского к Чехову?

От всесветной нравственности, надорвавшись поднять каждого человека к Христу (учинив для этого каждому свою Голгофу), - к доступной, хотя и чудовищно трудной, нравственной чистоплотности обихода?

Суть "малых дел" – в этом. И еще в том, что требуют они не меньшего (большего?) мужества, чем вчерашний, по определению не всеобщий взлет…

Что труднее – сделать человеческую жизни лучше или менее страшной?

Знаем: менее страшной – труднее. Знаем, но боимся признаться в этом. Боимся отказаться от вчерашних критериев, от вчерашних слов.

Упущенными сроками. Оргией словоблудия. Господством мелких бесов. Боязнью прикоснуться друг к другу… от невымытых душ.

Вчера обманывали меня отсрочкой "третьей мировой", совершенствуя "средства, какие могут привести (80-81-й!!) к обыкновенной смерти (ограниченной ядерной войне")

Все работали на нее. Все - "там" и все – здесь…

Сегодня, чтобы отсрочить "обыкновенную смерть" нужны не только много большие усилия, но и принципиально другие. Ибо: "обыкновенную" нельзя вообще отсрочить, ее надо исключить из жизни.

Через политику, меняя политику? Да, но, к сожалению, в последнем счете …если достанет времени.

Сначала же – через человека, через слово, через культурный сдвиг, через экспансию "неформальной связи".

Запретом на отторжение целого, какое в людях, из людей (и даже против людей).

Тяжко? Конечно. Легко и вновь надорваться. Но, кажется, иного пути нет.

Событие 72. В июне нам сказали, что парижская газета “Русская мысль» на АПН-овское заявление. Потом нам показали стр.7 “Русской мысли” от 21 мая 1981г., озаглавленную “Переписка из двух углов” (материал получен из России). Этот “материал” состоял из заявления для АПН от 24.10. 80, от которого Витя тогда же отказался, и “Открытого письма Сокирко В.В. (К.Буржуадемову)” со следующим предисловием:

Документ 95.Предисловие к «Переписке из двух углов»

В декабре 79 – январе 80года в Москве были арестованы редакторы самиздатского журнала «Поиски» - Валерий Абрамкин, Юрий Гримм и Виктор Сокирко. Осенью 80года прошли суды над ними. В.Абрамкин и Ю.Гримм были приговорены к 3 годам лагерей каждый, а Сокирко получил условное наказание и был освобождён из зала суда.

24октября В.Сокирко направил в АПН «Заявление для печати». Заявление писалось по инициативе АПН, корреспондент которого буквально «очаровал» Сокирко, однако, уже на следующий день Сокирко начал сожалеть о своей оплошности.

Через несколько дней он передал в АПН другое заявление, текстом которого составитель не располагает, В этом, втором заявлении, которое первоначально предназначалось западным корреспондентам, Сокирко отказывается от первого заявления (от 24 октября) и излагает свою позицию заново. Впрочем, кажется, эта позиция на деле не сильно отличается от изложенной в первом заявлении, за исключении того, что она изложена не в таком стандартно-газетном стиле.

В ответ на это заявление с Открытым письмом к В.Сокирко обратилась старейший московский адвокат Софья Васильевна Каллистратова. Она защищала на процессах последних лет П.Г.Григоренко, Наталью Горбаневскую и др. С.В.Каллистратова – член Московской Хельсинской группы.

(Далее следует текст «Открытого письма…»С.В.

Редакция «Русской мысли» ничего не сообщила ни о моём ответе Софье Васильевне, ни о Витином, ни о содержании его последнего заявления, хотя только оно одно является достоверным и законным выражением Витиной позиции. Любой уважающий себя орган печати только этот текст имеет право публиковать. Взамен редакция на той же странице поместила в качестве комментария заметку П.М.Егидеса, сообщив, что она обратилась к зарубежному представителю журнала «Поиски»

Документ 96. П.М. Абовин-Егидес Феномен Виктора Сокирко

Документ 97. Мой комментарий

Документ 98. С.Пирогов К вопросу о «феноменах»

Документ 99. Г Павловский «К вопросу о снисхождении»

Документ 100. Х. «Мнение о «феномене В.Сокирко»

Событие 73. Начиная с весны 81 года Бурцев Ю.А. усиленно добивался прихода в Мосгорпрокуратуру на допрос в качестве свидетеля по делу о "Поисках" одного из основных авторов журнала и его "основателей – Михаила Яковлевича Гефтера. Следовательно, дело о "Поисках" не закрыто и готовится его расширение.

Из-за болезни M.Я.Гефтера этот допрос долгое время откладывался. В июне М.Я. был вынужден явиться по вызову в прокуратуру, но взамен показаний вручил следователю Пономареву следующее заявление:

Документ 101.Заявление, внесенное в протокол при вызове в прокуратуру г.Москвы.

1. Я считаю незаконными любые действия, препятствующие гражданам СССР (каждому из граждан) выражать устно или письменно свои убеждения и взгляды –естественно, при условии, когда эти публично высказываемые взгляды не содержат призыва к насилию.

2. С этой точки зрения я рассматриваю преследования, которым подверглись редакторы журнала "Поиски", как необоснованные и противозаконные.

3. Я отмечаю систематические нарушения предусмотренной законом процедуры во время судебных процессов редакторов "Поисков" (фактически закрытый суд, ограничения подсудимых в защите и др., к числу этих нарушении я отношу и отказ Мосгорсуда удовлетворить мое ходатайство о выступлении свидетелем по делу Абрамкина (как и ходатайство об этом же самого Абрамкина).

4. Я готов и сейчас дать показания на открытом судебном разбирательстве дела "Поисков".

5. С учетом всего вышесказанного я не могу считать вызов меня на допрос "предварительным следствием".

6. Этим же определяется и моя позиция. Суть ее: невозможность соучаствовать в действиях, которые, по моему глубокому убеждению, являются незаконными и наносят ущерб обществу". M.Я. Гефтер.

Документ 102. Письмо от Величкина

Вернувшись из летнего отпуска, мы обнаружили в почте следующее письмо от Ю.П.Величкина:

Я, как доверенное лицо семьи Гримм, считаю своим долгом сообщить Вам о том, что Мосгорпрокуратура и Уголовная коллегия Мосгорсуда считает Ваши статьи, помещенные в 3-7 номерах разгромленного журнала "Поиски", как содержащие заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй (см. приговор по делу Ю.Гримма). Вот перечень статей:

4. Стиль руководства страной (по книге Л.И.Брежнева "Целина") – 6-й номер

5. "Размышления о социализме" и "Продолжим спор" – 7-й номер.

Известно, что на своем процессе суда Вы пункт за пунктом (их было 10) опровергали обвинение в клевете на сов.государственный и общественный строй. В своем опровержении Вы четко указали мотивы, причины и при каких обстоятельствах были написаны Ваши статьи для журнала.

Недавно на весь мир объявлено, что Вы признали себя частично виновным (см."П." №2,стр.255), и до сих пор находитесь в тюрьме ("Би-би-си" – 24.05.81г. – интервью с П.Егидесом). Видите, Виктор Васильевич, какой Вы знаменитый человек до сих пор. Но вот ответить Соне Г. на поставленные Вам вопросы в декабре 80 года у Вас духа не хватило. Почему? Я и задумываюсь, действительно, почему? Человек на суде защищался от клеветы по обвинению его в клевете, приводил аргументы, подтверждал свою точку зрения, а когда его просит жена заключенного коллеги представить ей, то, чем он защищался на суде для возможной защиты своего мужа, тот ей отказывает в пустяшном для него деле. Вот и вопрос: почему?

Спустя какое-то время, тот человек пытается наладить контакты с Соней Г., пытается узнать, а кто это написал письмо ей. Вот и опять вопрос: зачем это ему нужно? Оставим эти вопросы на Вашей совести, уважаемый В.В.. Бог с Вами. Вы – человек, заблудившийся в измах, придет время, Вы из них выберетесь, я надеюсь, потому что люди под насилием никогда не примут надолго никакой изм, построенный на ложной идее. Правда, совесть, истина им открывается всегда.

И еще. Вы искренне считаете, что перед коллегами В.А. и Ю.Г. Вашей вины нет, т.к. Вы не давали ни на кого вредящих показаний. Пусть так. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что и В.А., и Ю.Г. были заперты не за то, а потому что, и ваши объяснения им не помогут. Зачем оправдываться, когда Вас ни в чем не обвиняют. Каждый человек волен поступать так, как подсказывает ему совесть. Я, например, убежден, что если Вас судили за участие в журнале "П" и за это же судят других людей, то частичное признание вины одним, есть удар в спину категорическому непризнанию вины другими. Но это мое личное мнение, возможно, оно и ошибочно. Я ни в коей мере не хочу Вас осуждать.

Вы защищались на своем процессе открыто, Вы говорили все то, что думали, но почему же Вам так трудно ответить на поставленные Соней Г. вопросы? Вероятно, Вам самому резон иметь при себе материал, который бы четко объяснял, почему Вы писали Ваши статьи, на случай, если прокуратуре будет дана команда придавливать не только членов редколлегии, но и авторов статей.

А Соне все-таки надо бы ответить по существу.

Извините, если что не так. С наилучшими пожеланиями Ю.Величкин.

Это письмо показалось нам очень странным: как может "доверенное лицо" Сони Гримм не знать, что на ее декабрьское письмо Витя ответил тогда же, незамедлительно?… Кроме того, в письме не было обратного адреса, поэтому ответить на него Витя мог только через Соню Гримм:

Документ 103. Письмо к Соне Гримм

Дорогая Соня! Мы получили недавно письмо от Ю.П.Величкина, которой объявляет себя "доверенным лицом семьи Гримм", но в то же время проявляет элементарную неосведомленность и требует моего ответа на Ваше декабрьское письмо. Неужели он не знает, что этот ответ Вы уже давно получили? Но тогда какое же он "доверенное лицо"? А может, он просит обязательно открытого ответа, но тогда об этом надо прямо и писать. Обратного адреса он не сообщил, поэтому объясняться придется через Вас.

А может быть, дело в том, что мою приписку к декабрьскому ответу о его частном характере, Вы, Соня, принял и как запрет показывать его кому-либо. Но это неправильно. Сам я показывал и Ваше и свое письмо многим своим друзьям. То же самое, разумеется, вправе делать и Вы. "Частный характер" письма означает лишь запрет на его открытую публикацию (в Самиздате или тамиздате). Поэтому, если Юрий Павлович в самом деле является до сих пор Вашим доверенным лицом, то, конечно, надо ознакомить его с моим ответом.

И еще прошу объяснить ему, что я "налаживал контакты с Соней Г.” совсем не ради того, чтобы узнать "кто это написал ей" то декабрьское письмо (Правда, друзья поделились со мной догадкой, что оно было написано под влиянием Ю.П.Величкина, что скоропалительная резкость и недоброжелательность в нем вызваны, видимо, именно этим влиянием, а не Вашим с Юрой отрицательным пониманием меня – конечно, это важно для наших личных отношений, но и только), а скорее по Вашей с Юрой инициативе и чтобы завязать переписку с Юрой.

Что касается того, что обо мне говорят зарубежом и, в частности – П.М.Егидес, то не в моих силах и возможностях этому противостоять. Я уже обращался с публичной просьбой к Западу – забыть обо мне и объяснял, что не имею права на публичную самозащиту.

А, кроме того, все основное в этом плане уже высказано мною и Лилей. Конечно, если кто-то опровергнет очевидную неправду обо мне (неужели Егидес мог в интервью Би-би-си 24.5.81г. сказать, что я нахожусь в тюрьме? – Наверное, Юрий Павлович напутал…), то я буду благодарен за это, но сам заниматься опровержениями не могу, заранее мирюсь с тем, что обо мне создастся превратное представление. Но убежден, что внимательный читатель, если захочет, сможет понять правду. Конечно, мне очень хотелось бы попенять П.М.Егидесу, что он пользуется формулировкой судебной коллегии - "свою вину Сокирко признал частично", хотя признания юридической вины не было, но и этого я делать не буду – все разъяснится само собой.

Очевидно, что с Юрием Павловичем мы очень разные люди. Он, на мой взгляд, чистейшей воды максималист, яро враждебный к "изму", как к ложной идее. Я же, несмотря на буржуазность существенной части своих убеждений, человек не только компромиссный, но и просто советский, действительно, лояльный к власти. Что поделаешь, но даже в тюрьме я чувствовал гораздо больше сродства с надзирателями и следователями, чем с частью своих коллег-сокамерников… Однако эти мои особенности не мешали взаимопониманию с В.Абрамкиным и другими в редакции "Поиски". Думаю, что способен понять и Ю.П.Величкина, уважаю его позицию, хотя и не могу внутренне с ней согласиться. Если у него есть такое же понимание и моей позиции, есть желание, то буду рад с ним познакомиться и все недоразумения выяснить просто в беседе.

Кроме того, Соня, мы так ничего и не знаем о сегодняшнем положении Юры в лагере. На мое письмо он не ответил, неизвестно почему. Получил ли он мое письмо? В конце мая я забегал к Вам домой, передал через Клайда записку и приглашение на диафильм, но ты не пришла, неизвестно, по каким причинам. В общем, мы ничего не знаем.

Если тебе трудно звонить нам на работу, то, пожалуйста, отвечай письмом – ведь бросить открытку нетрудно. Очень прошу – ответь на это письмо. 17.6.81г.

Документ 104. Запись беседы с "коллегой следователя" 20 октября 1981г.

19 октября на работу мне позвонил "коллега следователя", который вел мое дело со дня выхода из Бутырского изолятора до последнего контакта с ним в феврале этого года и попросил о встрече, чтобы "подвести итоги Вашего пребывания на свободе". Такое отчитывающее начало уже не предвещало ничего хорошего, что и подтвердилось на следующий день в Октябрьском райотделе КГБ с 12 до 15 час.

После вежливого расспрашивания про самочувствие и семью и обычных попыток: "Над чем работаете? Что читаете (не Самиздат ли)? Новых самиздатских журналов не встречали? Неужели не Вы писали рецензию на "Поиски и размышления"? А псевдоним себе новый не придумали?" – разговор пошел в непривычно жесткой манере. Для меня он был тяжелый и захватывающий, поэтому передать я могу только уловленную памятью суть, как сам понимаю, не разбираясь, что в моем собеседнике было от сотрудника, что от его личности, что от моего представления о нем. Конечно, самое важное – это его первая ипостась, но попробуй, выдели ее. Тем более, что разговор был полон двусмысленностями и намеками, ибо связанный условием не открывать передо мной оперативных сведений (чтобы не обнажить источники этих сведений), собеседник больше говорил обиняками и угрозами. Однако, как я понял, им известно достаточно много, может, основное про мою нынешнюю духовную жизнь. Можно было бы гадать – откуда? – от прослушивания квартиры, от осведомителей (наиболее простой и эффективный путь), анализом разговоров и т.п. – но я никогда не думал и не хочу думать о конспирации: захотят – узнают. И вот, они знают и крайне недовольны "моей активностью".

"Виктор Владимирович, Вы очевидным образом забываете, что суд освободил Вас от наказания лишь условно и не для того, чтобы Вы сейчас занимались внутренним самиздатом и проявляли иную активность? Разве в лагере на нарах Вы смогли бы сочинить "Дневник бутырского заключенного?" Или обрабатывать в своем духе приходящих к Вам людей – диафильмами соответствующего содержания? А мы ведь за Вас несем перед судом ответственность… Вполне понятно, что Вы находитесь под особым наблюдением…

Говорите, что стараетесь выполнить взятые год назад обязательства? – Это так лишь с Вашей точки зрения, да и то в небольшой степени. Вот убедитесь: два майских номера "Посева" – органа махровой антисоветской организации НТС – с Вашими статьями: "Экономика-1990" и "О союзе диссидентов и сталинистов". Как они туда попали?"

Я объяснил, что обе статьи написаны еще до ареста, переданы в Самиздат, а "Экономика-1990" даже послана в "Правду", откуда получен ответ на нее. В "Посев" попали без моего ведома, как из обычного свободно распространяющегося самиздата. И с этим я ничего не могу ни делать, ни протестовать, тем более, что с содержанием этих статей я до сих пор согласен, а насколько пресловутая НТС плохая и как плохо она могла использовать мои статьи, - я не знаю, не имею достаточной информации, чтобы судить, в какой степени использованы мои статьи. Могу только официально возражать против самовольной редакции их (например, в статье "О союзе со сталинистами" кардинально изменена последняя фраза – вместо "за твердую и либеральную, прочную и развивающуюся Советскую власть" – оставлено: "за твердую и либеральную власть").

Однако выдать соответствующий номер "Посева" мне для сверки и анализа "коллега" не имел права. Другое его предложение: снять трубку и позвонить в Париж Егидесу: "Мол, слушай, Петр Маркович, дай команду, чтобы меня больше не печатали, а то ведь душат!" я отклонил как шутку. Не захотел и писать объяснение в письменном виде. – Уж лучше следовательский протокол в установленном порядке.

Аналогичные претензии были высказаны из-за опубликованных "Хроникой" моего послесудебного "Заявления для западных читателей" – но эта история ему самому была прекрасно известна, в феврале даже утверждал, что вся "полемика с Каллистратовой" больше всего пользы принесла им, т.е. "безопасности государства". Видимо, отметил эту публикацию "Хроники" как мой очередной "грех" из принципа.

Главной целью беседы и ее сутью были не эти "новости", а длинный и профилактический разговор о тех серьезных предпосылках к нарушению договоренностей, которые я создал в прошедший год. Собеседник проявил неплохую осведомленность о моих делах. Намеками даже давая понять, что знает и о диафильмовских пятницах, и о письменных дискуссиях о смысле моей позиции после суда, и о бутырском дневнике он говорил без обиняков: "Вот, оказывается, для чего Вы использовали записи, которые мы разрешили Вам взять из изолятора? (на деле мне вернули только часть тюремных заявлений и отметок о прочитанных книгах)… хоть бы дали почитать. Я почитаю и решим: если там ничего – то пусть, а если нет, то собрать все экземпляры нам… или это уже физически невозможно: "(Отклоняю и это предложение, потому что записи мои личные, для близких друзей, печатать их я не собираюсь, на Запад попасть они не могут, да кому интересно читать дневник "изменника"?) - "Это Вы ошибаетесь. А вот если "Посев" все же напечатает Ваши записи, ну, в качестве "воспоминаний бутырского заключенного" – что Вы на это скажете. Как нам тогда поступать?" - "Да, это будет нарушением моих обязательств, но убежден, что это не произойдет!"

Но самой болезненной для меня оказалась настойчивая рекомендация прекратить показ диафильмов, притом, кажется, всех "тенденциозных". А что это значит? Ведь везде я выражаю свое мнение, т.е. тенденцию. – Значит, все. – А если придут друзья со своими диафильмами, их тоже нельзя? – Смотрите на стороне! Недопустимо показывать тенденциозные диафильмы, искажающие нашу действительность. Вы не согласны? Тогда покажите их нам, или пригласите меня к себе домой на фильм. Я посмотрю и, может, доложу – все нормально? Не хотите? А тогда возьму и приду без разрешения на вашу пятницу (потом он несколько раз открещивался, убеждая, что лишь случайно "попал" на пятницу, а не на среду или четверг)… ведь не выгоните же?" (Я объяснил, что показывать фильм ему не могу не из-за лично плохого отношения, потому что не могу соглашаться на цензуру своей частной жизни).

- Да какая это частная жизнь? Имейте в виду и без всяких шуток, заметная фигура Сокирко, как участника дем.движения уже 20 лет, знающего человека, экономиста и т.д. в доме, где он обрабатывает несведущих людей в своем духе – нас глубоко не устраивает. Допускать такое положение мы не можем и не допустим. Не сделаете выводов – отнимем ваши фильмы. Вы должны учитывать, как сейчас осложнилась международная обстановка, особенно в ближних странах. Распустили там – и вот. Так что выводы делать из этого опыта совершенно необходимо.

- Я отвечал, что такую неожиданную эскалацию требований невозможно выполнить, что фильмы мы делаем и показываем уже много лет и не мыслим без них своего существования, что это прямое вмешательство в частную жизнь, за которым, видно, последует запрет на встречи и обмен мыслями с друзьями.

- "Вот Вы опять все преувеличиваете и искажаете, хотя сами прекрасно все понимаете! Однако я не буду навязывать Вам решений. Решайте сами, но только не обижайтесь и на последствия".

(На следующий день Лиля звонила "коллеге следователя" сама, спрашивала с недоумением: "Как же можно запрещать семейные диафильмы. Вот придут знакомые – что же всем объяснять, что диафильмы запрещены?" На это было отвечено предложением о встрече, а к концу дня мы получили по телефону следующее: "Запрещать я Вам ничего не могу, это Вы неправильно меня поняли. Пожалуйста, собирайте народ, крутите фильмы, но – хорошие! Показывать же фильмы тенденциозного содержания Виктору Владимировичу нельзя, иначе будут приняты соответствующие меры).

…Мой собеседник продолжает: "Да, мы знаем, что вы заняли определенную позицию и стараетесь на ней удержаться, выступая как бы на два фронта. С одной стороны, как бы пытаетесь выполнить свои обязательства, взятые на суде - "искупить честным трудом свою вину", а с другой стороны друзьям показываете, что остались прежним и активным, что занимаете особую независимую позицию. Но из этого ничего не может выйти. Если так пойдет дальше, Вы кончите тем же. И даже Ваши споры и дискуссии с экстремистами бесполезны и даже вредны. Чему Вы удивляетесь? Да кто же говорит, что не надо возражать экстремистам?…

Пожалуйста, возражайте… один на один. А широко оповещать об этом своих знакомых, да еще в целях якобы объективности распространять среди них эти критикуемые Вами воззрения – это на деле только играть им на пользу. Ведь в этих спорах фанатов – и Вы тоже фанат – каждый остается на своем и только укрепляется. Вот недавно я снова перечитывал Ваши "Поиски" и снова поразился – чего там только ни наговорили, не нагромоздили, каждый о своем, а на деле сходятся, это чувствуется, только в одном: "Долой советскую власть!" Раз эта власть нас не слушается, значит, долой, убрать их, чтобы не мешали! Как ни крутили. А итог один. И это не только "Поиски" – все диссиденты такие, все фанаты, только себя слышат, а в споре только в одном сходятся, в антисоветизме, и всех, кто с ними соприкасаются, туда же втягивают. Как какие-то сорные семена, плевелы в насыщенном растворе, центры кристаллизации в сбитой с толку массе. И Вы тоже такую роль играете, хоть и говорите о лояльной оппозиции. Что никакой лояльности у диссидентов не может быть, это опыт доказывает. Все они антисоветчиной кончают…

…Я – защитник статус-кво? – неверно! Наша социальная система развивается, это динамическая система, но это развитие надо защищать. И разлагать ее всякими неприемлемыми и даже враждебными, инспирированными из-за рубежа требованиями, мы не позволим…"

Я возражал. Мы горячились. В какой-то момент у меня даже замутилось в голове от осознания, с кем я спорю, с кем веду обычный диссидентский спор, почти диалог и на равных. Особенно, когда мой собеседник воскликнул: "Ну, вот мы сейчас с Вами ведем диалог, ну и что толку, разве Вас убедишь, только больше на своем стоите. О диалоге, о компромиссе даже говорится очень много, а на деле никакого компромисса и в помине нет, на деле – только долби эту власть". – И при всем этом мой оппонент не скрывает, что он является сейчас не частным лицом, а должностным. Но как раз этим-то он и был мне жутко интересен (хотя понять, в каких утверждениях он был лишь частным лицом, трудно). Я говорил, что если он беспокоится о безопасности государства ближайшей и близоруко, то я – думаю о будущей безопасности, с гораздо более дальним прицелом" (Его оценка: "Удивительная демагогия!") – Нет, потому что без проведения уже давно назревших экономических и культурных реформ венгерского типа страна придет к катастрофе, как в Польше. Это очевидно не только мне, но уже многим.

- Виктор Владимирович, Вы можете быть уверенным, что все ценное из венгерского опыта будет у нас использовано".

- Да бросьте! Ведь не в отдельных "ценных элементах" дело, а в главной сути этой венгерской реформы. А я как раз не вижу ни понимания, ни готовности принять эту главную суть. Так как же мне не беспокоиться за будущую безопасность? Как же мне не быть в лояльной оппозиции? – Нет у меня иного выхода. И зря Вы не верите, сводя меня к антисоветизму. Лояльная оппозиция – это тот, кто не против власти, а против ее неверных решений, по правилу: "я тебе, король, верен, но ты, король, неправ!" А Вы меня толкаете или к равнодушию и наплевательству, или к экстремизму. Вспомните, при встрече в тюрьме с экономистом говорилось о возможности моего участия в конструктивной работе, о встрече с ним после суда – а где Ваши обещания? Теперь Вы начинаете ограничивать меня и в частной жизни, в диафильмах, завтра пойдете еще дальше…

- Да, год назад мы сделали определенные выводы из занятой Вами позиции и на суде, и после суда, решив, что нельзя во всем идти Вам навстречу. Но, впрочем, к вопросу о встрече с этим экономистом можно еще вернуться. А то, что Вы действуете из желания добра – то только потому и возимся с Вами. А иначе о чем разговор – перед каждым путь прямой известно куда… Но еще раз повторяю: ищите сами, чем можете быть полезны, не вступая в противоречие с интересами государства, как это происходит сейчас. Пишите официальные письма, думайте, ищите, но не становитесь объективно в положение наших противников. Все диссиденты, хотят они того или нет, может, некоторые вроде Вас и не хотят, но объективно становятся противниками власти, их в это втягивает сам скользкий путь, похвалы из-за рубежа. И как бы они ни спорили между собой, но сходятся, в конце концов, лишь в подрывных целях. В общем, Вы должны воспринять этот разговор очень серьезно, а предостережение ответственно, должны понимать, что говорится это не просто.

И еще: перестаньте использовать имя своей жены в качестве своего секретаря. Обмануть это никого не может, а бед принести, сами понимаете, может много. И не забывайте своей ответственности перед семьей, перед сыном в институте и остальными тоже. Думайте".

На мой вопрос, как нравится ему, что в парижской "Русской мысли" меня заклеймили в "самопредательстве и просто в предательстве" (С.Пирогов), он сделал вид, что в первый раз об этом слышит и даже вежливо убедился: "Какой же Вы предатель? Разве Вы сами так считаете?" – Нет, я так не считаю. - "Ну, вот видите, опять они врут". – Да нет, это только их негативная оценка. Причем Пирогов считает, что заслуга моего "мягкого освобождения" исключительно Ваша".

На вопрос о судьбе дела "Поисков" и прошении Глеба в ЦК о его закрытии, он опять отделался незнанием этого заявления (раз оно идет по иному ведомству). Что же касается дела, то, наверное, его закроют когда-нибудь, как только товарищи с "Поисками и размышлениями" разберутся, - не век же ему длиться? Что касается заявления Вашего Глеба и его обещаний – то, тьфу, грош им цена. Вы – плохой человек (в известном смысле), а Ваш Глеб – в 100 раз хуже.

Напоследок и кстати, я осведомился, что им известно о попытке исключить из университета сына В. и С.Сорокиных – Володю – за якобы несданный зачет? – Он, конечно, ничего такого не знал, хотя вот слышал, что его младший брат Руслан поступил в институт электронного машиностроения, а сам Володя по настроениям вроде такой же, как и папа… - "А с тем случаем, конечно, сами разберутся".

На прощание он в очередной раз просил о "конфиденциальности нашей встречи, хотя бы относительной – и я снова обещал: ни имени его названо не будет, ни сам факт этот "Запад не узнает", но скрывать ее от своих друзей я не могу… Пожали друг другу руки и я поблагодарил за беседу: Спасибо!"

…"И пошел, повеся голову, словно пес, гремя ошейником,

Не туда, куда мне хочется, а туда, где "Ать, два, три"…

Ушел, а на душе было муторно и от громадности предъявленных вдруг и неожиданных требований, от бессилия уразуметь, как же теперь жить без диафильмов? И от собственного "Спасибо". Впрочем, от последнего – в наименьшей степени, потому что я понимал, что мой собеседник в этой беседе не только олицетворял всю громаду людей с их отношением к инакомыслящим: "Расстреливать их надо", но в каком-то смысле защиту от них – и более мягким переводом "расстрелять" – на "мы не допустим", и от своевременного предупреждения. Ведь это много лучше неизвестности и игры в "кошки мышки" (может, такие игры в конспирацию для кого-то увлекательны, но не для меня).

Но вот только как поступить с этим предупреждением? Когда его требования, действительно, душат?

- Честно не согласиться – и отправиться в тюрьму?

- Согласиться внешне, но делать тайком, чтобы через некоторое время (ведь под надзором) – попасть туда же?

- Согласиться взаправду сейчас и соглашаться под угрозами в дальнейшем, зная, что такие требования кончатся лишь тогда, когда действительно "придушат" мое инакомыслие, все средства моего самовыражения, "перекуют до основания"? (Хотя сам "коллега" эту цель отрицал: "Если я скажу своему начальству, что Сокирко "перековался", то мне скажут: "вы совершенно не разбираетесь в Сокирко")?

Где же граница той частной жизни, в пределах которой я могу жить, т.е. поступать свободно? Ведь, уходя из тюрьмы, я был уверен, что "диафильмы мне останутся". А оказывается…

Раньше меня защищала некоторая неизвестность, невыделяемость из общего фона и, может, "их опасения очередного шума на Западе из-за новых преследований". Теперь от защиты западных протестов я отказался сам, а надзор за мною стал плотен, быстр и эффективен.

Единственное, что меня может сейчас защитить – это активная искренность в убеждениях и честность в лояльности, в отношении к ним, что должно вынудить и их к пониманию меня и к предоставлению возможности жить, оставаясь самим собой, хотя бы в узких рамках. Да, слабой кажется такая "защита" собаки, подставляющей горло, - но другой нет.

Ведь именно такую "защиту лояльности" я использую на деле – и в выходе из тюрьмы, и в нынешнем предупреждении – ибо и вправду, допустить сейчас меня в качестве центра кристаллизации нынешнего общественного недовольства, диссидентского супа они не могут – как по долгу службы, так и по убеждению.

Ведь в его словах о том, что споры диссидентов между собой приводят лишь к одному: "Долой эту власть!", несмотря на явное преувеличение и неполноту, есть и какая-то тревожная правда, подтверждение которой я нахожу даже в истории наших "Поисков", начавших с "Приглашения всех" к взаимопониманию в 1-м номере, а кончивших сейчас зарубежными выпусками, издатель которых П.М.Егидес объявляет, что "Поиски" всегда были заняты "поисками противостояния тоталитарным мерзостям". Даже учитывая, что главная вина за такую нашу эволюцию лежит на органах преследования, это не снимает ни нашей вины, ни его конечной правоты: кто бы там ни был виноват, а эволюция от диалога к тотальному противостоянию – налицо. Но не могу я согласиться с неизбежностью такой эволюции. Хотя и понимаю, что власть сейчас именно такая и иной пока быть не может. Как же инакомыслящему не становиться ее врагом, как же оставаться верному ей?, не изменяя вместе с тем своему инакомыслию?

Так же как в споре с диссидентами-экстремистами я чувствовал в его словах железную логику: середины быть не может, и если стоять на позиции сохранения жизни и безопасности страны и государства, то надо отказаться от инакомыслия! Наверное, именно такое искреннее убеждение и поддерживает его упрямую партийность – вопреки всем ясно видимым отрицательным фактам, вопреки всем доводам инакомыслия.

Наверное, это мировоззрение сходно с убеждением умных монархистов в дореволюционной России: хотя нынешние министры глупы и нечисты, как гоголевские городничие, но они хоть знают свое нынешнее дело, а их слабость тем более не позволяет критиковать и подрывать их и без того слабый авторитет, потому что рвущиеся на их место всякие революционные Хлестаковы – гораздо хуже, они просто погубят Россию (кстати, такое предчувствие и осуществилось в фигуре Керенского – и ведь вправду, не нашлось никого другого). А что городничий – мерзавец, то может, как-нибудь поумнеет, получшеет, само собой все образуется, а сейчас надо только держаться и устранять всех Хлестаковых… А ведь и правда, среди диссидентов немало и Хлестаковых, и мрачных идеалистов. И если когда-нибудь, не дай Бог, мы увидим какого-нибудь воцарившегося Хомейни, а за "установление правды" возьмется, например, тот же С.Пирогов (милейший человек – как меня убеждали), то грозить мне будет уже не 7+5, а простым "к стенке ради свободы", ибо как же иначе избавляться от "чумного крысиного стада?"

…А может, я наговариваю, и мой собеседник в самом деле выразил их общую уверенность, что власти способны к переменам, к венгерскому пути? – Но тогда почему такая боязнь за власть? Как будто она рухнет от любого открытого замечания и искренней критики? Ведь в такой боязни и проявляется отсутствие веры и есть убедительный признак будущей апатии и развала… Неужели мы и вправду так безнадежны? – Но если это так, то все равно единственным спасением является не статус-кво, а движение к реформе, завоевания инициативы на пути общественных изменений. Как же они этого не видят?

-Я снова заужен и ограничен. Мне снова "тактично" предлагают думать и жить про себя. Мне остаются только двусмысленные слова: "Ищите, Виктор Владимирович, ищите, как жить и не нарушать государственные интересы". Они подразумевают, что как бы я ни искал, а приду только к единственно возможной позиции "партийного молчания".

Но я хочу толковать эти слова по-иному, как шанс, в их самом прямом смысле. Только это и оставляет надежду. 25.10.81г.

... Главное, что привлекает к вам – желание найти какие-то пути в реальной обстановке, сегодня, а не неизвестно когда. При существующих условиях, а не тогда, когда условия будут благоприятными.

А самое главное, и это надо было бы сказать прежде всего: я всей душой с Вами на пути нереволюционного развития, хотя это и противоречит школьной, институтской и т.п. психологии о том, что без борьбы с оружием в руках власть из рук не выпускают. Я бы даже говорила об эволюционном, с биологической точки зрения, пути, хотя это и звучит очень огорчительно для секундной продолжительности наших жизней.

Но скажу сразу и то, в чем, к сожалению, я не найду с Вами общего языка… Истину с большой буквы знали в Индии уже в I тыс.до н.э. во времена Вед… Но об этом не будем сейчас говорить, тем более, что "стоящим на пути" рекомендуется не только внутреннее созерцание, но и активное участие в реальной жизни.

Надо поступать так, как поступает Виктор. Но при этом надо четко отдавать себе отчет, что сегодня – это не диалог, а монолог. В диалог это превращается только на условиях, которые считает правильными государство.

Надо также четко представлять, что на формирование общественного сознания большее влияние оказывает героическое противостояние, "костер". Причем, мне кажется это неправильным. Мне жаль, что это так. Но, по-моему, это объективная реальность. Такие отчаянные и героические поступки оказывают большее влияние на создание общественного мнения, отличающегося от официального, чем "ползучая", на мой взгляд, более конструктивная деятельность и мировоззрение.

Каждодневные, длительные попытки диалога – только они, на мой взгляд, могут что-то изменить на исторически большой срок.

Жаль, что у нас нет опыта такой деятельности. Причем такого опыта нет не только у нас, современников, но и в истории России. 16.11.81г.

Документ 109. Витин комментарий Отклика Глеба

Вслед за неожиданным письмом Кати – совсем уж непрошенное письмо Глеба. Пишу ради того, чтобы кончить этот «спор», когда у меня не осталось никакого желания продолжать его. Так же как и Кате я не буду отвечать, а комментарий в дневнике – лишь способ осмысления, который совсем не равнозначен продолжению спора.

Манера Глебова письма очень своеобразна, импрессионистична что ли, и я с огромным трудом её перевариваю. Первые два его письма были направлены не ко мне, и потому я мог воспринимать их лишь в важном для меня разрезе. Последнее письмо обращено ко мне целиком и, хочешь–не хочешь, придётся воспринимать его в целом. Наверное, будет неинтересно уличать Глеба в противоречиях: вот в письме в «РМ» он говорит, что «никто из нас не предавал ни «Поиски», ни себя, ни других», а сейчас утверждает, что «с точки зрения любой морали – это преступление… отступничество. Отречение. Измена». Не стоит обращать внимание на изощрённую диалектичность, когда тебя вроде поддерживают, перед этим и вместе измордовав всласть. Это всё мелочи, не стоящие внимания – хватило бы сил понять смысл.

Итак, пренебрегая красотами стиля вроде «жалок», «мельче некуда», «вымогательство», «истерика», «свидетельство о невиновности» и т.д. т.п. (не говоря уж о «лоскутке на сраме»), пойду по тексту.

В моём заявлении на суде не было ничего от Сокирко, но был выбор и начало «какой-то позиции», которая позволила порядочному человеку подписать явную пакость». Первый мой «истинно смелый поступок в том году» заключался в принятии на себя ответственности за сентябрьское заявление. Тем самым я отказался от части друзей, но не совершил «второе отступничество». Сентябрьское заявление - это первое отступничество, отречение, измена, преступление против совести. Но есть и другая совесть, которой, видимо, я и последовал и ей мне надо следовать. Её значимость доказывается ссылкой на отступничество Петра, а ещё лучше на религиозный цинизм Генриха IV, пренебрегшего своей верой ради материального благополучия французов. Этот «нравственный выбор» выбил у меня из под ног почву диссидентства и теперь надо идти своим путём до упора, не искать оправдания и не заниматься рассуждениями в семейном архиве.

Во второй части письма по «личному вопросу», а на деле о диссидентстве, Глеб говорит: морально идти в лагерь за убеждения, но нечего говорить о морали, когда он «ищет протекции» у Запада, когда отстаивает взгляды «наших старых противников», т.е. Запада, когда втягивает в «игру на политических нервах сверхдержавы» (СССР или США?). В лагерях же нет героев, да они и уравнялись с трусами, да они частью и гибнут прежде чем останутся людьми или перестанут быть людьми. У нас же есть обязательства лишь перед первыми попавшимися, нашими пострадавшими (Валера, Юра…). Глеб никогда не согласится « ни с проволокой, ни с мозговыми перегородками в мозгу, рано или поздно превращающимися в новые рвы трупов».

Наконец, ему не нравится мой «кокетливо-развязный тон в защиту сентябрьской диктовки», потому что это не достойная речь о гражданском согласии с властью, когда это возможно и необходимо, а бормотливая, бесчестная скороговорка, безответственная и подстрекательская, оправдание на все стороны и не всерьёз.

Кажется всё. С трудом, но какая-то логика вырисовывается. Однако неожиданно она оказывается странно знакомой: в лагерях героев нет, есть только перестающие быть людьми, запутавшиеся и пострадавшие. Совершив отступничество от диссидентов на суде, надо идти своим путём до упора, не ища извинений, а вырабатывая достойные формы гражданского согласия с властью…

Вот так-то, Виктор Владимирович… Глеб как будто забыл всё, что знал с несомненностью: что я никогда не присягал диссидентам и потому не мог совершить ни измены, ни предательства, ни отступничества, ни , что я никогда не оправдывался за грех лжи в своём заявлении на суде ради личного компромисса во имя жизни, но заменил его на «заявление для западных читателей» (Лиля сделала его публичным) и потому только на него и следует ссылаться приличным людям. Почему? – не знаю.

Даже близкие мне рассуждения о двусмысленности положения диссидентов, когда они не отделяют себя от безусловной западной позиции, соединены здесь с двусмысленными рассуждениями об уравнении героев и трусов, о лагерях… Зачем8 – не понимаю.

Что мне делать с Глебовым письмом? Только одно – пройти мимо! Только так можно последовать его совету «Иди своим путём!»

М.Я.!(Эпитеты вечно храню про себя). Предлагаю разграничить «скрытое» моего письма и «скрытое» обозначенной в нём проблематики. И первое, и второе, «по существу», просто: в первом существе больше меня, в во втором больше того, о чём действительно пора говорить вслух. Иными словами, моё письмо также тенденциозно, как и трактуемые в нём «вещи»- только тенденции не совсем налагаются, и сливая их, мы вредим спору по существу…

Да, есть в моём письме Виктору неназванная сверхзадача: призвать его к достойному поведению, достойному его проблематики, «стилю» и «тону» речи. Вы ошиблись, предположив тут попытку самоопределения не за свой счёт6 нечто подобное можно подозревать в прошлогоднем письме Софье Васильевне, но не здесь, не теперь. Я согласен, что это весьма нехорошо, но поскольку «извивчик» сей свойственен, быть может, мне, но не проблематике – довольно о нём.

Бесконечно серьёзнее упрёк в «снисходительном и руководящем покровительстве». К этому греху я склонен характером, и если тут это вылезло наружу, значит, налицо питательная среда этому: Общность, которую я пытаюсь так подстрекнуть, подстегнуть в известную мне сторону. Но она-то есть, без неё чем бы мне «поруководить»!

На мой взгляд, Ваше письмо – недостаточно лично и недостаточно теоретично: недостаточно по существу – обе тенденциозности недовыявлены, поэтому обе рассматриваются отдельно. Интересно и «обо мне» и о «главном», но как-то поврозь.

Дело просто – сам я виноват недоврастанием «личного» в «главное». Ваша реакция провисает между персонами и проблемами, этим воспроизводя двойственность моего письма Вите. А это помеха уже мне, в ответе на Ваш ответ. У меня при чтении последнего разбегаются глаза, всё важно, интересно, обо всём нужно говорить, всё почти ко мне!..

Вот главная беда письма – не ко мне оно. Обо мне для меня, о моём главном, но не ко мне! Понимаю и то, что из-за меня, вижу реальность и близость того, что Вы опасаетесь, и надо его опасаться (потому что все главные соблазны, все самые страшные и подлые штуки мысли выкидываются не сдуру, и не от большого ума, а по дороге: к самой себе, вглубь, в споре со временем и с совестью века, но свернув с этого пути почти у цели, соблазнившись самим состоянием спора: полемической страстью, новой прагматикой, интонацией силы, словом тем, что Вы тако назвали «игрой в ответственность» (тем более, что на первых порах это даже не игра или только отчасти игра наподобие того, как разминают застоявшиеся мышцы).

Может быть я неверно угадал, но мне и самому кажется, что именно потенциальная прагматичность, перспективность, всеядность того нового Согласия (Диалога), о котором мы столько спорим и ссоримся в последний год, для некоторых из нас (и для меня , быть может) – Главная Опасность, серьёзное искушение (сегодня – а завтра этот соблазн бесспорно станет массовым, и как знать…) Да, есть что-то такое, знаете, что уже потягивает в душе коготки…

Но не в моём письме Вите, из которого Вы вычитали тягу в будущие «тайные советники»…(Империи тотального согласия!) М.Я., признайтесь честно: ведь Вы опасаетесь «аборта» концепции (держи выше – философии! Движения!) Диалога? Причём именно политического аборта «недоношенного» в чреве совести? Отсюда и Ваш «Виктор Сокирко» в функции этого самого «чрева» идей Диалога- Согласия, компромисса…

Вы правильно опасаетесь (уж потому правильно, что я опасаюсь несколько меньше и куда хуже тяну на роль «чрева совести» -недовыработан личностью) – и здесь назревает смычка недовыработанной совести с недовыработанной идеей: мутация с непредсказуемыми характеристиками. Вот видите, я это сознаю. Следовательно, выше «статского» мне уже не подняться при наилучшем исходе (а ещё биография… профиль… А ещё есть такая вещь как Время. Вернее, такой вещи – нет, я чувствовал это , когда сдавал школьные экзамены по обществоведению – мало всем осталось, может не хватить. Что если меньше девяти месяцев?

Нехватка времени неизбежно породит странные и чудовищные сближения, всеналожения фаз, интерпретации уровней понимания. Например, мои банальности о «будто бы едином Западе, даже если сделать скидку на афористические утраты, часто сознательны, - при засилье западных банальностей в «нашей» среде: приходится, поёживаясь, сморозить что-нибудь «антизападное» «прокоммунистическое»,а то и «тоталитарное» - вывози нелёгкая- раз уж все вокруг всё о ВДПЧ да о ВДПЧ, а о НАТО ни полслова… Беда в угодливости даже пустых наших споров, самых банальных полемик – даже они клочковаты, даже их собственный неполный предмет им неясен, а ведь речь же заходит и о другом предмете.

Но не стану возвращаться к обновлению своей юношеской статьи «Почему я не диссидент?» именно потому, что ею (именно так) я начал свои спор-боль, спор-жизнь в диссидентах. А эта жизнь осталась там – по ту сторону (моего) поражения. До встречи и разговора. Глеб.

Раздел V. 1982 год и дальше

Причины серьезнейшего свойства побудили меня прибегнуть к этому обращению.

Лишь отчасти эти причины касаются непосредственно меня. Имею в виду обыски дважды (4 декабря 1979г., 6 апреля 1982г.), произведенные у меня по ордерам, которые выдала Московская прокуратура. Я не стану задерживаться на подробностях. Они более или менее стереотипны, да и то, что весьма ощутимо для отдельного человека, не в любой момент злободневно для всех. Поразишь ли тем, что люди, представляющие органы правопорядка, сами открывают входную дверь в квартиру (как было во время первого из упомянутых обысков) или вовлекают в процесс обыскивания понятых (как было во второй раз)? Но человек – живое существо и, даже достигши моих лет, не утрачивает "наивного" свойства – удивляться. В данном же случае удивляться абсурдности действий, особенно задевающей сознание, когда эти действия наблюдаешь в натуре, когда на твоих глазах укладывают в мешок твои рукописи, книги и выписки, заметки, предназначенные для друзей, иначе говоря – обиход умственной работы и ее итог, который для того, кто производит эту работу, чаще всего неоднозначен, оставляя место сомнению и побуждая возвращаться вновь и вновь к будто решенной проблеме, к казалось бы законченному тексту. Что же, как не абсурд, вторжение в эту сферу людей, наперед уверенных, что этот самый текст, эта рукопись, эти заметки не более чем улика преступления?

Я не сделаю никакого открытия, сказав: презумпция виновности в любом случае страшная вещь, распространенная же на мысль – вдвойне. Это было правильно и вчера, тем более правильно сегодня. Частные же случаи бросают свет на ситуацию в целом. Можно, правда, пренебречь этим. Может показаться, что ущерб, наносимый отдельным людям, выпавшим из "общего строя", не вредит остальным. Но это тот же абсурд, только взятый с другой, не менее самоубийственной стороны. И что красноречивее в этом отношении, чем уроки последнего полувека, а внутри них – особо, отдельно – уроки 1930-х с их чересполосицей подвигов и злодейств, удивительных прозрений и чудовищной слепоты, с их новорожденной идеей неделимости Мира и с их роковой неспособностью преодолеть барьер различий – и с судьбой еретиков того порогового десятилетия: отпавших и отброшенных, загубленных и потерпевших поражение из-за собственной слабости, которая едва ли не родственней нам сегодня, чем все остальное в нашем не едином всеобщем наследстве. Я позволю себе утверждать это, поскольку потратил годы на уяснение и этих уроков, и этой судьбы, мои возражения против произвольных действий, нарушающих мою работу, проистекают, прежде всего, из взгляда, внутри которого я сам занимаю довольно скромное место.

И еще одна, решающая причина моего обращения к Вам и в данный момент: тревога за участь молодых людей, к духовной жизни которых я прикосновенен, равно как и они прикосновенны к моей духовной жизни, к моим интересам, к моим сомнениям. Этой счастливой связью я дорожу больше, чем нормальными условиями для независимой профессиональной деятельности; в сущности, она (эта связь) и составляет главное из названных условий, и всякий принудительный обрыв ее я воспринимаю как посягательство на меня самого. Поэтому я считал не столько даже непременным, сколько минимальным ходатайствовать о вызове свидетелем на процесс В.Ф.Абрамкина в 1980 году (Мосгорсуд мне в этом отказал). Сегодня же я просто не простил бы себе, если бы ответил молчанием на арест Г.О.Павловского.

Поскольку все, о чем сказано выше, имеет отношение к делу, значащимся под номером 50611/79, считаю необходимым изложить ниже то, что я думаю об этом деле.

Заведенное три года назад и незакрытое и по сей день, оно расшифровывается (следствием) как дело "Поисков". Таким образом, обыски, аресты и судебные приговоры, затрагивающие отдельных лиц и вносящие в крутые перемены их судьбу, направлены против них в меру их причастности к журналу, издание которого было прервано волеизъявлением редакции в конце того же 1979 года.

В этой связи возникает два не частных вопроса. Первый: характер журнала, преследуемого много спустя после того, как появился на свет его последний (8-й) номер. Второй же вопрос касается самого незакрывания дела – правового и общественного смысла этой акции (ибо, это, конечно, не простое затягивание времени).

Что касается первого вопроса, то мне уже приходилось формулировать свою позицию – в заявлении, внесенном в протокол допроса 9 июня 1981 года. Там говорилось в частности:

"1. Я считаю незаконными любые действия, препятствующие гражданам СССР (каждому из граждан) выражать устно или письменно свои убеждения и взгляды – естественно при условии, что эти публично высказываемые взгляд не содержали призыва к насилию.

2. С этой точки зрения я рассматриваю преследования, которым подверглись редакторы журнала "Поиски", как необоснованные и противозаконные".

Сейчас уместно дополнить этот текст следующим: моя причастность к "Поискам" не составляет тайны. И не потому, что нечто ранее скрытое оказалось разоблаченным и теперь нет резона его утаивать. Нет, этой тайны не было с самого начала. Более того: тайна была отвергнута как таковая – всеми, кто решил учредить "Поиски", положив в основание их принцип открытой мысли и диалога убеждений (неограниченного ни составом вопросов, ни составом участников). Мое добровольное и обдуманное решение участвовать в "Поисках" было обусловлено активным согласием с указанным принципом. Оно документируется текстом "Приглашения", написанного мною и опубликованного в первом номере журнала. Я подкрепил эту свою позицию (не считая статей, в которых она отражена) в письме редакторам "Поисков", преданном гласности на страницах заключительного номера 1979 года. Сегодня следует вновь подчеркнуть, что именно приверженность принципу открытости и систематического диалога смогли объединить людей разных поколений и взглядов, принявших то или иное участие в "Поисках"; моя духовная близость к молодому талантливому публицисту Глебу Павловскому (близость, которая также не составляет никакой тайны) разрешает мне заявить со всей решительностью: в деятельности, расходящейся с этим принципом, в деятельности, проникнутой духом безразличия к идеям, духом сектантской нетерпимости и любого ненавистничества, он, как и другие его сверстники и друзья, участия бы не принял.

Здесь не место разбирать, в какой степени самим "Поискам", т.е. людям, их создавшим и выпустившим, удалось воплотить заглавный принцип. Такой разбор сам по себе требует открытости и равноправия участников. Со своей стороны могу лишь выразить точнее: не могу не выразить глубочайшее свое убеждение – нет ныне другого способа сдвинуться с "мертвой точки", чем Диалог. Под "мертвой точкой" я понимаю не только масштаб и остроту проблем, нависших над всеми нами, но и нерешаемость этих проблем (как домашних, так и мировых) опробованными в прошлом действиями и приемами. Под "мертвой точкой" я понимаю такое также противостояние – и внешнее, и внутреннее. Все знают, что в ядерный век не может быть ни победителей, ни побежденных. Но разве эта истина относится лишь к геополитике, лишь к отношениям держав, располагающих средствами уничтожить жизнь, и не относится к жизненным отношениям между людьми – и, прежде всего, в этих державах?! Мы все равно ответственны за завтрашний день; и даже не за то, каким он будет – это, конечно, важно, гигантски важно, но все-таки вторично, первично же: добиться, чтобы он (завтрашний день) был.

Рискуя показаться ломящимся в открытую или, напротив, в прочно закрытую дверь, я утверждаю: ни один человек, наделенный властью, не смеет лишать мыслящего иначе, чем он, права на соучастие в этой высшей ответственности, - соучастие, предполагающее не только равенство действительных возможностей, но и нечто (сейчас!) более важное и более трудное.

Именно: совместность в завоевании и утверждении доверия. Вчера представлялось очевидным – к доверию приходят, им заканчивают, а не начинают. Сегодня же все (страны, миры, люди) обязаны сделать возможным невозможное – начать с доверия, наперед зная, что доверившиеся останутся разными (разномыслящими, разно-живущими). Таково веление времени, неотделимое от разгорающейся вселенской схватки за недопущение "обыкновенной" – узаконенной и практикуемой ядерной войны; схватки, в ходе которой уже рождаются совсем новые критерии и нравственные ценности, новые импульсы к консолидации умов и воль. Счет идет на этот раз даже не на миллионы, а на человеческие миллиарды – и счет идет (вновь, но еще резче и настоятельней, чем в 1930-е) на единицу: Человек. Теперь никто не должен отпасть и никто не должен быть отринут. Во имя успеха в борьбе, где на карте жизнь, нужно (и незамедлительно!!) вернуть в жизнь всех добровольно и мучительно ищущих.

Я начал с сюжета, наиболее кровного мне, и свернул сразу на то, что является ныне проблемой всех проблем, поскольку ощущаю здесь неконъюнктурную связь, отвлечься от которой не может даже человек, оказавшийся в условиях, когда его только спрашивают, а он ("по закону") обязан отвечать и только отвечать. Даже в этих условиях я считаю и правом, и долгом руководствоваться ответственностью перед всеми людьми, и теми, кто рядом, и теми, кто далеко, и перед "своими", и перед "чужими". Это право и этот долг продиктовали мне как участие в "Поисках", так и отказ (в 1981 и 1982 гг.) давать показания по делу "Поисков". Ибо включиться в него в качестве свидетеля на тех условиях, которые диктуются следствием, означило бы с моей стороны не только признание законности преследования идей и преследования людей, стремившихся нащупать живые контуры некатастрофического выхода, и признание правомерности затяжек (на годы!) этого дела – с явной тенденцией использовать его как средство давления и что-то вроде запасника при новых набегах на "инакую" мысль и неотделимые от нее формы человеческого общения. Оно означало бы, наконец, то, что для меня абсолютно неприемлемо и в данном, и в любом случае: фактическое приспособление к обстоятельствам, которые обращают людей с даром и энергией духовных исканий в уголовных преступников, чьи силы уходят на выживание в тюремных камерах и лагерях. Я спрашиваю: логике каких общественных интересов может отвечать эта растрата ума и самоотверженности, которая подобно цепной реакции захватывает, втягивает в себя и тех, кто "на воле", множа симптомы равнодушия и поощряя (на деле) неконтролируемые страсти и позывы к насилию?!

Если бы я считал этот вопрос только риторическим, я бы не стал обращаться в одну из высших инстанций власти. Но как историк я знаю, что бывают такие минуты в политической и народной жизни, когда вчера еще недоступное, отвергаемое с порога, становится и достижимым, и обязательным. Мне кажется, что такая минута уже наступила, что Мир и все мы в Мире подошли к тому краю, врозь отвернуться от которого не удастся никому. Сознание остроты момента и обусловило, в конечном счете, данное обращение.

Конкретно я призываю Вас во исполнение Вашего конституционного долга:

1. Взять под особый контроль дело "Поисков", способствуя скорейшему прекращению его в форме, соответствующей закону, принципам и нормам международного сообщества, а также и особенно – велению времени.

2. Исходя из наиболее широких соображений как нравственного, так и государственно-политического характера, возбудить перед Верховным Советом СССР вопрос об амнистии в текущем, 1982 году, которая распространялась бы и на всех без изъятия советских граждан, преследуемых за инакомыслие (и осужденных, и находящихся под следствием). 28.IV.1982.

Документ 113. Письмо от А.П.Лавута

Дорогие Лиля и Витя! Ваше письмо получил 10 дней назад и очень хотел ответить сразу, да как-то не вышло – не обижайтесь. А на новогоднюю открытку я в какой-то мере ответил в письме домой, но, кажется, оно не дошло. Но Таня, и не читая его, очень правильно сказала, что я Вашим письмам буду рад (и уже дважды порадовался). Я, действительно, пользуясь Лилиными выражениями, и "уважаю Витину жизненную позицию" и (а не "или") "просто вас люблю". Я уважал бы и из общих соображений, но кроме них, были еще и наши прекрасные беседы. Так что я-то уж знаю, что решение было нелегким и что легкого пути ты и не искал. Ты пожертвовал одним, я – другим, и каждого поэтому есть за что упрекнуть… - при желании. Думаю, что скорее заслуживают упрека те, кто такие желания испытывают. На словах-то все против "нормативной этики" и навязывания "индивидууму" мнения "коллектива". И есть еще один критерий, если не главный, то, во всяком случае, важный – что ответ на вопрос: "Не жалеешь ли ты сам о сделанном выборе?" По этому критерию, как мне кажется, "проходим" мы оба. (Мне могут возразить, что это слишком легкий критерий, что всякий достаточно снисходителен к себе самому, но я думаю, что не всякий).

Ну а теперь о текущих делах. О себе мне писать вроде бы нечего, вы и так все знаете от наших.

Меня очень порадовало, что вы продолжаете работу над своими диафильмами и захотелось, чтобы мои домашние и друзья тоже их посмотрели. Я писал об этом и домой. Жалко, что я и сам мало успел посмотреть, но надеюсь наверстать.

Не слишком ли вы (или это надо отнести только к Лиле) огорчаетесь из-за школьных неурядиц ваших близняшек? На мой взгляд, такая вещь, как увлечение шахматами, с лихвой перекрывает школьные отметки. (Лет 10 назад в Грузии объявился учитель начальных классов, отказавшийся вообще от отметок. Он героически выдержал все, что положено, отстоял свое и даже этот "почин" получил там определенное распространение – попробуйте найти статьи о нем, которые были в каких-то газетах).

Вы спрашиваете, можно ли писать о Валере и др. Даже нужно. Я очень мало что о нем знаю. Может быть и Катя напишет? Обнимаю. Саша. 21.3.82

Документ 114. Письмо священнику о.Дмитрию Дудко

Мне довелось прочитать три первых выпуска Вашего журнала для своих - "На перекрестке" (фактически – Ваш открытый дневник).

Он меня сильно тронул, особенно из-за некоторых параллелей со своей собственной историей. Возможно, Вы слышали мою фамилию – Сокирко В. (примерно в одно с Вами время я был выпущен из Бутырской тюрьмы за месяц до суда над журналом "Поиски" и осужден по ст.190-1 к трем годам условно).

Правда, в определенном смысле, мой случай был менее болезненным – ни уличающих показаний, ни признания себя преступником и клеветником я все же не допустил, обошлось только заявлением в суде об ошибках и последующей полуоткрытой дискуссии в самиздате о моем "поведении". Тем не менее, шоковые переживания в тюрьме, и особенно после выхода из нее, мы пережили сходные. Ту же горечь отрыва от нормальных жизненных обязанностей и семьи, то же нежелание замкнуться на ненависти к тюремщикам. То же первоначальное чувство растерянности и вины перед друзьями за причиненные им переживания и неожиданный потом разрыв со многими друзьями, которые были готовы "простить слабость" - "кающегося грешника", но не желали вслушиваться в трудную для них правду, что чекисты – тоже люди, и что истинной причиной выхода из тюрьмы была не только "слабость", сколько начавшийся в тюрьме разговор о понимании и компромиссе, о соглашении. Эта правда казалась им ложью для самооправдания, короче – предательством. И это вправду было предательством – но не вере, не убеждениям, не людям, не Богу, а – духу нетерпимости и вражды, который, к сожалению, так силен у некоторых интеллигентов. Но ведь я, например, никогда не присягал этому духу нетерпимости и ненависти, всегда и сейчас был против него и считаю правильным отказаться от него, "предать". Но желают ли этого некоторые друзья? И чего они хотят??… Не меньше года на воле прошло, прежде чем прошли эти тяжкие недоумения. У Вас, наверное, они продолжаются.

Мне хочется поделиться своим пониманием произошедшего.

Я считаю, что Вы поступили совершенно верно, когда в тюрьме не отказались от человеческого отношения к тюремщикам, пытались их понять, разговаривать, вызвать на добро, принимали от них помощь и достигли соглашения о выходе из тюрьмы и условиях нормальной жизни и работы после тюрьмы (Вы говорили: не заниматься "политикой", я обещал не заниматься самиздатской, на запад ориентированной "деятельностью"). Может, только зря так легко согласились говорить в заявлении ТВ и печати "их языком", "для эллинов" – но, очевидно, лживом для Вас – хотя с точки зрения ГБ, называя себя клеветником, Вы говорили истинную правду. Думаю, что тезис о необходимости говорить с тюремщиками на "их языке" – неверен. С ними надо искать понимание, но говорить – на общем и правдивом языке, конечно, трудно вырабатывать такой общий язык понимания. Уверен, что без такого тезиса "с эллинами – по-эллински", Вы гораздо больше боролись бы за свою речь перед миром и сейчас имели бы гораздо меньше причин для угрызений совести в допущенной лжи. Да, на собственной шкуре я знаю, как трудно держаться правдивого языка в поисках соглашения в тюрьме и сам в своем довольно коротком заявлении на суде допустил 4 случая лжи – из-за слабости, желания все же выйти к семье, тюремных условий и т.д. Но все же установка, что с "ними" надо разговаривать на общем русском языке, без лжи, думаю, помогла мне удержаться от главной лжи и не допустить худшего… Думаю, что Вы это уже понимаете, именно этим вызваны Ваши перетолковывания своих же публичных текстов, но истинным языком. В этой работе не следует делать повторной ошибки – переходя уже на понятия и язык диссидентов, или в рамках Ваших сравнений – вновь говорить "по-иудейски". С диссидентами тоже нельзя говорить только по-диссидентски, подлаживаться к ним – снова получится неправда. С ними тоже надо искать понимания на общем, русском языке. Мы живем в одной стране, должны искать взаимопонимания всех и поэтому говорить должны – ни - "по-эллински", ни "по-иудейски", а только общим, истинным, в нашем случае русским языком.

То, что многие из "диссидентски настроенных" людей не захотят говорить на общем с властями языке и отвернутся от Вас – вполне понятно и неизбежно, надо смотреть на это без гнева, хотя без боли смотреть невозможно. К их уходу надо отнестись спокойно. В их понимании открытое исповедание своей "инаковости" может позволить только "герой и враг власти", которого власть может только временно терпеть, опасаясь защитной силы Запада, или сажать в лагерь. Их восхищение "героями-диссидентами" – восхищение "смертниками", сознательно пошедшими на "жертву", а если человек свободно говорит, но не желает садиться в лагерь – это нарушает их "понимание", "концепцию отношений и человека". И больше того, подрывает убеждение в "кровожадности властей", которая, мол, не дает "не-героям" (в том числе и для них самих) открыто высказываться и свободно жить. Для них гораздо удобнее думать – что все, достигшие каких-то соглашений с властями – просто предатели. И невозможно их переубедить, исправить этот порок подпольного либерального сознания, потому что невозможно принудить их к гражданской открытости, потому что им надо думать, что все остальные – или кандидаты на лагерь, или предатели.

Не надо жалеть о таких друзьях, лучше идти своим путем, честно выполняя принятое с властью соглашение, но не отказываясь ни от своей души, ни от своих слов, ни от своей активности. Говорить своим истинным языком. Я надеюсь, что встречавшиеся у Вас раньше "иудейская" (в упомянутом смысле) нетерпимость и воинственность сейчас будут преодолены, что встречающиеся у Вас и сейчас "военные термины и обороты" – лишь дань привычке, что вместе с установкой на противостояние они уйдут в прошлое.

В связи с последним, и под конец, хочу выразить Вам свое недоумение о причинах Вашей нетерпимости к атеистам. После чтения Ваших вещей (особенно раньше) у меня создалось впечатление, что Вы атеистов и людьми-то признаете нехотя и не полностью, а в душе желали бы их уничтожения, так что страшно становится. Я могу понять ненависть к государственному атеизму, если он нарушает свободу совести других, религиозных людей. Но чем виноват я сам, как атеист, что думаю и верую не так, как вы, религиозные люди? Почему именно мои убеждения, моя атеистическая вера – безнравственна – не понимаю. Неужели от того, что Вы верите, что мировая бесконечность есть Бог, и даже уверены, что имя ему Христос, а я вот по своей атеистической скромности ничего такого о Бесконечности утверждать не могу, а могу только испытывать перед Бесконечностью невыразимые чувства и мысли – только от этого я заслуживаю ненависти и Вашего осуждения?

Мне кажется, что в этом проглядывает Ваша идейная нетерпимость, ведущая к разделению и злу, и для меня – неприемлемая. Это понятно. Раз Вы ставите меня одним только фактом моего атеизма вне нравственности, у меня автоматически не может не сложиться враждебного к Вам отношения, а это очень прискорбно. А может, Ваша нетерпимость сейчас исчезает? Рад был бы в этом убедиться и пожелать Вам здоровья и успехов. 15.5.1982. В.В.Сокирко.

Документ 115. Письмо Евгения… о.Дмитрию Дудко (вариант)

Решил послать Вам свой читательский отклик на Ваш журнал "На перекрестке" (№1-3). Чтоб облегчить Вам дальнейшее чтение, скажу сразу, что я не из тех, которые осуждают Вас за Ваш поступок (заявление с раскаянием), что и сам я – за компромиссы, за постепенное и эволюционное общественное развитие. Есть у меня и личные причины сочувствовать Вам: Вы были первым священником в моей жизни, с которым я разговаривал запросто, в домашней обстановке. И книги Ваши были интересны для меня.

Поэтому те критические замечания, которые Вы найдете ниже, не имеют источником желание осудить Вас, мне хотелось дать Вам всего лишь честный отчет о том впечатлении, которое производит Ваш журнал на читателя, хоть и благожелательно настроенного к Вам, но лично далекого.

Сначала о мыслях перед чтением: ну, будут сплошные самооправдания или же размахивание кулаками после драки – вроде того, что находим мы в мемуарах терпевших поражения полководцев. К сожалению, в определенной степени эти предположения оправдались: видимо, на работы подобного рода неизбежно накладывает отпечаток заданность мыслительного процесса, ограниченность сферы движения мысли. Мне кажется, именно поэтому многие Ваши бывшие друзья и говорят: не надо ничего писать – не от того, что они не желают Вас больше слушать, а от предопределенности всего, что может быть сказано в такой ситуации. Но я вполне понимаю, что хорошо рассуждать со стороны, а Вам-то, быть может, физически невозможно жить без такого рода письменного самоанализа.

Теперь о первом впечатлении от самого чтения – обращает на себя внимание некоторая неразборчивость в используемых Вами средствах защиты. Так, например, Вы помещаете в журнале целый ряд написанных в Вашу поддержку писем (впрочем, наряду с некоторыми письмами осуждения), причем приводите их практически без каких бы то ни было комментариев; между тем их авторы защищают Вас с самых различных, и порой взаимоисключающих, позиций. Здесь и письмо монахини матушки Касиньи, приветствующей Ваш поворот "от безумного, лживого, мерзкого диссидентства ко Христу", и статьи Вардомцева "Общая боль", где он высказывает убеждение в тайном применении ГБ против Вас психотропных средств. Было бы лучше, если бы в более явном виде выражали свое отношение к позициям своих защитников, а иногда и восставали бы против излишних похвал, например, когда "драгоценный наш герой-батюшка о.Димитрий" противопоставляется мерзавцу и Иуде – о.Глебу Якунину.

Помимо "мнений со стороны" Вы и сами приводите всевозможные аргументы, которыми можно оправдать Ваше "отречение". Здесь и ссылка на апостола Петра, и на Святителя Тихона Задонского, и на Патриарха Тихона. В определенной степени все эти ссылки справедливы, хотя можно указать и на некоторую ограниченность подобных сопоставлений (как и любых аналогий вообще, а вовсе не потому, что "как смеешь равнять себя с апостолом или святым!"). Так, отречение Петра производилось прежде центрального для всего христианства (и всей мировой истории) факта Воскресения Христа и до снисхождения на апостолов Св.Духа (да и вообще было чуть ли не "запланированным"). Тихон Задонский "уступил" взбалмошному и запальчивому юноше-вольтерьянцу, а отнюдь не представителю государственного атеизма. Что же касается Патриарха Тихона, то любое суждение о нем в настоящее время заведомо неполноценно как из-за недостатка необходимой информации, так (главным образом) и из-за отсутствия необходимой для такого суждения исторической перспективы. Все же было лучше, если бы все эти ссылки и доводы исходили от какого-нибудь другого лица, а не непосредственно от Вас – иначе читатель начинает видеть всего лишь верную службу разума, в поте лица работающего для обретения "душевного комфорта" и услужливо подсовывающего своему хозяину – Вашему "Я" – одни аргумент за другим; вспоминается Фрейд и т.п.

В целом Ваша теперешняя позиция производит двойственное впечатление: здесь и раскаяние, и оправдание одновременно. С одной стороны – простите, протяните руки, человек пал; а с другой стороны – а что я такого ужасного сделал? При этом с каждым последующим номером журнала покаянный настрой становится все слабее: в предисловии к 3-му номеру Вы уже прямо пишете, что смотрите на свое заявление "без излишней аффектации". Конечно, этот сдвиг понятен, да, пожалуй, и извинителен: идет время, острота переживаний стирается; к тому же и при глубоком раскаянии вряд ли стоит особенно долго задерживаться на греховных подробностях, смаковать их – это препятствует очищению, затмевает горизонт духа.

Все так, и все же вся эта совокупность объяснений, аргументов, упреков и контрупреков, не очень удачных выражений и формулировок (а удачные почему-то не всегда находятся) производит впечатление какой-то недоговоренности, поверхностности, недораскрытости греха и недовыраженности раскаяния. Возможно, дело здесь в том, что и те упреки, которые обращены к Вам, недостаточно глубоки, относятся к поверхности бытия, действительно, "отдают политикой". Сам я лично оценить Ваш поступок никак не берусь, ибо он совершился в такой иллюзорной и призрачной для нашего народа сфере бытия ("официальная общественная жизнь"), что его проекция на реальную жизнь представляется весьма туманной и расплывчатой. Неисповедим Божественный Промысел; кто знает, быть может, если бы Вы пошли на мученичество и обострили конфронтацию общественных сил в стране, это имело бы не лучший, чем обострение конфронтации в России конца прошлого и начала этого века героическим мученичеством революционеров. А с другой стороны, быть может, успехи власти в организации такого рода "отречений" есть успехи в отрицательном, и торжество негативизма все более затрудняет для нее путь конструктивного положительного синтеза.

Оставляя в стороне эти эмпиреи и спускаясь на более доступные для обозрения сферы жизни, зададимся вопросом: в чем же все-таки заключается в Вашей истории работа сил греха? К сожалению, ясно понять это из Ваших собственных слов не представляется возможным. Действительно, в чем же Вы раскаиваетесь? В гордости? – это слишком обще, гордыня может толкнуть на самые разные поступки. Смешивал религию с политикой? – но это грех лишь в глазах нашего государства, вообще же почему бы и не заниматься политикой, в этом, как и в любой профессиональной человеческой деятельности, греха еще нет. Не оправдал возлагаемых надежд? – на этом стоит остановиться подробнее.

Вот и А.Семенов пишет в дневнике: "…в своем заявлении о.Димитрий отрекся от гордости и славы, которые ему желали его ложные почитатели …о.Димитрий достойно выдержал испытания, не покривил душой". Поскольку Вы никак не комментируете эти высказывания, приходится заключить, что Вы согласны с ним и вместе с Семеновым недоумеваете: а почему "они" возлагали на меня такие надежды? Однако такой вопрос со стороны священника кажется мне странным. Как бы то ни было, но серьезный отрицательный факт налицо: духовные дети в массе бросили своего отца и рассеялись. Овцы осудили пастыря, и многие сделали это демонстративно. Конечно, христианским такое поведение не назовешь, и Ваши контрупреки оправданы. Но и Ваша ответственность за этот факт, пусть временного, но несомненного успеха сил зла – бесспорна. Отец, говорящий детям, что они "не за того его принимали" – в высшей степени прискорбная фигура, разве духовный отец не отвечает и за те надежны, которые связывают с ним его духовные дети?

Итак, они расстались, и поскольку версию о том, что все они под влиянием Вашего поступка внезапно "испортились" и стали "плохими", очевидно, приходится отставить, то остается заключить, что уже в той основе, на которой все они были объединены, не все было благополучно. А если это так, то даже хорошо, что такое рассеяние произошло; стало быть, и Ваш поступок получил положительный смысл "пробного камня", а вернее, того сейсмического толчка, что рушит неосновательно возведенную (Вами же) постройку.

Позвольте мне теперь высказать предположение относительно того, чем были привлечены к Вам многие из Ваших бывших духовных детей. Если попытаться охарактеризовать одним словом решающую особенность Вашей деятельности до ареста, Вашей позиции по отношению к власти, словом, Ваше отличие от "обычного" священника, то это слово будет - "воинственность". Один характерный штрих – где-то раньше я читал у Вас: "мне теперь нравятся военные марши, мы все теперь должны быть воинами". Стало быть, не духовную брань имели Вы в виду (на нее идут с молитвой, а не с военным маршем), а самую что ни на есть материальную, физическую. Вот привлеченные звоном оружия воины и собрались под поднятым Вами знаменем.

Что ж, и для такой борьбы есть место в христианстве, оно очень широко. Противоположные крайности свободно уживаются в нем: печаль и радость, сложность и простота, смирение и сопротивление. В Евангелии все эти начала находятся в гармоническом единстве; когда же христианское благовестие достигает наших грешных душ и преломляется в них, то в силу нашей негармоничности тот или иной аспект Откровения получает преувеличенное значение. Такое же значение можно придать (и сколько раз уже придавали) словам Христа: "не мир пришел Я принести, но меч".

Но куда должна быть направлена основная энергия христианина: на изменение себя, на преодоление своих собственных грехов – постом, молитвой, таинствами,- или на изменение окружающего мира, его греховных институтов – критикой, проповедью, "общественной деятельностью"? Конечно, многое зависит от личного призвания, и все же первое и второе соотносятся между собой, так сказать, как базис и надстройка. Не случайно на подвиг словесного назидания мира святые отцы выходили лишь после подвига аскетической внутренней брани. И если не ладится что-то во внешней, "надстроечной" деятельности, то не свидетельствует ли это о неких изъянах в "базисе"?

Внутреннее делание – вот главная сфера приложения наших сил. Собственная греховная, но стремящаяся к Богу душа – вот какая "побелевшая нива" должна все время стоять перед нашими глазами! Вы же под деланием понимаете, прежде всего, внешнее. Ну, хорошо, я виноват, виноват, говорите Вы как-то скороговоркой, стараясь не слишком задерживаться на этом, - но делать надо, делать надо, надо делать, ибо я священник. Что же это за дело? – а вот: главное, "чтоб для кого-то что-то оставить в назидание". По сравнению с этим даже о Ваших прямых обязанностях – о церковной службе – Вы говорите мало, явно ставя их на второе место; между тем служба, и в частности исполнение треб, есть именно то, что составляет прерогативу священника и в чем заменить его никто не может.

Для Вас "побелевшая нива" – это в первую очередь люди, стоящие вне церковных стен. Во имя борьбы с безбожием иногда Вы жертвуете и пастырским долгом по отношению к верным (рассказывают, например, о прискорбном случае, когда Вы, ссылаясь на занятость, отказались приехать напутствовать перед смертью Вашу духовную дочь Веру Матвееву, замечательную поэтессу и исполнительницу своих песен, сказав, что будете молиться за нее дома). А для оправдания Вашего преимущественного внимания к неверующим Вы часто ссылаетесь на притчу о пастыре, оставляющем 99 овец и идущем отыскивать одну заблудшую. Но в результате заблудшими оказались именно Ваши 99, которые с таким неистовством принялись осуждать и едва ли не оплевывать своего духовного отца. Крестить человека – еще не значит спасти заблудшую овцу, и не количеством крещенных людей меряется пастырская работа. Что пользы иметь тысячу духовных детей, если Вы можете уделять им лишь крохи Вашего внимания?

Конечно, я хорошо понимаю, что мои призывы сместить центр тяжести Вашего делания от внешнего к внутреннему, от широты к глубине и т.д., могут показаться Вам, по меньшей мере, наивными, что стиль жизни, сложившийся к шестидесяти годам, едва ли может существенно измениться, какие бы события ни происходили затем с человеком. И все-таки я обращаюсь к Вам, ибо грустно видеть, как Вы все тверже от одного номера журнала к другому укрепляетесь на той же самой позиции, на которой стояли до ареста, как Вы все громче восклицаете: люди, я тот же! Прискорбно, что, как и ранее, Вы продолжаете рассуждать в военных терминах и все произошедшее видите, так сказать, "по-военному": имело место вынужденное отступление под натиском превосходящих сил неприятеля, а еще точнее – военная хитрость, фланговый обход противника на соединение с основными церковными силами. Говорите Вы и о "потерях", и о своем желании "искупить вину кровью”, и даже о "Главном нашем Полководце Иисусе Христе". Неужели ничего не изменилось, кроме "личного состава" вверенных Вам "сил"?

Как же Вы не понимаете, что Ваша приверженность к военному языку есть то, что в настоящее время более всего оборачивается против Вас?! Ведь с военной точки зрения плохо даже не то, что Вы пожалели врагов христианства; если бы Вы пожалели их до битвы! А эти жалость и неожиданно пришедшее понимание во время битвы, к тому же в такой ее момент, когда враг начал наступать, как-то уж слишком напоминает случай с известным литературным героем, у которого также "открылись глаза", когда его начали пороть соседи по квартире (тоже, кстати, "простые люди").

Или Ваши слова о готовности искупить вину кровью – но ведь офицер, погрешивший перед воинской честью, искупает свои грехи хоть и кровью, но отнюдь не офицером, а рядовым. Вы же призываете к объединению и новой битве – вновь под Вашим руководством ("ибо я священник"). Но как же можно идти под Вашими знаменами "военному человеку" теперь? Представьте себе на минутку, что отец Сергий из одноименной повести Толстого после своего падения сказал бы своим почитателям: да, я пал, силы ада оказались сильнее, но "делать надо", ведь сколько греха вокруг, сплотимся же теснее вокруг меня как вашего пастыря, и с новой силой будем делать, делать и делать! Как Вы думаете, что бы ответили ему его пасомые на такой призыв?

Собственно говоря, на этом месте можно было бы поставить и точку, но не могу не сделать еще несколько замечаний. По характеру их следует отнести к стилистическим, хотя отмечаемые "стилистические погрешности" (устранить которые можно было бы легко!) свидетельствуют не столько о недостаточном чувстве языка, сколько о некоей душевной замутненности ожесточением борьбы (и теперь уже на два фронта!). Речь идет о ряде неудачных выражений, сомнительных оборотов и явных передержек, встречающихся на страницах Вашего журнала.

Например, все знают, что церковные проповеди иногда бывают сухи, формальны, но сказать, что они по содержанию антихристианские – передержка. Когда Вы несколько двусмысленно говорите о своем падении с большой высоты на камни сердец Ваших бывших духовных детей – это еще можно рассматривать, как не вполне удачное объединение в одной фразе раскаяния (признание падения) и упрека Вашим ученикам; но когда Вы утверждаете далее, что кто теперь (когда Вас снова гонят) не с Вами, тот с убийцами – то это явная передержка. А ведь Вы идете еще дальше, и доходите почти до невероятного – до обвинения Ваших бывших друзей (из евреев) в возможном покушении на Вашу жизнь! Помимо всего прочего здесь нельзя не увидеть неизжитой несмотря ни на что гордыни – преувеличенного представления о значении собственной личности. Грех этот дает о себе знать и на других страницах: "первый номер нашего журнала… будет для некоторых как взрыв атомной бомбы"; "не есть ли процесс надо мной выявление нас как христиан"; "этот вопрос (можно ли с безбожниками говорить на их языке) я поставил современному миру"; как ни в чем не бывало, Вы даете указания американским православным, как им прославлять русских новомучеников и т.д. и т.п.

Некоторые из Ваших передержек таковы, что почти намекают на известное расстройство психики. Так в деле выявления "нижений" христианства Вы столь "пристрастны", что даже в стоках раковин умывальников Вам видится Крест, нарочито помещенный туда "безбожниками" с целью оплевания и поругания. Как здесь не вспомнить сетования небезызвестного Емельянова, который даже в шестиконечных снежинках усматривал эмблемы сионизма, а в обычае украшать ими витрины магазинов под Новый год – злокозненные происки евреев!

Дорогой батюшка! Я очень прошу Вас еще раз задуматься над возможностью повторения уже бывшего – на реальную опасность этого указывает многое из прочитанного. И хотя лично Вам арест, я думаю, теперь уже не угрожает (не потому, что теперь Вы "не занимаетесь политикой", а потому что Ваше "делание не имеет более резонанса на Западе), но я боюсь, что вокруг Вас вновь соберутся непримиримо настроенные люди, основная энергия которых будет направлена вовне, а не внутрь.

Хочется надеяться все-таки, что этого не случится. Спаси нас всех Христос и укажи верный путь! Ваш Евгений.(май 1982г.)

Документ 116. Замечания к письму Евгения…

Дорогой Женя! Извини за непрошеные замечания, но поскольку ты хотел переделать свое письмо о.Димитрию, то может, они тебе пригодятся.

1. Можно понять, что ты в общем против исповедальной работы, проделанной о.Димитрием в его журналах: самооправдание, "смакование греховных подробностей" – препятствует очищению духа. Равнозначно употребляешь в этом ряду и слово "самоанализ". Но вот нужен ли самоанализ, публичная исповедь, самосуд и поучение другим на своем примере? Наверное, ты сознаешь, что такая работа нужна, даже необходима – и особенно с таким крупным человеком как о.Димитрий. Ведь если даже такие примеры будут проходить мимо общественного, публичного анализа и уроков, то о каком прогрессе нашей духовной жизни может идти речь? Поэтому всю эту работу о.Димитрия в целом надо безусловно одобрить, одобрить его откровенность и исповедальность – и поддержать. Тогда и огорчительные тебе недостатки – излишние самооправдания или копания в "грехе" станут извинительными издержками хорошей в целом работы, и даже станет яснее, как их можно исправлять (а может, они и необходимы для главного)…

2. Ты упрекаешь о.Димитрия в недоговоренности, но у меня создалось впечатление недоговоренности и от твоего письма. Кажется, что ты и в самом деле не хотел бы объективного анализа и самоанализа истории Дудко, может, бессознательно. И потому твои возражения против попыток его опереться в своем самоанализе на примеры священной и церковной истории ты легко отметаешь, не разбирая по существу. Например, ссылку на ситуацию наших патриархов, особенно Тихона – ты отвергаешь дешевым примером недостаточной информации. Так ее, этой информации, всегда и везде не хватает, а суждения выносить, тем не менее – нужно, опираясь на весь комплекс доступной сейчас информации. Вот и помог бы отцу Димитрию в этом, а не охолаживал его утверждениями, что любые попытки осмысления своей ситуации заведомо обречены на самооправдание и грех.

В самом главном – ты сознательно пасуешь: "сам я лично оценить Ваш поступок никак не берусь". Вот те и раз! О главном – благоразумно молчишь, а в остальном упреков короб. Но зачем они и к чему, когда нет главного, стержня - "твоей оценки поступка"?

Конечно, эта оценка – очень трудна и ответственна – но необходимо ее делать – каждому верующему и просто каждому человеку, а уж тем более пишущему ему. Ибо, не научившись оценивать такие поступки, никогда не сможешь и совершать такие гражданские поступки, не станешь полным, граждански ответственным человеком.

Но, в общем, этот мой упрек не совсем справедлив – потому что косвенно ты все-таки склоняешься к одобрению этого поступка, но не желаешь говорить этого прямо, а потому лишаешь себя возможности для собственного анализа, для отделения правильного ядра поступка от неправильных частностей (или наоборот, если все же не одобряешь). Если уж и ты, человек со стороны, но заинтересованный и подготовленный "не можешь оценить" – то кто же это сделает и как можно упрекать о.Димитрия, что он делает это сам?

3. Наверное, с христианской точки зрения твои упреки о недостаточной внутренней работе о.Димитрия и верны, но убежден, что рост внутренней аскетической, подвижнической работы должен мешать "внешнему деланию" – (ради других людей, мира, всех). И, конечно, должны быть учтены конкретные склонности и способности. Повторяю – может, ты и прав в этих советах, но помочь о.Димитрию следует не принуждением к уходу во внутреннее самосовершенствование и отказу от "внешней работы", а советами – как перестроить эту внешнюю работу. И потому я очень сочувственно отнесся к твоей критике "воинственности" о.Димитрия (правда, уверен, что называя себя "воином" он все же не имел в виду – физическую, материальную брань) или что "врагов христианства" надо жалеть до битвы.

В общем, я бы считал большим успехом для всех нас, если бы отец Димитрий из воинственного фанатика превратился не в фанатического аскета, а в настоящего христианского, полного религиозной любви пастыря – у него есть к этому возможности. Пусть вокруг него собираются вновь духовные дети – но другие, не фанатики, а настоящие христиане. Так я думаю. 15.5.82.

Документ 117. Заявление Прокурору г.Москвы (о Павловском)

6 апреля 1982г. ст.следователь Мосгорпрокуратуры Бурцев Ю.А. обыскал и арестовал моего близкого знакомого Г.О.Павловского по делу о самиздатском журнале "Поиски" – 350611/14-79.

Это дело было открыто в апреле 1979г. В конце того года редакция журнала (Павловский и я были членами этой редакции) пришла к решению о приостановке его, хотя и была убеждена в своей невиновности. Тем не менее, в конце 79 и начале 80 года были арестованы, а затем и осуждены по ст.190-1 УК РСФСР три члена редакции из семи. На допросах Бурцев Ю.А. объяснял свой выбор людей для ареста, как значимостью участия в журнале (В.Абрамкин), так и фактом предыдущих судимостей (у Ю.Гримма и у меня).

После нашего ареста и осуждения прошло уже более двух лет, новых номеров журнала "Поиски" и новых арестов больше не было. Можно было понять, что дело №50611/14-79 исчерпано и должно быть закрыто, как это предусматривается ст.133 и 199 УПК РСФСР.

К сожалению, по непонятным причинам дело до сих пор не прекращено и даже оказывается, что по нему вновь проводятся обыски и даже арест (хотя мы сами прекратили журнальную работу еще в 1979 году).

Почему арестован Г.О.Павловский? Кто будет арестован еще?

Если Павловский арестован за какую-то новую деятельность в последние два года, то почему он идет по старому (исчерпанному в 1980г. осуждением троих) делу №50511/14-79? Если же он арестован за "старое" – то почему сейчас? И не означает ли это, что Бурцев Ю.А. оставляет за собой право на арест и предание суду остальных оставшихся ныне на свободе членов редакции? И авторов журнала (их много больше)? И его читателей в качестве "распространителей клеветы" (их еще больше)? Т.е. не желает ли он использовать непрекращаемое дело №50611/14-09 как средство нервирования и запугивания немалого количества людей, которые несколько лет назад, как свободные и доверчивые люди, рискнули откликнуться на главный призыв нашего журнала к дискуссиям во имя поисков взаимопонимания, не подозревая в том ничего опасного и худого. Теперь же над ними нависло неопределенной, но реальной угрозой дело №50611/14-09, длящееся уже более 3 лет. Неужели такая угроза будет вечной?

Если мои предположения верны, то противозаконное затягивание этого дела ст.следователем Ю.А.Бурцевым есть превышение власти или служебных полномочий, наносящее существенный вред охраняемым законом правам и интересам граждан (ст.171 УК РСФСР) и должно быть немедленно прекращено, а Г.О.Павловский – освобожден.

Прошу Вас вмешаться и исправить положение. В любом случае, даже если против Павловского будет возбуждено уголовное дело по каким-то новым неизвестным обстоятельствам, я прошу избрать на период следствия к нему иную меру пресечения взамен заключения под стражу. По своему личному опыту я знаю, насколько тяжело для активного человека оказаться в вынужденном бездельи и полной изоляции от близких людей и насколько соблазнительно для следователя использовать эту тяжесть для оказания на подследственного нужного ему (и незаконного) морального давления. Павловский, как член редакции "Поисков" фактически три года находился под следствием о журнале и на свободе, и я не вижу никаких причин для его сегодняшнего ареста до суда, кроме как желание следователя оказать на Павловского давление тяжестью изоляции.

Прошу Вас дать указание изменить меру пресечения и освободить Г.О.Павловского, тем более, что я глубоко убежден, что юридической вины на нем нет и суд может признать это. Кто тогда будет виноват в его сегодняшнем заключении и нелегких лишениях? Я прошу Вас понять беспокойство мое и других знакомых Г.О.Павловского и сделать все, чтобы законность и гуманность не нарушались, чтобы дело №50611/14-79 было закрыто, а Г.О.Павловский был освобожден.

В заключение – сугубо личная просьба. При аресте Г.О.Павловского у него были изъяты мои семейные архивы 1980-82гг. (письма, дневники и т.п. – в целях упорядочения и сохранности перепечатанные на машинке и расположенные в папках), предназначенные сугубо для внутреннего пользования. Я прошу дать указания ст.следователю Ю.А.Бурцеву вернуть их мне, как личные документы, не предназначенные для его чтения, тем более что я опасаюсь его пристрастности и что он может поддаться соблазну расценить личные бумаги – как "недозволенное".

Вместе с тем должен Вас заверить, что уроки произошедшего со мной в 1980 году я твердо помню и взятые тогда обязательства о прекращении самиздатской деятельности и о работе на пользу стране стараюсь выполнять в меру своих сил и возможностей.

Прошу дать ответ на мое ходатайство. 24.4.1982г. Сокирко

М.Я.Гефтер просил меня запомнить его заявления:

Документ 118. Заявление Гефтера о выходе из КПСС

В Черемушкинский РК КПСС г.Москвы от Гефтера М.Я., члена КПСС с 1943г….

В согласии с Уставом, предусматривающим добровольность пребывания в партии (как вступления в нее, так, соответственно, и выхода), прошу с момента подачи настоящего заявления не считать меня членом КПСС. 9 февраля 1982г. М.Я.Гефтер

Документ 119. Заявление Гефтера, внесенное в протокол допроса после обыска 6.4.1982г.

Так как по существу дела ничего не изменилось с декабря 1979г. (включая № дела) я могу лишь повторить развернутую формулировку заявления, сделанного мною во время допроса ст.следователем Пономаревым 9 июля прошлого года. Там, наряду с разъяснением причин отказа от показаний в данных условиях, содержится указание на нравственные и правовые основы, на которых я не только соглашался выступить в требуемой роли свидетеля, но и сам ходатайствовал об этом перед Мосгорсудом во время процесса В.Ф.Абрамкина". М.Гефтер.

Документ120. Ответ из Мосгорсуда от 08.07.82г.

20 июля, вернувшись с месячной шабашки, прочел ответ из Мосгорсуда на мое апрельское письмо по поводу ареста Глеба по нашему старому делу о "Поисках".

Сообщаю, что Ваше заявление от 24 апреля 1982 года, поступившее в прокуратуру города Москвы, приобщено к уголовному делу. В процессе следствия по делу Павловского действительно возникал вопрос об изменении ему меры пресечения, но решить его положительно не представилось возможным; дело в отношении Павловского направлено в суд.

Следователь по особо важным делам прокуратуры города Москвы Ю.А.Бурцев".

Главный же вопрос моего заявления: когда будет прекращено дело "Поисков", а также вопрос о возвращении изъятых у Глеба моих архивов Бурцев проигнорировал.

Документ 121. Запись суда над Г.Павловским 18.08.82

13 августа я получил повестку из Мосгорсуда явиться свидетелем на суд Павловского 18.08.82г. в здание Люблинского райсуда. Стороной стало известно, что Глеб выбрал особую позицию неоспаривания суда (который будет рассматривать одно и то же дело фактически уже четвертый раз) и потому можно ожидать в приговоре некоторого смягчения по сравнению с максимумом по статье. Но во что выльется такое "неоспаривание"? Видимо, в "неучастие в суде"?

18 августа перед зданием Люблинского райсуда, в котором судили многих диссидентов (я помню – Орлова и последним – Ю.Гримма), было очень мало желающих пройти – не больше десятка – гораздо меньше, чем охраняющих в форме и в гражданской одежде (суд был обставлен по высшему диссидентскому разряду). Тем не менее, в зал суда пропустили только жену – Марину Павловскую.

Суд начался после назначенных 10 часов: позже привезли Глеба с конвоем, задержался адвокат (его машину никак не хотели пропустить в закрытую по случаю суда над Глебом улицу, ведущую к зданию с Люблинской улицы)…

Судья – Лаврова, заседатели… прокурор обвинитель – Исаева, защитник – Аксельбант.

После открытия суда адвокат заявил ходатайство о приобщении к делу последнего заявления редколлегии "Поиски" - "К нашим читателям" от 31.12.1981г. – было отложено.

Затем было зачитано обвинительное заключение, почти полностью идентичное обвин.заключению на наших судах осенью 1980г. – составление и распространение клеветнических измышлений в статьях журнала "Поиски №1-7. Перечислялись те же номера, те же статьи и те же основания, подсказанные в 1980г. Бурцеву идеологическими институтами: "клеветнические измышления о том, что СССР, якобы является тоталитарным государством, где полностью отсутствует демократия, народ отстранен от управления государством… Об использовании якобы в СССР психиатрии и медицины в целом в политических целях… порочащих внутреннюю и внешнюю политику КПСС, якобы находящегося в экономическом тупике и т.д. и т.п. "После размножения названный номер журнала был распространен на территории СССР и передан за границу, где использовался радиостанциями… в целях нанесения ущерба международному престижу СССР"…

На вопрос судьи: понятно ли подсудимому обвинение и признает ли он себя виновным, Глеб ответил: "Да, признаю". (Как можно понять, такой ответ был обусловлен предварительным решением Глеба не спорить с судом. Поскольку три предыдущих процесса по "Поискам" уже признали вот эти самые доводы обвинения справедливыми. Обвинение по делу "Поисков", якобы, приобрело характер "частного советского закона" и поэтому спорить с ним не нужно, надо подчиняться ему, а значит, признавать его справедливость).

Допрос подсудимого шел до обеденного перерыва (15 час.) и был посвящен скрупулезному выяснению обстоятельств жизни Глеба и распутыванию его документов – утерянный паспорт, разные записи о втором браке, часто менявшиеся места работы и т.д. и т.п.; а также выяснению, в какой мере Глеб участвовал в составлении и редактировании и распространении журнала "Поиски" по каждому из шести предъявленных обвинением номеров. Глеб давал детальные исчерпывающие показания о себе, но не давал показания против других людей, живущих в Союзе, видимо, за редким исключением и когда был уверен, что не повредит. Так, например, он показал, что именно он передал мне в пользование редакционную пишущую машинку "Континенталь". Легко ссылался на умерших или эмигрировавших – ведь им не повредишь. Неизвестно, насколько судья дотошно пыталась добиться "показаний против других" и приходилось ли Глебу впрямую отказываться отвечать, используя свое право подсудимого. При мне таких случаев не было. Создалось впечатление, что суд это не волновало.

Видимо, Глеба расспрашивали и по каждому конкретному пункту обвинения, требуя признания клеветнического характера каждой статьи или материала "Поисков", перечисленных в обвинении. Видимо, Глеб признавал справедливость обвинения и по каждому пункту, что дало возможность прокурору заявить в конце суда, что "Павловский полностью признал предъявленные ему обвинения", а сам Глеб в последнем слове сказал, что он виноват еще больше, чем говорит обвинитель. Правда, он упорно избегал применять термин "клеветнический", заменяя его на "моя противоправная деятельность" или "носила криминальный характер". Говорил это Глеб достаточно уверенно и внешне искренне, аргументируя следующим образом: да, я знал, что мои статьи и редактируемые материалы могут и, видимо, будут осуждены по ст.190-1, т.е. нарушают существующий закон. Даже если учесть, что я не был согласен с этим законом, но уже тогда знал о том, что моя деятельность объективно носила противоправный характер, и, следовательно, что перечисленные обвинением статьи и материалы носили криминальный характер, а, попадая зарубеж, могли быть использованы для нанесения ущерба престижу СССР.

Видимо, Глеб говорил и положительные вещи о "Поисках", что главной первоначальной целью нашего журнала были поиски взаимопонимания, диалога разных людей, включая и власть. Но, начиная с января 1979 года, когда начались преследования, он уже начал понимать, что диалог в таких условиях невозможен, не получился, а журнал становится органом противостояния. Потом это мнение окрепло у всей редакции, что и стало основной причиной добровольного закрытия журнала. Кажется, Глеб поддержал ходатайство защитника о приобщении к делу последнего заявления редакции "Поисков".

Допрос Касаткина, бывшего знакомого Егидеса (кажется, так), который когда-то читал "Поиски", а на суде Абрамкина показывал, что получал журнал прямо у Абрамкина, когда тот работал церковным сторожем. Осведомленные люди утверждают, что эти показания были прямым лжесвидетельством. Сейчас же Касаткин был совершенно не подготовлен, ошарашен неожиданным вызовом, после того, как он уже два года считал, что с тем кошмаром 80 г. навсегда покончено и, действительно, все крепко забыл. Начисто отрицал какое-либо знакомство с подсудимым, что же касается старых показаний о встрече с Абрамкиным, то он их забыл и потому теперь отчаянно путался в деталях той раньше придуманной "конспиративной встречи" в церковной сторожке (теперь, по наводящим вопросам, он говорил о каком-то вагончике или трамвайчике). О самих же "Поисках" сказал, что получил их для ознакомления от Егидеса, один раз, посчитал интересной мурой, но ничего клеветнического в них не нашел (!!!).

Раздраженный судья окончила его допрос, но оставила в зале заседания. (В отличие от многих других судов по ст.190-1 и во исполнение УПК, в зале заседания были оставлены и остальные свидетели).

Свидетеля Александра Даниэля спрашивали об изъятом у него при обыске журнале "Поиски" (кажется, №7). Фактическую сторону он подтвердил. Был также вопрос об оценке содержания конкретным материалов "Поисков", например, к статье Прыжова (Павловского) "Третья сила". Саня ответил, что с этой статьей он ознакомился, высоко ценит проведенный в ней "блестящий социологический анализ" и не усматривает в ней никакой клеветы. Тогда судья подняла подсудимого. Глеб ответил, что литературных достоинств своей статьи он сейчас касаться, конечно, не будет, но, поскольку она уже осуждена на предыдущих процессах "Поисков", то и он признает ее "криминальный характер".

Допрос Сокирко. Начиная с этого момента я сам слышал все происходившее на суде и могу опираться уже на собственную память, к сожалению, довольно хаотичную, неорганизованную. Поэтому неизбежны пропуски или иная последовательность сказанного в суде.

Мой допрос судья вела очень активно и фактически не давала высказаться полностью. Так, я знал, что по УПК имею право сначала рассказать свободно и полно все, что знаю о деле и личности подсудимого, и намеревался воспользоваться им, однако просто не смог. После ознакомительных вопросов и подписке об ответственности за уклонение и ложные показания, пошли напористые вопросы судьи:

"Что Вы знаете подсудимого, это мы и так видим (войдя в зал, я поздоровался с Глебом отдельно). А вот расскажите, как Вы познакомились с Павловским?"

Ответ: Это было давно, деталей я не помню, но Павловский, как и я, был членом редколлегии "Поисков" и, видимо, я познакомился с ним на первых редакционных заседаниях после своего вступления в конце 1978 года. К сожалению, нормальная работа редколлегии была очень скоро, через месяц, прервана, и потому по-настоящему близкие отношения с ним у меня создались только в 1980 г. после моего возвращения и суда, после прекращения работы в "Поисках".

Судья: Каков был порядок работы редколлегии, кто за что отвечал, за какие разделы работ?

Ответ: Повторяю – это было давно, потому никаких конкретных деталей не помню, тем более, что в нормальной работе редколлегии я просто не успел принять участие. Знаю только, что никакого твердого распределения обязанностей не было. Но все несли равную ответственность за все в журнале. Это было официальным принципом. К технической же стороне издания "Поисков", как я уже показывал два года назад, я не имел практически отношения, тем более, что я был занят еще изданием сборников "В защиту экономических свобод".

Судья: Обсуждали ли Вы на заседаниях отдельные статьи и материалы?

Ответ: Было, видимо, и это, но ничего конкретного я сейчас не помню…

Судья: Ну, и как Вы сегодня расцениваете эту писанину, всю эту свою "деятельность"? Изменили ли Вы свое отношение к ней?

Ответ: Свое отношение я выразил определенно на собственном суде, и с тех пор его не менял в главном. Да, я признал, что во многом ошибался, но не понимал и до сих не понимаю, в чем заключается клевета самиздатских моих статей, в том числе и статей "Поисков".

Судья: Вам назначили условное наказание с каким испытательным сроком? Три года? Значит, он и сейчас идет? А судили Вас уже сколько раз? Дважды? И сейчас вот, который раз Вы в суде – четвертый раз? И до сих пор не понимаете? До каких же пор?

Ответ: Могу только повторить, что изложил на суде свою позицию и обязательства. Суд учел их. Позиция моя не изменилась и обязательства свои я выполняю.

Судья: А как же именно теперь Вы высказываетесь, выражаете свою позицию? Где именно?

Ответ: Не понимаю. Я ее высказал на суде и не изменил до сих пор.

Судья: Это мы уже слышали. А вот прежней своей деятельностью Вы занимаетесь?

Ответ: Нет, я выполняю данное на суде обязательство и самиздатской деятельностью теперь не занимаюсь.

Судья: Занимались ли Вы размножением "Поисков"?

Ответ: Уже говорил, что технической стороной "Поисков" не занимался, за исключением одной моей попытки распечатать №5 журнала, предпринятой по личной инициативе, и крайне неудачной. Но об этом я уже рассказывал на своем суде.

Судья: У Вас были изъяты несколько пишущих машинок. Вы на них "Поиски" не печатали? Нет? А на машинке "Континенталь"? Тоже нет? А когда она у Вас появилась и кто Вам ее принес?

Ответ: После майского обыска, когда у меня забрали вторую собственную машинку, т.е. летом, мне принесли эту "Континенталь", но кто именно – не помню.

Судья: Подсудимый Павловский, когда Вы передали Сокирко эту машинку?

Судья: Именно на ней печатались материалы "Поисков"?

Глеб: Да, но печатались только до передачи ее Сокирко… Материалы шестого номера? Они были распечатаны раньше, хотя сам номер был собран много позже.

Судья: В деле есть указания, что в некоторых случаях так и не установлено, на каких именно машинках печатались материалы "Поисков". На каких машинках они печатались? У Сокирко Вы этим не занимались?

Глеб: Нет, этого не было. Что же касается неустановленных машинок, то к концу работы в связи с большими трудностями, стали частыми случаи, когда сами авторы приносили нам свои материалы в распечатанном виде, а мы лишь вставляли их в выпускаемый журнал.

Прокурор: Расскажите, каким образом Вы отправляли журнал "Поиски" заграницу.

Ответ: Ничего не могу рассказать по этому вопросу, потому что не отправлял его заграницу. Я уже говорил раньше, что знал о возможности появления нашего журнала заграницей и не возражал против этого, поскольку был сторонником свободного распространения идей и информации.

Судья: Как же могли "Поиски" появиться зарубежом, если их не передавали специально? Само собой ничего не бывает.

Ответ: Нет, с Самиздатом такая вещь бывает и сама собой, без участия и ведома авторов. Так, например, случилось с моей давней книгой, изданной на Западе.

Прокурор: Но вы на своих заседаниях все же обсуждали, как именно передавать "Поиски" зарубеж. Вот и расскажите нам об этом.

Адвокат вопросов не имеет, зато задает вопрос Глеб: "Расскажите об обстоятельствах закрытия журнала»

Ответ: Понимание, что в условиях начавшегося уголовного преследования журнала его нормальная работа становится невозможной, невозможно вести дискуссии, поиски взаимопонимания разных людей, приходило к нам очень трудно, не сразу, в течение всего 79 года. Мы все требовали объяснения, в чем именно наша клевета и нарушения закона. Но осозналось и было вслух сформулировано оно только осенью этого года, когда стало ясно, что следствие – не просто угроза нам, а идет уже само собой, как автоматическая машина, и окончится нашим арестом, т.е. насильственным прекращением журнала. Да и сам он неизбежно терял свой первоначальный характер, в условиях преследований становился скорее органом противостояния. Но остановить издание журнала из-за невозможных условий – было очень трудным решением, потому что мы опасались, что оно будет воспринято как трусость, как уступка незаконному давлению, а не самостоятельным решением. Тем не менее, такое решение было в конце ноября принято вчерне большинством, в том числе и Абрамкиным, но осуществить его не успели из-за ареста Абрамкина. Весь декабрь шли споры: должны ли осуществлять уже принятое решение о закрытии работы редколлегии, невзирая на еще большую опасность обвинения в трусости (ведь Абрамкин уже арестован!), или поставить перед следствием вопрос об освобождении Абрамкина, как условие, или принять это решение независимо ни от чего, по принципиальным мотивам – невозможности выполнять главную задачу журнала – поиски взаимопонимания в условиях фактической нелегальности, куда нас загоняло следствие. В конце концов, и в главном победила последняя точка зрения, и в конце декабря это решение было единодушно принято всей редколлегией.

Казалось бы, такое решение должно было закрыть вопрос и для прокуратуры, которая в начале года добивалась только закрытия журнала. Тем не менее, через месяц были арестованы еще двое, а потом судимы, а спустя два года идет снова суд по давно закрытому нами же самими журналу, что совсем непонятно…

(Здесь я был прерван судьей и оставлен в зале… Мое внимательное всматривание в Глеба было прервано конвойным: "Смотри туда, на суд". Больше свиданием с Глебом я не злоупотреблял).

Допрос Кати Гайдамачук ограничился лишь установлением личности, подпиской об ответственности. На первый же вопрос о подсудимом Катя ответила, что имеет право и желание зачитать заявление. Судья не разрешила, требуя ответы на свои вопросы, Катя же упорно продолжала читать свое заявление по пунктам, не обращая внимания на крики судьи, что все равно это заявление не будет принято судом во внимание. Заявление Кати сводилось к отказу давать показания на судах по ст.190-1, поскольку на таких судах постоянно нарушается законность, примером чему может служить суд над ее мужем – В.Ф.Абрамкиным – не обеспечивается гласность судопроизводства, нарушаются права защиты и т.д. Потом она пробовала оставить свое заявление секретарю суда, та не брала из-за приказа судьи, многократно уверявшей, что суд не имеет права заниматься обстоятельствами суда над Абрамкиным или ревизовать его решения, а что свидетельница отказалась давать показания, то это суд удостоверяет… Потом заявление осталось в нейтральной зоне между судом и адвокатом, а Кате вежливо предложили остаться в зале заседания.

Судья объявляет, что в суд были вызваны еще три свидетеля. Они не явились, но от милиции есть объяснительные записки о причинах отсутствия – невозможности вручения судебных повесток. Учитывается длинное объяснение милиции о поведении свидетельницы Рубашовой и что она сейчас неизвестно где. Потом было пересказано письмо из одесской милиции, что свидетель М.Яковлев по месту прописки не проживает, находится в "бегах" – и, наверное, в Москве, добавила судья. Что она говорила о третьем – не помню. Потом ставится вопрос о необходимости зачитывать показания отсутствующих свидетелей, данным на следствии. Прокурор просит зачитать показания Рубашовой. Защитник просит ничего не читать, потому что эти свидетели самого Павловского не знают, а в том, что изъятые у них номера "Поисков", действительно, существовали и Павловский был членом редакции их – ни у кого нет сомнений. Подсудимый согласен с защитником. Суд решает зачитать показания Рубашовой.

Судья читает, что Рубашова ничего не знает, что когда-то ее знакомый Егидес принес к ней какой-то ящик или рюкзак, ссылаясь на ремонт в квартире, просил подержать их у себя. Потом к ней пришли с обыском и забрали эти вещи, о содержимом которых она ничего не знает. С самим Егидесом она больше не встречается. А на каком-то процессе, куда ее вызывали (суд над Абрамкиным), ей объяснили, что Егидес теперь уже заграницей. Павловского она совсем не знает и "Поиски" не знает…

Подсудимый просит огласить имеющиеся в деле показания Комарницкого, чтобы иметь возможность опровергнуть их (там неверно характеризовалось его отношение к своему литературному псевдониму и еще что-то…) Судья объясняет, что в деле есть справка, что Комарницкий уже заграницей, вне досягаемости, а зачитывать показания невызванного заранее свидетеля они не имеют права. Глеб снял свою просьбу.

После десятиминутного перерыва суд начинает обозрение представленных обвинением материалов и документов. Так, зачитываются детальные описания изъятых у меня машинок, причем судья поднимает меня и спрашивает: "Свидетель Сокирко, Вы подтверждаете, что у Вас была изъята эта машинка, откуда она у Вас" - "Купил, давно…". Потом снова зачитываются нужные описания машинок и вопрос к Глебу: "Подсудимый, это Ваши машинки?" - "Одна моя, другая Томачинского в ремонте…" - "Где и когда Вы купили свою машинку?" - "В магазине "Канцтовары" после обыска в 79-м году…" "Купили, а ведь уже знали, что машинки изымают, что это орудие преступления (кажется так…) – зачем же Вы это делали?" - "Но машинки свободно продаются, это просто орудие письма. Я даже все свои черновики пишу на машинке…" - "А Вы на машинках Сокирко "Поиски" не печатали?" - "Нет"… и т.д.

Перечисляются протоколы обысков, заявления. Затем долго и торжественно перекладываются все шесть томов "Поисков", а в них перелистываются страницы статей, упоминаемых обвинением, как клеветнических… По опыту своего суда я уже знаю, что судья таким образом получает возможность записать в своем приговоре: "Суд рассмотрел такие-то статьи и установил их клеветнический характер". А на деле идет просто монотонное перечитывание вслух заголовков и перелистывание…

Наконец, судья объявляет, что материалы в суде рассмотрены и ставит вопрос: есть ли необходимость в исследовании каких-либо дополнительных материалов? – У обвинителя таких пожеланий нет, а вот защитник просит вернуться к его собственному ходатайству о приобщении к делу и рассмотрении в суде последнего заявления редколлегии "Поисков" от 31.12.1979 года, поскольку оно свидетельствует о добровольном прекращении редколлегией, в том числе и Павловским, этого издания и имеет существенное значение для дела. На ходатайство защиты об этом следователь Бурцев ответил отказом, чем нарушил ст…. УПК и права защиты…

Судья обменивается кивками с заседателями и провозглашает, что суд отклоняет ходатайство защиты, после чего ласково спрашивает: "Товарищ адвокат, у Вас есть еще какие пожелания?" – У адвоката больше ничего нет. У подсудимого тоже. На этом судебное следствие считается законченным.

В ходе "исследования материалов" судья неоднократно возвращалась к допросу подсудимого. Запомнилось, например, следующее:

Судья: Павловский, Вы признали себя виновным. Скажите же, искренне ли Вы это сейчас говорите. Или так утверждаете лишь сегодня, а завтра снова вернетесь к старому? Подумайте еще раз. Если мы сейчас учтем Ваше признание, Вашу позицию, то не сделаем ли мы ошибки в отношении к Вам, как ошибся суд в отношении Сокирко, который, оказывается, до сих пор не понимает клеветнического характера своей писанины и вообще, в чем его обвиняют? Изложите нам еще раз свои мотивы…

Глеб: Хорошо. Я еще раз со всей определенностью подтверждаю, что виноват в предъявленных мне обвинениях. Признаю, что написанные мною материалы в "Поисках" носили криминальный, противоправный характер. Ведь уже при создании этих материалов я понимал, что, возможно, подвергнусь за них преследованию по ст.190-1 УК, т.е. заранее сознавал, что они нарушают действующее законодательство и, следовательно, носят противоправный характер. Поэтому моя деятельность была криминальной и заслуживает, конечно, осуждения…

Судья: Вы утверждаете, что стремились к дискуссиям, к диалогу, взаимопониманию, и что с №4 увидели, что диалог такой не получается. Так почему уже тогда не прекратили своей деятельности, именно тогда, когда сами поняли ее бесцельный, антиобщественный, противозаконный характер? Ведь, напротив, именно с этого времени Вы, по собственным признаниям, начинаете играть чрезвычайно активную роль в составлении и распространении журнала. Чем объясняется это противоречие? И кому именно Вы передавали составленные номера журнала?

Глеб: Да, действительно, в 1979г. я понял, что в создавшихся условиях диалог в журнале не только затруднен, но становится невозможным, но, тем не менее, стал еще активнее. Главным образом, из-за начавшегося уголовного преследования, поставившего нас и втянувшего в противостояние власти. В журнале все больше и больше появлялись материалы не дискуссионного, а информационного характера – о преследованиях… Играло роль и чувство профессионализма, стремление, чтобы твою работу оценили и чтобы твои старания и твой труд читался как можно шире…

Судья: И вот, ради того, чтобы статьи стали широко чтимыми, вы сознательно шли на преступление?

Глеб: Лучше сказать: старался быть не чтимым (у меня еще нет мании величия!), а читабельным… Само дело затягивало нас и хотелось сделать журнал лучше. Хотелось, чтобы составленный тобой журнал широко читался и высоко оценивался по своим литературным и прочим качествам… Ну, еще, конечно, надо учесть влияние окружения, среды…

Да, я, действительно, отдал новый журнал в Ленинград – через Борисова – в тамошний интеллектуальный круг. В Москве же отдавал экземпляр для писательских кругов – для Аксенова, Пинского…

Глеб: Один экземпляр каждого номера я регулярно переправлял зарубеж… Да, я сознаю, что этим самым наносил ущерб международному престижу страны. Наносил ущерб я, а через меня и журнал… Мы рассчитывали, что через Запад наши слова вернутся к нам усиленными. Не думая, что вместе с ними в страну проникали и западные спецслужбы…

- Судья объявляет – окончание судебного следствия, а после перерыва объявляет начало судебных прений.

Выступление прокурора (Исаевой) шло сравнительно спокойно, без всякой предварительной патетики об успехах советской страны и происках империализма. Она достаточно сухо перечислила-перечитала обвинения из бурцевского обвинительного заключения №1-7 "Поисков" и перечень "доказательств", в том числе и показаний свидетелей. Так, оказывается, что показания свидетеля Даниэля подтвердили факт распространения подсудимым журнала "Поиски", а показания Сокирко в том, что он знал о "передаче зарубеж журнала "Поиски" и не возражал против этого" подтверждает факт передачи заграницу. Конечно же, было упомянуто в качестве доказательств, что подсудимый полностью признал себя виновным по всем пунктам обвинения.

Однако, сказала затем прокурор, учитывая, что с места жительства Павловский характеризуется положительно, имеет на иждивении ребенка и ожидает рождения ребенка в своей новой семье, что вину свою он осознал, осуждает прежнюю деятельность, обвинение считает возможным применить ст.43 УК РСФСР и применить более мягкое наказание, без лишения свободы, т.е. к пяти годам ссылки.

Выступление адвоката Аксельбанта показалось мне необычным по свободной манере разговора с судом, а главное, что он безбоязненно говорил вещи, неприятные следствию. Начал он с заявления, что, как защитник, будет, конечно, продолжать линию, занятую его подзащитным и потому не будет оспаривать ни приведенных обвинителем фактов, ни их существа, соглашаясь, что – да, упомянутые нарушения закона имели место, но он считает необходимым обратить внимание суда на субъективную сторону, а также на порядок его расследования. Адвокат указал, что обвинение Павловского почти полностью идентично обвинениям, которые предъявлялись почти два года назад на процессах трех других членов редколлегии "Поисков" – Абрамкину, Гримму и Сокирко. Спрашивается, почему тогда же не судили и Павловского, членство в редакции которого было хорошо известно, равно, как и авторство перечисленных сегодня его собственных статей. Он не собирается обсуждать причины разделения дела "Поисков" по подсудимым, хотя УПК совершенно определенно указывает, что подобные правонарушения должны расследоваться совместно, но обязан обратить внимание, что в 1980 г. Павловский не был ни арестован, ни осужден. Почему? Прежде чем ответить на этот вопрос, он снова вынужден вернуться к своему отверженному ходатайству о рассмотрении в зале суда последнего заявления редколлегии "Поисков" от 31.12.1979г., в котором они совершенно определенно заявили о добровольно принятом решении прекратить издание журнала. Другие документы, имеющиеся в деле, например, письмо Павловского в редакцию "Поисков" и др. также ясно показывают, что активным сторонником этого решения был мой подзащитный. Его объяснение, что уже в 1979 году он понял бесперспективность и противоправный характер своей деятельности и решил отойти от нее, полностью подтвердилось всеми обстоятельствами этого дела. Известно, что в конце 79-года был арестован Абрамкин, в начале 80-го – Гримм и Сокирко. С Павловским же в это время проводили многократно беседы следственные органы, в частности, товарищи из государственной безопасности. Видимо, учитывая, что в редколлегии "Поисков" он самый молодой и способен воспринимать доводы убеждения, было принято решение, что нет необходимости применения к Павловскому уголовных санкций, что и без этого он способен изменить свою жизнь. Как известно, Павловский дал тогда обязательство не заниматься политической деятельностью, не писать своих статей, не участвовать ни в каких организациях и т.д., намереваясь посвятить себя научным занятиям. И, как стало суду ясно уже из сегодняшнего разбирательства, Павловский полностью выполнил свои обязательства, отошел от прежней деятельности. Фактически мы видим теперь перед собой совсем другого человека, нежели тот, кто совершал противоправные действия, указываемые обвинением. Я считаю, что органы дознания, органы государственной безопасности сделали совершенно правильно, поверив Павловскому и освободив его от уголовной ответственности. Я знаю, что это не редкость в работе органов дознания и такая практика, я считаю, не только себя чаще всего оправдывает, но и демонстрирует гуманный характер нашей системы.

Однако почему же тогда через два с лишним года после принятия такого решения Павловский был все же арестован и предан суду?

Я считаю, что в этом виноват не столько он, сколько роковое для него стечение обстоятельств: сразу после первых судов по делу "Поисков" начал выходить другой самиздатский журнал под схожим названием "Поиски и размышления", с анонимной редакцией, но с номерами, продолжающими нумерацию "Поисков". Естественно, что пало подозрение на Павловского, поскольку из работоспособных членов редколлегии он остался один: Егидес уехал, Абрамкин и Гримм в лагере, Сокирко тоже не может, значит, Павловский. И хотя мой подзащитный не раз обращался и к следствию, и к Генеральному прокурору, и в ЦК КПСС, объясняя, что это совершенно разные издания и любая экспертиза это уверенно подтвердит, осуждал его, его доводы не были услышаны. У следствия, к сожалению, возобладал соблазн самого простого объяснения. Видимо, дело происходило именно так, и потому Павловский был арестован. Но в продолжении всего последующего следствия было выяснено, что Павловский ни в "Поисках и размышлениях" не участвовал, ни в каких иных криминальных действиях. Однако, поскольку он уже был арестован и фактически отсиживал срок, было принято решение предать его суду на основе старого дела о "Поисках". Я не считаю это правильным решением. Я считаю, что суд поступит и правильно, и гуманно, учитывая всю совокупность обстоятельств этого дела, если согласится с прежним решением органов дознания об освобождении Павловского от уголовной ответственности и освободит Павловского по ст.50 УК РСФСР не потому, что совершенные в 1978-79 годах действия потеряли общественно-опасный характер, а потому что "лицо их совершившее", т.е. он сам, перестало быть общественно опасным". Совершенно очевидно, что Павловский перестал быть "общественно опасным лицом" и для общества, и для него самого, и его семье будет гораздо лучше, если он будет работать в нормальных условиях на свободе, а не в заключении.

Такова была основная линия адвоката. Говорил он очень свободно, иногда позволяя себе делать нарочито замедленные паузы, и никто его не перебивал и не подгонял. Позволял себе даже поехидничать над обвинением. Например, выразив удивление, что записи иностранных радиопередач используются обвинением, как положительные документы, доказывающие, например, что Павловский является членом редколлегии журнала "Поиски или что он выпустил вот тот или иной номер – доказательств тому много, так что прибегать с этой целью к услугам иностранных радиостанций не следует… Ну, и так далее…

Последнее слово подсудимого. Глеб говорил очень спокойно, уверенно, хорошо скрывая волнение. Начал он с объяснения выявившегося на суде парадокса: свидетели обвинения не видят криминальности в его действиях и статьях "Поисков", а он – подсудимый – видит и признает свою вину. Основная причина этого, на его взгляд, - малое внимание следственных и судебных органов к убеждению обвиняемых в противоправности и криминальности их действий. Между следствием и подследственными возникает глухая стена непонимания: следователь считает тебя заведомо виновным и не считает нужным даже доказывать твою вину, а ты считаешь себя заведомо правым, а следствие – беззаконным преследованием. Потом Глеб повторил свои доводы, почему он считает свою деятельность противоправной – раз заранее знал, что она будет преследоваться по ст.190-1.

Негативным следствием такого непонимания является и то, что важные проблемы общественного развития страны как бы накрепко связываются с деятельностью диссидентов: защита прав человека, отстаивание национальных прав, экономическая реформа, защита экологии и т.п. Получается, что важные для страны проблемы и вопросы связываются с диссидентами и уже потому не разрешаются. Получается, что, выступая за защиту прав, экономическую реформу и решение других проблем, на деле мы не помогаем, а затрудняем их разрешение в рамках государственного правопорядка… Эта ситуация обостряется еще обращением диссидентов к помощи Запада, в надежде, что слова и мысли, переданные на Запад, вернутся в нашу страну книгами, радиопередачами и т.п. и станут доступными для множества людей. А на деле вместе с размноженными Западом нашими словами, в нашу страну проникает и неизбежное влияние западных спецслужб, которое, преследуя свои корыстные и даже враждебные стране интересы, искажает и значение призывов инакомыслящих и делает невозможным решение важных проблем страны, заниматься которыми должны только сами граждане этой страны, без постороннего вмешательства, сами, в рамках существующего государственного правопорядка… Он уже давно разочаровался как в действиях диссидентов из-за их экстремизма, так и особенно в нынешней эмиграции, деятельность которой противоречит интересам страны… Это расхождение ему стало особенно очевидным в связи с анализом последних событий в Польше, когда стало очевидно всем, к какой пропасти могут привести страну экстремистские действия…

Потом Глеб снова вернулся к критике следственных и судебных органов за то, что они не преодолевают глухого непонимания и не стремятся объяснить обвиняемым их действительной вины. В какой-то момент судья, видимо, не успевшая во всем следить за Глебовой речью и потому местами ее просто не понимавшая, вдруг заподозрила, что Глеб под видом критики диссидентов уж слишком долго критикует следствие и сделала замечание: "Подсудимый, Ваше отношение к диссидентам нам известно из Ваших же статей, поэтому не надо использовать свое место как трибуну для высказывания своих убеждений. Держитесь ближе к сути Ваших обвинений". На это Глеб горько ухмыльнулся: "Это Вы считаете трибуной? О чем Вы говорите…" Но быстро собрался и быстро свернул "слово", повторив еще раз формулу признания обвинений. Закончил он уверением, что любой приговор себе встретит с пониманием, и что его главным желанием является, чтобы этот процесс над "Поисками" стал последним.

(Пожалуй, многое из сказанного Глебом было не близко мне, но только эту последнюю фразу я воспринял с одобрением).

Судья объявила большой перерыв – до 22 ч. для писания приговора.

Свидетели и Марина вышли на улицу, к поджидающим известий знакомым. У меня на душе было очень смутно и растерянно от услышанного. Я не знал, как определить свое отношение. Последние часы не мог глядеть на Глеба, говорящего такие вещи, - без желания тут же возмутиться и оспорить их, а спорить с Глебом, сидящим на скамье подсудимых, в окружении пяти мундиров МВД и еще нескольких штатских, т.е. сидящим прямо в Архипелаге – было невозможно, и встречать его взгляд без сочувствия и поддержки – тоже невозможно. И потому мне было важно услышать мнение других людей, чтобы или согласиться с ними, или разойтись. Но такая же растерянность царила и у других. О главном – молчали, предпочитая обсуждать что угодно, лишь бы не главное: как отнестись к заявлениям Глеба. Я мог выражать только свое недоумение и несогласие… Саня Даниэль пытался зацепить какие-то оправдательные мотивы: "Нет, Глеб не случайно вот это накрутил. Он что-то хотел сказать совсем другое…" Катя упорно молчала. Перелом в мое настроение внесла Марина, когда обратилась ко мне: "Знаете, Витя, мне кажется, что Глеб все это говорил искренне, что он и вправду так думает и совсем этим не наплевал себе в душу". Катя тут же полусогласилась: "Может, это он говорит и искренне, но именно здесь, на суде над "Поисками", не следует так говорить, приписывая свои личные воззрения всему журналу. Впрочем, я уже об этом говорила раньше Вите…" (- Да, я это помню).

На это возразил Саня: "Что же выходит, он должен молчать о своих убеждениях, разыгрывать из себя твердого диссидента и идти в лагерь? Разве будет лучше, если он такие заявления напишет из лагеря или после него, отсидев уже не за свои убеждения? Зачем нужно такое самосожжение?" – В этом Саня был прав.

Этот короткий разговор позволил и мне окончательно определиться. Да, Марина права, Глеб, возможно, и искренен в словах на суде, сколь страшно они ни выглядят. Ведь высказываемые им мысли для меня, в сущности, не новы: в той или иной форме, но он их уже выдавал в спорах и письменных дискуссиях со мной за последние два года – и по поводу моего выхода из тюрьмы, и по поводу его "Третьей силы", и, особенно, по поводу возможности проведения реформ в стране. Правда, высказывался он двусмысленно, так что ругательства всегда соседствовали с похвалами, одобрение и принятие – с отрицанием. Он как бы не был в силах расстаться с диссидентской терминологией и окружением, и потому говорил о своих новых взглядах защитника официального статуса-кво обиняком, намеками и колкостями. Теперь же, вне "диссидентской среды" и понимая, что с ней больше не столкнется, он позволил развернуться своей антидиссидентской стороне в полную волю. Тем более, что это не противоречило и вполне понятным интересам самосохранения. Жаль, конечно, что он не проявляет в этом сдержанности и невольно идет на поводу… (но это на мой пристрастный взгляд. Сам знаю, как трудно избежать этого).

В общем, если Глеб именно сейчас на суде, наконец, определил свою истинную позицию и будет ее дальше твердо отстаивать и развивать, если все его слова, действительно, искренни и он не поддастся в дальнейшем соблазну вновь "заигрывать с диссидентами", то я оправдаю для себя и эту линию поведения на суде – не в смысле согласия с ней, а в смысле человеческого уважения. Даже напротив, мне гораздо лучше будет общаться и спорить в будущем именно с этим, новым, не двусмысленным, а проясненным Глебом, умным защитником официоза и статуса-кво, чем путаться в прежних глебовских многозначностях и красотах стиля. Я буду желать ему только успеха и был бы рад, чтобы и остальные, причастные к "Поискам" люди, принимали такого Глеба столь же дружелюбно – это только расширило бы рамки нашей терпимости и укрепило бы дело диалога. Когда в прошлом веке виднейший теоретик "Народной Воли" Л.Тихомиров переменил убеждения и стал монархистом, его заклеймили все прежние коллеги. Я этого не одобряю. В такой нетерпимости – источники всех последующих бед…

Поэтому в том разговоре я возразил Кате: "Если Глеб и вправду так думает, то он должен говорить об этом где угодно, вне зависимости от места и времени. И я буду рад общению с таким "твердым Глебом".

Это позволило мне после чтения приговора вновь улыбаться Глебу, передать второпях привет от Лили и пожелания здоровья и всего хорошего.

Приговор, в который уже раз (может,- в сотый), повторил бурцевские формулировки обвинений и "доказательств", а также смягчающие обстоятельства из речи прокурора. Так же, как прокурор, приговор провозгласил, что, используя ст.43 о назначении более мягкого наказания, суд определяет подсудимому наказание без лишения свободы, а именно – пять лет ссылки, с зачетом отсиженного в следственном изоляторе срока – один к трем. Меру пресечения до прибытия на место ссылки оставить прежнюю – содержание под стражей… Машинки и пр. – конфисковать… Приговор подлежит обжалованию…

Как говорится, "приговор был встречен молчанием". Адвокат тут же через конвой стал договариваться с Глебом о написании кассационной жалобы. Как я слышал, он считал, что прокурор и суд, пошедший за ним, сделали крупную ошибку: раз они решили использовать ст.43 УК РСФСР, то должны использовать наказание более мягкое, чем предусмотрено ст.190-1 УК РСФСР, а эта статья предусматривает нижним пределом штраф 50 рублей. Значит, приговор должен был назначить штраф ниже 50 рублей.

Марина говорила с Глебом и судьей о порядке свидания. Я и Саня просили секретаря суда отметить повестки. Конвой заслонял Глеба стеной. Нас просили быстрее очистить помещение…

На улице, в десятке знакомых, мы тихо обсуждали, почему столь сурово обошлись с Глебом. Потом мы дождались проезда Глеба в тюремной машине. Я почему-то говорил: "Не надо", но женщины все же закричали: "Глеб! Глебушка!" Я был неправ – Глебу этот крик был, наверное, очень нужен.

Вслед за машиной, увезшей Глеба в тюрьму, пошли и мы по своим домам. Милиция снимала свои посты…

Так закончился суд над Глебом Павловским. Через несколько дней у Марины было с ним свидание в Бутырке. По ее словам, Глеб вполне бодр, уверяет, что в своей позиции он абсолютно тверд, что сидеть в тюрьме ему уже надоело, хотя в камере подобрались неплохие люди и отношения хорошие, и перечитал он много книг, проштудировал "Капитал" Маркса и все же желает сейчас в ссылку, где была бы возможность получать научные книги. Его оценка суда – хорошая. Он, во всяком случае, своей защитой никому не навредил. Так что все хорошо.

Но я еще не знаю, все ли хорошо. Говорю только о Глебе, отводя в сторону пока странные угрожающие выражения судьи в свой адрес (ведь не за что грозить?). Только время покажет, действительно ли Глеб "абсолютно тверд" в нынешних воззрениях и покончил ли с прежней неопределенностью. Я теперь буду только рад Глебу ясному и определенному. Время покажет.

Это же время покажет и меру моей собственной вины и ответственности за поведение Глеба. Ведь я вперед его отказался от диссидентской линии твердого отказа, как бы показал путь, который он только "логически развил". Такое доказательство моей вины я не принимаю: Глеб знал, что все мои мучения были от необходимости выйти из противостояния и тюрьмы без лжи. Без лжи у меня не обошлось, но главную ложь – о клевете в "Поисках" – я не допустил. И именно это мне не прощает до сих пор суд. Глеб знал мой опыт в тонкостях, но сразу отбросил его, согласившись на признание клеветы с помощью примитивного софизма: раз судят за клевету, значит, виноваты в клевете. Он выбрал не мой, а собственный путь. И если он пойдет по нему без колебаний, то это будет на пользу и ему, и всем, даже если он и будет отныне и навсегда моим идейным противником. И тогда все правильно, и мне не в чем себя корить. Если же окажется, что в своих словах на суде он все же был неискренним, "такая тактика" обернется крупнейшим нравственным поражением. Тогда, действительно, я буду виноват в невольном "совращении" слабого человека, дав ему пример опасных переговоров (хотя Глеб вел такие переговоры задолго до меня…)

Все же я больше уверен в первом варианте, и надеюсь, что все будет хорошо, и что с Глебом мы еще поспорим. 6.9.1982г.

P.S. Позже до меня донеслось мнение Глеба в более развернутом виде. По слухам, он считал, что с тюрьмой ему "повезло": одна и та же "хорошая камера", уважительные сокамерники, неплохие отношения (даже после суда, что удивительно…) В тюремных боксах он часто видел автографы участников "Поисков" (только Гершуни теперь в Лефортово, где его дело ведет капитан Капаев, но тоже, кажется, по ст.190-1). Глеб убежден, что все, что он говорил на суде – и вправду выражает его точку зрения, пусть не полно выраженную. Это, на мой взгляд, самое главное. Правда, он и не стремился к полному выражению своей точки зрения – не видит смысла ни в каких публичных выступлениях, ни в какой публицистике в наше время. Особенно доволен Глеб тем, что дал полные покаяния по "Поискам" – оказывается, он хотел это сделать много раньше, чтобы окончательно разъяснить все непонятные места и закрыть следствие, а, следовательно, и возможности новых преследований по делу "Поисков". Кажется, так. Он считает, что пока это дело не закрыто, опасность висит над многими, в том числе, Валеру могут не выпустить, меня снова посадить и т.д. Но, оказывается, что дело "Поисков" уже было прекращено в конце прошлого года, а весной вновь возобновлено, в связи с выходом на Западе "Поисков и размышлений". Теперь же, поскольку суд принял его исчерпывающие показания, продолжать дело "Поисков", на его взгляд, уже нельзя. Положен предел мистификациям с разных сторон – людей, заинтересованных, чтобы вопрос о "Поисках" продолжал быть открытым (наверное, Глеб подразумевал здесь Бурцева и Егидеса?) и длились аресты…

Оказывается, в тюрьме Глеб написал кроме показаний еще развернутую автобиографию, вроде "Исповеди Бакунина", где дал объяснение не только своим взглядам. Но и объединил их со взглядами М.Я и моими – на почве "либеральной благонамеренности". Зачем это было нужно, не знаю – ведь я и сам много раз выражал собственные взгляды – в том числе и властям. Также непонятно, зачем надо было поминать, что давал мне читать какой-то самиздат (я и вправду, убей меня Бог, ничего такого не помню) – якобы, потому что они это знают откуда-то еще. Вообще, Глеб считает, что сейчас очень сложное время очищения Москвы от диссидентов, могут придраться к ерунде, и потому надо сидеть очень тихо и не высовываться.

Свой приговор он считает самым мягким из того, что ему могли дать, и не думает унывать. Жизнь в камере вывела его из жизненной путаницы и даже вернула способность мыслить. Теперь же он мечтает зарыться в книги и потому будет в ссылке обращаться к друзьям с просьбами о присылке книг и о переписке на отвлеченные темы.

Выходит, Глеб действовал на суде из лучших побуждений – дело "Поисков" взять на себя, чтобы угроза остальным уменьшилась. Не думаю, чтобы это было правильным. Тем более неправильно пристегивать меня в свои единомышленники, забыв начисто о всех наших спорах. Но все эти сведения – пока лишь слухи, и могут не подтвердиться.

Документ 122. Запись допроса о В.Л.Гершуни

29/ХI-82г. я был вызван на допрос на М.Лубянку,12-а, ст.следователем УКГБ г.Москвы Поповым. Перед допросом в кабинет заглянул невзначай уже знакомый мне капитан Капаев (два года назад вызывал по делу Капитончука и др., но я не был с ними знаком) и сообщил, что недавно видел Г.Павловского (видимо, снимал с него допрос), поинтересовался, где он сейчас, удостоверился, что я не знаком с А.Костениным) его обвиняют в издании "Хроники"). Как и в прошлый раз, разговор тут же перешел в спор о необходимости или вредности "Хроники", причем он доказывал, что если даже в ней и не было бы клеветы, то все равно такой тенденциозный и односторонний подбор материала, информации – вреден, тем более, что любая печать у нас должна быть партийной, я же доказывал, что нужна гласность, особенно в таких делах, и только такие издания, как "Хроника", могут спасти КГБ от произвола, что "Хронике" надо не мешать, а помогать самому КГБ… Через три минуты Капаев удалился.

Начав допрос, Попов назвал мне две фамилии, из которых я знал только В.Л.Гершуни, как члена редакции "Поисков". После короткого устного разговора, Попов стал писать протокол в виде сплошного рассказа. Всего набралось чуть больше страницы. Было зафиксировано, что с Гершуни я познакомился на заседаниях журнала "Поиски", когда вошел последним в состав его редколлегии, что другого общения не помню, близости не было, как не было и личных счетов. Никаких конкретных фактов, кроме участия Гершуни наряду с другими членами редакции в заседаниях редколлегии в 1979 г. по выпуску пятого номера и по поводу приостановки журнала с одновременным выпуском 6 и 7 номеров, а также, что в журнале публиковались какие-то материалы за подписью Гершуни, ничего другого вспомнить я не мог. Но следователю и этого было достаточно, т.е. от меня ему было нужно юридическое подтверждение нескрываемого нами и очевидного факта, что Гершуни был автором и членом редколлегии "Поисков", заранее преступного по их понятиям. Тем самым я становился "свидетелем обвинения" и, как ни грустно, а возможно, что в этом качестве мне придется участвовать в будущем суде над Гершуни, как и в суде над Павловским, хотя я и постараюсь выразить свою убежденность в его невиновности. Мне стало особенно грустно, когда я узнал в середине допроса, что сам Гершуни показаний не дает и, видимо, факт моих показаний будет ему – неприятен, хотя, конечно, ухудшить его судьбу они никак не могут. Отказываться же мне от показаний было нельзя: я уже говорил об этом на двух судах, да и после суда за отказ от дачи показаний всегда стараюсь избегать этого нарушения нынешней ст.182.

У меня создалось впечатление, что к Гершуни у следователя довольно положительное отношение. В разговоре о своеобразии его характера, Попов выразил убеждение, что Гершуни, конечно, вполне нормален и последователен, нелицеприятен и мог вслух и в глаза отнестись критически ко всем, в том числе и диссидентам, когда они, по его мнению, начинали поступать ради корысти, скорейшего выезда за границу и т.д. Почти с удовольствием он записал в протокол моих показаний выработанную едва ли не совместно с ним характеристику Гершуни, как человека очень честного и умного, часто категоричного в своих суждениях и смелого в их отстаивании, как яркого представителя правозащитного движения, "каковым он остается и сейчас".

Да, ни о каких связях Гершуни со СМОТом я не знаю.

По объяснению следователя, Гершуни сейчас здоров, обвинение ему предъявлено по ст.190-1 УК, но совсем не обязательно его будут держать в тюрьме все 9 месяцев. Вообще, у меня создалось впечатление, что можно рассчитывать, что ему дадут ссылку – лишь на больший срок удалить из Москвы. Фраза Попова: "Если бы он сидел тихо, никто бы его сейчас не трогал"…

Документ123. Генеральному прокурору СССР (об Абрамкине)

2 декабря 1982г. за два дня до окончания трехлетнего срока заключения был переведен в следственный изолятор г.Барнаула мой знакомый Абрамкин Валерий Федорович из лагеря (г.Новоалтайск, учр…) по новому обвинению в распространении заведомо ложных измышлений, порочащих строй (ст.190-1 УК РСФСР) – устно и заграницей.

Ни у кого из знавших Валерия нет ни малейших сомнений, что обвинения эти необоснованны (в лагере к нему не было никаких претензий подобного рода, а само дело было возбуждено лишь 18 ноября, за считанные дни до окончания первого срока) и что истинной причиной их было решение продлить срок заключения Абрамкина, поскольку он не выразил раскаяния в своей деятельности, за которую был осужден и не дал официальных заверений, что не будет ею занижаться в дальнейшем.

Я сейчас не хочу обсуждать законность осуждения на второй срок заключенного, не выразившего раскаяния, я хочу только передать Вам свое убеждение, как человек, хорошо знавший Абрамкина до ареста, в заключении и по письмам из лагеря, что на деле внутренне он давно принял решение изменить линию своей прежней жизни и решения своего не изменит, но по складу своего исключительного характера и присущего ему чувства достоинства и чести не может высказать это решение вслух, в форме какого-либо вынужденного обязательства. Особенно в заключении, когда существует хотя бы подозрение, что при принятии решения на него оказывается давление, угрозы.

Принимая жестокое решение оставить Абрамкина на второй срок, прокуратура на деле отказывается дать ему шанс вернуться в семью и построить свою жизнь на новых основаниях, делает его заключение бессрочным (потому что вряд ли к концу и второго срока он сможет выдавить из себя какие-либо недостойные слова раскаяния), а с учетом того, что за первые три года заключения здоровье его сильно пошатнулось – это решение равносильно смертной казни и порождает у родных и близких чувства отчаяния, негодования и попранной справедливости.

Я прошу поверить мне и другим знакомым Абрамкина и сделать все, чтобы он вернулся в семью без ущемления личного достоинства. 25.12.1982. Сокирко В.В.

Документ 124. Письмо Кате Г.

Здравствуй, Катя! Позволь еще раз и на бумаге повторить свои доводы. Но прежде напомнить, что я имею право давать тебе советы, потому что знаком с Валерой в его поворотных ситуациях, а сейчас убежден, что он может повернуть, если ему помочь. И еще потому, что в последнем письме он просил меня помогать и советовать тебе. Ты это знаешь.

Ты приняла сейчас решение не вступать с властями в любые разговоры и переговоры об условиях Валериного возвращения и убеждена, что такое же решение принял и сам Валерий. Я убежден, что такое решение гибельно, неверно и что Валерий мог бы принять совсем иное решение.

По известным тебе признакам видно, что власти проявляют живой интерес к переговорам с тобой, а твой отказ равносилен для них настаиванию на своем праве быть героями западной пропаганды. Ведь если Валерий вернется, и даже если будет гордо молчать, за него будут говорить радиостанции и эмигрантская пресса, расценивая молчание за право говорить его именем все, что угодно.

Вот ответь: если, не дай Бог, США начнут с нами войну и будут при этом ссылаться на "борца за свободу Абрамкина", будет ли Валерий и тут молчать, освящая тем самым уничтожение своей страны и народа??… А теперь подумай, какую близорукую нелепость ты говоришь, заявляя, что никогда, ни при каких обстоятельствах разговаривать с властями не будешь - …Да, несерьезно все это. Если же серьезно, и ты в самом деле будешь молчать, когда твоим и Валериным именем начнут готовить войну и убивать – то я могу такое только осудить. С такими Валерой и Катей – смертельными врагами советской власти и советского народа у меня не может быть ничего общего, а наша дружба оказывается лишь гигантской ошибкой… Но в том то и дело, что это не так! Никакими врагами и антисоветчиками вы не являетесь, а лишь по упрямству не желаете сейчас сказать миру и властям, кто Вы есть на деле – и этим невольно – с одной стороны, провоцируете Запад пропагандировать Валерия как символ сопротивления советам, как оправдание западной враждебности и вооружений, а с другой стороны – провоцируете власти держать Валерия в бессрочном заключении, как заклятого и непримиримого врага.

Я вижу, что ты сейчас этого просто не понимаешь, не хочешь понять, загипнотизированная прошлыми оценками и мнениями "непримиримых диссидентов", осудивших, например, мой выход из противостояния. Поэтому Вы не идете на понимание резонов властей. Это удивительно: люди, провозгласившие поиски взаимопонимания со всеми людьми, не исключая власти, сейчас отказываются признать за ними относительную правду, как будто только настаивание на своей абсолютной правоте единственно нравственно и честно. Но пока Вы будете способны слушать хотя бы мой трезвый голос, не устану поддерживать в себе надежду, что голос рассудка все же возобладает над эмоциями.

Одно из двух: или ты и Валера поймете необходимость найти с властями понимание и почву для сосуществования, будете искать эту почву, найдете ее и будете жить в стране со всеми нами, отстаивая добро, нравственность, человеческие права;

или, отвергнув всякие поиски этой почвы, Вы будете красноречивым молчанием или даже словами (как это сделала Соня, опубликовав резкое письмо Валеры от 1980г.) поддерживать антисоветизм и враждебную власти (и, в некотором смысле, стране) – пропаганду – вплоть до молчаливого одобрения подготовки войны. Тогда я не премину выразить свое отрицательное к этому отношение, оставив себе право только на жалость к глубоко заблуждающимся и гибнущим людям, забывшим первоначальные цели защиты прав.

Еще раз пойми: открытый выбор между лояльным инакомыслием и прозападным антисоветизмом надо делать не из-за того, чтобы "уступкой" выторговать Валерию возвращение, а тебе – уцелеть. Нет, этот выбор надо сделать принципиально, ради правды и добра, открыто – миром и властями. Сделать безусловно, бескорыстно, хотя очень понятно – и в этом нет ничего позорного – только такой выбор создает почву для возвращения и жизни в этой стране или даже мученичества (если власти ничего не поймут, не поверят и не вычеркнут из числа своих врагов) – но уже не для западно-пропагандистских целей, а ради нас. Убежден: кончилось время неопределенности, когда власти колебались, принимая диссидентов то за добросовестно заблуждающихся, которых надо "воспитывать", то за изменников, которых надо подавлять, - кончилось в сторону второго. Вернуться же снова к инакомыслию и защите прав можно только через открытый отказ от антисоветизма, от расчета на западную помощь. Такое самоограничение необходимо не столько для самовыживания, сколько для нравственного здоровья и ясности в отношениях с людьми.

Летом 1980г. я сделал такой выбор – не колеблясь, без всяких условий, открыто – и это стало почвой для возвращения на новых основаниях. Было нелегко, не без жестоких игр на мелкие выгоды, но в целом считаю свой опыт убедительным примером того, что с "ними" можно и разговаривать, и договариваться… Я совсем не призываю Вас повторять мое решение. У каждого свой путь и свои взгляды, но та или иная нормализация отношений с властями необходима, и Валерий мог на нее пойти, ты это знаешь. И чем скорее это будет сделано, тем лучше – для всех. Промедление здесь – равносильно разрушению здоровья Валерия, укорочению жизни родителей, неустроенности Алика в решающих годах формирования, росту твоих собственных опасностей. Промедление сейчас – преступление.

Понимаю, что ты привыкла жить решениями Валерия. Сейчас же надо решать первой, самой. Не только потому, что к нему нельзя пойти и посоветоваться, а больше потому, что когда решается вопрос о вашей общей жизни, ты должна решить его правильно сама и первой и оставив ему право на окончательное свободное решение, стать ему главной поддержкой в возвращении к семье и жизни. Ты должна твердить ему не: "Терпи, сколько терпится, будешь мучеником нам на гордость", а умолять: "Вернись к жизни, ради нас, твоих родных и друзей и ради самой правды. Так все считают". Ты обязана его убедить и тем спасти, вытащить из лагеря.

Никакие ссылки на немощи, страхи, ужасы перед возможными ошибками, жалость к уехавшим друзьям и боязнь встретить осуждение от тех, кто хотел бы больше слушать о мученике, чем видеть живого Валерия в семье, даже мистика или женские истерики – не спасут тебя от грубой истины: сегодня в твоих руках жизни близких, промедление в твоих поисках почвы сосуществования с властями – есть преступление перед сыном, Валерием, родителями, людьми. Есть моменты, когда женщина не имеет права на слабости и жалость к себе, когда она обязана быть сильной и мужественной – в защите детей, семьи, жизни. Сейчас такой момент.

Считаю, что тебе надо написать властям короткое и открытое письмо, в котором после объяснения ситуации Валеры ты должна заявить, что решение о повторном сроке заключения неверно не только по самому делу, но и по его целям. Валерий и ты никогда не были врагами советской власти и не имели ничего общего с враждебной стране деятельностью, что после возвращения Валерия готова обратиться к Западу через эмигрировавших друзей о прекращении кампании в защиту Абрамкина (пусть вернутся все политзаключенные и прекратятся все кампании), что после возвращения в семью Валерия Вы собираетесь вести строго частную и профессиональную жизнь, что ты никогда не занималась противозаконной деятельностью и готова впредь не раздражать ничем власти, только верните "мне – мужа, сыну – отца, родителям – сына", избавьте его от ухудшения здоровья и преждевременной смерти. Наконец, следует сказать, что это письмо пишется без всяких условий и что отменить его может только сам Валерий, что оно может иметь законную силу только тогда, когда Валерий ознакомится и даст на него согласие.

Такое письмо надо отправить как можно быстрее и без колебаний. Даже если оно не приведет ни к каким сейчас результатам и Валерий получит второй лагерь, то и тогда оно создаст почву для будущего освобождения, а у эмиграции создаст более верное представление о тебе и Валерии, отрежет вас от антисоветизма. И еще это письмо должно быть открытым, одобренным как можно большим количеством близких и друзей, любящих вас. И Валерий должен знать об этом. Только тайна создает (может) безнравственность.

И еще. С твоего согласия я мог бы встретиться с "коллегами следователя" и выяснить их реакцию на твое открытое им письмо и их условиях освобождения Валерия, передать твою настоятельную просьбу о свидании с ним для выработки решения.

При свидании я бы просил тебя передать Валере и это мое письмо, и просьбу о решении выхода. Но, конечно, последнее слово за вами обоими. И, тем не менее, первое слово сейчас и предварительно должна сказать ты. И я убежден, что Валерий поддержит тебя. Я ведь помню и его решение о приостановке "Поисков", и его совет мне в тюрьме: "Отказ от общ.деятельности ради семьи и работы – хороший, достойный выход". Не медли. Виктор.

Документ 125. Письмо Р.Б.Лерт, С.В.Калистратовой, Г.С.Померанцу

Уважаемые Раиса Борисовна, Софья Васильевна, Григорий Соломонович!

Мне следовало бы обратиться ко всем друзьям Валерия Абрамкина и Кати, но я не имею на это возможности и потому обращаюсь к Вам, как к своим знакомым и вместе с тем, как к людям, обладающим высоким авторитетом среди инакомыслящих.

Конечно, Вам известно, что за два дня до окончания трехлетнего срока заключения Валерию Абрамкину было снова предъявлено обвинение по ст.190-1 УК РСФСР (распространение заведомо ложных измышлений, порочащих… устно в лагере и за рубежом), что он снова находится под следствием.

Нет нужды говорить, сколь неожиданным было для нас это решение, сколько боли и горя оно принесло всем родным и близким, ждавшим его возвращения (вероятно, в конце января 1983г.) – три года лагерей (теперь строгих), еще большее разрушение уже подорванного здоровья и очень мало надежды, что следующий срок не кончится новым обвинением, что заключение не станет бессрочным. Нет нужды говорить, какие чувства вызывает это жестокое решение. Не о чувствах сейчас речь, а о том, как можно спасти жизнь Валерия Абрамкина и вместе с нею – жизнь и счастье его родителей, жены и ребенка.

Опыт последних лет показал ясно, что "мобилизация мирового общественного мнения", демарши западных правительств, западные радиопередачи, т.е. пропагандный, дипломатический, моральный нажим не спасает заключенных, а напротив, зачастую только убеждает власти, что они имеют дело не с инакомыслящими, а с закоренелыми врагами и западными сотрудниками.

Опыт же последних лет говорит, что возможно и освобождение: после некоторых примирительных слов был досрочно освобожден "на химию" Ю.Гримм; после еще более определенного (к сожалению, не своим, неверным языком) заявления на суде вернулся домой и на работу я. Были и другие примеры. Но они доказывают, что власти идут на наше освобождение лишь после официального объявления своей лояльности в двух пунктах – отказ от диссидентской деятельности (имеется в виду, как минимум, от связи с западной пропагандой) и осуждение своей прошлой деятельности, как практическое осуществление отказа и отрезание себе пути назад. Чем дальше, тем больше власти относятся к диссидентам не как к нравственной оппозиции общества, а как к гражданам враждующих с нами государств, судьба которых – или высылка за рубеж, или бессрочное интернирование. Не только наша страна, но и мир, чем дальше, тем больше соглашается с этой ужасной трактовкой, обрекающей множество чистых и честных людей на едва ли не абсолютное противостояние и бессрочное заключение.

Но еще ужаснее, что с этой трактовкой фактически соглашаются и сами диссиденты, когда не желают во всеуслышанье и добровольно отвергнуть ее, не желают открыто признать свое советское гражданство, свою лояльность советскому государству, непричастность к враждебным действиям и отвергнуть принцип безусловной солидарности с западной пропагандой во что бы то ни стало. Тем самым диссиденты, остающиеся на свободе и находящиеся в эмиграции, укрепляют у властей решимость обращаться с диссидентами в заключении, как с интернированными – с бессрочниками.

Еще ужаснее, когда люди, ставшие диссидентами совсем не из ненависти к стране, строю и власти и не из безусловной верности Западу и не от желания эмигрировать туда, а от чистого идеализма, стремления именно здесь защитить достоинства и права человека, от желания пользы этой стране – оказываются в бессрочном заключении и гибели – не за свою позицию, а за антисоветизм других людей. Самое же ужасное, когда люди в заключении осознают несходство своих внутренних целей с противостоянием, антисоветизмом, желают после выхода на свободу повернуть свою жизнь по-иному – и не могут это сделать только из-за чувства чести и верности оставшимся на свободе друзьям; когда только из-за этого они вынуждены молчать и не искать формулу лояльности властям, на которой можно без потери внутреннего достоинства вернуться к нормальной жизни в советском обществе, когда люди предпочитают молчать и гибнуть в лагерях, чем подвергнуться моральному остракизму от находящихся на свободе и в эмиграции друзей за собственный выбор: "Остаюсь со страной!"

Убежден, что как раз в таком положении и находится сейчас Валерий. Конечно, я не могу гарантировать это, но многолетнее знакомство с ним, беседы в тюрьме, письма из лагеря дают мне прочную основу для уверенности. Валерий всегда отвергал для себя вариант эмиграции, он предпочитал называть себя почвенником, чувствуя неразрывную связь со здешним обществом, он никогда не опускался до антисоветизма, именно он принял определяющее решение о приостановке журнала "Поиски" в попытке прекратить противостояние с властями и изменить свою жизнь, именно он говорил мне в Бутырках, что считает свой отход от диссидентства в частную и сугубо профессиональную жизнь достойным выходом и рекомендовал мне его, хотя для себя пока (т.е. до суда) принять еще не мог; именно он в лагере вел спокойную и строго лояльную линию, желая возвращения к семье и измененных отношений с миром, об этом неоднократно говорил на свиданиях и писал в письмах.

И что же? – Обеспечили ли друзья ему свободу распоряжения собственной жизнью своей моральной поддержкой? Укрепила ли его в этом Катя – единственное его окно к друзьям? – Могу сказать убежденно: нет, не обеспечили, не укрепили; наоборот, сделали его положение едва ли не безвыходным. Абрамкин ушел в лагерь не по убеждению, а из чувства чести. Не своей чести – потому что высшая честь человека – быть верным собственным убеждениям и устоям, а чести диссидентов, чести противостояния, чести западной эмиграции и пропаганды. Да стоит ли эта честь такой цены – жизни Валерия и его родных? Да стоит ли такая честь вообще чего-либо, если она требует подобных жертв?

Безусловное осуждение Вами моего выхода из тюрьмы, начавшегося с моральной санкции Валерия, конечно же, укрепило его решимость не допускать для себя каких-либо "слов и соглашений" с властями" во избежание упреков в "предательстве". Но как раз отсутствие таких "слов" позволяет эмиграции в зап.пропаганде малевать из настоящего Абрамкина непреклонного героя сопротивления, бескомпромиссного борца с гнусным, мол, режимом. Дело доходит до того, что лучшие друзья Валерия – Сорокины уезжают зарубеж и перед близящимся освобождением Валерия заполняют западные радиоголоса панегириками в честь возвращающегося из заключения с победой героя и борца, символа противостояния – этим закрывая ему реальный выход из лагеря. Потому что реакция властей на это бахвальство элементарна – санкция на второй срок – и нет ни "победы", ни возвращения… Правда, у эмиграции останется Абрамкин как "герой и борец" и еще большая ненависть к "режиму", борьба "советизма и антисоветизма" в эфире еще усилится, но вот только ни мир в целом, ни наши страны, ни наши люди, ни тем более наши заключенные и их родные – не выиграют. А реальный Абрамкин, не имеющий никакого отношения к этой "радиоборьбе",- против своих убеждений, ради только чувства чести будет сидеть… сколько сроков? На сколько хватит его жизни? А кто будет виноват в этом? Кто, кроме нас с Вами, оставшимися на свободе?

За годы жизни без Валерия Катя сама далеко продвинулась по пути противостояния. Теперь скорее не Валерий, а Катя определяет их общую судьбу. Еще вернее сказать, что эту общую судьбу определяют Ваши мнения о необходимости противостояния властям, о невозможности разговаривать с ними и искать почву для сосуществования. И сейчас не выпускают Валерия, потому что даже власти и захотели бы дать ему "шанс начать новую жизнь", то как же ее можно начать с такими "диссидентскими друзьями и такой диссидентской женой"?

Я уверен: сейчас бесполезно обращаться с письмами в защиту Абрамкина на Запад или с протестами к нашим властям. Сейчас спасти Валерия и других томящихся в заключении может только мы, оставшиеся дееспособными на свободе. Именно на нас лежит долг найти выход из создавшегося тупика. Именно мы обязаны сказать: "Хватит, диссидентство, ориентированное на безусловное участие в западной пропаганде, окончилось. Все, кто имеют в себе силы и решимость найти достойное соглашение с властями и выйти к свободной жизни в реальном нашем обществе – должны это сделать – ради жизни, которая найдет более совершенные, отечественные формы инакомыслия, защиты прав". Мы должны открыто всем сказать, что выход из заключения на условиях отказа от прежней диссидентской деятельности не осуждаете, а одобряете и советуете всем, кто может пойти на него. Родственникам же и близким заключенных мы должны сказать: "Сегодня Ваш главный долг перед людьми – это помочь своим близким выйти из заключения. Если ценой этого является и Ваш отказ от противостояния властям – откажитесь, просите же об этом своих заключенных, передайте им такую просьбу и от нашего имени".

Вот только тогда, когда вслед за нами родные подтвердят заключенным, что их возвращения на новых основаниях ждут все и будут им рады – только тогда можно считать, что у заключенных будут морально развязаны руки для принятия собственного свободного решения – на каких соглашениях принимать существующую власть, на каких основаниях жить в стране заключенных, когда выход из тюрьмы на условиях лояльности власти считается предательством – окончится.

Но не будем сразу говорить обо всем. Сейчас, в эти дни в Ваших руках судьба жизни не только Валерия Абрамкина, но и его родителей, его жены, его сына, на наших глазах становящегося круглым сиротой при живых родителях – ее нужно взвесить и решить в считанные дни до второго суда над Валерием.

Я умоляю Вас: укротите свою гордость и ригоризм, позовите к себе Катю и упросите ее ради жизни нормализовать свои отношения с властями на принципе частной жизни: "После возвращения Валерия в семью, я занимаюсь только семьей". "Возможно, что власти сделают исключение из своих новых правил и удовлетворятся этой минимальной формулой. В любом случае передайте Валерию через Катю свою просьбу искать приемлемое соглашение и выйти из заключения. Только в наших силах убедить Валерия и Катю послушаться собственного внутреннего голоса. Только мы сможем освободить их от принятого когда-то и непонятно почему "завета чести диссидентов". Только в Ваших силах спасти их жизни. Сделайте это.

…Я пишу, но уже не склонен обольщаться. Уже не маленький и много раз приходилось обманываться в своих надеждах. Но если мои опасения оправдаются, если вы ответите "каменным бездействием" ради сохранения "чистоты своих принципов" – за Валерия и Катин счет, за счет дорогих и Вам и мне людей, то не ожидайте, что вину за их жизни можно будет списать только на громадное наше государство. Ему эта вина – что слону дробина, подумаешь, раздавленные жизни пары идеалистов, из чувства чести не желающих отделять себя от западной пропаганды… Прямая же вина ляжет непосредственно на нас – способных убедить и спасти и не сделавших это – по внутреннему ли фарисейству, безжалостности, догматизму – и "молча умывших руки…"

Мое письмо – частное, но не посчитайте, что из-за моей тактичности и скромности. Судьба Валерия и его близких оттесняет на задний план все приличия прошлых знакомств и я, ей Богу, не постеснялся бы сделать это письмо публичным, если бы не дал властям обязательство публично молчать.

Я не жду от Вас ответа, жду действий ради спасения, уповая в противном случае на суд Вашей совести. 25.12.1982. В.Сокирко.

Событие 74. На письмо Кате я получил следующий устный ответ: "Зря ты все это…"

Мое письмо Генеральному прокурору СССР было переправлено в прокуратуру Алтайского края, откуда пришел следующий ответ:

Документ 126. Ответ Прокурора Алтайского края

На Ваше заявление Генеральному прокурору СССР сообщаю, что Абрамкин В.Ф., отбывая меру пресечения в ИТК-8, должных выводов для себя не сделал, на путь исправления не встал. На протяжении всего времени он в устной форме распространял клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй, в связи с чем и было возбуждено дело, которое расследуется в точном соответствии с требованиями УПК РСФСР.

За вновь совершенное преступление ему предъявлено обвинение по ст. 190-1 УК РСФСР и избрана мера пресечения – содержание под стражей, которая не может быть изменена.

Меру наказания за вновь совершенное преступление определит Алтайский краевой суд.

Начальник следственной части советник юстиции А.В.Штырев. 24.01.83.

Событие 75.Предметом сильных волнений было возвращение домой Ю.Л.Гримма из "химии" под Тюменью – ходили слухи, что его тоже "не отпустят".

Однако 23 января, через три года после ареста, он вернулся в Москву домой. Через неделю я встретился с ним и узнал, что, кажется, ему даже разрешают прописку дома – в строгом соответствии с законом. Юра рассказал, что, действительно, многие говорили ему и грозили, что заведут новое дело. Положение резко изменилось, когда в тюменской газете была напечатана большая статья с полемикой против утверждений западной печати и радио, что советский газопровод на Европу строят заключенные, в том числе и политзаключенный Ю.Л.Гримм. В этой статье утверждалось, что эти утверждения не имеют никакой под собой почвы, а Юра характеризовался скорее положительно. И отношение к нему местного начальства резко изменилось. 21 января в "Правде" появилась более короткая, но еще более лихая заметка, в которой в частности говорилось, что трое сов.граждан, в т.ч. Ю.Л.Гримм, живущий под Тюменью, западного радио не слушают, западных газет не читают, на газопроводе заключенными не работают… - это еще более упрочило уверенность в возвращении его домой…

В конце января М.Я.Гефтера вызвали через милицию к зам.председателя Брежневского райисполкома. При беседе присутствовал прокурор района и работник, видимо, "органов". М.Я. предостерегали от неправильного влияния на молодежь, предлагали организовать молодежную аудиторию для лекций "в правильном духе". Все эти предостережения и предложения М.Я. отклонил, как человек, ведущий сугубо частную жизнь, в которую естественным образом входит и общение с людьми.

Документ 127. Запись беседы с зав.отделом и пропаганды МК КПСС Барабановым А.К.

31.1.83г. звонком домой меня попросил о встрече Барабанов А.К. по поводу письма Ю.В.Андропову, отправленного мною в ЦК в декабре 82г.

В конце следующего рабочего дня я пришел в его рабочий кабинет. Беседа шла час с четвертью. Стол был совершенно пуст. Мой собеседник, лет 40, очень улыбался, был крайне вежлив и сговорчив. Признался, что такое поручение – переговорить с автором такого письма и сообщить результаты – в его практике впервые. ("Уж не знаю, что они раньше делали с такими письмами…" - "Видимо, переправляли в наши досье"…) С моим письмом он только бегло ознакомился (в разговоре же я убедился, что прочел он его очень внимательно и многое запомнил) и никаких оценок дать не может. Меня же он просил рассказать "преамбулу", т.е. предысторию письма и выраженных в нем взглядов. Не скрыл, что расспрашивал обо мне партком института и что получил положительный отзыв по работе. Видимо, имел он сведения и из органов, потому что совершенно бесстрастно и как хорошо известное слушал сообщения про мои суды и иное. Хотя и заинтересовался гораздо менее значащими деталями. Однако с упором подчеркивал свою независимость от органов - мы, мол, совсем иная организация. Смешная деталь этой игры: начав беседу с упоминания, что она носит сугубо доверительный характер (“Вы можете быть уверенны”), кончил он ее просьбой широко не распространяться (“хотя он и не делает из сказанного тайны”). Я шутливо заверил, что он может быть спокоен, "Голос Америки" об этом говорить не будет. В ответ же услышал: "Да что Вы, я этого совсем не опасаюсь. Просто не хотелось бы, чтобы узнали другие люди, из органов…" (?)

Коротко рассказывая свою историю, я упомянул про "Критику программы КПСС" в 1961 году, книгу К.Буржуадемова "Очерки растущей идеологии", вышедшую на Западе, в 1974г., критику проекта Конституции СССР в 1977г., участие в "Хроники", "Поисках" и особенно – в сборниках "В защиту экон.свобод", суды 1974 и 1980гг.. Наконец, упомянул экономические письма в "Правду" после выхода из Бутырок. На вопрос о моих научных связях и основах упомянул про два года работы в ЦЭМИ АН СССР и друзей, про незащищенную диссертацию, а также о беседе в тюрьме с приближенным к власти профессором-экономистом В.А. и о своем предложении – участвовать в помощь реформам.

Из реплик Барабанова я смог понять следующее:

1. "Товарищи в ЦК" очень заняты, но письмом моим, видимо, заинтересованы, раз поручили навести обо мне справки и переговорить. При следующей встрече ("обязательной"), видимо, будут даны и какие-то оценки. С другой стороны, сразу же было сказано, что мои предложения совершенно не оригинальны, многие такое пишут – в письмах (статьях, просто расчетах…). Последнему я обрадовался: "Очень хорошо, что не один я так думаю. Значит, есть основания для принятия правильных решений"…

- Ну, не так все просто и быстро. У них (т.е. в ЦК), видимо, есть какой-то синклит ученых для изучения и оценок предложений… И не забывайте, что есть очень влиятельные силы, считающие, что в прошедшем спокойном периоде дали слишком много воли, "развели разнузданную демократию" и пр.

- Ну, такой "разгул демократии" мы на своей шкуре испытывали. Какая там демократия, о чем говорить.

- Да и предложения все стоят на грани, как бы сказать, на грани наших основ…

- Это иллюзия. Здесь нужно переубеждение. Это просто инерция старого мышления…

2. Видимо, Барабанову было поручено выяснить, одинок ли я в своих мыслях.

Он даже прямо задал вопрос, есть ли среди инакомыслящих думающие со мной. Я отвечал, что, конечно, есть, имея в виду людей, настроенных на компромисс. Хотя, конечно, инакомыслящие – разные люди и среди них есть и люди жесткого склада, "непримиримые".

Тема взаимоотношения с инакомыслящими Барабанова весьма интересовала. Он не отрицал неизбежности разных убеждений, но подчеркивал, чтобы не было запрограммированной враждебности.- "Иначе о каком диалоге и понимании" может идти речь. (Такие "поисковые слова" в устах зав.отдела МК мне показались очень интересными). Я же упирал на то, что шаг навстречу должна сделать и власть, отказавшись от совершенно необоснованных обвинений в клевете, от смешивания в кучу инакомыслящих (мы согласились, что можно говорить – просто мыслящих, потому что все люди мыслят по-разному), добросовестных – от враждебных людей. С неблагополучием в этой области он соглашался, и говорил о "существовании инерции", которую следует преодолевать (ведь никто не заинтересован, чтобы всех этих людей, многие из которых начали с хороших побуждений, держать только в лагерях – такой путь уже испробован при "отце родном" и сколько негативного принес…), но снова упорно поворачивал, что необходимы изменения в отношениях среди инакомыслящих, настоящего отказа от враждебности, а если без этого начинать, допустим, пересмотр нынешних строгостей, а он вызовет лишь усиление враждебности, консервативные силы тут же скажут: "Вот видите, к чему приводят разговоры с "ними" – и дело понимания и диалога будет отброшено далеко назад… Я же снова поворачивал к судам и необходимости освобождения людей добросовестных, даже готовых уйти в частную жизнь, но не способных из чувства чести говорить слова раскаяния и неправды – говорил об Абрамкине, показывал ответ следователя из Барнаула на мое письмо Ген.прокурору, даже под конец просил помочь советом, как мне действовать в этом деле дальше. Барабанов обещал навести справки в Минюсте. Но предупредил, что надежд на иной ответ, видно, нет, а из попыток зондажа, какие изменения сейчас происходят, вряд ли что удастся – зондаж дает неверные результаты.

3. Сам Барабанов подтвердил, что мое письмо, конечно, никакой клеветой считаться не может, да и по тону видно, что пишет гражданин, обеспокоенный развитием и трудностями страны – (чем и все мы обеспокоены, а что Вы думаете по-другому, так что ж с этим сделаешь").

Первого раздела письма (внешнеполитического) он не касался вовсе, только упомянул, что, конечно, все проблемы взаимоувязаны и все надо решать вместе. Наиболее содержательным и обоснованным, по его мнению, является второй раздел – про экономику. Хотя, конечно, вводить рынок в таких масштабах у нас, он думает, нельзя. Получится анархия. Целесообразно только сильно расширить сферу частных услуг, ремесла и т.д. Опыт Венгрии превозносится нашей печатью, но ведь сколько у них проблем, да и страна маленькая. Толкование ленинского НЭПа у меня односторонне, не следует забывать и работы Ленина о хозрасчете донэповского периода. Свои возражения и аргументы я пересказывать не буду.

Лично Барабанову интереснее всего раздел про внутриполитические проблемы, но как раз здесь он отметил у меня наибольший… "пессимизм" (имея в виду – по отношению к официальным догматам…) – мои взгляды он характеризовал, как типично социал-демократические. Мою поправку: "буржуазно-коммунистические" воспринял как столкновение противоположностей, из которых "должна родиться истина". Согласился, что вопрос о коммунизме совсем не простой, великий вопрос (тем более для Вас, с 1961 года).

Вот, кажется, основное содержание нашей беседы. 1.2.1983г.

За несколько дней до суда над Гершуни пришла повестка из Мосгорсуда -явиться свидетелем. Потом звонила секретарь суда о том же. Был я вызван на Каланчевку на 11.30 12.4.1983г., а уже в 12.30 был свободен после допроса.

Суд шел в маленькой комнате, вернее, кабинете зам.председателя Мосгорсуда и был закрытым. Кроме судьи, двух заседателей, прокурора, адвоката и секретаря, была только сестра Гершуни. Никаких оцеплений перед комнатой суда не было, как не было и комнаты для свидетелей. Все тихо и просто.

Так же тихо вел себя и суд, расспрашивая про мое знакомство с Гершуни и работу в "Поисках". Мое отношение положительное к "Поискам" тихо, без возражений игнорировал, неопределенными показаниями, в духе данных на следствии, вполне удовлетворился. Суду нужно было еще одно доказательство всем известного: что Гершуни являлся членом редколлегии "Поисков", т.е. формальность. Но, несмотря на формальность и предрешенность, чувствовал себя я очень плохо: как будто помогал неправедно осудить хорошего человека, пусть только тем, что лишь подтвердил всем известное, пусть даже выразил мнение о его высоких качествах и невиновности. Все равно…

Другие свидетели, видимо, говорили о СМОТе. В тот же день суд закончился. Как и ожидалось, приговором к лечению в спецбольнице тюремного типа.

В этот же день я слушал рассказ Кати о суде над Валерием, шедшим в Барнауле 4 дня с 30 марта по 2 апреля. Кроме Кати на суде присутствовали родители Валерия. Адвокат был местным, назначенный судом, и играл довольно неприглядную роль.

Основные обвинения, построенные на провокационных показаниях некоего Титова, с которым Валерий некоторое время был близок в лагере, а потом резко разошелся и не общался вплоть до освобождения Титова. Сейчас же последний жаловался, что до сих пор не может избавиться от "зловредного влияния" Валерия и смотрит на все антисоветскими глазами, что Валерий высокомерен и всех вербует на свою сторону, что он злой гений по части заведомо ложных измышлений, порочащих… и т.п. Все другие свидетели из лагеря и следственного изолятора – обычные уголовники, способные лишь утвердительно отвечать на наводящие вопросы о вине Абрамкина. И наконец, ставилось в вину опубликование парижской "Русской мыслью" "Письма из Бутырок" Абрамкина.

Прокурор вел себя довольно сдержанно, так что Валерий в последнем слове сказал, что не имеет к нему особых претензий. Что касается адвоката, то вину он признавал доказанной и спорил с Валерием, ссылаясь, что по новому Комментарию "тенденциозные высказывания" и есть преступление, вина по ст.190-1. У суда же он просил не выносить наказания, связанного с лишением свободы, учитывая, что "Абрамкин сделал большой шаг к исправлению".

На следствии Валерий давал большие показания о своем почвенническом мировоззрении, (изложил кредо), подтвердил, что не может эмигрировать, жизнь вне страны немыслима, лучше за решеткой. На суде он подтвердил, что после освобождения собирается заниматься только частной жизнью и не будет заниматься самиздатом, даже если к тому будет представляться возможность. Кроме того, он признал свою вину частично, признал ошибочность своих выражений, что в СССР не существует демократии, господствует тоталитаризм и т.д., но юридической вины не признал. Вел себя очень спокойно.

Тем не менее, суд признал его виновным и присудил к максимуму: трем годам строгого режима (сильное ограничение права на переписку, свиданий, передач).

После суда на свидании Катя услышала такую оценку Валерия: "У него такое чувство, что по нему прошлись ногами". По-видимому, ему говорили о возможности ее ареста и о возможности его освобождения в ином случае.

Со слов Л.Терновского, с которого перед освобождением в лагере взяли подписку об уходе в частную жизнь и что самиздатом он больше заниматься не будет, а перед этим "пожаловались, что с Абрамкина, мол, взять такую подписку не удалось", Катя предполагает, что такая предварительная встреча у Валерия в лагере все же была, а может и без такой "неудачи" было решено начать уже давно (почти год тому назад) подготовленное следствие о клевете на строй в лагере. Наверное, уже в Барнауле, учитывая опасности для семьи после обыска у Кати, Валерий решил отбросить молчание и говорить все честно. Это свое непременное требование: говорить честно – он подчеркивал на суде. Думается, что он пошел навстречу следствию и суду, максимум, что мог позволить себе честный человек его убеждений. А результат – тот же.

Этот результат на меня произвел гнетущее впечатление. Действительно: что еще надо от Валерия, когда всякому, кто хоть немного знает Валерия, понятно, что свои обещания он выполнит, что на суде он отказался от противостояния и пошел навстречу властям так далеко, как лишь мог. Все. Идти дальше для него – это слом, потеря себя, душевные терзания, т.е. невозможно… И действительно, чего суд от него хотел?

Я по-прежнему убежден, что вины Валерия на этом процессе не было даже в советском смысле. Потому что если судить за "разговоры и анекдоты", то большинство окажется за решеткой, некому будет охранять… Или за частное письмо, без ведома автора попавшее зарубеж.

Неужели тут действует инерция мести? А может, Валерию "не верят"? А когда поверят?…

И все же я цепляюсь за надежду – на кассацию, на "химию" после половины срока или же хотя бы освобождения после второго срока.. на окончании этого кошмара. Теперь, после того, как Валерий открыто объявил о своем почвенничестве и что он остается в стране даже при отказе от своих гражданских прав – я верю для него только в хорошее.

Документ 128. Отзыв на "Бутырский дневник"

Отозваться о "Бутырском дневнике" мне бы хотелось с трех точек зрения. Во-первых, как о литературном произведении, во-вторых, с точки зрения того, как он повлиял на мои установки, ценности, мнения и пр. В-третьих – отношение к нему, как к тексту, положения которого могут оцениваться в научной или наукоподобной дискуссии.

Сперва мне хочется сказать несколько почтительных комплиментов. Это, действительно, полнокровное литературное произведение, написанное прекрасным, мягким, задумчивым и немного грустным языком, выделяющимся этим, на мой взгляд, из литературы мемуарного плана. Некоторые моменты (погладить мох на тюремном дворе, листья в камере, поездка по летней Москве в гостиницу) просто сопереживаются. Во время чтения не раз приходилось жалеть, что "Бутырский дневник" не может быть в данный момент опубликован. Вот только последние страницы прозвучали для меня не в тон ко всему остальному, несколько излишне напряженно (о бессрочной голодовке, последние дни в тюрьме, о термодинамических аналогиях общественных процессов).

Из-за дефицита времени я ограничусь двумя примерами. Все мы выросли в одной, причем очень экспансивной по отношению к детскому сознанию, культуре. И в столь критическую позицию по отношению к этой культуре впоследствии мы не вставали бы, ее влияния дают о себе знать в самых неожиданных ситуациях, влияя на наши оценки. Так, читая "Бутырский дневник", я вдруг поймал себя на негативном отношении к позиции автора: "Ведь это же реформаторство, соглашательская позиция!" К счастью, я быстро понял, откуда у меня это идет. Грубо говоря, от представлений о деятельности революционеров (главным образом, соц.-демократов в России), от работ Ленина, (несмотря на то, что во время их прочтения как раз его непримиримость и агрессивность сильно смущали). Но и это "осознание" не изменило моего отношения к позиции автора "Б.д.". Таким образом, выяснился один любопытный для меня факт: хотя я считаю себя стоящим в критической позиции по отношению к деятельности известной группы людей в известный исторический период, кое-где их поведение выступает для меня чуть ли не идеалом. Помогает справляться с негативной оценкой позиции соглашательства только мысль, что вся эта несгибаемость, непримиримость к оппонентам – лишь симптомы заболевания и имели печальный отзвук в последующей истории. Но, повторяю, эта негативная оценка – не от рассудка, поэтому не могу сказать, что совсем отделался от нее.

Второй пример близок к первому. Во мне жило подсознательное убеждение, что любое поведение по отношению к представителю власти, кроме демонстративно-враждебного, является признаком слабости. А так как мне свойственна мягкость и податливость в общении, придерживаться "твердой" линии поведения, дабы не показаться в собственных глазах слабым, мне было бы нелегко. Надеюсь, что теперь власть этого убеждения надо мной не так сильна, и я способен больше принимать себя в этой области, за что благодарен автору "Бутырского дневника".

Трудно удержаться от сравнения мировоззренческой позиции автора "Б.д." со взглядами, высказанными героями книги "Зияющие высоты" (условимся считать их выражением взглядов А.А.Зиновьева).

Во-первых, потому что при построении своих систем авторы исходят из прямо противоположных посылок, во-вторых, потому что главные оценки у них схожи. Оба исходят из оппозиции двух вариантов общественных систем – цивилизации в ее европейском, западном варианте и ее антипода, черты которого – хаос, разгул насилия при отсутствии противодействия ему, образования, которые в цивилизованном обществе являются ограничителями насилия, здесь служат его инструментом. Однако, если один из авторов видит "естественный" путь исторического развития к системе первого типа, т.е. общим для всех народов является путь демократии, цивилизации и т.п., то второй (Зиновьев) "естественным" считает путь, ведущий к разгулу, по его терминологии, "социальных законов". Но обоим авторам органически чужда альтернатива общественного развития (назовем ее - "восточная" – прозрачные намеки, а иногда и прямые указания заставляют видеть эту альтернативу именно в форме "Восток-Запад", "Азия-Европа") – по крайней мере, неприязнь к ней не скрывается. Поэтому, несмотря на различное видение перспектив, на основе сходства оценок возникают, на мой взгляд, возможности для продуктивного диалога двух точек зрения.

Мне лично более конструктивной кажется позиция автора "Б.д." – уж слишком от позиции Зиновьева веет обреченностью, безнадежностью, слишком близко он подходит к мысли о практической бесполезности и нравственной неоправданности любого социального действия. Однако, приняв решение действовать, мы ничего не говорим о способе действия.

Что же предлагает автор "Б.д." на пути достижения определенных целей (их мы пока оставим в стороне)? Как я его понял, автор выдвигает следующую программу:

- Создание легальной оппозиции (или преобразование уже существующей оппозиции к виду, доступному для легализации).

- Установление контактов с властями для совместной преобразовательной работы.

Как это сделать? Автор утверждает, что не знает, хотя у меня создалось впечатление, что задумки у него есть, но он не очень уверен в их возможностях. Однако и помимо этого возникает ряд вопросов, которые я задам чуть ниже.

Автор не выделяет специально цели и функции оппозиции, но их иерархия становится по прочтении довольно ясной.

Цели: 1. Некий идеал западного развития страны (буржуазно-коммунистический), основная мерка – нравственная, и я сомневаюсь в наличии большого числа точек соприкосновения интересов между автором и властями в этой области.

2. Интересы экономического развития и социальной устойчивости. Основная мерка – прагматическая и, я уверен, все контакты, которые автору удалось установить с властями, основывались на общности интересов в этой области. Автор, по-видимому, осознанно строил тактику взаимодействия с властями на этой основе, связывая (1) со (2), как решение – с проблемой.

По-видимому, автор считает, что оппозиция может справиться по крайней мере, с первой функцией в принципе лучше любого соответствующего государственного учреждения по след.причинам: а) Оппозиция не включена в государственную машину, не впутана в систему межведомственных зависимостей и "общих интересов", вытекающих из подчинения одному хозяину. Б) Члены оппозиции имеют меньше благ по сравнению с гос.служащими и должны иметь как можно меньше благ (материальных, карьеры, привилегий) за свою работу. Это, во-первых, отсекает значительную часть помех деятельности (хотя, конечно, остается стремление во что бы то ни стало протолкнуть свою точку зрения, эффекты любой организации – конфликты, доминирование и пр.), во-вторых, снизит вероятность попадания в оппозицию карьеристов, стяжателей, хапуг. Известно, что ряд показателей качества любой деятельности отрывается от нее и начинает жить самостоятельной жизнью, не сопоставляясь с результатами.

На основе этого (возможно, не только этого) и становится возможной замена реальной деятельности ее имитацией. Мощнейший рычаг включения людей в эту игру – деньги, карьера, привилегии и т.п. Оппозиция более-менее свободна от этого рычага и должна таковой оставаться, не смешиваться по этой причине с гос.учреждениями.

Здесь мне хотелось бы задать автору вопрос. Он в своих поисках постоянно опирается на историю. Проведен ли им специальный исторический анализ деятельности оппозиций? Если да, то имеет ли смысл особое место уделять анализу деятельности русской легальной оппозиции, каковая имела место в период между двумя революциями и которая (деятельность), подробно описана В.В.Шульгиным.

Я несколько отвлекся, поэтому постараюсь сократиться.

Чрезвычайно интересна попытка поиска почвенной специфики – особенно от человека с критическим отношением к чувству национальной исключительности своего народа и увидевшего "почвенность" в сознании многих народов.

Не менее интересен подход – изучение мира через анализ художественных произведений. Вообще описание прочитанных в Бутырке книг было для меня одним из самых интересных мест – слишком свеж и необычен подход к их анализу. К сожалению, на всех этих вопросах я подробно остановиться не имею возможности.

Особо хочется сказать о главах, написанных женой автора. Много тут говорить трудно – речь пошла бы о вещах сугубо личных. Признаюсь только, что во время чтения этих разделов трудно удержаться от чувства зависти к автору за его личную устроенность, которую можно встретить очень не часто. Мне даже показалось, что спокойный, трезвый, рассудительный подход, столь гармонично вытекающий из его доброжелательности, мягкости, готовности понять, терпимости к другим точкам зрения – в значительной степени заслуга его жены, создавшей такую семейную атмосферу, в которой только и могло все это существовать и возрождаться. А.Г.(май !983г.)

Документ 129. Председателю Президиума Верховного Совета,

Генеральному секретарю ЦК КПСС Андропову Ю.В.

от Гайдамачук Е.К...

Мой муж, Абрамкин В.Ф., 4 апреля 1983г. был приговорен Алтайским краевым судом к трем годам лишения свободы по ст.190-1 УК РСФСР. Отбывая наказание в колонии строгого режима (учреждение УП-288/6, Красноярск), он постоянно подвергается давлению со стороны администрации учреждения: ему угрожают, без всяких на то оснований увеличением срока наказания, различными мерами наказания (тюрьма, ПКТ); препятствуют получению работы, более отвечающей его образованию и наклонностям (таковая имеется); последовательно и цинично препятствуют нормальной переписке Абрамкина с родственниками (заказной почтой корреспонденцию не оформляют, а простые письма до нас не доходят). На многочисленные запросы о причинах отсутствия писем мы получили неудовлетворительный ответ от начальника учреждения Чабанова М.М. (копия прилагается), первая часть которого не имеет смысла вообще, а вторая ложна, т.к. согласно уведомлению о вручении Абрамкину В.Ф. нашей корреспонденции по крайней мере четыре письма (от Гайдамачук Е.Ю., Пясковского Ю.И., Дзядко Н.М., Габлиной Т.Ф.) были получены им с запозданием в 9, 9, 14, 27 дней, соответственно. На заявление отца в ГУИТУ было отвечено, что Абрамкин норму выработки выполняет, к работе относится добросовестно, но предоставить ему работу по специальности в настоящее время нет возможности. Нужно сказать, что в заявлении отца речь шла не о прямой специальности Абрамкина (физ-химик), а о работе, отвечающей его наклонностям, образованию и состоянию здоровья. Следовательно, и этот ответ тоже носит формальный характер, но в данном случае важна характеристика Абрамкина, данная администрацией учреждения работникам ГУИНТУ, согласно которой поведение Абрамкина в колонии соответствует позиции, избранной им ранее и сформулированной в показаниях, на суде и в кассационной жалобе. В частности, в заявлении Алтайскому краевому суду он сказал: "…Пересмотрев свою позицию по ряду вопросов, я пришел к решению прекратить ту деятельность, которую вел в последние перед арестом годы, сотрудничая в различных самиздатских журналах и сборниках. Мотивы этого решения подробно изложены в моих показаниях. Я не считаю себя противником существующего в нашей стране строя, советской власти. Что касается отдельных идеологических расхождений, то, в целом, они не носят антагонистического характера по отношению к проводимой нашим государством политике. В связи с этим я собираюсь избрать те формы деятельности, которые не выходят за рамки общепринятого в нашем обществе, когда такая возможность будет мне предоставлена…"

Соответствуют ли действия администрации УП-288/6, провоцирующие моего мужа на конфронтацию с властями, духу нашего исправительно-трудового законодательства? Я не могу рассматривать создавшуюся в колонии ситуацию иначе, как результат недобросовестного отношения руководства учреждения к своим обязанностям и государственным интересам.

Наши многочисленные жалобы и заявления в ГУИТУ, Прокуратуру РСФСР, УИТУ и прокуратуру Красноярского края не возымели никакого действия. А между тем речь идет о жизни человека. Поэтому я вынуждена обратиться к Вам за содействием в восстановлении законного права моего мужа отбывать срок наказания на общих для всех осужденных основаниях, регламентированных ИТК РСФСР.

Документ 130. Кандидату в члены Политбюро ЦК КПСС, Председателю КГБ Чебрикову В.М.

Испытав в 1980 году в целом благотворный результат своего обращения в КГБ для своего возвращения из тюрьмы в семью, я обращаюсь к Вам сегодня с просьбой о таком же благотворном вмешательстве в судьбу близкого мне человека – В.Ф.Абрамкина, которому ныне угрожает получение третьего трехлетнего срока заключения.

В сентябре 1980г. Мосгорсуд приговорил трех членов самиздатского журнала "Поиски" – Сокирко, Абрамкина и Гримма по ст.190-2 УК к трем годам лишения свободы. Все трое не отказывались от своей равной ответственности за материалы журнала, все трое не признали наличия в них клеветнических измышлений, мера вынесенного наказания формально была максимальной. Но в отношении меня она была объявлена условной. Положительно оценив мое заявление на процессе с осуждением своих ошибок, суд нашел возможным фактически освободить меня от наказания и вернуться к семье и нормальной жизни. Более старший по возрасту, я смог подавить в себе обиду за непонятное обвинение в клевете и открыто признать свою потенциальную ошибку невольного участия во враждебной стране западной пропаганде. К сожалению, в этом заявлении я не был свободен в выборе слов, не был свободен от давления, но после суда смог выразить понимание своей вины своими словами в заявлении для западных читателей.

Я глубоко убежден, что осужденные почти одновременно со мной мои коллеги по "Поискам" тоже были способны к осознанию своих ошибок и также понимали невозможность продолжения в будущем прежней деятельности, но не могли открыто признать это в силу обиды, нежелания говорить под давлением, желания сохранить достоинство, неумения идти на компромиссы, предубежденности и оказываемого на следствии давления – и потому, наверное, были расценены судом, как "закоренелые".

Через полтора года заключения Ю.Л.Гримм нашел возможным сказать, что совершал ошибки и не может быть и речи об их повторении и был условно-досрочно освобожден, а по окончании срока – вернулся к семье. И только В.Ф.Абрамкин до сих пор находится в заключении, хотя срок первого приговора давно уже истек.

???…с ней, но не мог в то время принять из-за своей щепетильности, своеобразного кодекса чести и достоинства, запрещающего говорить даже правду, если есть подозрения, что она есть – результат угроз и давления. Очень сожалею, что правоохранительные органы оказались неспособными учесть молодости и этих черт личности В.Ф.Абрамкина, мешающие ему найти выход из конфронтации. Когда администрация первого лагеря, где он находился, представила его за хорошее поведение к условно-досрочному освобождению, он-таки не смог признать за собой никаких ошибок и необходимости корректив на будущее. А в результате был оставлен в лагере, где на него стали собирать компрометирующие материалы. За две недели до окончания срока в конце 1982 года было возбуждено против Абрамкина второе дело по обвинению в клеветнических, порочащих строй измышлениях среди заключенных. Надуманность обвинения, наверное, била в глаза, но Абрамкин снова был осужден на три года лагерей, но уже строгого режима.

Я не могу и не хочу входить в разбор несправедливости обвинений Абрамкина на повторном суде – не в них суть. Меня глубоко поразило, что суд не учел главного изменения: Абрамкин впервые недвусмысленно говорил о своих невраждебных строю взглядах, об ошибках и невозможности продолжать прежнее, оставаясь на родине, а жизнь свою вне ее он не представляет. Тем не менее, суд отказывает ему в минимальном снисхождении и выносит максимальное наказание, а правоохранительные органы в последующем значительно усложняют и ухудшают условия его заключения. – Огромный контраст и противоречие с отношением властей в прошлом ко мне и Гримму. Почему? Неужели эта линия на снисхождение к заблуждавшимся отменена и заменена принципом наказания за шаги навстречу? Хорошо зная В.Ф.Абрамкина, я глубоко убежден, что сделанные им на втором суде и повторенные потом заявления искренни, им можно вполне верить, хотя они и сделаны в мучительной для него, несвободной обстановке. Как писала Ю.В.Андропову жена Абрамкина Е.Ю.Гайдамачук "Согласно характеристике… поведение Абрамкина в колонии соответствует позиции, избранной им ранее и сформулированной в показаниях, на суде и в кассационной жалобе". В частности, в заявлении Алтайскому краевому суду он сказал: "…Пересмотрев свою позицию по ряду вопросов, я пришел к решению прекратить ту деятельность, которую вел в последние перед арестом годы, сотрудничая в различных самиздатских журналах и сборниках. Мотивы этого решения подробно изложены в моих показаниях. Я не считаю себя противником существующего в нашей стране строя, советской власти, что касается отдельных идеологических расхождений, то, в целом, они не носят антагонистического характера по отношению к проводимой нашим государством политике. В связи с этим я собираюсь избрать те формы деятельности, которые не выходят за рамки общепринятого в нашем обществе, когда такая возможность будет мне предоставлена…" За правоту этих слов ручаюсь и готова подтвердить жена Абрамкина, все его родные, многочисленные друзья. Этому можно и должно верить.

И поспешить с милосердными выводами о скорейшем освобождении Абрамкина из заключения. Человеку большой начитанности и культуры, прирожденного педагога и ученого, человека с трагическим мировосприятием и сильно расстроенным здоровьем, тонкой духовной организации и ранимой души – не место в лагере. Каждый лишний день пребывания его там – это потеря и горе многих людей. Мы вправе были ждать гуманности и хотя бы традиционного условно-досрочного освобождения после половины второго срока. Но что мы видим на деле?

Придравшись к какому-то немыслимому эпизоду, Абрамкина даже лишили очередного личного свидания, снова начали собирать компрометирующие материалы, - видимо, для организации очередного суда и вынесения очередного лагерного срока, хотя он скрупулезно выполняет все правила режима и старается ни с кем вообще не общаться…

Все это ужасно и вызывает только множество недоумений. Абрамкина теперь наказывают именно за примерное поведение и отказ от прежнего, вгоняя тем самым в ненависть и мысль о том, что сверху добиваются его смерти во что бы то ни стало. По собственному тюремному опыту хорошо знаю, сколько озлобления в душе вызывают гораздо меньшего масштаба несправедливости и ужасаюсь, какому испытанию злом подвергается душа В.Ф.Абрамкина. Кому это нужно? Недоумения терзают родных и близких, толкая многих людей на мысль: а так ли милосердна советская власть? Случаи с Сокирко и Гриммом вроде эту гуманность подтверждали, а случай с Абрамкиным говорит совсем об ином. Кому это нужно? Кому нужно, чтобы Абрамкин до сих пор оставался в западной пропаганде как жертва советского режима, как заключенный противник строя – несмотря на выявленную неправду этого определения.

Я не могу согласиться, что происходящее с Абрамкиным соответствует общей линии государства в этом вопросе, соответствует Вашим словам, сказанным в речи 2.2.83г.: "Чекисты настойчиво борются за каждого оступившегося советского человека". Происходящее с Абрамкиным – очевидно вредит людям и государству и выгодно, наверное, лишь тем, кто из карьеристских соображений пытается "додавить" Абрамкина до потери своей личности. Если моя догадка верна (а какое еще возможно объяснение?), то я прошу Вашего быстрейшего и эффективного вмешательства и спасения В.Ф.Абрамкина. В.Сокирко (осень 1984г.)

Документ 131. Письмо В.Абрамкину

Здравствуй, дорогой Валерий! Я хочу поздравить тебя с наступающим Новым Годом и пожелать счастья и возвращения. Но как трудно выдерживать бодрый тон в этом 83 году. Я практически ничего о тебе не знаю – только из очень коротких и отрывочных рассказов Кати – они ужасны. И отсутствие писем от тебя подтверждают их, беспросветность твоего положения. Уж если письма не дают писать – то что же там делается? И это после такого сильного шага к примирению, который ты сделал год назад! А ведь я всегда тебе советовал примирение – и вот каков убийственный результат. Я – четвертый год – на воле, в семье, а ты – за шаг к примирению по моему же совету оказался в намного ухудшенных условиях, а может быть – и на краю могилы… Но ведь я желал тебе только хорошего, только твоего выхода к семье, на волю. Может, желал почти так же сильно, как своего собственного выхода из Бутырки. В своих советах я следовал только собственному опыту. А теперь он оказывается случайностью, наивностью, глупостью?

Я и сейчас не могу с этим примириться, как и с тем, что ты в лагере, когда у меня даже условный срок кончился. Продолжаю надеяться, что дело не только в чьей-то злобности и наивности, но в непонимании. Со страхом чувствую, что не в моих силах даже поколебать это взаимонепонимание. Но надо сделать все возможное, чтобы его уменьшить. Потому что ставкой здесь – жизнь, не только земная, но и вечная.

Поэтому я решил написать тебе историю своего выхода из тюрьмы, о которой ты слышал, наверное, без деталей, о которой я надеялся тебе рассказать при встрече, уже без нежелательных свидетелей. А сейчас оказывается, что такая встреча отодвинута в неизвестную темноту, а откровенное обсуждение тобой хотя бы внутри себя моего опыта (пусть даже в негативном смысле) стало необходимостью. Смотри и суди. Поэтому я решил тебе послать напечатанный текст, зная, что его будут читать твои цензоры – пусть читают. Если они его не пропустят к тебе, я буду жаловаться и искать пути, приложу силы, чтобы это письмо дошло до тебя. Пусть даже смотрят на него, как попытку склонить тебя на "путь исправления". Пусть так его и расценивают, тем более что меня даже официальнейший сборник "Мос.рабочего" определил как "отошедшего в настоящее время от антиобщественной деятельности”, т.е. почти "исправившегося". Да, именно этого я хочу и для тебя: пусть ты живешь в Москве, воспитываешь детей, работаешь по специальности, свободно занимаешься самодеятельным творчеством, участвуешь в КСП, свободно выражаешь свои мнения и убеждения – своим друзьям, советской прессе, руководству страной – и пусть тебя за это обходят руганью в таких дурных книгах как "С чужого голоса", заменяя в необходимых случаях фамилию на псевдоним и отмечая, что "отошел от антиобщественной деятельности". Если при этом я могу письменно требовать опровержения неправды – согласно собственной совести, то думаю, что мне позволительно мечтать о таком твоем выходе к нормальному существованию, о таком твоем "исправлении", а для этого требовать, чтобы не конфисковали это мое письмо.

А теперь я приступаю к памятным нам обоим летним дням 1980 года в Бутырской тюрьме, когда мы обсуждали "на решке" условия моего "компромисса". Со мной тогда уже начинали "разговоры". Ты помнишь, что мои старания "выйти из противостояния" и из "полосы преследований" начались еще до ареста – и резко были поставлены осенью 79 года. Причем основной причиной была не столько боязнь за себя и семью, но, главным образом, принципиальные соображения: редакция в условиях противостояния и преследований вынужденно превратилась в группу лиц, занятых поисками взаимопонимания и дискуссиями, в группу, занятую почти сплошь выпуском громогласных и резких заявлений, весомых в силу их печати за рубежом и иностранными "голосами", т.е. мы превратились из редакции примирения и взаимопонимания в группу преследуемых и ненавидящих. Я это воспринимал, как главное поражение, как измену духу "Поисков", и решился даже уйти единолично. Но ты и Глеб меня поддержали – хоть и не сразу.

В результате журнал был приостановлен, мы вышли из противостояния – но уже после твоего ареста (хотя я подозреваю, что Антоныч о плане закрытия мог знать и раньше и с 4 декабря – поторопился). В начале января я сам говорил Антонычу, что редакции и журнала уже практически нет и значит, его основное требование выполнено, выпускайте Валерия, прекращайте дело… В результате – арест меня и Юры, Глеба отложили в последний момент. Значит, наш первый шаг к примирению с властями фактически стал только ускорителем нашего же ареста – как будто специально подтверждая правоту проповедников Противостояния до конца.

Однако, сожалел ли я когда-нибудь о сделанном шаге? Нет. Напротив, его надо было сделать раньше – мы бы не влезли так глубоко в ситуацию противостояния, а следователь не стоял бы перед соблазном красивого завершения давно ведущегося "дела". Когда меня арестовали, это было, конечно, сильным потрясением, но никогда я не жалел, что, вот, мол, зря отказался от "Поисков", как журнала противостояния – напротив – было удовлетворение, что я "успел" выйти, исправив этим неверную тенденцию, а отвечать буду за свое, за проповедь своих убеждений. Отсюда твердая решимость – обязательно раскрыть свой псевдоним и отвечать за "ЗЭС"ы. Даже если оказалось, что наша примирительная "приостановка журнала" – только убыстрила аресты – мы сделали правильно, потому что поступали в этом согласно убеждениям, принципиально.

В Бутырке я сразу же написал властям в виде жалобы на следователя свое обязательство не заниматься впредь после освобождения самиздатом. Честно скажу, это обязательство из тяжелых и почти вынужденных моих шагов: ведь многие годы самиздат был одной из важнейших моих ценностей, почти равнозначной самому инакомыслию и даже просто мышлению. Ибо мышление не в частностях, а в целом – всегда разное, а мыслить молча, бессловесно, без общения с людьми (хотя бы на бумаге с будущими читателями), по-моему, никому не удавалось. Жизнь же без мышления немыслима. Следуя этой логике, я и отказывался от сделанного Антонычем за полгода до ареста предложения: "Не пишите больше ничего этакого – и мы выведем Вас из этого дела" – искренне ему объясняя, что даже если я приму это условие, то не смогу его выдержать и взамен открытого, легального самиздата перейду на подпольщину, анонимщину… Сейчас я, конечно, ответил бы на это предложение по-иному, переформулировав его, как отказ не от самиздата, как любого выражения на бумаге своих мыслей, а как отказ от использования моих работ зарубежными противниками власти. Условие, которое я сейчас и выполняю – практически оно свелось к отказу передавать свои работы зарубеж, а осуществлено оно было самым простым способом: открытым объявлением о своем отказе. После этого "акта" западные средства массовой информации (и пропаганды по совместительству) почти автоматически теряют интерес к этому "отказнику", он перестает быть фигурой пропаганды и потому можно быть уверенным, что его работы не уйдут самотеком в западное распространение…

Но я отвлекся. Только в тюрьме я смог осознать неполноту своей логики. Потому что именно там был поставлен перед железным фактом: самиздат в прежнем смысле для меня уже закрыт, навсегда. Как можно в тюрьме и лагере заниматься самиздатом – я даже не думал, не представлял. После освобождения, если таковое будет, продолжение самиздата означало достаточно быстрое автоматическое возвращение в лагерь. Эмиграцию, как ты знаешь, я отвергал всегда, да там тоже самиздата, как такового – нет. Значит, "не заниматься самиздатом" для арестованного – это уже не согласие, не компромисс, это простая необходимость продолжения жизни на родине. Но как эту необходимость можно совместить с невозможностью отказа от самиздата, как свободного мышления? – Оказалось, что только в тюрьме я смог задуматься над другими возможностями: ведь мне остаются разговоры и письма друзьям, остается работа в стол с надеждой на будущее, наконец, остается самое главное и мое – диафильмы. Эти вещи властью допускались. А вот передача заявлений и статей для западной прессы и зарубежного радио – ими пресекалась, не допускалась. Так эмпирически произошло уточнение понятий: и у меня, и у представителей власти, которые мною занимались – взамен "не писать ничего этакого" они согласились на мой отказ от использования своих работ во враждебных стране целях.

Одновременно я сообщал, что буду давать показания (о себе, если к обвинению следствие подойдет серьезно и представит доказательства наличия в моих работах клеветы и осторожно выражалась надежда на освобождение, хотя бы в форме осуждения "на химию". Вот это и было заявкой на компромисс, выражением моей заинтересованности – а, значит, и возможности "торговаться" и давить на меня. И чем больше потом я выражал желания выйти из тюрьмы, тем больше у меня поддерживали надежды – и одновременно, еще больше "давили" – идеальная ситуация для слома личности. Может быть, в первоначальном пожелании "химии" была моя ошибка, не знаю.

Тогда я уже не верил в беспристрастность следователя, подозревая, что интересы начатого им "дела" могут превозмочь интересы объективности и человечности даже с официальной точки зрения. Я был уже почти уверен, что арестован не как самый виновный, а как самый мягкий, как лучший кандидат на "раскаяние", что стало бы главным доказательством вины остальных. Жалобой на следователя я хотел выйти из-под его единоличной власти – и частично добился этого, но не вышел из-под власти людей, которые именно этого и хотели – добиться моего раскаяния – но уже не для гладкого проведения судебного дела, а для выключения меня из "героев западной пропаганды". Это, казалось бы, тонкое различие оказалось впоследствии существенным.

Но на первых порах мой первый шаг в тюрьме к примирению и компромиссу вызвали внешнее ухудшение. Обиженный следователь взамен обещанных еженедельных посещений не вызывал меня почти два месяца. В моей камере создалась сильная напряженность, и я был переведен в другую камеру, по определению конвойных - "блатных" (умственно неполноценные воры, не считая, конечно, Бориса Пруидзе). Оказывается, ни одно из предложений к примирению и пониманию не то что принимается, а просто даже вызывает личное ухудшение, вызывает негативную реакцию. Можно понять причину этого: меня уже расценили определенным образом, допустим, как врага, и стали работать со мной соответствующим образом, и вдруг я начинаю проявлять совсем иную линию поведению – этим путается вся игра, весь план действий рушится, а дел у следователя много и времени мало, возникает недоброжелательство к путанику и желание все же настоять на своем плане. Так и получается парадокс: следователю простой (диссидентский) образ поведения тоже может оказаться удобным и он может даже непроизвольно подталкивать к этому рисунку своего подследственного. И потому я уверен и сейчас – к черту шаблоны и стандарты, надо оставаться самим собой.

Но шло время и в начале июня ко мне явился начальствующий "коллега следователя" с фактическим предложением на мою январскую жалобу-отказ: за раскаяние – свободу (говорю огрубляя и лишь о главном). Никаким компромиссом это не было, а предложением капитуляции, вернее, обещанием милости после слома. Компромиссным было только поведение "коллеги", сам факт его согласия на переговоры со мной, хотя расценивалось, наверное, в понятиях необходимой следовательской работы. В ответ на мой решительный отказ было предложено написать "объяснительную записку". О ней ты уже знаешь, помню, что соглашался в ее полезности. В ней за изложением основных взглядов на необходимость реформ, обеспечения прав человека, принципиальную нереволюционность – следовали мои соображения о возможных окончаниях моего дела: 1) "раскаяние-свобода" – невозможно как ложь и измена стране и друзьям, даже если я делал много ошибок, то это не означает клеветы и преступления; 2) "противостояние до конца – лагерь - смерть" – на что фактически толкает следствие, это совсем не моя жизненная позиция, противоречит мне самому. Но я уже нахожусь в таком положении и, видимо, по вине следствия в таком качестве пойду под суд и в лагерь. Когда мне показали эмигрантскую газету с заметкой обо мне, как жертве "палачей с Лубянки", я отреагировал: "Это вы в этом виноваты". Не было б ареста, не было б очередного "борца" в эмигрантской прессе. Думаю, что если Антонычу было плевать на это, то "коллега следователя" чувствовал мою правоту в этих доводах. Наконец, 3) "отказ от самиздата – выход на химию". Это было моим собственным предложением. Оно было сформулировано, как "золотая середина", как компромисс, хотя на деле было точным выражением моих вынужденных желаний. Но только теперь я понимаю, что для "коллеги следователя" он был неприемлем именно потому, что не выводил меня из круга героев западного радио. Арест и последующее вынужденное молчание только усиливало привлекательность диссидента для западной стороны в современной пропагандистской войне.

Видимо, со мной решили "продолжать работу", упирая на ошибки, возможность которых я признавал, но так, чтобы превратить их во что-то похожее на раскаяние. Для этого "коллега следователя" спланировал мою встречу с высокопоставленным экономистом для "переубеждения". Но еще до этого я стал давать показания о себе. Они были необходимы мне самому, ибо на суде я хотел отвечать за свои действия, мое условие – представить доказательства клеветы в "Поисках" и "ЗЭС"ах было условно выполнено отзывами ведущих идеологических институтов, а дача показаний на моих условиях (только на себя) отрезала возможность передачи моего дела в веденье 70-1 статьи и вообще улучшала мое положение. Но если раньше мой отказ от показаний как-то стимулировал у следователя поиски какого-то выхода, то теперь, на этапе "коллеги следователя", это уже не играло роли… Да, чуть не забыл: начало показаний было связано с уклончивым обещанием изменения меры пресечения и выхода из тюрьмы до суда. Формально я этим ничего не выигрывал, наоборот, провести часть срока в тюрьме на следствии многие считают лучше, чем в лагере. Но на деле я избавился бы от тюрьмы, как средства давления. А главное, изменение меры пресечения означало бы, что серьезно принято решение к назначению мне "химии", а не лагеря. Надежд было мало, но они были, тем более, что следователь сам по себе (я убежден) был и не против такого решения, раз главное для его дела – показания – я стал давать. Но главное для него было второстепенным для "коллег следователя".

Так получилось, но начало моих показаний совпадает с моей недельной голодовкой протеста (ты помнишь ее причины), а потом и десятидневным карцером. Снова та же схема: за шаг к примирению – следует негативщина. Но, может, здесь и случайное совпадение. Однако и в случайностях есть закономерности. Из карцера же меня вывезли на встречу. Из подвального, подземного средневековья – в зеленую, летнюю, празднично одетую предъолимпийскую Москву, в роскошную и вкусную гостиницу – перепад ощущений, раскачка психики колоссальная… Но приглашенный "экономист" оказался умным человеком, задачу переубеждения он отбросил сразу, просто расспрашивал мнения и старался дать понять, что в моих предложениях есть минусы, что о них уже думали и что все не просто. Под конец же было высказано, видимо, не запланированное "коллегой следователя", но весьма существенное для меня. Мой собеседник сформулировал: "Мы тоже переживаем за страну, работаем на нее, спорим, имеем самые разные мнения, но отличаемся от Вас в двух решающих пунктах. Наша критика всегда конструктивна, а главное, в борьбе миров мы всегда знаем, на чьей мы стороне". Я отвечал удивлением: тоже всегда ценил только конструктивную критику и к ней стремился. Что касается выбора в "борьбе миров", то если под последним понимать борьбу или войну стран, то для меня также нет вопроса, на чьей я стороне. Я всегда отвергал возможность эмиграции для себя и не могу выступать против своей страны. Здесь какое-то недоразумение… Обмен этими репликами, наверное, был даже не отмечен, как что-то важное, но для меня он стал важной точкой поворота к пониманию причин, по которым власти преследуют нас, пониманию справедливости их резонов. - "За участие в западной пропаганде". Не за "С чужого голоса" (это ложь), а за участие в "Чужом голосе".

Потом меня часто упрекали, что в Бутырке меня распропагандировали и переубедили. Внешне так и выглядит. На деле же я только высказал, а потом и подкрепил свое всегдашнее почвенническое (можно назвать – патриотическое) отношение: "никогда – против страны" и "свои дела надо решать самим". В своем самиздате я говорил об этом часто. Но трудность была в увязке этого с основным постулатом диссидентского самиздата: "свобода распространения информации и мнений – вне зависимости от государственных границ". Отказ от этого принципа означал возвращение под монопольный контроль с последующим гниением и опасностями повторения культа личности. Его принятие влекло за собой, якобы, и право использовать на Западе нашу критику кому угодно, в каких угодно целях. ("Мы за это не отвечаем"). Думаю, что многие из нас чувствовали хлипкость диссидентских позиций в этом пункте, но невольно оправдывали, закрывали на него глаза. С одной стороны, мы за это не отвечаем, "политикой не занимаемся", а с другой стороны – Запад – бастион свободы, всегда прав, и никогда не идет против нашей страны, западное радиовещание всегда нашей стране на пользу… - Всегда, даже когда пропагандирует вооружения против нашей страны, провозглашает пропагандистскую, торговую, экономическую, холодную войну – за права человека в СССР?… - Но за одно высказывание таких сомнений вслух в среде либеральной интеллигенции на меня сразу смотрели, как на агента КГБ, в лучшем случае, как на придурка, ибо оно сразу подрывало однолинейную логику "свободы распространения без всяких ограничений" (а на деле для многих, и они это искренне признавали, эта свобода сводилась к свободе резкости - "чем резче, тем быстрее будешь услышан миром"… в последний год "Поисков" я это тоже почувствовал).

В Бутырке я был изолирован от своей среды, от "давления либеральных мнений", более обостренно слышал реакцию других людей на санкции, бойкот Олимпиады и т.д. Более спокойно мог продумать резоны следователей и их "коллег", совершенно искренне убежденных, что мы – род "пятой колонны", работающие на заграничное радио, продавшиеся, прямо или косвенно, за славу, за престиж в будущей эмиграции… даже параллели с власовцами не отвращали меня как заведомая ложь, а наполняли тревогой. Ведь среди них тоже много было искренних противников сталинизма, террора, перегибов – а кончили несмываемым пятном национальных предателей, - пойдя против страны, казалось бы вначале на благородных основаниях… Потому, может, я так непосредственно и не задумываясь отреагировал на реплику "профессора"…

И мало того. Вернувшись в свой карцер, понял, что мне не верят и имеют для того основания. Ведь в мире зарубежной пропаганды я представлен как "жертва бесчеловечного режима", которая сквозь кляп вопиет ко всему миру: "Люди, протестуйте против Кремля, вооружайтесь, чем можно, пока не поздно, и вам еще не грозит участь сибирских лагерей!" Я понял, что пока не опровергну этого сам – вслух, для всех, мне обоснованно не поверят в мою невраждебность. И еще я понял, что должен спешить сказать это сам, свободно, без давления (правда, потом я все равно не смог убедить людей, что говорил это сам, вначале, без давления). В карцере я составил проект заявления для печати, где говорил, что не считаю себя "жертвой режима", не хочу быть предлогом для роста напряженности во враждебных стране целях. В карцере его отняли, но, вернувшись в камеру, восстановил и через неделю передал следователю – твердо, без всяких условий (убеждения – не торговля) – но не без внутренней робости: что-то будет? И как поймут это мое главное решение.

И как же оно было воспринято "коллегой следователя"? - А никак. Меня снова забыли в камере… Время мучительного ожидания ответа, когда каждый день час по часу ждешь вызова, а его все нет – тяжелейшее испытание психики. И опять же – за очередной (и крупнейший) шаг навстречу – очередное испытание. Впрочем, за месяц до окончания срока следствия меня вызвали, снова обнадежили, выразили положительное отношение к моему заявлению, но столь же твердо просили изменить в нем пару не очень существенных моментов. Наверное, это было ошибкой, но я согласился, что, наверное, было расценено, как возможность дальнейшей "работы над моим текстом" вопреки моему первоначальному условию – ничего в нем не менять. Причем эта "работа" была отложена на самый конец срока, чтобы максимально использовать разлагающее воздействие ожидания в тюрьме. Твердое обещание придти через пару дней снова оказалось обманом. Вместе с тем повисло в воздухе и обещание об освобождении до суда – а заявление для печати было уже подписано. Наступили последние дни, когда уже надо было знакомиться с делом и – ничего. Добиваясь свидания со следователем, я объявил голодовку – она оказалась самой длительной из всех моих голодовок в Бутырке – 15 дней. Она кажется сейчас бессмысленностью, но психологически, думаю, помогла выдержать последние три дня переговоров (1-3 сентября). Со ссылкой на высшее начальство мне говорили об освобождении, но с совершенной необходимостью дальнейшей редакции текста, подсовывали новые варианты, а после того как я их отвергал, меня просили исправить так, как я считаю нужным. Я брался править, а в результате пропускал множество чужих слов… Казалось бы, чего нужно им? Ведь я сам пошел на понимание их резонов, сам написал нелживое, но понятное им, почвенное письмо, а они в ответ вот корежат и чуть не измываются… Думаю, у них продолжала действовать прежняя схема-инструкция: освобождение – за раскаяние. Раскаяние – это более полная гарантия снятия меня из зарубежного эфира, это накатанность технологии проведения суда, это укрепление их внутренней уверенности, что не может быть никакой нравственной оппозиции… Т.е. логика их действий вполне понятна, но гораздо интересней, почему они смогли все же согласиться с моими главными условиями: отказ признать себя и товарищей клеветниками, сохранение независимых убеждений. В последний день мое заявление для печати (которое так никогда и не было опубликовано) было укорочено до нескольких не моих фраз, частично неверных, внешне даже похожих на раскаяние, но признания за собой клеветы и преступлений там не было – и это позволило мне выжить. На следующий день – возвращение домой и на работу, еще через месяц – суд, который, считаю, провел правильно, без лжи, но и без отказа от того последнего варианта заявления, ставшего для суда основанием посчитать меня "признавшим частично вину". Три года условно, т.е. мягче, чем в 73г. за отказ от дачи показаний.

Они пошли на это, потому что тоже оказались в безвыходном положении: на мое заявление-выход из западной пропаганды они уже рассчитывали и не могли отказаться от него, а неприятности от невхождения меня в схему "осуждаемого клеветника" – было второстепенной трудностью. Ее обошли. Очень не хотели освобождать меня до суда, боялись, наверное, что на воле откажусь от заявления, но когда я в ярости от очередного обмана заявил, что порываю все соглашения, и вернулся в камеру уверенным, что вынужденно вернулся к диссидентству – через три часа в тот же день 3 сентября меня вызвали, чтобы сказать, что завтра – выпустят. В один день – такие колебания, как будто на грани смерти.

Но и после суда продолжалась "моя история". Меня "додавливали", играя на моей благодарности за условность наказания и на моей неудовлетворенности первым заявлением ("Многие считают, что оно было сделано Вами в тюрьме, только под давлением. Но ведь это не так. Подтвердите сейчас"…). И, правда, если я сам пришел к мысли дать такое заявление, то почему бы мне не повторить его сейчас? И снова началась "работа с текстом" – на уговариваниях – полуправда чужими словами. Вырваться из этого круга мне удалось, только поставив на карту соглашение: составил свое и окончательное объяснение-интервью для западных читателей, где говорил все о том же, свободным языком и продумыванием. Из моей попытки встретиться с западными корреспондентами, правда, ничего не вышло, заявление было просто послано в АПН взамен предыдущего. Но через некоторое время Лиля сделала его открытым, оно было помещено в "Хронике", а теперь вот цитировалось в "С чужого голоса" – т.е. стало юридической реальностью именно мое заявление, девятое по счету, если начинать с первого, истинного. Говорю это без всякой похвальбы, а как факт – оно было принято властями – против их первоначального намерения, стало основой моего личного существования, и значит, такое "почвенническое инакомыслие" – понимается и терпимо властями. Больше меня не трогают, наверное, наблюдают, но не трогают. Вежливо отвечая даже на письма в ЦК или в редакции…

Таков вкратце мой опыт, то, о чем я тебе хотел бы рассказать при личной встрече. Не считаю его панацеей, знаю, что вел себя не лучшим образом, что делал ошибки… и все же убежден: существует возможность для понимания и примирения, для разумного существования на нашей земле разумных людей, почвенников – особенно. Контактирующие с нами представители власти воспринимают ее с большим трудом, часто для них понятнее и удобнее обычный "враг" – ясно, как с ним поступать – но ведь на них свет клином не сошелся, есть власть и повыше их.

Правда, за скобками остается, может, самый кардинальный вопрос: а достаточна ли моя лояльная, ограниченная, домашняя оппозиция задачам совершенствования, реформирования страны? Я еще не знаю ответа. Знаю только, что безграничная оппозиция, смыкающаяся с действительной в потенции пятой колонной и проповедью войны с нами – вредна, не должна быть… Сейчас стране достаточно и того, что печатается в официальной печати. Возникнут у нее другие запросы – возникнут и новый формы… Но это уже будут заботы иного поколения. Мне же, видно, выпало в удел лишь небольшой круг влияния – круг друзей. Наверное, в соответствии со способностями. И я не ропщу: разве плохо иметь в удел участь простого человека? Простого человека, не потерявшего совести и ответственности?

До свидания, Валера. Надеюсь, что ты прочтешь эту мою исповедь, что она будет тебе нужной. Дай Бог, чтобы христианское смирение дало тебе мудрую сдержанность и понимание не только в делах детских и семейных. Что ты верно выстроишь свою линию отношений с властью и страной и вернешься к семье.

Но даже если, не дай Бог, встанет вопрос о самой твоей жизни, ты не изменишь своей выдержке, своей любви к стране и всем ее людям и детям, так что в их памяти останется твой истинный образ, а не радиокарикатура.

В августе 1985г М.Я. показал мне пришедшее, наконец-то, от Валерия письмо Кате (копию его) и …свое обращение к В.М.Чебрикову.

Документ 132. Письмо Валерия Абрамкина

Катюша! В своей телеграмме ты упоминаешь о том, как "трудно писать в пустоту". Хотя я и получал от вас письма в мае, июне и даже в июле (от папы), мое положение не легче. "Минуты нашего молчания укорачивают годы жизни любящим нас…" – так, кажется, у Сент-Экзюпери. Не легче мне и потому, что в образовавшейся "пустоте" есть частично и моя вина.

Не знаю, ушла ли моя записка, которую я в виде исключения (вне лимита) просил отправить в июле. На всякий случай повторюсь. Я просил передать всем заинтересованным в моей судьбе людям не предпринимать шагов, противоречащей моей позиции, "изложенной" официально в 1983 году (отказ от "деятельности" и "самиздата", и "тамиздата") и не выводить все происходящее со мной за рамки частного случая, а также советовал тебе отключиться от всех дел, связанных с жалобами на здешнюю администрацию. Хотя нельзя сказать, что обстоятельства с тех пор улучшились в лучшую сторону, все эти просьбы я подтверждаю. Более того, сейчас они мне кажутся еще необходимее, в связи с вопросом, который я вынужден перед тобой поставить.

Это довольно-таки страшноватый вопрос об эмиграции. Тебе известно мое отношение к выезду, я по-прежнему считаю потерю Родины – духовной петлей, слабостью и т.д. и т.п. Но сил доказывать, что я не "верблюд" у меня не осталось. Увязать и дальше в "диалоге", приобретшем схоластический характер, считаю бессмысленным. Видно, и я виноват в том, что так все складывается, в ошибках и непоследовательностях, но, видит Бог, на большее не способен.

При решении этого вопроса прошу тебя тщательно взвесить все свои внутренние и внешние обстоятельства и на них прежде всего ориентироваться, не рассматривая мою просьбу как однозначную. Не тороплю тебя, хотя со временем, как ты понимаешь, туговато. В случае получения от тебя положительного ответа, я направлю соответствующий документ в Президиум Верховного Совета СССР, указав в нем, что просьба моя не носит политического характера и не связана с отказом от принятых на себя ранее обязательств.

Если достанет сил, можешь аналогичное заявление составить и от себя. Понятно, что при малейшей возможности остаться здесь, жить и работать в соответствии с принятыми на себя обязательствами; вопрос об отказе от гражданства и выезде из СССР, сам собой снимается.

Если все будет нормально, и я выйду из ПКТ 21 августа, в конце августа напишу подробное письмо (в ПКТ разрешено одно письмо в два месяца). Это главное. Об остальном писать сейчас смысла не имеет. Упомяну лишь, что в состоянии моем с марта месяца особых перемен не произошло (здоровье). 14 сентября мне положена бандероль. Прошу положить ручки (столько же и примерно таких же, что и в прошлый раз), фломастеры, две пары носков (простых), два носовых платка, …немного сухих кондитерских изделий (печенье, конфеты) и немного табаку. Еще курительной бумаги.

Извини за неразборчивый почерк, невнятности и пр. Успокой, как можешь, моих стариков. Потом напишу подробное письмо, и "пишите мне, пожалуйста, пишите". Несмотря на пустоту. Крепко целую. Твой Валерий. 26.07.85.

P.S. Я уже писал в марте, что сюда в надежде на свидание приезжать не стоит. Родители мои пишут, что добиваются и т.д. Я считаю это бессмысленным – это моя точка зрения.

В ответ Катя послала телеграмму с согласием на выезд и принятие со своей стороны обязательств, аналогичных принятых Валерием.

Документ 130. Письмо “коллеге следователя”

Уважаемый Олег Степанович! В сентябре 1980 г. при нашем последнем свидании в Бутырском изоляторе Вы обещали мне "личную встречу при крайней необходимости".

Сейчас она наступила. Я думаю, вы не забыли обстоятельств дела "Поисков" в 1980 году и осведомлены в главном обо всех последующих обстоятельствах, о моем поведении на свободе, о жизни В.Ф.Абрамкина в лагере, о наших взаимоотношениях. Со своей стороны по опыту 1980 года я хорошо помню Вас: воспитание давлением, но тут же учет личности, а в итоге – поздравление с выходом на свободу. И я до сих пор надеюсь, что благоразумное и доброе отношение будет проявлено Вашими коллегами и по отношению к В.Ф.Абрамкину и его семье, столь много уже претерпевшим.

За жизнь Валерия в заключении я несу вину и ответственность. До 1983 года я неоднократно советовал ему преодолеть гордость и опасения быть обвиненным в трусости и найти открытые слова о своей реальной невраждебности власти и о своем реальном желании заниматься в дальнейшем лишь частной трудовой жизнью. В 1983 году на втором суде он их открыто высказал. Выскажи он их в 1980 году, возможно, суд ограничился бы условным приговором или направлении "на химию". Лагеря не было бы вовсе. Для всех, кто знает Валерия, кто читал его письма – как адресат или по долгу службы – не может быть и тени сомнения в справедливости его слов и истинности его перестройки на будущую частную жизнь.

Тем не менее, в 1983 году он получил второй лагерный и гораздо более суровый и более давящий срок, а сейчас становится очевидной угроза третьего, возможно, смертного срока.

Почему происходит этот страшный абсурд? – У меня нет другого объяснения, кроме желания Ваших коллег "довести Абрамкина до полного раскаяния", до жалких публичных слов. Без соединения с Вашим добрым и человечным в конечном итоге отношением, такое "воспитательное рвение" способно принести только страшный вред – и не только Валерию и его близким людям. Его примирительное слово на суде 1983 года они восприняли лишь как успех своего давящего воспитания и решили "удесятерить усилия". Не понимая колоссальной разницы – когда человек говорит правду, преодолев условности и ложный стыд, в совсем другое – когда человек должен говорить ложь со своей точки зрения, растаптывая себя как человека. Но получается, что своим советом Валерию найти примирительные слова именно я вместе с тем спровоцировал Ваших коллег на удесятерения давления на него, что именно я – виновник его второго, возможно и третьего срока.

Олег Степанович, поймите, я не могу с таким сознанием своей вины жить на свободе на прежних основаниях. Мое осеннее письмо В.М.Чебрикову о В.Абрамкине не получило ответа. Потому личная встреча с Вами для меня осталась последним шансом спасения. 9.4.85.

Документ 134. Председателю Комитета государственной безопасности СССР В.М.Чебрикову (от М.Я.Гефтера об Абрамкине)

Я позволяю себе занять Ваше внимание вопросом, который не только тревожит меня, но не дает жить.

Речь идет о судьбе человека, молодого мужчины, советского гражданина Абрамкина Валерия Федоровича. В настоящее время он находится в Красноярском лагере строгого режима (УП 288/6 15-34).

Я знал Валерия Абрамкина в то время, когда он, как и я, принимал участие в открытом, хотя и не разрешенном официально журнале "Поиски". Встреч моих с ним было сравнительно немного. Но мой возраст и жизненный опыт разрешают мне утверждать, что я знаю его в той степени, какая достаточна, чтобы ответственно судить о характере человека, его умственном складе и нравственных качествах.

Не стану задерживаться на прошлом. Под ним подведена черта ходом событий, выходящих за пределы отдельных жизней. Я убежден, что все мы здесь, у себя дома, стали сегодня нужнее друг другу – перед лицом проблем и опасностей, для преодоления которых недостаточно прежнего опыта. Только в этой связи замечу: Валерий Абрамкин начал свою сознательную жизнь в 60-е годы, что само по себе многое объясняет. Сын коммуниста-инвалида войны и ветерана труда, он с ранних лет был приучен добиваться цели личным старанием. К переломному моменту жизни он уже квалифицированный специалист (инженер-химик), подававший большие надежды. И то, что он стал в молодой среде заметной фигурой – результат способностей вкупе с бескорыстием, увлеченностью общим почином и благородством в отношении к людям. Как бы строго не оценивалось то, что он делал прежде, одно представляется мне неоспоримым – намерения его были чисты. Уверен, что такими они остаются и по сей день, хотя в определении своей жизненной задачи и своего места в обществе Валерий Абрамкин существенно переменился.

Его жена – Екатерина Гайдамачук – познакомила меня с письмами, приходившими от него из лагеря. Я был поражен интенсивностью его духовной жизни, серьезностью и оригинальностью мыслей, сосредоточенных на проблемах воспитания, формирования человеческого сознания в детском возрасте. Не сомневаюсь, что именно эти мысли указывают будущее Абрамкина – человека, посвящающего себя семье и деятельности, так или иначе связанной с педагогикой в широком положительном смысле.

Конечно, о таких переменах должно судить по реальным делам. Но Абрамкин лишен возможностям подтвердить свои намерения поступками, совершаемыми по собственной воле. Образовался порочный круг. Из недоверия к Абрамкину и даже, видимо, из желания сломить его, чтобы не допустить возврата к прошлому, выросли решения, придавшие его судьбе поистине трагический характер. За трехгодичным сроком – первым, назначенным ему судом, последовал второй, который должен кончиться в декабре 1985 года. Но окончится ли, не перейдет ли в третий?

Сомнение в этом и побуждает меня обратиться к Вам в уверенности, что в Вашей власти разорвать порочный круг. Я призываю Вас сделать это – в интересах данного человека, его семьи, его малолетнего сына и в интересах государства, которому более чем когда-либо нужны сейчас честные, думающие и инициативные люди, обладающие чувством собственного достоинства. Если в определении участи этого человека хоть малейшее значение может иметь мое слово – заверение в гражданской и нравственной надежности В.Ф.Абрамкина и всей его дальнейшей жизни, прошу принять это заверение.

В том случае, если занятость не позволит Вам лично вникнуть в судьбу Валерия Абрамкина, прошу Вас дать указания тем из Ваших сотрудников, от которых зависит решение вопроса о нем, вызвать меня и выслушать.

С уважением (Гефтер Михаил Яковлевич, кандидат исторических наук, инвалид Отечественной Boйны. Москва, ул. Гарибальди, д.23, кв.31 телефон 128-43-74)

Документ 135. "Ясности нужно больше"

(в чем прав и в чем неправ Александр Подрабинек, бывший политзаключенный и нынешний главный редактор, автор статьи "Немного ясности" в "Экспресс-Хронике", №3, янв. 1992г.)

Статья эта мне стала известной лишь в мае, случайно, показал ее В.Л.Гершуни: "Вот видишь…" Да, нравы стали еще те. Публично обругав, уже не беспокоятся, чтобы ты мог ругань услышать и воспользоваться правом ответа. И тем не менее.

Считаю своим долгом довести обвинения А.Подрабинека в мой адрес до сведения всех членов Общества защиты осуждённых хозяйственников и экономических свобод и сочувствующих, всех, кто сегодня доверяет мне правозащитную работу. Конечно же, люди должны знать своих выборных лиц, они имеют право на всю о них достоверную информацию.

И в этом пожелании А.Подрабинек совершенно прав.

Я прошу извинения у всех, кто относится с брезгливостью к подобного рода "околодиссидентским дрязгам" и взаимообвинениям, потому что уже давно, с 70-х годов, привык относиться к такой "полемике", как к грязной, но необходимой работе очищения и всегда был противником умалчиваний.

Так что в требовании ясности Александр Подрабинек совершенно прав и за его газетный вызов я могу быть только благодарным. Но почему ясности должно быть "немного"? Давайте внесем ее больше! Столько, сколько можем. Друзья знают мое стремление к открытости, особенно по поднятой сегодня А.Подрабинеком острой теме. И эта его статья войдет в наш семейный "Архив" с нижеследующим комментарием, как и все последующие, если он пожелает продолжать такую полемику. Я к ней готов.

Моя тема в статье освещается в обрамлении фамилий З.Гамсахурдиа, потом Д.Дудко, А.Болонкина, К.Ковалева специально ради включения "персонажем" в "этот ряд… стукачей и предателей". В доказательство же почти полностью приведен текст "заявления для печати", которое я осознанно прочитал в суде 1980г., как плату за условность своего осуждения. Приведен со ссылкой на "Хронику текущих событий", 58,1980г. и правильность этого цитирования, кажется, последняя правота А.Подрабинека.

Для него эти цитаты и есть единственное доказательство "стукачества", "предательства", "слома" и "малодушия". Я же (да и мои коллеги по редакции "Поисков") к этому тексту и всему с ним связанному относимся иначе. Но не буду ссылаться на чужие оценки, только на свои.

Этот текст частично выражал мои собственные, далеко не диссидентские мысли, частично был навязан КГБ в ходе многочисленных и мучительных (наряду с голодовками) переписываний в Бутырском изоляторе (на суде зачитан уже 5-й вариант). Это был тяжелый с нравственной точки зрения компромисс, но я не раскаиваюсь в нем до сих пор. Ведь мне удалось вырваться из тюрьмы, не предав показаниями ни друзей, ни свои убеждения. Обусловленное "заявление" было зачитано на суде формально, дальше шла многочасовая публичная защита самиздатских публикаций, как журнала "Поиски", так и сборников "В защиту экономических свобод". Этому есть и свидетели, и свидетельства. С ними нетрудно ознакомиться хотя бы в народном архиве. А, учитывая, что отказ от самиздатской деятельности в тех условиях для меня был неизбежен, раз я отвергал для себя путь эмиграции, и что частично лживое заявление в суде так и не было властями опубликовано (оно стало известно именно из моего архива в силу его открытости, и публиковалось лишь диссидентами и без моего разрешения - "Хроника ТС" в этом исключение) – то такой вариант "компромисса" я никак не мог считать неудачей, ни тем более капитуляцией, сломом или предательством. По большому счету, в той ситуации мне не в чем было раскаиваться перед людьми.

У А.Подрабинека и части согласных с ним диссидентов иная точка зрения в отношении "феномена Сокирко" (так именовалась тогда полемика по этим обстоятельствам моего дела в парижской газете "Русская мысль"). А.Подрабинек – яркий представитель типа диссидентов, настроенных на противостояние властям, на героическую борьбу с ними. Борьба эта была довольно далека от рядового обывателя (народа) и опиралась на поддержку мирового общественного мнения. Зримым итогом этой борьбы были аресты, в большей степени эмиграция, раскручивание противостояния военных блоков. Я же, вовлеченный в идеологическую оппозицию еще в хрущевские времена, никогда не считал себя "героем сопротивления", не отделял себя от рядовых обывателей, был нацелен на вечные поиски компромиссов и сохранения себя в общем выживании. Причем никогда не отвергал и общественную значимость "героического и нравственного сопротивления", но не позволял навязывать себе стереотипы такого поведения.

Другое дело "борцы с режимом" типа Подрабинека. В окружающих их людях они различали только две категории: 1) сторонников режима, зн., врагов и 2) своих сторонников, зн., друзей, большинство которых, правда, пассивно и малодушно, но зато превозносит своих героев-борцов. Для людей с иными мнениями в этом биполярном мире не было места. Сторонники же компромисса заведомо подозревались в двоемыслии, предательстве и иных смертных грехах, несравнимых по тяжести не только со "страхами" обывателей, но даже с "заблуждениями прямых служителей режима".

На деле же в этих героях возрождалась новая нетерпимость, новая претензия на идейную монополию, охраняемую требованиями соблюдения ими же самими выдуманного кодекса диссидентской чести.

История споров большевиков и меньшевиков начала века в каком-то смысле повторялась и в недавние застойные годы. Но, конечно, из этого общего сравнения совсем не нужно делать прямых сопоставлений и приравнивать Гамсахурдиа к Церетели или Джугашвили… Тем более, что нынешняя история иная, и шансов на победу нетерпимости, слава Богу, теперь гораздо меньше.

Сегодня нам важнее полная ясность, а для нее не уйти от самой больной темы: а кому в наибольшей степени выгодны эти моральные "расстрелы"? – Изложу прямо свое мнение: бывшей и нынешней "оперчасти", которая умеет прогнозировать и использовать в своих целях не только прямых стукачей, но и прямолинейные реакции своих противников. Я это знаю на собственной шкуре. Почему, например, власти так и не опубликовали выжатое из меня "заявление для печати"? Да потому что им было выгодно сделать это руками самих диссидентских авторитетов, с шумом и спорами, дабы всем окружающим было ясно: только встаньте на путь оппозиции, путь у вас останется один: лагерь или загрызут сами диссиденты. И это действовало, очень действовало, чуть ли не до исчезновения движения в предперестроечные годы.

Сегодня А.Подрабинек, как робот, выполняет всю ту же самую, заповеданную нашим историческим насилием и выгодную КГБ "бессмысленно-карающую" функцию по отношению к инакомыслящим и инакопоступавшим, приговаривая: покайся и откажись от общественной деятельности, с редкостной нравственной глухотой зачисляя в один ряд с 3.Гамсахурдиа, И.Ковалевым и др.. Уже нет Ю.Андропова, но действует А.Подрабинек.

"Экспресс Хроника" задумывалась, как прямое продолжение старой диссидентской "Хроники", главного правозащитного издания. Но, видимо, позиция главного редактора не могла не привести его к бессодержательности. Много раз я пытался утвердить тему осужденных хозяйственников на его страницах, но безуспешно. Не чувствуется активности этой газеты и в защите прав заключенных, и в иной правозащитной тематике. И это понятно: нетерпимость к людям рождает вокруг вакуум.

Так и в нашем случае. Правда, амнистия для осужденных за хозяйственные преступления заслужила из уст А.Подрабинека некоего условного одобрения ("Вероятно, это требование разумно и справедливо"), но не больше. Судьба освобождения десятков тысяч людей, их ждущих семей просто не имеет значения. Статья посвящена лишь разоблачению Сокирко, посмевшего не раскаиваться и продолжать общественную работу, а будет или не будет амнистия, А.Подрабинека не касается.

Повторюсь: я совсем не против разборов старых историй, ибо на них можно учиться новым людям. Но при этом нельзя же было оставлять без поддержки само требование амнистии, права и свободы конкретных людей. Если Вы считаете амнистию хозяйственников разумным и справедливым требованием, то поддержите его изо всех сил, и уж вместе с этим выразите свое недовольство участием нераскаявшихся "предателей Вашего дела". А так приходится констатировать: в решающий момент статья "Немного ясности" была направлена против акции в поддержку освобождения хозяйственников и очень выгодна т.н. "милицейскому лобби" в парламенте.

Наконец, нельзя не отметить, как нетерпимость влечет за собой и потерю простой профессиональной честности. Ведь так нетрудно было узнать, что условием моей акции была не только голодовка, но и пикетирование Белого дома в дневное время. Нет, выгодней было утверждать, что голодовка на ночь прекращается. С названием "Пост совести", которое было связано с нашими "судами по совести" и обращением заключенных к совести депутатов разобраться было тяжело, но зато как удобно вцепиться в "совесть демонстранта"… Рассказывая о моем нежелании "сидеть" (это правда), он так и не сказал, что сидеть мне все же пришлось и т.д.. О моем суде он читал по крайней мере "Хронику" (хотя берясь за эту тему, мог бы ознакомиться с материалами гораздо более полными), но и в ней он намеренно закрыл глаза на все "сложности", проявляя просто болезненную пристрастность, кастрируя тему до обрубка, удобного для взмаха карающего топора. Но, к счастью, его расправа сегодня – иллюзия, потому что мир в целом уже вырос и поднялся над черно-белым мышлением оголтелого максимализма. Мне, по крайней мере, уже не страшно.

Что же до А.Подрабинека, то даже жертвам его нравственной глухоты и тупости сегодня надо жалеть таких "героев": они ведь тоже жертвы нашей нетерпимой истории.10.05.1992г. В.В.Сокирко

Документ 136. Интервью, данное работнику “Мемориала” К.Линковой 17.05.93.

Сокирко Виктор Владимирович (1939 г.р.) окончил МВТУ им. Баумана, 9 лет работал инженером на заводах Москвы, затем – экономист в отраслевом институте. В 1961 г. был исключен из ВЛКСМ за "неубежденность в марксизме-ленинизме и клевету на советскую власть". В 1968 г. понижен в должности и отчислен из аспирантуры за протесты против ввода войск в Чехословакию. Кандидатскую диссертацию защитить так и не удалось из-за политических преследований. Автор книги "Очерки растущей идеологии. Антигэлбрейт" (опубликована в издательстве "Эхо-пресс", Германия, в 1974 г.)

В 1973 году осужден за отказ давать показания на политическом процессе П.Якира и В.Красина (приговорен к исправительным работам). В 1974 г. ему было сделано официальное предупреждение за показ "диафильмов тенденциозного содержания". В 1978-79гг. под псевдонимом К.Буржуадемов выпускал дискуссионные сборники "В защиту экономических свобод" (ЗЭС), был членом редакции свободного московского журнала "Поиски", его автором. Одним из первых поднял в самиздате экономическую тематику, в своей публицистике выступал как сторонник рыночной экономики западного образца. Участник правозащитного движения. В январе 1980 г. арестован. После семи месяцев пребывания в Бутырке осужден на 3 года условно. Дважды, в 1980 и 84 гг., протестовал против военных действий советских войск в Афганистане. С 1989г. руководитель группы в правозащитном центре, возглавляемом В.Абрамкиным, а с 1990 г. – Общества защиты осужденных хозяйственников и экономических свобод. Это уникальная правозащитная организация, которая занята оказанием реальной помощи несправедливо или чрезмерно наказанным сроками предпринимателям, хозяйственникам и предприимчивым людям. За 4 года работы были получены тысячи писем, составлены сотни жалоб. Общество приняло участие в разборе свыше 400 дел, из них в 153 случаях людям удалось помочь, в основном с досрочным освобождением, а в 20-ти случаях – с реабилитацией.

О подзащитных общества и его работе опубликовано более 200-т публикаций, радио- и телевыступлений. В Верховный Совет не раз направлялись законодательные предложения Общества. К сожалению, рассмотрение их тормозилось депутатами.

У В.Сокирко четверо детей, двое из них – студенты.

B.C. – Первый номер "Поисков" я увидел в мае 1978 г. и очень ими заинтересовался, потому что сама идея была мне близка. Дискуссия разных людей – это, кстати, Валерино "Воскресенье" (1) тоже пыталось делать. Как известно, здесь соединилось Валерино "Воскресенье" и материалы двух "социалистов", так называемых "стариков" – Лерт и Егидеса. А во главе было "Приглашение", написанное Гефтером – приглашение к дискуссии и взаимопониманию. Это все мне было симпатично, потому что в это время у меня тоже выходили сборники дискуссионного порядка: "В защиту экономических свобод".

B.C. – Это была в определенном смысле самодельщина.

Итак, у меня возникло желание сотрудничать с журналом, но оно было реализовано только осенью 78 г., когда меня Валера познакомил с Павловским, а потом с Егидесом. И поскольку я был заинтересован в распространении своих дискуссионных сборников в кругу более широком, то я предложил им свой материал, а Егидес мне взамен – войти в редакцию. По некоторому размышлению я согласился. Я не очень желал входить вообще в какие-либо группы – это было чревато. Но меня подкупил или, можно сказать, завлек, дух не непримиримого противостояния властям, а взаимопонимания. Т.е. то, что "Поиски" прокламировали себя журналом более общим, чем диссидентство и его противостояние властям. Это, на мой взгляд, та линия, та струя, которая имеет шансы устоять в качестве легальной оппозиции. Это то, чего я всегда искал – оппозиция не непримиримая, а именно такая, спокойная.

В это время – это осень, где-то в октябре 1978 г. – уже вышел третий номер и формировался 4-ый. И какой-то мой материал в 4-й номер и вошел (2). Но встал вопрос – как я должен быть упомянут? Если вы помните, сборники свои "В защиту экономических свобод" и др. материалы я чаще всего подписывал псевдонимом "К.Буржуадемов". Но некоторые материалы я выпускал под своей фамилией. У меня была, например, книжка "Советский читатель вырабатывает убеждения", вышедшая в самиздате под моей фамилией. Она рецензирует целый ряд самиздатовских материалов. Мой псевдоним "К.Буржуадемов" тогда вызвал возражения у Лерт.

- По идейным соображениям. Тогда она еще не вышла из партии. Она считала себя идейной социалисткой и "Буржуадемов" – это как-то, вроде, не с руки. То есть я почувствовал, что дискуссионность, провозглашенная журналом, имеет свои рамки. К примеру, войти в одну команду, принять в свой дискуссионный клуб "Поиски" человека, который имеет буржуазные взгляды (хотя они у меня формулировались как коммунистически-буржуазные – "К"-коммунист) – было не приемлемо. Лерт поставила вопрос о смене псевдонима. Для меня это означало то, до чего и власти не опускались – требование спустить знамя. И притом, если бы кто-то другой, а не Раиса Борисовна, социалистка, предлагал – а тут еще "идейная" противница. Я сказал: "Нет, ни в коем разе, но я могу под своей фамилией". Так что я вошел в редакцию под своей фамилией. Под псевдонимом (Прыжев) у нас остался только Павловский.

Пятый номер уже формировался при мне. Я с самого начала был заинтересован, чтобы в него вошли материалы из сборников "В защиту экономических свобод". Я претендовал, раз вошел в редакцию, на экономические разделы. Но выделить такой раздел как-то не получалось. Хотя я не исключаю, что снова возникли идейные соображения. Но судьба не дала мне возможности выразить в журнале "Поиски" то, что было моей тематикой – экономической. Хотя все могло быть по иному, если бы нас не тронули.

Реально коллектив, делающий номер, состоял из четверки – это двое стариков и двое молодых: Лерт, Егидес – Валера, Глеб. С нее все начиналось, первый номер они подписали вчетвером, потом пришли Гримм и Гершуни. Гримма пригласили в надежде, что он скоро уедет и будет представителем "Поисков" за рубежом. Ну и под конец Егидес пригласил еще и Подрабинека (3).

К.Л.: - Но Подрабинек так и не вошел в редакцию?

В.С.: - Он дал согласие и этот вопрос обсуждался на одном из последних заседаний, когда от нас требовали прекращения журнала, а Валера фактически стал заложником. Новые члены редакции играли очень малую роль. Четверка управляла всем, а мы как-то соглашались больше.

К.Л.: - Но, в общем-то, журнал был дискуссионным? Ведь "Поиски" заявляли себя как платформу разных, даже полярных мнений?

В.С.: - Это очень интересный вопрос. Действительно, журнал был заявлен как дискуссионный, но как эту дискуссионность понимать? На взгляды Павловского, мой и Валерин – что это поиски взаимопонимания, а не дискуссия ради выработки чего-то общего. Это было как бы изначально – Валера говорил, что он почвенник. На мне лежало клеймо буржуазного либерала. Но мы с ним в прекрасных отношениях. Он же меня и привел в редакцию. А что касается Лерт и Егидеса, то это люди старого покроя, большевистского. Особенно Егидес, как я его вижу. Для них соединение в дискуссию – это борьба, где должна побеждать истина, которая стоит на их стороне: "Эти люди заблуждаются, но их надо перевоспитывать, в конце концов, должна победить истина". Это изначальный посыл, задача двуединая. С одной стороны, как можно больше людей к себе привлечь – мы демократичны, мы спорим. А внутренне еще второй посыл – поле идейной борьбы, где нужно "обработать", убедить. Это я даже без отрицательных эмоций говорю, просто они так думали. Т.е. это про Петра Марковича больше, потому что Раиса Борисовна бывала резче в оценках и более социалистична. Но она двигалась, у нее была тенденция к взаимопониманию – медленно, трудно, но двигалась. Петр Маркович, казалось бы, более широк, а на самом деле, весь его настрой – переубедить и подавить. Причем его желание переубедить сказывалось даже на компоновке материалов – расположить их так, чтобы правильная точка зрения возобладала.

К.Л. - Правильная точка зрения – это его точка зрения?

Раиса Борисовна – она простодушно и искренне чего не принимала, того и не принимала – вот меня она с самого начала не принимала. "К.Буржуадемов", сама дискуссионность, вызов – все это казалось ей вульгарным, причем, вульгарно-буржуазным. Этого не принимала ее художественная натура. Человек она кристально чистый. И поэтому она, конечно, мои материалы не принимала, и не желала, чтобы они были в журнале – и это все искренне и честно. С этой позиции можно было и мне добиваться каких-то результатов. Я знал ее точку зрения, когда мы обсуждали, почему не принимается мой материал. Я всегда был уверен, что на каком-нибудь редакционном совещании Лерт высказалась бы против, и остальные бы просто согласились – не согласились. И если я был прав, она осталась бы в меньшинстве, и я добился бы, чего хотел. А с Егидесом было гораздо сложнее. Он говорил "за", но ссылался на то, что с материалом еще нужно работать, еще раз подумать. Свелось это к тому, что из сборников "В защиту экономических свобод" так до 8-ого номера в "Поиски" ничего практически и не вошло. Но вошел другой сборник – обсуждение "Жить не по лжи" Солженицына – о нравственности диссидентства и в жизни вообще… Это материал доброкачественный, но он все время откладывался, потому что Егидес своего мнения по этому поводу еще не изложил. И, в конце концов, только Глеб, работая один, его оформил в виде приложения к 8-му номеру. Потом, в будущем, на следствии возникали отзывы о "Поисках" научных экспертов (4), в которых говорилось, что "дискуссионность" понималась редакторами как сбор антисоветских сил и выработка общей программы. Это, конечно, злобно звучит и неправда, потому что про всех. Но если применить именно к Петру Марковичу, какая-то доля истины в этом есть. Он это понимал, в моем представлении, как сбор разных ради выработки общей программы демократической оппозиции, непримиримой оппозиции, которая пойдет в бой и, в конце концов, сломает это государство.

К.Л.: - Вот вы говорите: четыре человека. А Михаил Яковлевич? Он принимал участие?

B.C.: - Михаил Яковлевич касался идейной стороны, определял теоретические моменты. Можно считать, поскольку Глеб всегда так говорил, что Павловский – ученик Гефтера. Павловский всегда был представителем Михаила Яковлевича. Михаил Яковлевич – он фактически оказывал влияние патрона на Глеба, на Валеру и на меня после того, как мы с ним познакомились где-то летом 1979 г. С осени я бывал у него в гостях. Но и на Раису Борисовну Михаил Яковлевич оказывал большое влияние. С кем он плохо и мало контактировал, так это с Егидесом. Они просто разные люди. Но Егидес, в общем-то, одобрил первый документ – приглашение. Так что я до сих пор считаю, что Гефтер, в каком-то плане, был центральное соединительное звено.

К.Л.: - Вы не могли бы вспомнить конкретно, как шла работа над номером?

В.С.- Я могу судить, как проходили сборы на квартире Павловского. Основными литературными редакторами были Валера и Глеб. Они все время говорили, что они разные люди, их точки зрения не совпадают. Но они – профессионалы по части литературы. У Абрамкина литературный вкус. Павловский тоже играл свою роль отчасти как человек, обладающий стилем, но, как я понимаю, сводилось все к тому, что материал компоновался, и поступало все к Валере. Первичный материал так же к нему приносили, и эти предложения они вместе с Глебом компоновали для раздела и отдавали Раисе Борисовне, которая как бы рецензировала. Официально полагалось еще утверждение редакции. Но этих заседаний было немного, и они сводились к спорным вопросам: на них доспаривали то, о чем спорили еще накануне между собой – только в присутствии Гримма, Гершуни и меня. По сути дела споры всегда были между Егидесом – с его предложениями (дай ему волю – журнал полностью был бы его) и остальными членами редакции.

К.Л.: - А почему власти так долго терпели выход "Поисков"? Ведь издание началось в январе 78 г. и год он издавался довольно спокойно. Почему не было реакции со стороны властей до 5-ого номера?

B.C.: - Неофициальное объяснение, которое я тоже принял, что это случилось из-за "Немецкой волны". Выступление Гримма было по "Немецкой волне" и властями было принято решение – все, нельзя терпеть. Т.е. пока эти номера были для внутреннего распространения – ну и ладно, интеллигенция балуется. Журнал же не декларировал свою близость к диссидентским кругам. В основном здесь публиковались литературные произведения.

К.Л.: - Но все-таки появлялась и информация о тех, кто сидел…

B.C.: - Ее было немного. Например, от Валеры какие-то редкие вещи. Или дискуссия о Медведеве (5). Но в основном это, скорее, "метрополевское" направление – литературный альманах.

К.Л.: - Но там публиковались и политэкономические статьи.

B.C.: - Статьи? Что-то не помню. Ну, даже пусть. Это не такой криминал, как участие в оппозиционных диссидентских вещах. Криминалом было четкое противостояние на международном уровне. Как только становится известным на Западе – мы переходим грань, рубикон. Ты превращаешься в ярого врага, который отдает себе отчет, что он работает на империализм. И вот это интервью, данное Гриммом – оно сыграло такую роль. Но абсолютно ни у кого не было обвинений, потому что все понимали, что это неизбежно станет известно, как только журнал станет более или менее значительным, дойдет до корреспондентов. Может быть, я и сожалел несколько, что, не выводя его на эту грань – международную, его можно было бы в таком духе растянуть еще на год. Т.е. чтобы это было в спокойной обстановке, сложился коллектив и выпусков побольше было. Реально получилось 5 номеров нормальных за год работы. Опять же из моих материалов реально ничего не прошло.

Но всего не предусмотришь. Это интервью положило конец легальному нашему существованию. Органами было принято решение, что надо прекращать, возбуждая против нас дело.

B.C.: - To есть, моя оценка? Ну, для меня, во-первых, это некоторый этап, попытка высказать свои буржуазные воззрения, защиту рыночных отношений, придать им какую-то общественную значимость, начать их обсуждать. С помощью "Поисков" я пытался это делать, но это не удалось. Тем не менее, для меня очень важно, что сборники такие были и их даже судили. Реально оказалось, что эти сборники были замолчены и не оказали большого влияния, они не перепечатывались, немножко аннотировались в "Хронике", еще где-то. Хотя еще до моего ареста Сорокины делали 8-ой номер сборника "В защиту экономических свобод". А пока я сидел, вышло еще три номера – до 11 дошло. Все-таки они получили какой-то отклик. А с другой стороны, хотя они не были нигде на Западе опубликованы – слишком большие, не столь актуальные, не о политической борьбе шла речь, а об экономической – но их разбирали, их судили, и сейчас я повторяю снова – это начало нашей экономической правозащиты. Когда я говорю о защите хозяйственников, я вспоминаю об этих сборниках. Другая часть – я с людьми познакомился, с Померанцем и с Михаилом Яковлевичем. Знакомство продолжалось потом долгие годы. Что для меня еще "Поиски" – опыт тюрьмы. Это уже печальная страница, но когда она уже перелистана, то для жизни человека дает много. Был и печальный опыт, связанный с "Поисками" – наши споры - внутри редакции их было немного, серьезный и крупный спор был только о приостановке журнала. Я чувствовал, что раз вошел в эту группу, должен не своей волей идти, а подчиняться чужой воле. Как ни странно, это не несвобода от начавшихся преследований, а несвобода от того, что ты уже начал сопротивляться им вместе. И не ты сопротивляешься, а тобою. Тебе говорят, что надо подписаться… Или просто говорят, что уже подписано.

К.Л.: - Как бы попадали под влияние группового сознания?

В.С.: - Я просто в группу вошел. Это не сознание, сознание мое не было групповым. Ты входишь в группу, из которой не имеешь права выйти по моральным соображениям. И когда я освободился от этого - в январе 80-го года – я подумал : и слава Богу, самое плохое позади, жаль очень Валеру, может, мы успеем его вытащить. И у меня даже ушли на второй план мысли о том, что меня арестуют. Главное, это все-таки было решено, преодолено – этот барьер сломил Егидеса (6). Но оказалось все по-другому. Оказалось, это совсем и не нужно было делать, начали и нужно было кончить. И то, что это прекращено, не сыграло никакой роли. Все были арестованы, а с Глебом решили попозже.

И самый тяжелейший мой опыт, связанный не столько с "Поисками", сколько с ситуацией "около Поисков" – касается моего выхода из тюрьмы, достаточно скандального несогласия. Я считал, что, выйдя на своих условиях компромисса и по своей воле, был прав, и до сих пор на этом настаиваю. Я считал, что обязан такой же свободы добиваться и для Валеры, ощущал, что он находится под групповой дисциплиной, он хотел бы выйти, но не может… Я теперь понимаю, что разбираться в этом не следует, это очень глубоко и далеко. Но поскольку я себя считал обязанным не жалеть в этом плане – получилось скандальное письмо 3-м диссидентам (7), которые и сейчас мне продолжают не прощать – не столько сам выход, сколько это письмо. Тут была обижена и Софья Васильевна Калистратова (8). Многих уже нет в живых, но обида остается и так со мной и умрет. И никаких не может быть примирений. Этот груз – он тоже от "Поисков".

К.Л.: - Основная задача журнала выполнена не была?

В.С.: - Работа была начата тем, что публиковались разные люди. В этом смысле она выполнена и подтверждена. Не просто – давайте издавать такой журнал, а он начал издаваться. Там были реальные дискуссии, например моя "Переписка с Парижем" в 4-м номере.

В.С.: - Да, где она встала на сторону парижского профессора. Кроме того, обмен мнениями с Сергеем Желудковым в 6-м номере. Но, в основном, если дискуссии были, то достаточно жесткого свойства. С Раисой Максимовной была полемика. У нее стиль такой – полемический. Естественно, полемический стиль у Егидеса, да и у "Третьей силы" Павловского… Так что такие спокойные дискуссии, где приходит взаимопонимание, были не большинством. Померанца можно сюда присоединить, хотя у него с Солженицыным, скорее, тоже полемический тон. Сами материалы нас давили в сторону полемики, в сторону противостояния, да и жизнь на это толкала. Можно сказать, что это "знамя плюрализма", знамя понимания разных точек зрения, которое было поставлено Гефтером. Какие-то попытки его поддержать материалом осуществлялись, но все-таки они не успели стать основной линией, более ярко выраженной, что бы мы могли сказать, что осуществлена та задумка взаимопонимания, которая была провозглашена.

К.Л.: - А на фоне других самиздатовских журналов?

B.C.: - Их не много было в Москве. Издавались сборники "Память", "Вече" (9) уже закончился, ленинградские эти "Весы", "Часы" (10) и др. Опять же, эти журналы, во-первых, не так уж много мы читали – редко попадались. Более интересными были "Континент" или западное что-то. Наши сборники появлялись редко – просто весь самиздат – это одно направление, "Вече" – это другое направление, ясно, что это не литература большого плана. А "Поиски" производили впечатление своей массивностью – да и такого разнообразия, конечно, никогда раньше в самиздате не было. И для меня особенно ценно было то, что это мое направление дискуссионности. "Поиски" производили впечатление какого-то нового уровня, этапа-эпохи, это начало немалое. С одной стороны опасно – четверо детей и свое "амплуа" я выработал: я совсем не хочу посадки, я против того, что бы оппозиция с властью была непримирима, но настолько казалось трибуна значимая, что приглашение было так, скажем, воспринято: "Решаешься на то, чтобы защите экономических свобод придать определенный глас и тема была включена в общий ход общественных размышлений на уровне оппозиционной мысли? Решаешься на это – вот тебе шанс".

1. "Воскресенье" – самиздатовский литературный альманах, изданный В.Абрамкиным по материалам литературных чтений участников клуба КСП – воскресений. Единственный номер "Воскресенья" (1977г.) изъят на обыске. Подробнее см. интервью с Абрамкиным В.Ф.

2. В 4-м номере "Поисков" во впервые введенном разделе "Экономика" было напечатано послесловие В.Сокирко к интервью Ю.Аганбегяна "Спустя 12 лет".

3. Имеется в виду Александр Пинхосович Подрабинек, автор "Поисков".

4. Отзывы экспертов академических институтов АН СССР публикуются во 2-м разделе сборника.

5. Дискуссия о Р.Медведеве из-за полемичности тона была, в конечном счете, исключена из 3-его номера "Поисков" и сохранилась в сигнальном и еще нескольких экземплярах.

6. П.М.Абовин-Егидес был противником приостановки издания журнала в конце 1979 года, даже после ареста В.Абрамкина. "Барьер", противостоящий ему, составили В.Сокирко, В.Павловский, М.Я.Гефтер.

7. Письмо 3-м диссидентам Каллистратовой С.В., Лерт Р.Б, Померанцу Г.С.

8. Переписка с С.В.Калистратовой по поводу "Заявления для печати" В.Сокирко публикуется во 2-м разделе сборника.

9. "Часы", "Весы" – литературные альманахи, выходившие в самиздате в Ленинграде в конце 70-х, начале 80-х гг.

"Память" – исторический альманах, публиковавший документы по истории нашей страны, особенно по истории сталинских репрессий. Выходил в Москве и Ленинграде в 1977-78 гг.

"Вече" – художественно-публицистический журнал.

Документ 137. Несколько слов В.Сокирко к 25-летию самиздатского журнала “Поиски”

1. Я благодарен организаторам этой юбилейной встречи за приглашение, за возможность увидеть давних друзей, помянуть добром ушедших. Спасибо.

Но прежде чем отдаться радости общения, считаю необходимым поговорить сегодня о главном, об итогах “Поисков”, как будто эта встреча окажется последней.

Конечно, говорить я буду лишь о своих выводах, и если они покажутся неуместными, то прошу меня прервать, я ограничусь тогда раздачей желающим письменного текста.

К идее чествования “Поисков”, как общественно значимой попытки пробиться к освободительным реформам в стране, я отношусь отрицательно и склонен сегодня поддержать мнение, что мы не имеем права на такие юбилеи. Задумка “Поисков” оказалась нежизнеспособной. Она не работает даже сейчас и потому нам ныне просто нечего праздновать и нечем гордиться. С точки зрения заявленных целей мы потерпели поражение, и нам следует просто честно признать это.

2. Конечно, речь идет не о личных неудачах или перенесенных тяготах. По тем временам репрессии к “поисковцам” не были слишком жестокими, да и те реально коснулись лишь В.Абрамкина, В.Гершуни, Ю.Гримма. Но думаю, никто из них ни разу не пожалел о решении войти в редакцию самиздатского журнала. Никогда, даже в тяжелые дни поиска компромисса в Бутырке, не жалел о том и я. Для всех нас участие в “Поисках” было и остается одной из почетных страниц биографии.

И еще. Несмотря на нашу инаковость, “поисковцы” не опустились до дрязг и взаимообвинений, сохранив уважительные отношения друг к другу при любых жизненных поворотах, и это тоже немало. Но повторяю, я веду речь о главном: о коренной неудаче самого журнала с точки зрения объявленной им цели.

3. Эта цель, как известно, состоит в расширенном названии журнала - “Поиски взаимопонимания”, о чем и было сказано в “Приглашении”, написанном для N1 “Поисков” М.Я.Гефтером, духовным лидером всего проекта.

“К участию в “Поисках” приглашаем всех, кто за взаимопонимание,... к которому не пробиться иначе, как совместной работой мысли, не ограничивающейся одной-единственнной позицией. ...Мы пережили с 1953 года целую полосу надежд и крушений, избывания старых и новых иллюзий... Глядя на собственные наши тупики... кто рискнет сказать с полной уверенностью в правоте: я знаю лечение, я вижу выход?!.. Идет время и все ощутимей... беспомощность тех, кто желает перемен, не ведая с какого бока за них приниматься, не накликав беды, хуже нынешней. Тупики наши оттого и мысленные и нравственные - разрывы между поколениями и внутри поколений, которые, похоже, не только сглаживаются, но делаются все глубже и раздражимей... И вряд ли оттого, что яснее стали ныне ответы, предлагаемые отдельными течениями и людьми... Мы оказались неспособны пробиться вглубь, к “причине причин”, дойти до корней трагедии, образовавшей эпоху, и до природы тупиков, составляющих русскую злободневность, уклад жизни и быт...”

Эти слова о поиске общенациональной идеи спасения были поддержаны 4-мя первыми редакторами “Поисков”, в самое глухое брежневское время, за 12 лет до упразднения КПСС. Но оказывается, уже тогда в советской оппозиционной среде существовали разные идейные течения, столкновения мнений и ...вместе с тем - неспособность духовной элиты доспорить и додумать общую концепцию необходимых стране реформ, что собственно и длило бессильное скольжение страны по пути распада вплоть до отчаянной смелости шагов Горбачева и бесшабашных решений Ельцина. Они были такими “безумными” именно потому, что нация и ее элита еще не успели придти к общему решению и поиски взаимопонимания в обществе и не начинались.

Но скажите, разве слова М.Я. и сейчас не звучат той же самой неразрешимой задачей? Разве нация стала ближе к осознанию образцов достойной и правильной жизни? - Нет, конечно. Противоречия стали только острее. Уважительность полемики западника Сахарова и почвенника Солженицына в 70-е годы трудно даже сопоставить с накатами “демократов” 90-х годов на “коммунистов” или нынешних радетелей империи на “предателей-либералов”.

4. Попытка “Поисков” была безнадежной, потому что даже члены редакции понимали призыв к взаимопониманию совершенно по-разному. Так, в процессе следствия и судов я совершенно искренне считал заведомой ложью обвинения, что призыв к диалогу и взаимопониманию мы обращали лишь к оппозиционным течениям с целью организации “единого фронта антисоветских сил”. Однако впоследствии я с удивлением прочитал в статье уехавшего на запад Егидеса, что он лично именно такой и считал цель “Поисков” - как объединение всех антитоталитарных (т.е. антисоветских по официальной терминологии) сил, что заведомо исключало из возможного диалога не только власти, но и лояльное им большинство. Понятно, что советские власти, понимающие, что для них подобный “диалог” равносилен скорой смерти, не могли такое терпеть хотя бы из инстинкта самосохранения, а Андропов, лично переживший опыт восставшей Венгрии 1956 года, когда три месяца свободной работы писательского дискуссионного клуба Петефи завершились оружием на площадях и самосудами над коммунистами и ГБ-стами, не мог не относиться к такой опасности вполне серьезно.

Наступательная трактовка цели “Поисков” по Егидесу, а не по Гефтеру делала репрессии и разгром журнала неизбежными. Почти сразу после открытого обращения Ю.Гримма по “Немецкой волне” и согласия с ним остальных последовали обыски, а поиски взаимопонимания с властями стали просто невозможными.

5. Но есть еще более печальное обстоятельство. Даже внутри небольшой группы “Поисков” мы оказались неспособны к вдумчивому диалогу, к вслушиванию в доводы друг друга.

Приведу пример. За год до начала “Поисков” в стране было объявлено всенародное обсуждение новой, четвертой по счету советской Конституции. От прежних она отличалась еще большим соединением несоединимого, вроде сталинских традиций и правовых положений Хельсинских соглашений. Диссиденты тоже приняли активное участие в процессе, открыто предлагая свои варианты коренных поправок. Возможно, “Поиски” тоже задумывались, как трибуна таких обсуждений. Первая и основная статья первого номера, написанная П.Прыжовым, т.е. Глебом Павловским, “Третья сила” была посвящена анализу проекта новой Конституции. Перед этим были еще самиздатские сборники диссидентских предложений, составленные П.Г.Григоренко и редактируемые Р.Б.Лерт, с которой у меня состоялась публичная размолвка, когда она позволила себе изменить без согласования один из важнейших пунктов моего проекта на прямо противоположный тезис. Я предлагал узаконить КПСС в виде верхней палаты советского парламента, что открывало бы путь к безкризисному реформированию системы, к варианту “китайского пути развития”, а Р.Б. позволила себе заменить это предложение более понятным диссидентам упразднением в Конституции “руководящей роли партии”. Никаких извинений и исправлений я, конечно, не дождался, кроме непреодолимой личной неприязни ко мне, даже в пору пребывания в “Поисках”.

Случай, конечно, печальный, ибо и тогда, и сейчас я понимал многие превосходные качества Раисы Борисовны, и рассказываю я об этом лишь в демонстрацию того, что даже личная прикосновенность меня и Р.Б. к обсуждению проекта Конституции 1977г. не подвигла нас к продолжению спора на страницах журнала, к обсуждению такого значимого документа, как “Третья сила” и к спору с ним. Что же говорить про других? И никакого иного объяснения кроме своей интеллектуальной лени, страха ввязаться в спор с блестящим публицистом Глебом и желанием не отвлекаться от собственного “дела”, я не нахожу. К сожалению.

Получается, что даже в “Поисках” мы торопились говорить свое и не слышали других. Вместо “поисков взаимопонимания” мы на деле проявили лишь большую степень терпимости к разным точкам зрения и взаимопомощь, что, впрочем, было немалым достижением. И пусть сегодня мы стали в важнейших вопросах идейными противниками, если не политическими врагами, как у меня с Глебом и Валерием по чеченскому вопросу, прежнего взаимоуважения и личной приязни это не отменяет. Это есть тоже небольшой реальный шаг от России экстремистской и тоталитарной к России терпимой и цивилизованной.

6. Наконец, последнее, что мне хочется заметить: наличие коренного разночтения между целью М.Я. Гефтера, сформулированной в “Приглашении” и неявной целевой установкой его лучшего, а может и единственного ученика - Глеба Павловского, изложенной им в “Третьей силе”, но которая становится понятной мне лично только сейчас, спустя десятилетия и с учетом выявившихся событий.

Хотя считается, что “Поиски” образовались от объединения усилий “стариков-социалистов” П.Егидеса и Р.Лерт с силами КСП-ного журнала В .Абрамкина “Воскресение”, но на деле решающую роль в редакции играл скромно держащийся Глеб, как в силу собственных талантов, так и по тому, что считался правой рукой Гефтера. Его “Третьей силой” начались “Поиски” и он же завершил их, единолично выпустив последние 4 номера журнала, если включить в это число так называемое “Приложение”, посвященное обсуждению призыва Солженицына “Жить не по лжи”.

Неоднократно я возвращался к чтению “Третьей силы”. Готовясь к этой встрече, даже выписал из ее 70 страниц полторы страниц самых интересных цитат, но я не буду Вам их зачитывать, оставив в приложении к своему письменному тексту, чтобы желающие могли лично прочитать, как мрачно, в рефрен Марксу звучат слова Глеба 1977 года: ““Какой-то призрак бродит по России. Призрак “третьей силы”...”

Думаю цитат будет достаточно, чтобы увидеть, что уже в 1977 году Глеб, М.Я. и все, с кем он обдумывал эту статью, прекрасно видели и ужасы тогдашнего настоящего, и предстоящего впереди еще большего ужаса, всего беспредела беззастенчивых в обманах олигархов, властвующих бандитов, купленных на корню органов и иных чиновников, во что превратилась “первая сила” - бывшая советская власть. Клеймит он и представителей тогдашней оппозиции, диссиден-тов за своекорыстие и цинизм, за перерождение в ту же “третью силу”.

Думаю, что эти опасности видели и вменяемые представители власти. По крайней мере мудрый М.Я. с его жизненным опытом уж точно об опасениях властей догадывался. Вместе с тем они не видели выхода для страны, и Глебом это блестяще изложено. Но есть тут и отличие.

Глеб уже тогда был готов обвинить в преступности, подлости, причастности к страшной “третьей силе“ не только власти и диссидентов, но и всех нас, обычных и грешных людей. Предложения же непреступных диссидентов отвергались им презрительным отзывом: “Этих теорий в самиздате куча, как фрикаделек в супе”... Но по такому настрою автора зримого выхода для общества просто не был. В этом неверии, на мой взгляд, и состоит незамеченная нами тогда главная ошибка, неправда обсуждаемой статьи.

Павловский завершает статью так: ”Нам сегодня не к кому взывать. У воззваний и заклятий нет адреса. И столь же верно, что живы слышащие, и взывать к ним необходимо, чтобы понимать. Понимать и себя... Мы уже и сегодня говорим между всеми собой. Между собой живыми и между будущими собой...

Собравшиеся сегодня и есть те ”будущие мы”, о разговоре с которыми говорил Глеб в 1977 году. Но боюсь, что сегодня, в 200З году он уже не сможет разговаривать с Глебом 1977 года на равных и тем выполнить обещанное в последних строках той статьи. Ведь, его нынешняя близость к малоизменившейся циничной власти просто не дозволяет прежней откровенности. Но его ответ нам в общем-то уже известен: “эффективная политика”, президентом фонда которой он ныне является. Получается, что именно эффективная, т.е. без излишних ограничений, беспринципная борьба за власть и стала главным ответом Глеба в его поисках национального спасения. Да, время доказало уникальные политтехнологические таланты Глеба, но с точки зрения целей, объявленных М.Я.Гефтером, он, конечно, вместе с нами, потерпел поражение. Уже тогда, в 1977 году.

7. И еще одно важное замечание. В редакции наиболее близкими мне людьми были Валерий Абрамкин, который, собственно, и ввел меня в круг “Поисков”, и Глеб Павловский, который познакомил меня на долгие и самые тяжелые годы с М.Я. Валерий прокламировал тогда свою приверженность к почвенничеству, а Глеб - к творческому марксизму гефтеровского разлива, я же всегда был оголтелым либералом-рыночником.

Но в свете глебовских предсказаний из “Третьей силы” мы все исторически оказались на стороне защитников определенных частей проклинаемой Глебом теневой “третьей силы”.

Я всегда старался брать под защиту экономических теневиков, ища в них точки самодеятельности и развития, опираясь на совесть присяжных в различении их от преступников. Однако в работе последних лет по “защите осужденных хозяйственников” я так и не смог найти способы защиты предпринимателей от наездов властей, и в этом состоит мое главное поражение. А поскольку я пенсионер, это поражение уже окончательное.

Пробыв в лагерях 6 тяжелых лет, Валерий Абрамкин стал едва ли не самым ярким защитником прав заключенных, включая уголовников, без различия их вины, исследователем уголовной культуры и искателем в этой среде зерен личностного достоинства и самосознания. Мне кажется, что он вместе с коллегами во многом преуспел на ниве улучшения положения заключенных, но в главных романтических целях очеловечивания уголовного мира, скорее тоже терпит коренную неудачу. Но впрочем, об этом лучше судить самому Валерию.

И все же, как мне кажется, наиболее тяжелое поражение потерпел Глеб при всей фантастичной успешности своей политтехнологической карьеры. Последние годы мы не раз слышали от него упреки диссидентам, которые не воспользовались историческим шансом и “позорно проиграли битву за власть”. Лично он эту битву выиграл, но вот с точки зрения “Поисков” и Гефтера оказался в плену стереотипов политической части третьей силы - беспринципной власти.

Вместе с ним неудачниками оказались и все мы, так что гордиться в целом нечем. От всей нашей попытки 1978 года осталось только само “Приглашение” к поиску взаимопониманию и терпимости, т.е. идея, которой я лично остаюсь верен, несмотря ни на что.

Вот на этом позвольте мне закончить свое выступление. 10.06.2003 г.

ПРИЛОЖЕНИЕ: Из статьи Г.О.Павловского (П,Прыжова) “Третья сила”:

“Какой-то призрак бродит по России. Это он добивается расщепления нас на бессильные человеко-единицы: вынужденные ли искать зависимости и покровительства, вступая в несвободную связь с государством, или бунтующие, “отщепенские”, противопоставляющие себя “всему и вся”.

Наш призрак - сила не “официальная” и не “инакомыслящая”, а ТРЕТЬЯ.

...Ей не нужен никакой строгий правопорядок, ибо эта сила не может быть согласована ни с какой независимой от нее нормой... и она не оставит никому выбора, если итог выбора ставит ...нас в независимое от нее положение.

Третья сила - не народ, не общество, не партия, даже не Госбезопасность, хотя и проникла она всюду, в каждую клеточку названных образований. В ее авангарде - организованный сброд...

“Их” всеприсутствие дублирует сферу распухшей “государственной власти”. Всюду, ГДЕ ВЛАСТЬ - ТАМ “ОНИ”. Но где завелись “они”, там власть всегда парализована, захвачена и работает на чей-то негласный интерес, который тебе не надо знать,- обращена в источник дополнительного престижа, закулисных выгод...

Что готовит нам эта “смычка”? Если не увлекаться гаданиями и прогнозами, надо бы спрашивать: что ей доступно сегодня? Ответить проще, а по ответу мы прочувствуем и завтрашнее... Речь идет о близких к прямой уголовщине акциях нарастающей степени тяжести: вторжение в жилище, лжесвидетельства под присягой, угрозы по почте и телефону, наконец - прямые нападения из-за угла, все обычное для Уголовного кодекса. Проставить их в особый ряд заставляет ощутимое во всех этих “делах” (когда закулисное, когда не очень) присутствие должностных официальных лиц: и хорошо еще, если не самих государственных учреждений... Тут надо просто додумать до конца то, что существует - опыт произвола, додумать и оценить его глубину, последнее дно политического и морального разложения “органов”,.. когда не проведешь черты между обычной уголовщиной и преступностью, организованной извне и сверху органами охраны порядка и безопасности... Выходит не сама поднялась из гроба, а норовят оживить древнюю страшную сказку про ОРГАНЫ, КОТОРЫЕ МОГУТ ВСЕ...

”Мафизация” страны догнала, перегнала и подчинила себе “бюрократизацию” государства, достигнув той точки, когда начинает нуждаться в соответствующем себе “политическом строе”. В этом ключ к тексту Четвертой Конституции...

...То, что сегодня произвол играет и “прогрессивную роль”, хорошо известно каждому, кого в делах сопровождала удача. Подобно поголовному взяточничеству азиатских режимов, поголовный произвол “очеловечивает” систему... Если случается, что нас “приотпускают”, этим мы обычно обязаны произволу... Любой успех в борьбе за права с обеих сторон бывает достигнут обычным неправовым нажимом... Труднее взору проникнуть вглубь, где кипит позиционная распря “титанов” и продолжается раздел секторов политического руководства безликими, но сплоченными… кликами. А навстречу этому, “снизу доверху”, с энтузиазмом рвется молодняк...

В том же русле, по-своему, развивается и экономика, это избалованное опекой и заботами и такое неблагодарное его дитя: разветвляются теневые хозяйства, скрываются резервы, множатся “левые повороты” и “добавочные зарплаты”... Особенно весело и доходно протекает срастание гнезд анонимного капитала и рынка запретных возможностей и потребностей с родосемейными и “дружескими” кликами, преобразуя звенья партаппарата, бюрократического управления и обрубки пока еще контролируемых тем путей - в службы частной безопасности, которым все чаще удается контролировать своих коллег из государственной... Эта активность предоставляет групповому и личному обогащению, престижу, расхищению государственной собственности и суверенитета - тот самый законный статус, что отобран у нас всех! Этот мир неправой самодеятельности и левых путей не признан властью, но терпится ею, так как по структуре подобен ей. Сравнительно больше этот мир изучался в связи с проблемами теневой экономики - но у него много других аспектов... Здесь пока замыкается черный круг “третьей силы”. Быть может - а гадать не хочу - здесь он окончательно и сомкнется... ибо... здесь власть без дураков может разговаривать с подданными и нужными, деловыми людьми, здесь всегда можно договориться, если не лезть в бутылку, а понимать “обстановку дела”.

...Четвертая Конституция как будто писалась разными людьми, одновременно все разрешая и все запрещая, что выгодно только третьей силе. Вчерашний сброд сегодня становится сбродом “в законе”. И малого не достает, чтобы запрячь это людское отребье, безликое и разномастное (а через него и всех слабых нас) - в единого, коллективного, действующего заодно подлеца ...Так чего перед нами проект? Проект последнего дня, конституция развязки, или всего только компромисса на пути к ней?.... Нам сегодня не к кому взывать. У воззваний и заклятий нет адреса. И столь же верно, что живы слышащие, и взывать к ним необходимо, чтобы понимать. Понимать и себя... Мы уже и сегодня говорим между всеми собой. Между собой живыми и между будущими собой...

Рыночное хозяйство	Плановое хозяйство
разум всех, реализующийся в игре свободной инициативы, в конкуренции	разум нескольких специалистов в области техники, осуществляющих в тотальном планировании счастье для всех (?)
риск, связь с рынком, конкуренция	управление бюрократии, распределяющей трудовые обязанности и прибыль
успех или неудача	односторонние права облеченных властью людей, приводящих в движение бюрократический аппарат, воздействие тотального планирования на всю человеческую жизнь вплоть до духовного творчества, которое гибнет при всяком запланированном руководстве.

Раздел 1. До ареста (1978 – 1979гг.)

Раздел II. Арест и Бутырская тюрьма (23.01 – 04.09.80г.)

Раздел III. До суда, суд, после суда (сентябрь-ноябрь 1980г.)

Раздел IV. Первый год после тюрьмы

Раздел V. 1982 год и далее

Предисловие.

Раздел 1. До ареста (1978-1979 гг.)

Документ 1. Вступительная статья к журналу "Поиски" «Приглашение»

Документ 2. Репортаж о первом обыске

Документы 3а,3б,3с. Четыре допроса Сорокиных.

Документ 4. Выдержки из апрельского заявления редколлегии "Поиски".

Документ 5. Из Предисловия составителя к «ЗЭС» №7

Документ 6. "Информация о ходе следствия по делу журнала "Поиски" (о допросах в июле 1979г.)

Документ 7. К аресту Т.М.Великановой – Пришла наша очередь

Документ 8. Заявление в редакцию свободного московского журнала "Поиски»

Документ 9. Витин проект "Последнего заявления редакции свободного московского журнала "Поиски".

Документ 10. Заявление редакции "Поисков"

Документ 11. М. Гефтер Письмо в редакцию "Поисков"

Документ 12. Неотправленное письмо Прокурору г. Москвы

Документ 13. В редакцию журнала "Поиски" от Г.Павловского

Документ 15. Проект заявления редколлегии свободного московского журнала "Поиски".

Документ 16. Открытое заявление члена редакции свободного московского журнала "Поиски" В.Сокирко.

Документ 17. Последнее заявление редакции "Поиски" «К нашим читателям»

Приложения к разделу I

1.Г. Померанц “Мой собеседник Виктор Сокирко”

2.Г.Павловский. “Справка о В.Сокирко”

3.В.Сокирко ”Экономика 1990 года: что нас ждёт и есть ли выход?”

4. В. Сокирко “О возможности и жизненной необходимости союза между сталинистами и диссидентами”

5. К. Буржуадемов “К вопросу о диссидентской этике”

6.А.Оболонский “Генпрокурору”

7.Я.Гефтер "Интервью, данное итальянскому коммунисту 16 апреля 1980г." (отрывок).

Раздел II. Арест и Бутырская тюрьма 23.1-4.9.1980г.

Документ 18. Заявление 11.2.1980г. (черновик)

Документ 19. Заявление начальнику ИЗ-48/2

Документ 20. Повторное заявление на ту же тему 13.3.1980г.

Документ 21. Третье заявление (жалоба) 16.3.1980г.

Документ 22. Объявление о голодовке

Документ 23. Отрывок черновика неофициального письма домой

Документ 24. Письмо Вити от 7.3.

Документ 25. Письмо Вити от 28.4.

Документ 26. Справка о серии самиздатской литературы “В защиту экономических свобод”

Документ 27. Заметка из газеты“Русская мысль”

Документ 28. Объяснительная записка №1

Документ 29. Первые показания

Документ 30. Заявление Прокурору г.Москвы

Документ 31. Заявление Начальнику ИЗ о голодовке.

Документ 32. Заявление нач. ИЗ о нарушении прав голодающих

Документ 33.Черновик заявления следователю от 26.06.80

Документ 34. Заявление для печати (первый вариант)

Документ 35. Заявление Прокурору г.Москвы.

Документ 36. Заявление-жалоба нач. ИЗ от 29.07.80

Документ 37. Заключение Института философии АН СССР на “Поиски ” №1-3

Документ 38. Рецензия Института истории СССР на “Поиски” №4

Документ 39. Отзыв на “Поиски” №5 от Института всеобщей истории

Документ 40.Заключение ИМРД на “Поиски” №6

Документ 41.Заключение ИМРД на “Поиски” №7

Документ 42. Выписка из протокола допроса 16 июля.

Документ 43. Заявление-жалоба на ход следствия (черновик)

Документ 44. Письмо жене

Документ 45. Заключение Института государства и права АН СССР на сборник "Жить не по лжи!?"

Документ 46. Заключение Института государства и права АН СССР на "Советский читатель вырабатывает убеждения"

Документ 47. Заявление для печати (второй вариант).

Документ 48. Заявление следователю Бурцеву Ю.А.

Документ 49.Заявление нач. ИЗ (о голодовке)

Документ 50. Заявление Прокурору г.Москвы (о причинах голодовки)

Документ 51. Заявление нач. ИЗ (напоминание)

Документ 52. Заявление для печати (вариант 4)

Документ 53. Заявление для печати (пятый вариант)

Раздел III. До суда, суд, после суда (сентябрь-ноябрь 1980г.)

Документ 54. Письмо друзьям

Документ 55. Частная записка №2

Документ 57. Свободная запись судебного процесса. Витина адвокатская речь Документ 58. Выписки из приговора

Документ 59. Письмо от Оболонских

Документ 60. Частная записка №3

Документ 61. Заявление для печати №6 (вариант А. Л.Строкова )

Документ 62. Заявление для печати (седьмой вариант).

Документ 63. Заявление для печати (восьмой вариант)

Документ 65. В редакцию АПН

Документ 66.Генеральному прокурору СССP Руденко (о протоколе судебного заседания)

Документ 67. Генеральному прокурору СССР Руденко ( о невозвращении изъятого)